Один - 2021-02-18

Д. Быков

Прежде всего нельзя не выразить соболезнования Анастасии Вознесенской. Ушел из жизни Андрей Мягков, первоклассный актер. Всего раз в жизни мне случалось с ним разговаривать, но я всегда наблюдал за тем, что он делает в кино и в театре, с восторгом.

Человек умный, глубокий, смелый, твердый и, главное, бесконечно проницательный. Что сказалось, на мой взгляд, не столько в самых известных его рязановских ролях, сколько в его работе в картине Виталия Ланского «Ностальгия». Простите, «Летаргия». «Ностальгия» вышла одновременно — это был фильм Тарковского, а «Летаргия» почти за 3 года до того.

Это один из самых известных фильмов 80-х, впоследствии совершенно забытый. Фильм, в котором диагноз обществу был поставлен с необыкновенной точностью. Там хорошее страшное начало со смертью этой женщины на лестничной клетке. Интересные реминисценции «Сладкой жизни». Вообще глубокая замечательная картина.

Одновременно Мягков сыграл такую же роль человека, пребывающего в летаргии, в весьма любопытной картине Марлена Хуциева «Послесловие», которая оказалась почти хуциевским завещанием. После этого, конечно, были «Бесконечность» и «Невечерняя», но это фильм, в котором подведен итог советской эпохе, где мягковский дуэт с Пляттом был, наверное, одной из самых выдающихся его киноработ.

Он интересно сыграл Гайдара в «Серебряных трубах» — такого Гайдара, который на самом деле, по-моему, ничего общего не имел с реальным, но вот такого Гайдара Мягкову хотелось видеть. Просто эта картина вынуждено половинчатая — 1970 год. Эдуард Бочаров, я думаю, мог бы сделать ее тогда значительно сильнее.

Ну вот. Что еще? Очень много вопросов, как я отношусь к неизбежному (или избежному — пока непонятно) восстановлению памятника Дзержинскому. Да как-то, в общем, не очень мне интересна эта тема. Простите, самому стыдно, но почему-то мне эта тема не представляется важной.

Кроме того, я считаю, что ни Дзержинского, ни кого-либо другого на этой площади быть не должно. Меня вполне устраивает, как эту тему осветил Андрей Архангельский, сказав, что пустота на этом месте более чем символична. Молчание в искусстве иногда гораздо значимее, пауза более значима, нежели любое и скульптурное, и архитектурное ее заполнение.

Кстати говоря, Дзержинский чисто по-человечески не то чтобы вызывает у меня сочувствие. Нет, конечно. То ведомство, символом которого он является, не вызывает у меня вообще ни малейшей симпатии. Я считаю, что пока это ведомство не будет объявлено преступной организацией, говорить не о чем.

Но совершенно невозможно не признать того, что субъективно Дзержинский был, по крайней мере, последовательным человеком. Коррупционером не был точно. Был ли садистом, не знаю, но думаю, что нет. И вообще среди большевиков он как-то выделяется, по крайней мере, некоторой идейностью.

Он не был таким чистым политиком, как Ленин, которому, по большому счету, не составляло труда отрекаться от любых соратников и любых убеждений. Может быть, этим Ленин и был как-то обаятелен — своим бесконечным цинизмом. Чего-чего, а цинизма в Дзержинском не было. Хотя лучше бы, может быть, и был.

Это, конечно, довольно чудовищный персонаж, но стилистически цельный, как и монумент Вучетича. В любом случае мне кажется, что возвращать его (здесь я совершенно солидарен с Григорием Ревзиным) — это, вне независимости от всех архитектурных соображений, было бы настолько аморально, настолько омерзительно, что не о чем даже и говорить.

«В 2001 году Наталья Трауберг говорила в интервью, что в Европе серьезный духовный кризис интеллигенции. Что, на ваш взгляд, изменилось за 20 лет? Что общего у этого кризиса с российским?». Я в Европе мало жил. В Штатах довольно много, а в Европе мало. И я не имею никакого представления о кризисе европейской интеллигенции. Строго говоря, прав Андрей Кураев: кризис — нормальное состояние мыслящего христианина.

Кризис в Европе был в конце 50-х, что отражено у Феллини в «Сладкой жизни». Кризис в Европе был в середине 60-х, что отражено у Антониони в «Трилогии отчуждения». Кризис в Европе был в 70-х, что отражено в английском кинематографе той поры и в английской же драматургии. Я не помню периода в Европе, чтобы там не было духовного кризиса у интеллигенции.

Скажу больше: та интеллигенция, у которой нет духовного кризиса — это не интеллигенция вовсе, а верный отряд партии. Мы всегда ставили себя как бы в упрек западной интеллигенции: вот, у нее кризис, а у нас расцвет. Книга профессора Кукаркина так и называлась «По ту сторону расцвета». У нас был фильм «Знакомьтесь, Балуев», а у них фильм «Восемь с половиной» — ну ясно же, кто в кризисе.

Но вот Чухрай почему-то настоял, чтобы золотым призом, золотой медалью Московского кинофестиваля был отмечен фильм «Восемь с половиной». Причем ему, Чухраю, четырежды раненому герою Сталинграда, предложили под это дело положить партбилет, а он сказал: «Хорошо, я положу партбилет, но наградить фильм «Знакомьтесь, Балуев» вы сможете только как лучший фильм о Балуеве».

Д.Быков: Андрей Мягков – человек умный, глубокий, смелый, твердый и, главное, бесконечно проницательный

Это к тому, что кризис интеллигенции не является свидетельством ее вырождения. Наоборот, это является, как мне кажется, приметой ее жизнеспособности. Вот у современной российской интеллигенции даже не просто кризис, а полная потеря идентичности — и ничего. Это приводит к появлению довольно неплохих текстов.

Так что я считаю кризис очень продуктивным состоянием. Тем более, что сам я из этого кризиса идентичности, наверное, не выхожу с рождения. Хотя прекрасно понимаю, каковы мои главные принципы, и стараюсь их придерживаться.

«Не наблюдаем ли мы в политике разборки вернувшихся из-за бугра граждан, работавших и получивших там образование? Одни из них сражаются на стороне власти, другие на стороне оппозиции, остальные как бы в стороне». Ну да, то есть коренное население России, никуда не выезжавшее и никуда не стремящееся выехать, действительно не принимает участия в решении своей судьбы. Это вы правильно заметили. Оно как бы ждет, чья возьмет. А разборки ведутся между разными представителями 5% консервативного и 5% либерального (хотя я не люблю слово «либеральный» — скажем так, свободолюбивого) общества. Общества активного, гражданского.

Но это не так. На самом деле эта интеллектуальная элита определяется не тем, жили они за границей или не жили. Она определяется наличием у них убеждений и гражданской позиции. Только этого. А жить за границей для этого совершенно необязательно.

И вообще мне кажется, что пребыванию за границей придается слишком большое и несколько неоправданное значение. Другое дело, что сейчас, как я и предсказывал, любой контакт с иностранцем уже становится подозрительным. Это уже шпионаж. Сталинское время в этом смысле вернулось абсолютно.

«Что вы можете сказать о придании Навальному статуса опасного в плане расположенности к побегу?». Ну, могут. Понимаете, могут — вот и глумятся. Они могут объявить его склонным к побегу. Помните, как у Окуджавы: все влюбленные склонны к побегу. Могут объявить его действительно индийским агентом, роющим тоннель от Бомбея до Лондона. Всё могут. Никто их не может в этом смысле остановить.

Навальный в чрезвычайно опасном положении, потому что он в их руках, и они, пользуясь этой уникальной возможностью, когда он действительно полностью у них в руках, могут творить с ним всё, что угодно. Обвинить его в любых преступлениях, навесить ему любые сроки. Восстановить смертную казнь. Хотя я надеюсь, что пока до этого не дойдет — не хочу им подсказывать.

Но обратите внимание, в какое сильное положение он себя поставил. Он у них в руках, и они ничего не могут. Вот это потрясающий контраст. Не могут ничего в том смысле, что моральное его положение они поколебать совершенно неспособны, его моральную победу.

Они полностью повторяют известную репризу 1903 года, кажется, принадлежащую Суворину, хотя я в этом сомневаюсь: «В России 2 царя — Лев Толстой и Николай II. И Николай II не может поколебать трон Толстого, тогда как Толстой с легкостью колеблет трон Николая II». Вот это моральное двоевластие особенно характерно для сегодняшней России. Пока только моральное.

Но именно отдав себя в их руки, Навальный поступил точно так же (хотя я не хотел бы его сравнивать с этим персонажем), как герой кинговской «Бури столетия». Это дьявол, который дал себя арестовать. Он сидит под арестом за решеткой и смотрит своими странными глазами на человека, который его туда запер. И человек, который его туда запер, понимает, что за решеткой находится он. Эта мизансцена воспроизведена абсолютно буквально.

«Ваше мнение о поэтессе, новой суперзвезде в США, 22-летней Аманде Горман». Не могу ничего сказать — слишком мало я знаком с ее творчеством. Но у нее, безусловно, прекрасный старт карьеры.

«Чем отличаются воспетый Пушкиным Лицей и британский колледж, послуживший для Роулинг основой Хогвартса? И кстати, кто описывал жизнь в колледже из британских писателей? Мне вспоминается только Бронте». Нет, не только Бронте, почему? «Лжец» Стивена Фрая. Да вообще довольно многие. Британская закрытая школа — это такой, можно сказать, литературный архетип.

Чем отличается? Тем, что Лицей всё-таки был больше похож на Телемскую обитель. Во-первых, Лицей был единственным. Вот это очень важно: Пушкин попал в самое элитное учебное заведение, которое предназначалось для братьев царя. Элитность, вы знаете, всегда накладывает некоторый отпечаток. Это такая брендовость.

Второе, что особенно важно. Лицей был оазисом свободомыслия в России. Иностранная пресса была запрещена везде, но там она приветствовалась. То есть им, причастным непосредственно к будущему госуправлению, разрешалось многое. Не говоря о том, что преподавал у них Куницын — человек, который, насколько помню, входил в комиссию Сперанского и был не скажу в опале, но был оттеснен от принятия решений.

Конечно, лучше бы там оставался Малиновский, нежели Энгельгардт. Но Малиновский умер, а Энгельгардт, конечно, было скорее чиновник. Относительно Пушкина у него было мнение крайне скептическое. Он говорил, что это самая холодная душа и самый циничный ум, какой он только знал. И у него к тому были основания.

Но всё-таки нельзя не признать, что Лицей в целом был вполне передовым учебным заведением. Чего о британской закрытой школе, в принципе, сказать нельзя. Это можно сказать о Хогвартсе, потому что Хогвартсом руководит Дамблдор. А после Дамблдора туда приходит условный Энгельгардт. Понимаете, это всегда так бывает: после человека, создавшего… Ну, он не создал, но он радикально реформировал Хогвартс, придал ему совершенно особый статус.

Можно говорить о том, что именно сделал Дамблдор с Хогвартсом. Хогвартс (кабан-бородавочник с его старинным бородавчатым камнем) существует тысячу лет. Но Хогвартс при Дамблдоре стал реально опасным местом — в хорошем смысле. Он стал центром практической магии. Он предоставляет учащимся огромную самостоятельность. Он относится к ним как к взрослым. Он во многом с ними на равных продолжает изучать магию.

То есть это не столько образовательный, сколько научный центр. Понимаете, как Академия наук или, если угодно, ФМШ Колмогорова, которая занимается реальной научной работой, а не просто теорией. Значит, здесь не просто обучение.

Хогвартс с появлением там вот этой отвратительной женщины в плюшевой кофточке из Министерства магии, конечно, очень сильно теряет, потому что приходит, условно говоря, завРОНО. Понимаете, после Дамблдора, который сам крупнейший маг своего времени, приходят администраторы.

Мы знаем из «Проклятого дитя», что если бы в какой-то момент его возглавил Снейп, это стало бы местом абсолютного зла и казарменной дисциплины, потому что что вы хотите — нельзя запускать казарменную дисциплину и нельзя запускать слизеринца на руководящую должность. Вот это была бы драма.

Но уверяю вас, что когда туда приходит администратор в плюшевой кофточке с манерами завРОНО, это не лучший выход. Именно потому, что они начинают требовать зубрежки. Они начинают лишать Хогвартс статусом академии, отбирать практическую магию, во главу угла ставят безопасность — чего при Дамблдоре не было никогда.

К сожалению, большинство британских закрытых школ педагогически ничем не отличаются от этой страшной новой модели Дамблдора. Я много общался, поскольку многие мои ученики когда-то учились в британских школах. Многие мои студенты имеют опыт пребывания там. Они говорят, что, к сожалению, это далеко не те Хогвартсы, о которых они были начитаны и наслышаны, и из-за которых они просили родителей их туда отправить.

Сегодня самый большой шанс создать свой Хогвартс есть у России, потому что она находится на путях к новой педагогической утопии. Но, видимо, для этого придется дождаться уже новой России будущего — такой России, где педагогический эксперимент будет во главе угла.

«Перспективы религиозной и научной фантастики. Возможно ли в отражении фантастики мессианство, миссионерство на других планетах?». Знаете, а зачем писать роман о миссионерстве на других планетах? Уже есть «Дождь» Моэма о миссионерстве на другом острове, в другой культуре и цивилизации. Зачем переносить земной конфликт на другую планету? Только потому, что Земля стало тесна? Уверяю вас, на Земле еще масса, как писал Грин, таинственных, смертельно любопытных уголков.

«Представляют ли интерес сами по себе авторские привязки религиозных догм к научной фантастике?». Мне приходилось встречаться с точкой зрения, что «Волшебник Земноморья» Ле Гуин или ее же «Левая рука тьмы» — это произведения вполне религиозные. Я так не думаю, но, во всяком случае, анализ каких-нибудь венерианских, марсианских или пандорианских культов религиозных культов — это хорошая и вполне плодородная почва, еще не очень истоптанная. Здесь, наверное, что-то можно. Но мне кажется, что никто не мешает придумать религию и на Земле.

Понимаете, описывать инопланетную жизнь имеет смысл тогда, когда вы обладаете фантазией Лема — настолько сильной и настолько радикальной, что вы способны придумать «формулу Лимфатера»: жизнь, имеющую не кислородную, а, допустим, кремниевую основу. То есть вы можете описать нечто до такой степени другое, что на Земле это непредставимо. А выносить в далекий космос земные конфликты и земные приключения — как-то, мне кажется, дань моде и не более чем.

«Один американский фантастический сериал о проповеднике в далеком будущем на другой планете вызвал у меня интерес. Но почему-то его перестали снимать». Понимаете, наверное, это было бы интересно. Но какую религию можно придумать на той другой планете, где совершенно другая форма жизни? Это действительно нужно обладать таким мощным альтернативным мышлением, мышлением, которое плодит такие неантропные, такие нечеловеческие альтернативы, что это сопоставимо с фантазией Творца. А тогда, мне кажется, лучше обратить свой дар на что-нибудь, кроме фантастики.

«Я с подачи Венедиктова пересмотрел фильм Мирзоева «Борис Годунов». Я его видел сразу по выходе. Сейчас фильм показался еще актуальнее. Но вставки про семью ватников и интеллигентов показались слишком лобовыми. Интересно ваше мнение о фильме». Они не лобовые — они иронические. Плаката в этом фильме нет. Просто Мирзоев обратил минус в плюс — не имея бюджета, снял картину в современных декорациях и костюмах.

Блистательная картина с гениальными ролями Суханова и Мерзликина. Я, кстати, жестоко комплексую, всякий раз пересматривая этот фильм, потому что я продолжаю заменять Филиппова в спектакле Крымова. С 20-го по 23-е мы в Музее Москвы опять играем «Годунова». Опять я Шуйский.

Это, конечно, «Борис», а не «Борис Годунов». Это очень вольная композиция Крымова по пушкинской драме. Но я продолжаю там пытаться что-то изобразить. И для меня это большое счастье, потому что это опыт постижения театрального мастерства очень крупного художника и режиссера. Мне кажется, что Мирзоев замечательно всё сделал. А то, что там такая лобовая гражданская сатира — это только подчеркнуло глубину и универсальность пушкинского текста.

Понимаете, комедия о царе Борисе и настоящей беде Московского государства — это же всё-таки комедия. Хотя она названа не так, хотя это трагедия в полном смысле слова, но элемент комического и, кстати говоря, довольно циничного в ней тоже весьма силен. Я бы, собственно, не делал Пушкина с такой серьезной классически мрачной миной.

«О мертвых или хорошо, или ничего, но мне показалось, что многие современники для вас мертвы, а многие реально умершие живы». Да, вы совершенно правы. Вы вообще человек проницательный, дорогой Чимп. Я не вижу никакой причины скрывать эту мою интересную особенность.

Д.Быков: Дзержинский – это, конечно, довольно чудовищный персонаж, но стилистически цельный, как и монумент Вучетича

Действительно, для меня многие авторы остаются живыми собеседниками. Но они где-то и есть. Понимаете, для человека, который всё-таки даже не верит, а знает, как выражался Юнг, для человека, который понимает, что личность, может быть, и смертна, но душа бессмертна по определению (по крайней мере, в некоторых из нас она присутствует) — вот для такого человека живые постоянно присутствуют и как-то подают нам голоса.

А многие ныне живущие — да, это уже смердящие трупы. Причем смердящие оглушительно, наглядно, как бы желающие всем доказать свою трупность и показать: «Да, мы умерли, но нам очень хорошо». Мы видим, спасибо. Но всё равно мы не стремимся присоединиться к вашему большинству.

«Как вы думаете, смогут ли аудиокниги в будущем вытеснить бумажные книги? В последнее время появляются авторы, которые пишут сразу для начитки, минуя бумажный вариант». Ну и блага таким авторам! Для меня текст всё равно существует прежде всего на бумаге или в электронном виде (здесь я никакой разницы не делаю), но в виде буковок.

Я очень много времени и с очень большим наслаждением уделяю начитке электронных книг. Мое самое сердечное спасибо издательству «Ардис» и лично Илье Новикову, который продолжает давать мне эту работу. Не только потому, что это работа, а потому, что это наслаждение. Вот это одно из самых больших в моей жизни удовольствий. Тем более, что я, собственно, всегда любил читать вслух и всегда мечтал о какой-никакой актерской карьере. Вот она мне теперь так волшебно предоставилась.

«Ваше мнение о Николасе Натт-о-Дагге и его «1793»». Не читал.

Да, возвращаясь к тому, вытеснит ли бумажную книгу аудио. Нет, не вытеснит. Потому что люди, которые привыкли воспринимать всё глазами, находятся в большинстве. И я не думаю, что человечество переместится, переключится c читательской работы на слушательскую и, условно говоря, с литературного восприятия на визуальное.

Мне кажется, что экспансия визуального, о которой всё время говорят, тоже довольно условна. И кино ничего не вытеснило, и сериалы не вытеснили ничего и не стали современными романами. Роман — всё равно князь жанров. Понимаете, потому что то кино, которое вы прокрутили в голове, которое вы сняли для себя, всё равно всегда будет интереснее, адекватнее и, главное, дешевле того, которое снимает любой профессионал-визуал.

«Не могу найти в современной литературе положительного героя без червоточины и амбивалентности. Чтобы был как Данко, Дядя Степа или Кукарача». Имеется в виду Кукарача из повести Думбадзе. Думбадзе, кстати, не такой уж примитивный автор. У Кукарачи всё-таки есть какое-никакое второе дно — он такой, лоховатый.

Знаете, если говорить совершенно откровенно, то время одномерных персонажей, таких однозначно святых, осталось даже не в романтизме, а, думаю, в классицизме. Герой без червоточины — это не герой. Это такая модель. Как у Стругацких: «В отделе вечной молодости после тяжелой и продолжительной болезни скончался модель бессмертного человека».

Я знаю людей, практически лишенных недостатков или, по крайней мере, людей с очень высокой степенью самоконтроля, которые не позволяют себе мстительности, трусости, алчности. Людей настолько себя сделавших, настолько self-made men, что они умудряются как-то блокировать наиболее низменные характеристики. Я знаю людей, которые отличаются поразительной цельностью и стройностью мировоззрения. Я знаю даже людей от природы таких добрых, что, как Пушкин, по словам Белинского, неспособен был ничего плохо написать, так эти люди ничего не могут плохо сделать.

То есть я знаю, по крайней мере, человек 10, о которых я никогда не поверю ни одному дурному слуху. Потому что я знаю, что это люди кристально прекрасные. Но, видимо, мои художественные и изобразительные способности недостаточны, чтобы такого человека описать.

Я попытался описать такую героиню в «Орфографии». У меня есть там такая Зоя по кличке Зайка, которую все считают очень примитивным существом, и которая, тем не менее, абсолютно святая. Честно вам скажу, что я главу о Зайке писал, конечно, с трудом сдерживая слезы. Я человек сентиментальный. Но я не знаю, насколько эта попытка мне удалась.

В натурах цельных есть уют, Но монолиты не поют (грех себя цитировать).

Мне не то чтобы неинтересно описывать прекрасных людей, но я не очень вижу, о чем там писать. Это может превратиться в такой гимн, в такое славословие. Но это, опять-таки, довольно короткий текст. Понимаете, моя мать, наверное, один из самых прекрасных людей, кого я знаю. Просто я всегда восхищаюсь ее бескорыстием, ее душевным здоровьем, ее профессионализмом. Но это не значит, что у нас с ней не бывает мучительных, диких конфликтов, связанных, наверное, с моими несовершенством. И только эти конфликты по-настоящему всегда нам интересны, как ни странно. Потому что прекрасные люди в бесконфликтной ситуации будут существовать в раю.

У меня много раз была идея написать о том идеальном человеке, которого я довольно часто встречаю. Это модель человека, часто мне попадавшаяся на пути — тип человека бессознательно религиозного. Тип толстовской Пашеньки из «Отца Сергия». Но это надо обладать толстовской силой, чтобы написать эту героиню, и чтобы она не получилась сусальной.

И то насколько я люблю «Отца Сергия» — по-моему, только Денис Драгунский относится к этой вещи с таким же восторгом, как я. Я считаю это высшим толстовским достижением. И то, простите за невольное кощунство, в образе Пашеньки есть некоторая не скажу слащавость, но некоторая слезливость. Я, кстати, когда тоже начитывал ее как аудиокнигу, лишний раз поразился: вот этот шест, которым она трет свои худые локти, сдирая с них тесто, которое месит — это какое-то пластическое чудо!

«Мне представляется, что некоторых русских поэтов лучше читать в старой орфографии, а некоторых в новой просто нельзя. Слишком многое теряется. Например, А. К. Толстой. Согласны ли вы с этим? Благодарю за ответ». Знаете, я так прочел Лермонтова. Дома был вольфовский Лермонтов (и есть) — огромная старинная книга, полное собрание в 2-х томах в одной книге. Для меня была очень важна эта книга с изумительными иллюстрациями Полякова. Я до сих пор с ними воспринимаю Лермонтова — с этими лучами, с этим небесным светом. Он, конечно, очень подражал Доре.

Но при этом я не могу признать того, что всё-таки как для меня неважно, бумажный или электронный носитель, так для меня и старая или новая орфография — совершенно непринципиально. Конечно, этот кроткий старческий «ъ» — он придает тексту какую-то умилительную беспомощность. Но А. К. Толстого я как раз читаю в новой орфографии с большим наслаждением и ничего такого не замечаю, никакого ущерба.

«Андрей Мягков — наш Гомер Симпсон, снятый Эльдаром Рязановым в разных предложенных обстоятельствах». Нет, ну что вы! Вы хорошо думаете о Гомере Симпсоне. Андрей Мягков — это герой «Похождений зубного врача». Совершенно прав Андрей Шемякин: свою первую роль Мягков сыграл, на всю жизнь определив свой типаж. Это Знайка.

«Какое стихотворение вы бы посоветовали послать более развитой, но враждебной разумной цивилизации, умеющей переводить с любого земного языка?». Простите за это подражание Набокову. Когда Набокова спросили, что должен сказать астронавт, коснувшись Луны (это было анкета, всем разосланная: каковы должны быть первые слова американского астронавта на Луне?), Набоков сказал: «Комок в горле. Он не должен ничего говорить. Он должен потрясенно молчать».

Вот так и здесь. Понимаете, общаться с враждебной цивилизацией — разумной, но враждебной? Да пошли вы! Что я буду вам доказывать, что меня не стоит истреблять? Это унизительно. Гордое молчание, брошенное им в лицо. Вот так мне кажется.

Как в рассказе Рыбакова «Свое оружие», который я ставлю исключительно высоко. Там очень хорошо придумано. Представители нескольких цивилизаций попадают в квест. Вот планета, и на этой планете птица. Надо доказать, что твоя планета заслуживает существование, иначе она будет истреблена как лишняя. Там такой жестокий естественный отбор.

Вот он думает: пожалеть птицу или убить птицу? Может, если я ее пожалею, я проявлю мягкотелость, слабость и бесхарактерность? А если я ее изжарю и съем, то, может быть, я продемонстрирую, наоборот, жестокость и захватнический инстинкт? Если бы знать, по какому критерию они оценивают.

Если брать что-то абсолютно эстетически прекрасное, то, конечно, я мог бы им послать «Храни меня, мой талисман». Это, по-моему, самое музыкальное стихотворение в русской поэзии. Или «Золотистого меда струя из бутылки текла». Или «Рождественскую звезду» Пастернака, про которую Заболоцкий говорил, что перед ней надо каждый день снимать шляпу. Повесить на стену и кланяться этому стихотворению. Но где гарантия, что они там в своей высокоразвитой цивилизации поймут это на земном языке? Что в имени тебе моем? Да ничего они не поймут.

«Вы давеча написали, что масштабная внешняя война невозможна. Увы, вы ошибаетесь. Масштабная война, а вместе с ней гибель цивилизации находится от нас на расстоянии двух истерик одного человека и одного поворота тумблера. К сожалению, знаю о чем говорю. С уважением, Юрий».

Юра, если вы реально знаете, о чем говорите, то примите меры. Объясните ему, что так нельзя. Вопрос, где вы, кто этот человек, истерики которого вы имеете в виду. Байден ли это, Трамп или, не дай Бог, Ким Чен Ын, чьи истерики, мне кажется, гораздо более опасны. Но рядом с кем бы вы ни находились, попробуйте ему объяснить. Только думаю, что это так же безнадежно, как контакт с высокоразвитой цивилизацией. Только в данном случае цивилизация имеется в виду не слишком-то и развитая, что, если вдуматься, еще печальнее.

Если же говорить серьезно, то, понимаете, здесь у меня есть такая догадка. Человек, к сожалению (или к счастью) слушается не только своих истерик. У него есть мощный инстинкт самосохранения, который на этих должностях еще сильнее, еще ощутимее. Любой начальник сознает количество ограничений, как у Роулинг мальчик с палочкой понимает, что палочка накладывает больше ограничений, чем ее отсутствие.

Так что не надо уж очень-то переоценивать или недооценивать их готовность к ядерному апокалипсису. Я по-прежнему настаиваю, что внешняя война невозможна. Но, Юра, если эта истерика будет при вас, постарайтесь вовремя удержать несчастных.

«Как вы думаете, может ли эмпатия нанести вред ее носителю и не саморазрушительна ли она?». Абсолютно саморазрушительна. Дело в том, что принести вред или пользу — это категории весьма относительные. Что понимать под пользой?

Мне кажется, что любая эмпатия — это моральная травма. Именно в силу этой печальной причины я настаиваю на том, что помощь больным должна быть делом профессионалов. Что волонтер не может и не должен слишком много времени проводить с больным и должен это делать, только если ситуация крайне безвыходная. Делать это для самоуважения или ради своих чувств добрых совершенно бессмысленно.

Кроме того, как мне представляется, не нужно брать на воспитание проблемного ребенка, если вы движимы только добрыми чувствами. Есть катастрофические ситуации. И это описано не только в «Романе воспитания» Горлановой и Букура, но это вообще общее явление.

Не надо усыновлять больных или трудных, если вы не имеете педагогического и медицинского образования. А если не имеете, но вам очень хочется, то, по крайней мере, сознавайте, на какой риск вы идете. Эмпатия — страшная вещь. От нее умирают.

Понимаете, Алексей Николаевич Толстой обладал удивительным качеством. Он действительно был при всей своей хваленой толстокожести, при цинизме был человеком необычайного духовного чутья. Он говорил сыну Никите, что не может читать Толстого, потому что Толстой пишет слишком густо. «Хочется сказать: старик, хватит — я уже понял, представил». А там у Толстого всё маслом, густыми мазками. И он начинает задыхаться.

И вот убило Толстого то, что он сначала входил в комиссию по расследованию Катыни и вынужден был врать, а потом в 1943 его включили в комиссию по расследованию фашистских зверств на оккупированных территориях, и он увидел то, что человек видеть не может. Он увидел то, что человек видеть не должен. Другой бы вынес, а он всё-таки обладал писательским даром воображения, невероятной эмпатией, невероятным состраданием.

Его это надорвало, и случился этот рак легких, который был, я думаю, конечно не от регулярного курения. Курил-то он в основном трубку и не взатяг. Случилось это оттого, что его представления о человеческом, о человеке были не просто раздвинуты, а сломаны. Он себе этого не представлял.

Он вообще был, по многим свидетельствам, человек порядочный и скорее добрый, нежели циничный. Там и помощь Ахматовой, и вполне себе пристойное поведение после пощечины Мандельштама — он мог его уничтожить и не сделал этого. Многим помогал. С Буниным вел себя великолепно. Он был человек достойный, невзирая на все свои компромиссы. И вот писательское сопереживание, писательский крах своей концепции человека (потому что он по природе своей был человек счастливый) — это его нагнуло. Это его, можно сказать, и угробило.

Есть люди — необязательно хорошие, необязательно добрые, потому что «добрый» вообще для меня понятие очень сложное, но есть люди пусть даже самые легкомысленные и беспечные, но совершенно неспособные, не умеющие видеть чужое горе. Их это ломает. Они просто совершенно сморщиваются. А видеть много горя они не могут вообще.

У каждого же, понимаете, свой болевой порог. Я подозреваю, что у большинства это с моралью никак не связано. Мораль — это вообще, не знаю, как официальная формулировка веры. Как символ веры, как официальная формулировка каких-то интуитивно понимаемых вещей. У большинства мораль на уровне такого животного, бессознательного выбора. Нельзя бить детей? Нельзя, нехорошо. И так далее.

Д.Быков: Та интеллигенция, у которой нет духовного кризиса — это не интеллигенция вовсе, а верный отряд партии

Так вот есть люди, рожденные для сопротивления, а есть совершенно не умеющие. И таких людей я люблю. Я им сочувствую. Потому что тот, кто сострадает, в любом случае заслуживает уважения. А тот, кому всё равно, точно попадает под определение Лидии Яковлевны Гинзбург: «Железных людей нет, есть деревянные».

«У меня еще один вопрос. Поддерживаете ли вы идею переименования Ленинградской и Свердловской области?». Нет, не поддерживаю. Скажу больше: любые переименования, перестановки и сносы памятников являются сейчас делом абсолютно вторичным, отвлекающим от главного.

««Конец вечности» Айзека Азимова — сколько в ней до боли знакомого! Ведь роман не про технологии, а про что-то глубокое, древнее. Про то, что у вечности есть предел. Может ли быть Айзек Азимов темой для лекции?». Перечитаю. Я читал лет в 12, может, в 15. С удовольствием.

«В прошлой передаче вы часто ссылались на Гегеля. Рискну предположить, что вы его недавно перечитывали». Ох, дорогой Бадо! Очень давно я читал все эти эстетические выкладки. Сейчас, боюсь, у меня просто ни терпения, ни мозгов бы не хватило.

«Утверждение, что запрет как норма права есть самая большая свобода человека — диалектика это или демагогия?». Нет, для Гегеля, безусловно, диалектика. Гегель вообще не демагог. Понимаете, он один из людей, которые сложно выражаются не потому, что хотят произвести впечатление на читателя, а потому, что реально сложно мыслят. Потому что у него действительно сложное, многовариантное, бесстилевое, если угодно, мышление. Он мыслит не словами, а понятиями — собственными, личными, которые трудно перевести на личный язык. Но когда он пытается это объяснить, у него получаются очень удачные выражения вроде Zeitgeist — «дух времени».

«Голосую за лекцию «Гегель в русском культурном сознании»». Знаете, такую лекцию мог бы прочесть только Александр Кожевников, он же Кожев — мне кажется, самый убедительный гегельянец из мыслителей ХХ столетия, оказавший на меня огромное влияние. Кулаковский мог бы. Он о Гегеле очень интересно разговаривал. Думаю, что мог бы Ильин. Хотя Ильин, мне кажется, Гегеля не понял. Или, вернее, воспринял из Гегеля только то, что было ему удобно. Вы знаете мое резко негативное отношение к Ильину. Но пускай себе.

«Когда я слушаю семью Скабеевых (это хорошая формула), у меня невольно возникает вопрос: победим ли советизм?». Да не просто победим — он побежден. Побежден, к сожалению. То, что они делают — это не советизм. То, что они делают — это эстетика безобразного, которой в советском проекте не было.

Я вот сейчас, когда начитываю аудио «Истребителя» (завтра, собственно, у меня в руках уже будет книга), с ужасом понимаю, что, может быть, эта книга (Валера Генкин меня об этом предупредил — один из первых моих читателей и любимый писатель, один из) многими будет воспринята как апология советского, и более того, как убедительная модель советского.

Это, конечно, не так. Иначе бы этот роман не назывался «Истребитель». Но то, что советское было, безусловно, лучше нынешнего — лучше в гегелевской смысле, опять-таки, в смысле цельности, последовательности, выразительности и так далее — это для меня совершенно несомненно. А разговоры о том, что тогда из страны нельзя было уехать...

Понимаете, вот в чем основополагающая разница. Советское имело тенденцию к улучшению, а сегодняшнее имеет тенденцию к ухудшению. Причем к ухудшению стремительному. Такому, которое еще год назад спрогнозировать было невозможно.

Можно было представить, что всплывет вопрос о памятнике Дзержинскому, Но что Навальному, уже сидящему, пришьют склонность к побегу… При том, что у него еще не было шансов это осуществить. Разве что он сбежал из расставленной для него смертельной ловушки — должен был умереть и не умер. Это склонность к побегу?!

Это, конечно, говорит о тенденциях очень явных. Вот у нас была дискуссия в «Собеседнике», довольно широкая. Сейчас мой текст будет там напечатан. Мы спорили, возможен ли сегодня Горбачев. Горбачев — это был подарок судьбы, дар Божий. Потому что всегда лучше, если перемены осуществляются сверху. Конечно, это гарантия их половинчатости, но это и гарантия их относительной малокровности, а иногда и вовсе бескровности.

Горбачев очень мягко стелил. И кстати говоря, до какого-то момента он действительно пытался провести косметический ремонт системы. А когда он понял, что система вырвалась из рук, он не стал цепляться за власть ценой большой крови. Он не стал ломать историю об колено.

У него в 1988-1989 годах были многие шансы наделать и лучше, и хуже. Он мог задушить национализм в зародыше — неизвестно, что было бы от этого. Возможно, это было бы гораздо хуже, а не лучше, как кажется мне. Он мог бы, я думаю, остановить гласность, как одним указом остановил ее ГКЧП. Правда, ГКЧП не удержался.

Но Советский Союз в любом случае имел шанс, что на его месте вырастет что-то пристойное. А вот нынешняя Россия совершенно не имеет шанса, что в ней появится реформатор сверху, что в ней будет какой-нибудь запрос на либерализацию. Нет, ничего подобного.

Так что не ждите никакого Горбачева и никакой перестройки. Больше того, не ждите никакой революции сверху. Мне кажется, всё просто будет снесено полной деградацией. Сначала будет последняя попытка лихорадочного цепляния за стабильность — возможно, с великой кровью. А потом просто бурный период гниения, после которого над всеми нами уже воссияют наши прекрасные дети. Но никакого прогноза я сейчас дать не могу. Потому что ситуация непредсказуемая, бифуркаций очень много, а черные лебеди прилетают, как пандемия, с совершенно непредсказуемых сторон.

«Отражена ли где-нибудь в литературе и кинематографе дремучесть мужицкого сознания, полное отсутствие абстрактного мышления? Он видит повсеместное ухудшение жизни, выражает недовольство властями, но еще большую ненависть испытывает к Навальному, потому что тот работает на Америку и Германию». Да много где отражена. Очень много где. У Чехова практически везде, но особенно в «Овраге». Да и «Мужики», в общем, тоже. И бунинская «Деревня».

Это не дремучесть. Это скорее, понимаете, стокгольмский синдром. Это то, что я уже много раз объяснял этой формулой. Да, между нами и властью пропасть. Но пропасть, которая отделяет Россию от остального мира, настолько больше, что наша разница с властью делается совершенно ничтожной. Мы все на одном корабле.

Вот эта проблема, пожалуй, еще нигде не отражена. Может быть, ее предстоит отразить. Хотя, наверное, рассказ Толстого (того же Алексея Н.) «Странная история», когда на фоне нашествия все наши бывшие разделения становятся иллюзорны. Об этом же и у Гроссмана есть один рассказ про Краснодар или про Пятигорск — ну, про курортный город. Забыл, как называется. «В Пятигорске», по-моему.

О романе Фейхтвангера «Безобразная герцогиня Маргарита Маульташ», к сожалению, ничего не могу сказать, поскольку совершенно незнаком с его исторической основой. Что касается схемы «прекрасное — безобразное», если бы Фейхтвангер читал «Джесси и Моргиану» Грина, то я был бы совершенно уверен, что конфликт он заимствовал оттуда. В принципе, думаю, всё проще. Он, я думаю, просто писал роман о безобразии. О том, что этика — всего лишь дочь эстетики.

«Не может ли автор быть просто хорошим рассказчиком? Не искателем истины, не мастером подтекста, а просто человеком, который умеет и любит рассказывать интересные истории». Бывает. Но видите ли, тут какая тут вещь? В фильме Патриса Шеро «Интим» показано, что не бывает чистого секса. Всегда возникает любовь, ревность, страх. То есть секс сам по себе обрастает каким-то количеством эмоций. Точно так же хороший нарратив всегда обрастает тем или иным смыслом, подтекстом.

Хороший рассказчик — эстетически хороший рассказчик — почти всегда озабочен какими-то этическими исканиями. Вот Житинский много раз говорил, что просто так рассказывать, как поют птицы — это и есть высший дар гармонии. А эта гармония непременно скажется в чем-то еще.

«Почему у сказки Андерсена «Стойкий оловянный солдатик» такой несправедливый и трагический финал?». Потому что Андерсен считал (совершенно справедливо), что дети — маленькие и самодовольные эгоисты. И для того, чтобы пробить ребенка, надо очень хорошо нажать на его слезные железы.

У малька есть, знаете, такой желточный мешок — запас питательных веществ. У ребенка есть такой же запас душевного здоровья, выносливости и, если хотите, эгоцентризма. Для того, чтобы прошибить этот замечательный блок, нужно иногда, как Петрушевская, как Андерсен, прибегать к довольно серьезным средствам.

Понимаете, сентиментальность и злодейство, сентиментальность и зверство довольно часто ходят рука об руку. Сентиментальность — это в известном смысле форма жестокости. Как я одной своей студентке недавно говорил: «Мне кажется, вы очень сентиментальная». Она говорит: «Нет, это просто у меня извращенная форма цинизма». Это, к сожалению, очень часто ходит рядом. У Андерсена это было болезненной реакцией на мир, который, entre nous, не очень-то его и щадил.

«Посмотрели ли вы Костюченко у Гордеевой?». Посмотрел. «Что вы думаете о текстах Елены? Откуда у нее это самурайское отношение к жизни и смерти?». Знаете, мне корпоративность и то, что я работаю с Костюченко в одном издании, не велит никак оценивать это интервью — и ее поведение в нем, и ее высказывания в нем, и ее интонации. Тексты ее я считаю по-журналистски очень профессиональными. Хотя, как мне кажется, она иногда нарочито жестоко подбирает детали, потому что немножко что-то есть от этого, что «а вот я знаю и это».

Но у нее было столько журналистских удач! Например, ее потрясающее интервью с тем бурятом, для которого ей пришлось проделать просто невероятную журналистскую работу. Это было гениально без преувеличения. Это тексты каныгинского уровня. Это то, чем гордится и славится «Новая газета». Поскольку сам я так не умею, я не берусь это оценивать никак.

А то, что она говорит, и то, как она это говорит, у меня вызывает множество разных вопросов. Но я не могу их озвучивать, потому что мы коллеги, работающие в одном издании. И кроме того, я ей по-хорошему творчески завидую. Хотя совершенно не хотел бы ни жить так, как она, ни писать так, как она.

«Можно ли сказать, что англоязычная песенная лирика по большей части унисекс без отчетливой гендерной идентификации?». Песенная — безусловно, как ни странно. И это не потому, что это такая особенность, а потому, что песня должно лучше петься и захватывать большее количество потенциальных потребителей. Поговорим об этом через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

«Пришла неожиданная параллель. Всё, что сейчас делает Навальный, похоже на перформансы Павленского с нанесением себе увечий. Эти акции показали, что такая тактика только высвобождает гнусную часть человеческой природы». Нет, Саша, давайте отличать перформанс от политики.

Д.Быков: Вытеснит ли бумажную книгу аудио. Нет. Люди, которые привыкли воспринимать всё глазами, находятся в большинстве

Навальный сделал очень рискованный шаг — он отдал себя в руки этой власти. Но это не перформанс. Он тем самым не надеется, в отличие от перформанса, разбудить гнусную часть человеческой природы, а надеется, наоборот, вызвать солидарность.

Понимаете, эдак можно сказать, что всё перформанс. На самом деле да, иногда это, безусловно, эксперимент на себе. И в этом есть определенный риск. Но сказать, что это имеет единственную цель вызвать дружное улюлюканье и травлю — нет, не только.

Навальный заставил определиться. Когда абсолютное зло, как у Томаса Манна, заставляет определиться, это полезно. Но иногда и смелость, иногда и юмор, часто самоотверженность помогает самоопределиться в огромной степени. Это очень хороший перформанс. И даже не перформанс вообще.

«В первом варианте фильм Тарковского «Зеркало» должен был называться «Белый день». Почему режиссер предпочел глубокую, но традиционным метафору зеркала?». Понимаете, насчет смысла названия «Зеркало» существует огромная литература.

Вот Рената Литвинова сказала мне (это есть в нашем интервью в ЖЗЛ), что это фильм, в котором каждый видит себя. Посмотрится и увидит свою биографию, вчитает ее. И это тоже вполне имеет право на трактовку. Я считаю, что там другая метафора: что мы, наша жизнь — это зеркало жизни родителей. Что мы, хотим или нет, но отражаем их и не можем прожить другую жизнь. Потому что мы на это обречены.

Мать моя считает, что это разбитое зеркало, потому что память героя преподносит ему только осколки в том смысле, в каком «Разбитая жизнь или Волшебный рог Оберона» — разбитая жизнь, потому что она разбита на осколки. Каждый будет понимать «Зеркало» по-своему. Но для меня это всё равно картина о том, что мы против своей воли продолжаем судьбу родителей.

«Послушал Богомолова. Он меня убедил тем, что вынесенная им проблема реально актуальна». Да понимаете, они все актуальны. И проблема, обозначенные Явлинским про Навального, кстати, абсолютно актуальная. Кто же спорит? Просто это вариант «твое бы слово, да не ты бы молвил», во-первых. И во-вторых, «твое бы слово, да не сейчас бы ты молвил». Потому что очень многое зависит, к сожалению, от контекста.

А так-то, разумеется, в Европе кризис. Но кто, когда и с какой позиции об этом говорит? Почему-то надо говорить об отцеплении нашего вагона от Европы именно в тот момент, когда министр иностранных дел не исключает такую возможность в самом буквальном смысле, а в совершенно ближайшее время мы, по всей видимости, порвем отношение с ПАСЕ, потому что к этому идет очень давно. Если честно, это было бы правильно. Правильно — в смысле, последовательно. В гегелевском смысле. Я теперь всегда буду добавлять «в гегелевском смысле».

«Сейчас довольно трудно сказать минимально критичное слово, чтобы это не назвали обесцениванием или чем-то подобным. Получаете ли вы подобные упреки? Как вы с этим справляетесь?» Да знаете, сейчас вообще трудно сказать слово, чтобы тебе немедленно за это не прилетело. Любой человек, который сейчас отличается от стены, так или иначе себя подставляет довольно жестоко. Сейчас из любого можно сделать фашиста, неофашиста, навальниста, антипутиниста, путиниста, лоялиста, роялиста — кого хотите.

Сегодня это не проблема. Просто отличаться от стены, просто открыть рот сегодня — это уже шанс выразить недовольство существующим строем и экстремистски призвать несовершеннолетних к участию в его разрушении. Но я же не обращаюсь к несовершеннолетним. Несовершеннолетние сейчас или спят, или занимаются чем-нибудь гораздо более приятным. Едят, например.

«Доброго времени суток! Читаю Беккета и тащусь от игры с языковой формой, когда в нарратив вмонтируется перестановка слов, предложений, букв. Как я понимаю, модернисты любили играться с формой». Не играться, а играть! «Играться» — это такой ужасный возвратный глагол. «Играть» — это глагол переходный, вообще-то. «Играть кого, что». «Играть роль». «Играться» — неправильно.

«На эту тему начал читать книгу Ямпольского «Ловушка для льва», где автор ставит себе задачу рассмотреть искусство модерна без больших идей. Какие авторы повлияли на ваш интерес к чистой форме?». Знаете, очень многие, но в наибольшей степени Виан, как ни странно. Потому что я его прочел в 16 лет, а это такой впечатлительный возраст. Геннадий Гор, когда я прочел «Изваяние» в «Неве».

Интерес к чистой форме, к непонятности. Меня вообще всегда очень привлекала литература непонятная — такая как бы зашифрованная, модернистская. Не знаю, как «Самшитовый лес» Анчарова, который страшно ругали за формализм. Фантастику я любил всегда. Это не то чтобы чистая форма, но как бы чем непонятнее, тем лучше. Мне всегда нравилось расшифровывать. И именно поэтому для меня чтение «Finnegans Wake» — иногда, по кусочку (она же всё-таки есть у меня как в книжном виде) — это такое... Как, кстати говоря, и Данилевский «Only Revolutions» тоже очень зашифрованное произведение. Для меня это такая гимнастика ума.

«Недавно в одной из программ мы рассказывали о фильме «Инспектор Гулл». Пересмотрела и пришла в полный восторг. Что бы вы еще посоветовали почитать и посмотреть у Пристли?». «Время и семья Конвей» — лучшая пьеса. По крайней мере, наиболее остроумно построенная. Знаете, когда 1-е и 3-е действия происходят в современности, а 2-е в будущем, и вы возвращаетесь в эту современность, уже зная, что будет — ох, это гениальный ход! Он, конечно, был очень сильный мастер — Пристли.

Ну и потом «Герой-чудотворец», «Angel Pavement» («Улица Ангела») — такие вроде бы социальные романы, но довольно остроумно написанные. Из пьес, конечно, еще «Опасный поворот» или «Не будите спящую собаку». Он тоже очень здорово придуман. Но больше всего я люблю «Инспектора Гулла» за его такую герметичность и в огромной степени «Конвеев» («Time and the Conways») — это просто такой мощный ход! Он был, конечно, театральный человек, режиссер и актер. Он лучше понимал театр, чем кто-либо из современников. Я думаю, что Агата Кристи писала «Мышеловку» под его сильнейшим влиянием.

«Навальный сравнил свое заключение в СИЗО «Матросская тишина» с космическим путешествием. Об этом он написал в Инстаграме. Он считает, что совершает путешествие к прекрасному новому миру. Понравился ли вам этот текст и его посыл?». Очень понравился. Только сострадаю я ему очень. Он бодрится, он ведет себя безупречно. Чего ему это стоит, я боюсь даже представить.

И родителей его, и брата его, и жену я жалею так, как будто всё это происходит на моих глазах. А это на глазах и происходит. Вот он так сделал — сделал нас всех соучастниками своей драмы. И от всех нас зависит прекратить этот ужас.

«Подломленная воля часто срастается криво. Пережившему репрессии трудно вернуть веру в людей, душевное равновесие. Что может служить духовным гипсом?». Знаете, есть переломы, которые не срастаются. И есть убеждения, которые не восстанавливаются. И вообще есть перемены, которые необратимы. К этому надо как-то внутренне быть готовыми. И разбитое не склеивается.

Д.Быков: Мне не то чтобы неинтересно описывать прекрасных людей, но я не очень вижу, о чем там писать

Другое дело, что по выходу из стресса существует множество пособий. Ну тут варианты очень простые — путешествия, новая сильная любовь. Вообще, к сожалению, я скажу ужасную вещь, но помочь человеку может только человек. Если на вашем пути встретится человек, действительно способный своей добротой, бесконечным терпением и любовью вернуть вас из этого состояния — тогда да. Это то, о чем Алексей Дидуров сказал так пронзительно:

В проулках твоих змеевидных Сколь выпало ран мне завидных, Сколь женщин пошло на бинты — Без счета, и первая — ты.

И всего-то Леше (недавно был его день рождения — 8 февраля) было бы сейчас 72 года. Господи помилуй! Дидурова я почитал бы охотно. Я так люблю его читать наизусть.

«Один пользователь интернета написал, что в советское время воспринимал пьесы Островского как анахронизм, а сейчас удивляется, насколько они актуальны. Вы это замечали?». Да вы цитируете мои слова из интервью с Райкиным. Мне тоже казалось, что всё, о чем пишет Островский, осталось бесконечно далеко. А вот сейчас читаешь пьесу «Банкрот, или Свои люди — сочтемся» — и прямо всё родное.

«Нельзя ли лекцию о «Доходном месте», «Не всё коту масленица», «Свои люди — сочтемся» или книгу о его творчестве?». Всё, что о нем пишет Татьяна Москвина, на мой взгляд, наиболее убедительно, потому что там, где она выступает как специалист по Островскому, а не как актуальный критик в последнее время, мне очень нравится.

То же, что с ней произошло как с критиком, анализировать не берусь, потому что она мне всё равно по-человечески симпатична. Какой бы дряни она обо мне периодически ни писала, я всё равно как-то отношусь к ней с глубоким человеческим почтением.

Хотя это надо было додуматься — написать, что герой романа «Июнь» не хочет идти в армию и потому демонстрирует презренные и позорные качества. Таня, если бы вы были мужчиной в 1939 году, вы тоже не хотели бы идти в армию. Или, во всяком случае, с облегчением думали бы о том, что вам это не предстоит. Нет, не могу вас больше читать! Вы ужасные вещи пишете! Но люблю вас всей душой за то, что вы писали раньше — и за прозу, и особенно очень хорошо у вас про Островского. Островского вы понимаете, по-моему, как никто.

«Друг попросил помочь ему начать читать книги. Как помочь человеку, который хочет измениться в лучшую сторону?». Достаточно не мешать. Подкиньте другу такую книгу, от которой он не сможет оторваться. Вот «Дом листьев» — он не оторвется, я думаю. Хотя это трудная книга.

«Новодворская предлагала это здание (я понимаю, о чем вы говорите) снести как Бастилию, и на пустом месте написать «Здесь танцуют»». Не согласен я с этим. «Здесь танцуют» — понимаете, по сравнению с Бастилией это место такой 9-й круг ада... Бастилия, конечно, тоже очень мрачное место. Достаточно вспомнить легенду о Железной маске. Но это у французов есть такая традиция — затанцевать ужас.

Написать «Здесь танцуют» — нет, это неправильно. Я не думаю, что там должен быть танцзал. Там должен быть какой-нибудь дом скорби. Или музей — огромный музей террора. Или больница, или ночлежка. Что-нибудь, где людям помогают. Надо карму исправлять. Хотя я не люблю этот термин, но на месте черного креста надо ставить красный.

Построить там огромную, центральную, по последнему слову, детскую больницу. Рядом с «Детским миром», чтобы детей могли сразу после выписки вести в этот «Детский мир» и покупать им по случаю радостного выздоровления какую-нибудь бесконечно прекрасную вещь.

Я вот сегодня ходил в «Детский мир» покупать сынку одну полезную вещь для зубов — грызку такую. И вот, значит, прошелся по «Детскому миру» на Киевской. Какое это всё-таки, понимаете, радостное место! И кстати, какие добрые люди там работают! Как они мне напомогали!

Это я не в порядке рекламы всё говорю. Просто к тому, что «Детский мир» — это такой рай. И вот на Лубянке стоит рай и ад — стоит «Детский мир» и ГБ. Так вот надо, чтобы там была какая-то огромная детская больница, где искупали бы все страшные грехи, совершенные на этом месте. И дети сразу по выписке шли бы в «Детский мир» и покупали там себе что-нибудь на память о выздоровлении. Какую-нибудь сборную модель, игрушку, летающий вертолет. И тут же его запускали бы. А в центре был бы полигон, где можно было бы запускать эти вертолеты. Сквер, где играли бы вышедшие из больницы выздоровевшие дети. Вот так мне рисуется будущее этого здания.

Вот, кстати, у меня одно из самых радостных событий на этой неделе. Понимаете, я пришел в нашу рюмочную - московскую, которая была на Никитской, 22 — и сбылось мое предсказание. Значит, кое-что в жизни я всё-таки понимаю.

Это место — там всегда пили. Там всегда была такая точка, где хорошо пьется. И что бы там ни было — была ли там культурная пивная в 20-е годы, где Есенин дрался с Пастернаком, был ли там коктейль-холл, была ли там библиотека или сберкасса — там всё равно хотелось надраться. И когда там сделали какую-то дурацкую аптеку, а рядом сексшоп, я сказал: «Это всё здесь не удержится. Ребята, здесь всё равно будут пить». И там открылась «Винотека».

Я зашел в эту «Винотеку», посидел у нашего окна. Ей-богу, не реклама — просто счастье от того, что вернулась еще одна точка силы в Москве. Зашел я, посмотрел у этого окна, у которого всегда сидел Владимир Орлов — это такое прекрасное место! Они так хорошо сумели его сделать! По крайней мере, теперь я опять все свои встречи смогу назначать там. И опять я смогу там собираться с друзьями и с учениками. Опять вернулась рюмочная — место, где меня всегда можно будет найти. Кстати говоря, и меню меня тоже очень устраивает. И они такие люди доброжелательные.

Как-то вот получилось — понимаете, на карту Москвы вернулась еще одна радостная точка. Ведь там столько всего было, в этой рюмочной! Я всегда, проезжая мимо нее по Герцена, отворачивался, потому что мне плакать хотелось. Там была такая невероятная атмосфера!

И сейчас это вернулось. Ребята, я опять могу туда пойти! Просто спасибо вам, ребята, нечеловеческое! И опять, как всегда, когда надо уходить, никто не уходит. Уже и свет гасят, а никто не уходит. Потому что что-то есть в стенах этого крошечного помещения, что людям там хорошо. Я чувствую, что сейчас туда опять будет наплыв. Но наплыв наших, прежних, своих. Я уже пришел, а туда сразу хлынули все консерваторские. Ребята, я так рад!

«Вы часто говорите, что если ребенка травят в коллективе, надо срочно менять школу. А что если у ребенка — девочки-подростка — возникает такая проблема в каждой школе? Есть реальный опыт». Андрей, лечиться. Или лечиться, или учиться на дому.

Тут возникает вопрос, всё ли так хорошо у девочки. Бывают патологические классы, а бывают девочки, которые действительно как-то, может быть, нуждаются в том, чтобы организовать себе эту среду. Уже без этого не живут. Такое бывает, по Канту — отрицательные наслаждение. Бывает такой вариант. Но вообще такую девочку надо держать на домашнем обучении, простите меня.

Травля, буллинг — это тот опыт, с которым нельзя жить. Его нельзя преодолеть. "Давно зажила эта рана, да полно зажила ли?", — говорит Куприн в «Кадетах». Очень может быть, что не зажила. У Куприна она не зажила и была, простите, причиной и его алкоголизма, и его полного падения в эмиграции. Последние годы Александра Ивановича — это никому не пожелаешь. Хотя человек был сильный, здоровый и гордый. А вот жила в нем эта травма и сдетонировала в нужный момент. Поэтому просто домашнее обучение. Или, как вариант, терапия.

«Можно ли сравнить героев Балабанова и Достоевского? Или, например, Петербург Достоевского и «Брата»?». Можно в том смысле, что Петербург Достоевского — это Лондон Диккенса, просто немножко перенесенный в другую среду. А Петербург Балабанова — это пейзажи из фильма «Мертвец». «Брат» — это и есть «Мертвец». И не только эти затемнения, но и вообще очень многие черты и манеры Джармуша есть у позднего Балабанова, начиная с «Реки», финальный кадр которой должен был быть таким же, как финальный кадр «Мертвеца». Младенец в люльке, уплывающий по большой воде — в данном случае мертвец, уплывающий в лодке в бесконечность.

Я думаю, что «Брат» и «Мертвец» — это два фильма об одном и том же. Два призрака, которые терзали авторов. Этот пустой трамвай — этот самый сильный образ, самая мощная балабановская метафора. «Брат» вообще в каком-то смысле его лучший фильм.

Я в свое время попытался его прочесть как социальное кино и не понял. Это глубоко метафорическое кино. Это описание наваждения. Брат — его мертвец, его призрак. Лучшую рецензию надо было бы назвать «Никогда не путешествуйте с братом». С той только разницей, что у Джармуша очень хорошее чувство юмора, а у Балабанова с этим делом как-то, в общем, не очень. Но лучшие фильмы Джармуша могли бы быть сделаны Балабановым. Во всяком случае, их эксперименты с жанровым кино. Например, вот этот зомби-апокалипсис у Джармуша в последней картине «Мертвые не умирают» — это чистый Балабанов.

«Почему в фильме «Опасный поворот» истинным главным героем является Стэнтон, сыгранный Владимиром Басовым?». Андрей, ну наверное, потому, что Владимир Басов поставил эту картину. А если серьезно, потому что кто там на самом-то деле главный герой? Вот этот персонаж Яковлева, что ли?

«Когда вы собираетесь в Штаты?». Костя, моя бы воля, хоть сейчас. Но дело в том, что куда же я без бейбза, а бейбз еще не получил загранпаспорта. И кстати, изготовление загранпаспорта для младенца оказалось очень трудным делом.

Оказывается, выдать загранпаспорт — вот так, через госуслуги — это не просто взять документ, шлепнуть фотографию, шлепнуть печать. Нет, это 3 недели официального ожидания. Прошли 3 недели, мы их прождали, и нам сказали, что этот загранпаспорт задерживают. Не потому, что кто-то там строит какие-то козни, а просто это постоянно задерживают.

Таким образом даже поехать с ребенком в Одессу нет никакой возможности. Хотя при наличии антител и справки карантинного препятствия уже нет. Я мог бы поехать куда угодно. Но у ребенка нет загранпаспорта. А куда же без ребенка?

Понимаете, это как-то странно получается. Такая простая вещь — выдать загранпаспорт ребенку. Оказывается, это 1,5 месяца. Вот это меня, честно говоря, очень изумило. Я не знаю, может быть, есть какая-то платная служба, это такой способ выкачивания денег. Я не жалуюсь ни в коем случае. Я просто объясняю, почему конкретно сейчас это обрастает некоторыми трудностями.

«Богомолов неискренен». Откуда вы знаете? Я помню, мне в журнале «Знамя» сказали: «У вас неискренние стихи». Это потому, что я предварительно о некоторых сотрудниках журнала «Знамя» без особенного уважения отозвался в критической статье, и мне после этого сказали: «У вас неискренние стихи». До этого были искренние, а тут стали неискренние. Понимаете? Я не принимаю вот этого критерия. Это что-то Владимир Померанцев «Об искренности в литературе».

«У нас cancel-культура — это лишение свободы и даже жизни, а там cancel-культура — это только увольнение с работы». Да, вы совершенно правы. «Нет у нас никакой прививки от коллективизма. И сейчас также будут увольнять из профессии актрис, поддержавших Навального». А вот не будут!

Понимаете, мне очень нравится эта история с Александрой Бортич и Юлией Ауг. Хотя это совершенно разные актрисы. Я сейчас передаю им слова горячей поддержки. Молодец Бортич, молодец Шмыкова, молодец Ауг! Они все молодцы. И не получится вычеркнуть их из культуры. Понимаете, не Никита же Михалков будет за них сниматься в роли красивой девушки? Это такая роль, на которую не так много кандидатов.

И напрасно люди думают, что если актриса снимается много и является частью, условно говоря, истеблишмента, то она не имеет своего мнения. Нет, красивая женщина — она, как правило, отличается еще и храбростью. Она может себе это позволить. Так что ничего не выйдет у вас, ребята. Будут их снимать как милых.

«Что раздавило гениального героя Мягкова в фильме «Похождения зубного врача»?». А вот почитайте рассказ «Шире шаг, маэстро» Шукшина. Там ровно о том же самом.

«Какие планы на Одессу? Мы заждались». Еще раз говорю: спасибо, дай Бог здоровья, планы ровно такие же. Во-первых, как всегда, в августе концерт в Зеленом театре. До этого есть планы приехать летом, давать квартирники, встречаться. Опять встретиться с этой школой, с учителями.

Все эти планы есть. Для этого достаточно приобрести загранпаспорт сынку. Потому что без жены я не путешествую, а жена не может путешествовать без сына. Ему 4 месяца, ему нужно тоже смотреть мир, прогреваться на солнышке. Он уже довольно свободно болтает о чем угодно — правда, на своем языке, но непрерывно. Именно не плачет, а болтает. Конечно, я хочу его привезти в Одессу и как-то его познакомить с местной культурой. Но всё зависит.

И лекции я готов читать, и всё, что хотите. Помните, во время карантина я много раз это делал онлайн. И конечно, я буду. Для меня такое счастье, что меня в Одессе помнят и ждут. Я так люблю вас всех и жду вас здесь. Но для этого надо дождаться лета. Наверное, к лету-то уж нам дадут загранпаспорт, я думаю. Сын-то еще не успел пока ничем разозлить никого.

Посмотрю ваши видео, конечно.

«Где и как прочесть «В царстве нереального» Генри Даргера?». Никто, кстати, не знает, правильно Даргер или Дарджер, потому что он никому не представлялся. Но мне кажется, правильнее Дарджер. Но это ладно.

«Realm of Unreal», или «Царствование бывшего», или «Волшебное царство» — это 15-томный роман Генри Дарджера, который вы можете полностью прочесть, если вам придет такая фантазия, только в его музее-комнате. Там полностью пересняты все его рукописи — в Чикаго, в Музее аутсайдерского искусства. Один из самых моих любимых музеев, который я бессчетно раз посещал. С другой стороны, станете ли вы читать бесконечные перечни погибших в боях на этой фантастической планете?

Конспект романа и конспект второго 10-томного продолжения истории сестренок Вивиан — уже в Чикаго, в этом странном доме, где то огромные ладони их хватают, то огонь горит, то какие-то летающие сердца и так далее. Это очень хороший триллер, но очень болезненный. Это всё можно кратко прочесть в изложении в одной биографической книге о Дарджере, а можно прочесть такую выжимку в отдельном томе. Тоже где-то в Америке это издано. В любой библиотеке вы найдете.

Д.Быков: Советское имело тенденцию к улучшению, а сегодняшнее имеет тенденцию к ухудшению. Причем к стремительному

Я, кстати говоря, в свое время именно в обычной библиотеке, в Принстонской, брал почитать все сочинения о Дарджере. Они произвели на меня крайне тяжелое впечатление. Всё-таки мне кажется, что он был немножко маньяк. То есть он вряд ли кого-то убивал, но одержим он был какими-то фантазиями очень жестокими, судя по картинкам. «Realm of Unreal» вы можете, кстати, кое-что прочесть на его сайте. Там большие фрагменты текста. Но это очень безрадостное чтение.

«Что за духовное озарение поразило в плену Пьера Безухова?». Знаете, это примерно то же, что описано у Набокова в "Ultima Thule" или в рассказе «Ужас». Или в «Записках сумасшедшего» у Льва Толстого, где, помните, описан арзамасский ужас.

Когда человек понимает, что его сознание не может быть смертно. В данном случае он понял, что его сознание не может быть ограничено телесностью, и тем более не свободой в плену. Не может быть ограничено пленом. «Не пустил меня солдат. Меня — мою бессмертную душу!».

Понимаете, то, что человек не равен душе — «всё во мне и я во всём» — это довольно сильное озарение. Я помню, что когда-то я пережил его именно в американском междугороднем автобусе, кстати. Может быть, за счет нескольких бессонных ночей.

«Что вы думаете о творчестве Лавкрафта? Это мрачная мифология или там скрыто нечто большее?». Он такая новая версия Эдгара По. Очень талантливый человек, но как все люди мистически одержимые, немножко склонный к фашизму, немножко склонный, как мне кажется, к переваливанию ответственности с человека на некие силы и так далее. Очень реакционный человек. Хотя при этом как мистический писатель он, конечно, один из лучших в Америке 30-х годов. Просто по настроению, по колориту, по великолепно придуманной атмосфере этих приморских городов и выползающих оттуда чудовищ.

Мы как-то были с Катькой в Паламосе — это такой лавкрафтовский город! Мы просто как увидели, что город к полуночи пустеет, так и представили, что всё, кранты. Сейчас выползут из моря эти жуткие сущности лавкрафтовские...

Да еще машина, на которой мы уезжали — гид заблудился, и мы 3 раза попадали на одно и то же место, на один и тот же круг. Ох, вот это было очень страшно! И такой синий свет всё время, и море рядом. И уже чувствуешь… Иногда пробегает по улице какой-то одинокий человек, чтобы тут же скрыться в доме. Все понимают, что не надо гулять — выползут эти люди-рыбы и всех пережрут или превратят. Нет, Лавкрафт очень убедителен. Просто он немножко однообразен. Вообще всё это придумал Эдгар По.

«Почему Банев придерживается консервативных взглядов?». Не консервативных. Банев, герой «Гадких лебедей» Стругацких, придерживается взглядов очень простых. Он настрадался и теперь не хочет терять то, что у него есть. Вот и всё. Назвать его кардинально консервативным очень трудно.

«Людям надлежало бы молить Бога, чтобы он даровал им самое косное, самое заскорузлое и конформистское правительство». Потому что так многие люди и сейчас. Он говорит: «Покушать есть что, и слава Богу». Мне, кстати, очень ненавистна эта позиция, потому что тогда Банев говорит: «Да, выпивать и закусывать квантумом сатис. У человечества было не так много периодов, когда они могли выпивать и закусывать квантумом сатис». Я это понимаю, но я эти чувства не разделяю.

Помните: «Ну что нужно нашему народу?», — говорит Лукашенко. «Картошка есть, соль купим». Или Хасбулатов тоже говорил, помните: «Хлебушек есть, маслицем поможем — хорошо». Покушаем — покакаем. Покушаем — покакаем. Вот такая жизненная программа меня совсем не устраивает, честно говоря. Хотя у людей не так много было возможностей в теплом сортире предаться мечтам о стабильности.

«В чем разница между теми произведениями, в которых есть возвращение в настоящее, когда уже знаешь, что будет (например, как у Пристли), и теми, в которых возвращаешься в настоящее, зная, что был. например, уход с Грин-де-Вальдом у Роулинг?». Имеются в виду такие фантастические интерпретации прошлого.

Я считаю, что это вообще очень мощный прием. Когда вам объясняют, что происходящее было не просто классовой борьбой, а была борьбой и мировых сил. Кстати, у Алексея Иванова в «Тенях тевтонов» замечательный диалог. Один говорит: «История — это борьба Бога с Дьяволом». Второй говорит: «Нет, история — это классовая борьба». Я Иванова спросил, кстати, как он сам смотрит на этот вопрос. Его ответ очень любопытен.

Так вот классовая борьба, когда ты понимаешь, что эта классовая борьба была отражением борьбы мировых стихийных сил. Первым это, кстати, применил Блок в предисловии к «Двенадцати», когда он сказал: «В мире есть маленькая заводь вроде Маркизовой лужи, которая во время великих колебаний мирового океана тоже бывает колеблемая. И эта заводь называется политикой». Действительно, представлять политику, историю как борьбу великих мировых космических сил в традиции мирового эпоса — это всегда было. Но применительно к русской революции, например, это показал Блок.

«Гарри Поттер, конечно, не только мальчик, который выжил, но еще и герой нашего времени. Но ведь выживший мальчик — вообще всегда герой своего времени. Потому что он это время выиграл, обрел, заслужил. Это интересно. Есть ли связь Гарри с Печориным?».

Нет, никакой. Печорин — это классический обскур. Понимаете, Олег, очень точная мысль об обскурах. Я думаю, что обскуры — вообще гениальное изобретение Роулинг, потому что обскур — это несостоявшийся маг. Это маг, которому помешали. Это не только сестра Дамблдора. Это не только Криденс. Это не только все жертвы чужих насмешек. Я забыл, кстати — Ариана.

Просто чаще всего несостоявшийся маг мстит миру. Этот реальная трагедия. И Печорин потому и приносит всем зло, что героем времени становится несостоявшийся человек, человек, которому негде быть. Ну где ему можно состояться? В Петербурге нельзя — об этом «Княгиня Лиговская». На Кавказе нельзя — об этом «Бэлла». Что было в «Тамани», вы помните. То есть покажите мне сферу, в которой Печорин в 1841 году мог бы проявить себя. Поживите в николаевской России. Конечно, это в чистом виде обскур. Он ведь возникает там, где сильны обскуранты.

«Есть ли связь Лермонтова с Роулинг?». Только в том смысле, что и Лермонтов, и Роулинг когда пророчествуют, говорят не своим голосом. У Роулинг очень много сбывшихся пророчеств, а у Лермонтова — знаете,

Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет.

У меня есть дома то издание, где это еще заменено точками.

«Как уникальное выживание помогает производить известное разделение?». Это очень легко. Такой герой, вообще герой, характерный для времени, всегда это разделение производит.

Понимаете, есть два вида разделения — я об этом говорил. Есть разделение на две половины — разделение непримиримое, когда противопоставляются в жизни взаимообусловленные вещи. Например, порядок и свобода. По этому признаку можно расколоть любое общество. Это разделение ведет к гражданской войне. Это всегда во зло.

А есть разделение на «малое стадо» и на остальных. На соль, которая должна быть соленой, и остальных — пресных. Это разделение, которое всегда сопутствует прогрессу. Когда появляется идея (как христианство) и делит людей по этому признаку. Вот такой герой, как Печорин, делит людей на «малое стадо», которое его понимает...

Тут хороший вопрос: «Но разве Печорин не проявил себя в «Фаталисте»?». Да чем же он себя проявил, помилуйте? Только тем, что он увидел тень смерти на Вуличе? «Фаталист» — это намек (и кстати, последующая поездка в Иран о том же) на то, что Печорин проявил интерес к исламу. «Небеса Востока меня с ученьем их пророка невольно сблизили».

Лермонтов чувствовал интерес к исламу и явно двигался в эту сторону. О чем, собственно, «Дубовый листок оторвался от ветки родимой. Ты пылен и желт, и сынам моим свежим не пара». Зеленый — цвет ислама. Зеленая чинара — символ Кавказа, символ Востока — не принимает желтый европейский листок, прикатившийся к ней, и он гибнет там, как гибнет Лермонтов на Кавказе. Свежий ислам не принимает веяний Европы — умирающего гладиатора, если угодно. Видите, о кризисе старой Европы еще Лермонтов в «Умирающем гладиаторе» всё сказал.

Но только это проявлено в «Фаталисте». Потому что на самом деле «Фаталист» — это калька эпизода из «Страданий юного Вертера», когда точно так же Вертер рассуждает о фатализме, прикладывает пистолет ко лбу и потом стреляется из этого пистолета. Но «Страдания юного Вертера» — вообще как бы пра-Печорин, пра-герой.

«Насколько историчен ритм человеческой жизни и как он соотносится с ритмом истории?». Если бы мы знали. Вот в этом-то и ужас. Главная драма, особенно русской истории — это несоответствие человека его исторической нише. А ритм истории, конечно, бесконечно медленнее ритма человеческой жизни. И счастливое совпадение — это Горбачев. Человек, оказавшийся в нужное время в нужном месте.

«Я всегда смотрела «Опасный поворот» с удовольствием, но только увидев живой спектакль, поняла, как мне кажется, всю трагедию». Да, я боюсь, что это вещь театральная. Ее нельзя смотреть по телевизору. Физически передается чувство напряжения и опасности.

«У кого война ломает больше и страшнее — у Ремарка или у Воннегута?». Послушайте, это была другая война. Если бы герой Ремарка пережил бомбардировку Дрездена, я боюсь, он бы вообще уже никогда ничего не написал. Совсем другая история.

Ремарк пережил драму потерянного поколения и смог написать еще очень много, но в романе «Искра жизни» он фактически признал бессилие гуманизма. И всё, что он написал после него, и после смерти сестры, и после Нюрнбергского процесса, и информации о концлагерях, и всей правды о фашизме — всё, что он написал в 40-е и 50-е, несет такой отпечаток усталости. Последний великий роман Ремарка — «Ночь в Лиссабоне».

«Расскажите о Рембо и посоветуйте лучшее 100-страничное произведение». Лучшее, что написано о Рембо — я много раз об этом говорил — это «Время убийц», «Время ассасинов» Генри Миллера. Это лучший его текст вообще. По сравнению с этим эротическая трилогия просто ничего не стоит. Лучшая книга о Маяковском, кстати, потому что он описывает Рембо, но всё это к Маяковскому абсолютно приложимо. Что касается текстов самого Рембо, там их вообще не так много. Ну вот «Лето в аду».

«Как вы относитесь к 160-летию отмены крепостного права в Российской империи?». С величайшим почтением.

«Согласны ли вы с фразой «не служил — не мужик»?». Нет, не согласен. И само определение «мужик» не представляется мне комплиментарным. Мужик, пацан — по-моему, это омерзительно.

«Почему в фильме «Дорогие товарищи» убитая горем Людмила говорит: «Надо бы вернуть Сталина. Без него не справимся»? Власть она возненавидела, а Сталина нет». Вот это как раз глубокое и точное прозрение. Сталин для нее — воспоминание о временах, когда она была великой, о временах величия. А сейчас она унижена. Так ей кажется.

Вообще быть российским реформатором — тяжкий крест. Садиста всегда будут оправдывать, потому что он — сила. А чтобы оправдывать реформатора, реформатор должен быть кровожаден как Петр. Правда, Петр был не кровожаден. То есть он не получал наслаждения от этого. Но рубил с плеча.

«Почему-то вы уходите от темы Паустовского. Это неприязнь, пренебрежение, скука?». Нет, видите ли, Наташа, для того, чтобы говорить о Паустовском, я должен перечитать «Повесть о жизни», а это 6 частей, 2 тома. Говорить просто о его рассказах — ну что там? «Корзина с еловыми шишками», «Ручьи, где плещется форель», любимый мой рассказ «Саранг». Это всё очень хорошо, но это не Паустовский. Настоящий Паустовский — это автобиографическая повесть. Чтобы ее перечитать, мне нужно время.

«Часто ли вы, читая прозу, ловите себя на мысли, что автору было бы очень удобно... У кого из великих прозаиков больше всего это бросается в глаза? Какой поэт получился бы из Воннегута?». Имеется в виду, часто ли я чувствую, что такой-то прозаик был бы хорошим поэтом? Это очень редкая вещь, но думаю, что у Гоголя. Но поэтические средства были недостаточны. Поэтому гоголевский поэтический опыт «Кюхельгартен» оказался неудачен. Гоголь был бы гениальным поэтом, но поэтическая речь должна была бы очень радикально трансформироваться к этому моменту.

«Роулинг показала, что без двойного агента войну не выигрывают. Может ли это быть Сурков?». Нет. Хотя очень похоже. Но дело в том, что Снейп — это герой, в котором внутренняя драма сильнее самолюбования. Я пока не знаю, кто это. Хотя мне очень хотелось бы проследить такого героя.

«Помимо самих художественных достоинств романа «Жизнь и судьба», в романе впервые проницательная параллель между двумя бесчеловечными режимами». Несправедливая параллель, неверная! Я это считаю параллелью внешней. Роман Гроссмана очень хорош, но это хорошая советская книга. Я очень люблю Гроссмана. Там есть гениальные куски. 1-я часть мне нравится больше, особенно линия Сергея.

«Можно ли литературу о роке расценивать как отдельную отрасль литературы?». Пока нельзя. Мне кажется, наиболее интересно о нем писал Рекшан и Житинский. Но еще не появился образ русского рокера — такой, как Цой, или такой, как Моррисон. Это еще просто не написано.

«Что вы думаете о покойном Юрии Власове?». Царствие ему небесное. Интересный и умный был человек, и трагический. Писать ему не следовало, конечно. Личность, которая после спорта ни в чем не смогла реализоваться — но сила… Как правильно писала о нем Ольга Кучкина, «когда страдают сильные, они страдают сильно».

«Самая точная антиутопия о XXI веке». Знаете, Уэллс. «Когда спящий проснется» и в наибольшей степени «Машина времени».

Хорошо, переходим к «Владетелю Баллантрэ». Вы знаете, я бы, наверное, не стал о нем говорить, если бы не понял совершенно неожиданно, что этот роман 1889 года является развернутой калькой с маленького рассказа Ивана Сергеевича Тургенева «Песнь торжествующей любви». Собственно, наводят меня на эту мысль слишком серьезные совпадения.

Тургенев вообще был очень влиятельным писателем. Он Европу многому научил. Я не сомневаюсь, что «Песнь торжествующей любви» была прочитана Стивенсоном. Конечно, не по-русски. Она, во-первых, была переведена на французский, а он по-французски читал. Во-вторых, я думаю, она была издана и по-английски. Это надо проверить. Если есть кто-то из историков художественного перевода, подскажите, когда тургеневская «Песнь торжествующей любви» впервые вышла по-английски.

Потому что история такая же — вечное соперничество двух близких друзей (у Стивенсона братьев). Один из них уезжает в Индию, странствует там, возвращается с индусом. Пытается похитить или переманить жену главного героя, влюблен в нее как Фабий и Муций в Валерию. Потом гибнет во время поединка. И потом индус воскрешает его с помощью тайных искусств.

Надо сказать, кстати, что у Тургенева это потрясающая сцена, и еще более потрясающая она у Стивенсона, когда индус повторяет: «Плохой климат, плохая погода. Индия — хороший способ, здесь — плохой способ». Не получается воскресить, но он заставляет этот недельный труп открыть глаза и оскалить зубы. Совершенно потрясающая сцена!

«Владетеля Баллантрэ» можно читать двумя способами. Один как метафору — это понятно. Второй — как готический роман. Конечно, это роман не приключенческий, это чистая готика. 1745 год, Шотландия, восстание якобитов на базе горной Шотландии, с белыми плюмажами. И вот, значит, принимается такое соломоново, чрезвычайно хитрое решение.

Д.Быков: Тургенев вообще был очень влиятельным писателем. Он Европу многому научил

У одного шотландского аристократа два сына. Старший, Джеймс — злобный малый, который еще и девушку обесчестил. Там очень хорошо дворецкий, который пишет эту хронику, говорит: «Если бы я привел этот факт, то это была бы страшнейшая клевета. Если бы это оказалось правдой, то это была бы страшнейшая правда. Поэтому я умолчу».

Короче, вот этот Джеймс, такой сардонически злобный, довольно авантюрный типаж — и его брат Генри. Кстати, здесь, наверное, не без намека на Генри Джеймса, но в 1889 году Генри Джеймс еще ничего толком не написал. Генри добрый и, в общем, никакой. Он даже производит впечатление туповатого. Но про него известно, что он очень хороший рыболов, и он очень увлекается рыбалкой.

И вот эта деталь (а у Стивенсона, невзирая на всю его плодовитость, всякая деталь продумана) наводит на мысль о том, что всё-таки христианская тема здесь неслучайна. Рыбная ловля как одно из занятий учеников Христа («сделаю вас ловцами человеков») — это, конечно, маркирует героя как один из символов добра.

Понятно, что на втором уровне, не как приключенческий готический роман, а как метафора, это должно прочитываться как еще одна версия любимой темы Стивенсона — истории о двойничестве. Этот роман вообще вобрал в себя все его главные темы. Тут и поиски сокровищ в 10-11 главе. Это такой «Остров сокровищ» в конспективном варианте, только не где-то там в океане, а в Америке среди индейцев.

Там, естественно, метафора, лежащая в основе, идет из «Доктора Джекила и мистера Хайда». Эти владетели Баллантрэ — это, если угодно, тема раздвоения личности. Одному досталась вся доброта, гармония и такое, если угодно, ровное доброжелательство, которым он лучится. А второму — вся гордость, вся гордыня, и он действительно такой немножко дьявол. Потому что его никак нельзя убить.

Обратите внимание, что этот герой никаким образом не может погибнуть. Первый раз его убили якобы в бою, и он благополучно воскрес где-то в Париже. Второй раз он путешествовал по Индии и там чуть не погиб. Индус с таинственным именем Сикундра его спас. В третий раз его убил Генри в поединке. Причем убил по чистой случайности, потому что тот собирался нанести предательский удар, но Генри его опередил. И в конце концов его воскресил индус.

То есть это действительно такая неубиваемая дьявольская сила, борьба Джекила и Хайда в одном отдельно взятом Баллантрэ, которая в конечном итоге приводит к взаимному уничтожению. Вот это самая щедрая, самая глубокая догадка Стивенсона (простите за спойлер, но я говорю для тех, кто читал) о том, что когда этот труп открыл глаза и оскалился, Генри упал без чувств. Подбежали — разрыв сердца.

То есть добро и зло не то чтобы находится в заговоре, не то что они примирились. Кстати, обратите внимание, что Генри от всех компромиссов с братом отказывается наотрез. Он и денег ему давать не хочет. Эта схватка добра и зла началась в Европе, перенеслась в Америку через океан. У них нет никаких вариантов.

И вот эта страшная гибель двоих одновременно наводит на мысль, что Стивенсон вообще написал метафорический роман о судьбе любых бинарных оппозиций. Что всякое столкновение заканчивается взаимным уничтожением. Конечно, всегда есть надежда на наследника Санди. Но тут проблема в том, что владетель Баллантрэ умудрился испоганить всякую почву для этого. Ему нечего наследовать. Мандерлей взорван, условно говоря.

Тут есть, конечно, еще и та мысль, что Генри очень меняется с годами, вот этот добрый брат. Он становится всё более угрюмым, опасливым, злорадным, бесчеловечным. То есть добро, борясь со злом, перенимает многие его черты и кончает тем, что умирает. Кстати, надо сказать, что умирает вместе с ним в смертельном объятии.

Кстати, надо заметить, что образ Генри получился несколько бледнее. Точно так же, как Джекил получился бледнее Хайда. Хайда вы не забудете никогда. А здесь это, конечно, борьба такого явного наглого зла (а зло всегда производит большее впечатление) с туповатым, недалеким добром, которое вдобавок эгоистично. Там же понятно говорит Джеймс: «Я не могу себе представить женщину, которая бы между вами и мной выбрала вас». И в общем, это правда. Потому что Алисия, когда ставишь себя на ее место, на место Элисон, конечно, должна была выбрать Джеймса.

Генри, в принципе, хороший малый, к тому же якобит по убеждениям. Стивенсон понятно кому симпатизирует в борьбе шотландцев с англичанами. Кто он сам-то? Эдинбуржец, по-моему. И конечно, проблема Генри именно в том, что добро непривлекательно. Оно однообразно, оно туповато. Просто оно рыбу ловит очень хорошо, и вот это как-то наводит его на мысль о какой-то изначальной гармонии с природой. Но он добрый, конечно. И он умеет растворяться в других. Но вот это мысль Стивенсона (мысль, по сути, Джекила) о том, что добро всегда такое непраздничное, такое скучное. То ли дело зло — оно так интересно!

Кстати говоря, если брать чисто художественное мастерство, конечно, это самый мастеровитый роман Стивенсона. Никакая «Черная стрела», никакой «Kidnapped», «Похищенный», ни даже «Остров сокровищ» не идут в сравнение с готической атмосферой этой книги. Разве что, может быть, «Алмаз раджи». Потому что, в принципе, и «Клуб самоубийц», и «Повесть о шляпной картонке» и «Повесть о доме с зелеными ставнями» — Стивенсон страшно силен в передаче викторианской атмосферы. Вот эти тусклые лондонские туманные фонари...

Понимаете, там одна история с пересказом мести, про графа и барона — это история, конечно, просто потрясающе написана по атмосфере. Дворецкий рассказывает эту историю Джеймсу. Он говорит: был некий граф, который ненавидел барона. Граф был немец, барон француз, и между ними существовала лютая ненависть.

И вот однажды в Италии, когда они оказались вместе, граф едет по пустынному проселку. Слева римская гробница, справа зеленая роща и покинутый дом. Проходит и видит где-то в глубине рощи, рядом с этим домом, пустынный, с абсолютно гладкими стенами колодец. Когда римляне строили, они строили на века (очень точное замечание). И он понимает, что человеку, попавшему в этот колодец, будет не выбраться. Он сам туда чуть не свалился, потому что оперся о подгнившее бревно.

И вот он, возвращаясь, рассказывает этому барону легенду. Он говорит: «Вы не представляете — мне снился сон. Сон, что вы поехали по такой-то дороге, по пустынному проселку. Мне снилось, что там древнее брошенное здание, колодец с гладкими стенами. Вы заглянули и узнали что-то столь важное, что от страха я проснулся». И понятно, что герой туда едет. Там нашли его привязанную лошадь, а сам он пропал бесследно.

Это потрясающая легенда, очень точная. Это, конечно, просто не более чем ход. Но на самом деле это колодец мудрости, колодец познания, откуда нельзя будет выбраться. Если вы провалились в знание о человеческой природе, то обратного пути вам нет.

Наверное, это борьба, вечная дихотомия, вечная борьба добра и зла в человеке, которая заканчивается их синхронной гибелью. А остается дворецкий, который пишет об этом книгу. Но его судьбе тоже не позавидуешь. Баллантрэ остался без наследника. Если понимать под Баллантрэ европейскую культуру, то, наверное, она действительно осталась без Генри и без Джеймса. Но написано это очень здорово. Переговорим еще раз через неделю. Пока!