Один - 2021-02-11

Д. Быков

Константин Богомолов, на мой взгляд, являет собою нечто удивительно цельное. С моей точки зрения, в таком гегелевском понимании эстетики. Ведь прекрасное — это значит цельное, то, что наиболее полно выражает идею. Вот Константин Богомолов очень полно выражает себя. Его тексты, его жизнь, его постановки, его образ, его перформансы — всё это складывается в картину, в которую действительно ножа не всунешь. Всё одно к одному. А для меня всё, что цельно, всё, что эстетически последовательно, то и прекрасно. Вот Константин Богомолов прекрасен.

Что касается конкретно идей, выраженных в этом тексте, он недавно ставил «Бесов» и под это дело, видимо, очень много читал Достоевского. Вот он повторяет за «Дневником писателя» 1877 года, за статьей «Признания славянофила», где сказано, что славянофилы бывают 3-х родов.

Одни просто считают всё русское самым лучшим — это квас и редька. Это славянофилы в понимании Белинского, который далеко не заглядывал в метафизику. Вторые славянофилы считают, что под водительством России (необязательно политическим) должна объединиться вся Европа и, гипотетически, весь мир. А третьи полагают, что Россия скажет всему миру какое-то еще неведомое слово — исключительное, новое слово — и с востока придет свет. Вот буквально дословно:

«Европа — но ведь это страшная и святая вещь, Европа! О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славянофилам — по-вашему, ненавистникам Европы — эта самая Европа, эта «страна святых чудес»!

Знаете ли вы, как дороги нам эти «чудеса», и как любим и чтим, более чем братски любим и чтим мы великие племена, населяющие ее, и всё великое и прекрасное, совершенное ими. Знаете ли, до каких слез и сжатий сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родной нам страны, как пугают нас эти мрачные тучи, всё более и более заволакивающие ее небосклон?

Никогда вы, господа, наши европейцы и западники, столь не любили Европу, сколько мы, мечтатели-славянофилы — по-вашему, исконные враги ее! Нет, нам дорога эта страна — будущая мирная победа великого христианского духа, сохранившегося на Востоке.

И в опасении столкнуться с нею в текущей войне, мы всего более боимся, что Европа не поймет нас и по-прежнему, по-всегдашнему, встретит нас высокомерием, презрением и мечом своим, всё еще как диких варваров, недостойных говорить перед нею. Да, спрашивали мы сами себя, что же мы скажем или покажем ей, чтоб она нас поняла?»

Тут Достоевский, когда заговаривается, становится удивительно двусмысленным. «У нас, по-видимому, еще так мало чего-нибудь, что могло бы быть ей понятно и за что бы она нас уважала? Основной, главной идеи нашей, нашего зачинающегося «нового слова» она долго, слишком долго еще не поймет. Она спросит нас: «Где ваша цивилизация?»».

Ну и так далее. Там же сказано, чуть выше, что Европа нас никогда не любила. По-моему (я не думаю, что это оскорбительно для кого-либо), мне кажется, Достоевский пишет лучше Богомолова. Но лучше тоже в том смысле, что он стилистически более последователен. Он еще менее эклектичен. Очень классно всё сказано. Молодец Достоевский, прекрасная статья. Особенно мне нравится вот этот термин «мы, мечтатели-славянофилы». Кто такие мы, славянофилы, мечтатели? Это, на самом деле жутко любопытно.

Я всех, кто мне сейчас пишет, убедительно прошу: братцы, пришлите мне ссылку на вопросы на «Эхе». А то она уже куда-то исчезла из моего сообщества. Мне бы очень хотелось всё-таки их видеть. Я могу, конечно, отвечать сразу же на письма, которых в этот раз как-то невероятно много, но меня очень интересует также и ссылочка на те вопросы, которые были на форуме «Эха». Хотя они были не очень интересные, прямо скажем, не очень разнообразные. Ну а я пока начну на письма, а там посмотрим.

Я сразу хочу сказать, что то, что Богомолов воспользовался статьей Достоевского — это никаким образом не упрек в плагиате. Потому что у такого цельного и такого прекрасного автора, как Богомолов, которого я интерпретировать-то, в общем, недостоин, не может быть плагиата. Это коллаж. Или это осмысление — назовем это так. Он осмысливает и коллажирует. А то есть еще такой термин «бриколаж» — так это не то, это коллаж.

«Очень интересно ваше мнение о Стивене Фрае и его книгах». Стивен Фрай — талантливый универсал, чрезвычайно одаренный и многообразный человек. Книги его мне не нравятся. Его роли гениальны, на мой взгляд. И Оскара Уайльда он замечательно сыграл. И вообще он прекрасный человек, очень трогательный.

«Ваше мнение о гениальном фильме Витаутаса Жалакявичюса «Никто не хотел умирать». В литовском кинематографе ничего лучшего пока не создано. Альберт, Вильнюс». Замечательная картина! Давно ее не пересматривал, но помню еще по 70-м годам, что впечатление… То есть она раньше, но я ее посмотрел году в 1979.

Вот, спасибо большое, Леша, пришла ссылка на вопросы к «Один». Сейчас мы сразу же на них и будем отвечать. Это там, где форум. Но тоже, если бы я на них не отвечал, мы бы ничего особенного не потеряли. Как раз, как всегда, в письмах более интересно.

«В чем, по-вашему, феномен книги Ройзмана «Личный прием»? Почему она бестселлер?». Бестселлер она по двум причинам. Во-первых, Ройзман, прошедший хорошую филологическую школу, поэтическую школу, умеет писать. Писать коротко, изящно и, в общем, довольно смешно.

Мне очень нравится одна из его недавних миниатюр, когда он расчищал дорогу к фонду, а идущий мимо сотрудник не знал, что Ройзман ее расчищает, и спросил: «Вот ты где теперь? Ну ладно, ничего, может, еще поднимешься». Он, во-первых, пишет весело, коротко, довольно изящно. И он, как всякий человек, начавший со стихов, умеет вовремя поставить точку.

Ну а во-вторых, в чем, собственно, секрет притягательности этой прозы? Понимаете, Ройзман — человек сложный. Он вызывает сложные эмоции. Сколько бы я с ним ни разговаривал в разное время — а я и дома, и в музее, и в фонде у него довольно часто бывал — я всегда чувствую, что он всякого в жизни навидался. И его реакция не всегда предсказуема. Но я понимаю одно: что он в своей литературе создает образ человека, способного делать дело, решать проблемы.

Мы очень давно не читали прозы про людей действия. А меня очень интересует этот феномен. Вот есть ситуация, ее можно разрешить, и он ее, как правило, с блеском разрешает. Иногда задействуя свои старые связи, иногда с помощью так называемых личных приемов. Я там в предисловии пишу об этом каламбурном названии, заимствованном у Александра Грина, у которого рассказ «Личный прием» имеет совершенно другой смысл.

Приемы Ройзмана не всегда гуманны, и не всегда он мягкосердечен. Но книга, в которой описан человек, способный справиться с вызовами, способный не бросить кого-то, стремительно помочь, решить проблему на наших глазах... Причем не так, как ее решают решальщики, а всё-таки так, чтобы она и на личном, и на психологическом уровне была решена — дать не только рыбу, а удочку — вот это он делает очень убедительно, и описывает хорошо. После его книги просыпается какая-то энергия, как-то жить хочется.

В общем, я скорее рад, что эта книга хорошо продается. Я рад, что он популярен. Хотя я по-прежнему гораздо больше был бы рад, если бы он вернулся к стихам. Уверен, что это произойдет, потому что старость — это такая штука (я так понимаю по себе), которая рано или поздно заставляет пересматривать какие-то основы миропорядка. А это лучше всего делать в стихах. Так что лет через 20-30, возможно, он вернется к этому.

«В каком направлении движется современная русская поэзия? Трансформируется ли она? Назовите молодых и не очень поэтов, которые близки вам по духу и звучанию». Мне многие поэты близки по духу и звучанию — в диапазоне от совершенно авангардной Ксении Букши до гораздо более традиционного Дмитрия Веденяпина. Хотя и он тоже, в общем, далеко не архаист. Многие поэты мне нравятся. Все поэты хорошие, перефразируя известный анекдот.

Я думаю, что направление, в котором развивается современная русская поэзия — это постепенный (кстати говоря, на Западе это тоже происходит) возврат к рифме, к традиционной просодии. Определенный кризис верлибра, потому что верлибр — такой триумф произвола и вседозволенности, а настоящий верлибр писать очень трудно. Труднее, чем рифму. Нужно, чтобы слова удерживались какими-то более прочными связями, нежели ритмическими или ассонансными.

Так что, как говорил Самойлов в стихотворении «Свободный стих», «отойдите, непосвященные!». Это далеко не для всех. Рифма, некоторая экспансия, даже песенность, романсовость. Кстати, я наблюдаю сегодня среди молодых настоящий ренессанс авторской песни, прошедшей через рэп, набравшейся урока, но всё-таки более или менее вернувшейся к прежней просодии и к традиционной мелодике.

Много есть хороших молодых поэтов. Я очень люблю, кстати, то, что пишет Юлиана Ульянова. У нее такая отличная подборка в 1-м номере «Юности»! Просто одна из самых лучших за последнее время. Я за ульяновскими стихами слежу лет 15, то есть с ее отрочества. Это очень классно, конечно. Там же очень хорошая подборка Никанорова.

Кстати говоря, при всём концептуальном несогласии с некоторыми стихами свежего Кушнера в «Звезде» и в «Новом мире» (он традиционно открывает год), новомирская подборка просто неотразима. Там есть очень хорошие стихи. И вообще у него всегда в последних, поздних стихах такая прелестная интонация, такая совсем не стариковская. Более кроткая, но совсем не старческая. Очень люблю этого человека и поэта.

Д.Быков: Трудно бороться с ними не тогда, когда они угрожают, а тогда, когда они жалобно рыдают

«Как вы относитесь к утверждениям некоторых конфессий, что разум сам по себе неспособен к выбору, у него нет способности отказываться от того, что ему хочется? Разум способен лишь понимать». Не знаю такой концепции. Слышал, что разум неспособен отказаться, что разум всегда детерминирован. Согласиться с этим не могу никак.

«Как вы думаете, почему сегодня не существует формата квартирников, спорящих единомышленников на чердаках и в мансардах, где делают скульптуры 70-80-х? Неужели для этого нужна репрессивная цензура позднесоветских масштабов?». Цензура давно превзошла позднесоветские масштабы. То есть по абсурду, по степени абсурда.

Понимаете, если бы мне кто-то рассказал, что светить фонариком во дворе — значит, призывать фашистские бомбардировщики, я бы решил, что это какая-то несмешная и неумная пародия. Какая-то идиотская антиутопия. А мы в антиутопии живем очень давно. Причем в антиутопии плохой, бездарной. Бездарны не только ее герои вроде Петра Толстого, но такое ощущение, что и ее автору надоело. Творческий кризис у Бога, прости Господи — было у меня такое стихотворение:

Творческий кризис у Бога. Фаза «могу повторить». Он натворил уже много, Больше не хочет творить.

У меня есть ощущение, что квартирники существуют. Если вам кажется, что их нет, то это вас просто на них не приглашают. Меня приглашают, слава Богу, пока еще. Вот я в Питере отчитал два квартирника и отнесся к этому с большим удовольствием. Есть несколько квартир, где мне рады, куда меня приходят послушать. Я знаю, что также приходят послушать еще человек 10 известных мне первоклассных поэтов, к которым я себя не причисляю.

Что касается среды (вы имеете в виду среды) — да, таких сред уже не существует, потому что им институционально негде быть. Нет тех академгородков, нет тех странных НИИ, где люди просиживали штаны, решая кроссворды или вывязывая кофточки, но при этом передавая журналы, ведя разговоры.

Но, тем не менее, Россия всегда прекрасно производит среды. Вот школа «Летово», где я преподавал прошлой осенью — это прекрасная среда. «Сечение», моя школа, остается, по-моему, замечательной средой, судя по тому, что выпускники продолжают собираться. Свободный университет — настоящая кузница таких семинаров, которые тоже становятся сообществами.

В России очень живо это желание, эта тоска по таким объединениям. С чем это связано? Наверное, с тем, что как-то в самом характере русской реальности очень живо чувство уюта. Природа такая, что надо собираться у костра. Помните эссе Искандера о костре? «Господи, мы у костра». Такое вставное эссе в «Софичке».

У меня такое чувство, что сама идея сборов, сборищ, разговоров единомышленников просто, может быть, переместилась в онлайн. Но и там — по крайней мере, в некоторых блогах, где собираются группы единомышленников — своя чрезвычайно уютная и по-своему трогательная среда. Я, во всяком случае, захаживаю туда с наслаждением.

«Напомните слушателям читать «Пошехонскую старину», потому что из нее понятно, почему Раневская не получила деньги». Нет, вопрос был не об этом. Вопрос был о том, как распределилась прибыль после продажи вишневого сада. А то, что дворянство вырождалось, понятно и без «Пошехонской старины». Но читать «Пошехонскую старину», безусловно, надо. Это самое нежное, самые ностальгическое произведение Салтыкова-Щедрина, доказывающее, что он любил Россию больше многих подприсяжных патриотов.

«Герои «Караморы» Горького кажется распавшейся личностью, человеком, который воспринимает жизнь как азартную игру. Это защитная реакция?». Нет, это не распавшаяся личность. И жизнь он воспринимает как игру только потому, что это один из людей модерна, лишенный врожденного нравственного чутья. Он не может испытывать предписанной эмоции.

Это как герой «Постороннего» Камю. Он убивает человека и ничего не чувствует, и не понимает, почему не чувствует. Это новая эпидемия, такое новое поветрие — рождение людей, для которых традиционная мораль ничего не значит. Это трагедия в каком-то смысле. Это трагический персонаж. Но это знамение времени.

И таких было очень много. Если вы прочтете Бориса Савинкова «Конь бледный», вы обратите внимание. Просто Горький лучше писал, меньше кокетничал, меньше любовался собой, а проблема у героя та же самая. Почему я не люблю Эрну? Почему мне не жалко убить мужа моей возлюбленной? Почему мне вообще никого не жалко? Это довольно любопытно.

«Как вы полагаете, может быть, Андрону Сергеевичу следовало назвать фильм «Дорогие товарищи» «По просьбам трудящихся»?« Да, кстати, пользуясь случаем, поздравляю Андрея Сергеевича и поздравляю Виктора Косаковского, автора гениальной картины «Гунда» — страшной и необычной, очень бьющей по нервам картины, которая, конечно, абсолютно новаторски сделана. Поздравляю их с коротким списком «Оскара».

Что касается фильма Кончаловского, я совершенно против того, чтобы видеть в нем апологию сервильности. Это как раз довольно горький фильм и довольно точный. Мне совершенно неважно, что там говорит Андрей Сергеевич в своих интервью, потому что художника судят по тому, что он делает, по тому, что он снимает, а не по тому, как он это комментирует. В этих нескольких интервью сказаны вещи, для меня совершенно возмутительные, но Андрей Сергеевич имеет право говорить всё, что угодно.

Снимает он очень хорошо. Это один из лучших его фильмов. И главное — в нем сразу видна мысль, понимаете. Я наконец уловил тот шампур, на который нанизываются все его картины, столь разные по своим параметрам, по темам, по стилистике. Я когда его спросил, может ли он как-то нанизать их на единую нить, он долго говорил, что это вообще дело критиков, но, в принципе, это идея взаимозависимости и взаимопроникновения добра и зла.

Я думаю, это сказано слишком общо. Я думаю, что главная идея Кончаловского такова: мир однозначно и безусловно лежит во зле. Все социальные установления во всех политических системах — зло. Но иногда в мире случайно встречаются хорошие люди. Иногда бывают Божьи чудеса. Иногда Бог помилует, иногда добрый человек попадется. Хорошее — это чудо. Отвратительное — норма. Если среди этой нормы вдруг попадется добрый человек — например, добрый гэбэшник — это бывает.

Это не отмазывает всех гэбэшников в целом. Это, в общем, никакая не апология гэбэшника, как видят многие в картине. Это вдруг случайно на должности оказался хороший человек. Вдруг случайно Бог помиловал и, простите за спойлер (картина уже была в прокате), девочка оказалась жива. Вдруг случайно, понимаете?

Д.Быков: Визуальность — это жанр прошлого. В будущем мы всё будем вербализовать

И там самая главная мысль — что предпочтительна та социальная система, которая предрасполагает людей чаще совершать беззаконное спонтанное добро. Вот какая система дает такую возможность, та система и лучше. Только по этому критерию их можно классифицировать.

Советская система была в этом смысле не очень хорошей, потому что люди крайне редко и неохотно проявляли человеческие качества. Но проявляли, тем не менее. По этому параметру люди 40-х годов были лучше, чем люди 60-х, а люди 80-х еще хуже. Мне кажется, это довольно разумный критерий и, в общем, довольно зрелая мысль. Не говоря о том, что просто эта картина хорошо и экономно сделана. Все ружья стреляют.

Очень много вопросов про кино, соответственно. «Вы беседовали с Ренатой. Какие впечатления?». У меня от Ренаты всегда самые приятные впечатления. Человек настолько не боится юродствовать, что делает это дерзко, с вызовом и артистизмом.

«Как следует понимать финал «Северного ветра»?». Ну а что там, собственно, понимать? У них есть возможность в 13-й час выскальзывать в такую щелку реальности. Из безвыходной ситуации просачиваться куда-то еще. Вот она перезапустила свою жизнь — в очередной 13-й час она выскочила в вагон московского метро.

Есть и другая версия — моя. Это я пересказываю версию Ренаты, а есть другая версия, согласно которой, это всё просто сон, приснившийся девушке, которая заснула в московском метро. У этого сна есть все приметы сна такой современной гламурной кисы, не лишенной художественного таланта. Фильм Ренаты прекрасен именно тем, что это произведение искусства. Его приятно смотреть. Там создана среда, там замечательный характер.

Тут пришел вопрос: «Не кажется ли вам, что Рената оправдывает убийство?». Ничего она не оправдывает! Рената Литвинова вообще не про это. Она про такую повествовательную манеру — не манерность, а именно манеру. Мне оно напомнила Хамдамова. Самой Ренате так не кажется, но я считаю, что это такой пир визуальности. Очень приятно смотреть на это удивительное сочетание прелести, грации, увядания, изысканности, постепенного разрушения, осыпания.

И все сыграли одинаково в этой декадентской стилистике. Абсолютно разные актеры — Пилявская, Литвинова, Софья Эрнст, естественно, Суханов и Шагин, которые замечательно вписались в эту картину. Они все сыграли в интонациях Литвиновой. Это очень хорошо — когда всё грустно, страшно, всё увядает. Рената — она же такая абсолютно уходящая натура. Она с 18 лет уходящая натура. И прекрасно играет. Не знаю, мне очень понравилось. И потом, она интересная, увлекательная.

«Слышали ли вы альбом Хаски «Хошхоног»?». Ребята, давайте я вам честно признаюсь: мне не нравится творчество Хаски, но я признаю его безусловный талант. У него замечательные стихи, но слушать это мне неинтересно. Вот не знаю, почему.

«Не кажется ли вам, что это гротескное описание реальности выкручено уже почти до уровня Сорокина?». Нам дорог Сорокин не тем, что он описывает выкрученную реальность. Он дорог нам, конечно, и своей фантазией, и своей замечательной стилизаторской, пародийной способностью — пародической, научно говоря. Но, конечно, у Хаски дело с формой обстоит еще далеко не так.

«Расследование Навального породило определенные надежды. Однако на память приходит доклад по делу Литвиненко. Никаких серьезных последствий это не повлекло. Как по-вашему, где предел знаменитому европейскому долготерпению?».

Я не хотел бы его испытывать, честно говоря. И сама ситуация, когда, условно говоря, приходится испытывать стыд за собственное государство — она мне кажется, в общем, неплодотворной. Это очень грустное состояние. Понимаете, надежда на Европу — она вообще плоха. Просто потому, что у Европы, во-первых, своих проблем полно, а во-вторых, наши проблемы за нас никто не будет решать.

Вот мне более интересно, чем статья Богомолова (подчеркиваю: безусловно, прекрасного в своей эстетической цельности), больше понравилось его интервью «Медузе», где он говорит очень здравые вещи о том, что надо переосмысливать историю цивилизации.

Конечно, мне кажется, там он не вполне прав, утверждая, что европейская цивилизация привела к варению мыла из людей. Это эксцесс европейской цивилизации. Ее фаустианская сущность тогда, мне кажется, как раз воплощалась скорее в советском проекте. Она перешла к нему. Советский проект — модернистский. Я много раз объяснял, почему мне так кажется.

Фашизм — это проект архаический. Это петля времени. Это ретардация, отступление. В общем, шаг назад на пути Европы. И рассматривать фашизм как следствие всей европейской цивилизации, по-моему, неправильно. Хотя бы уже потому, что Томас Манн вполне справедливо говорил, что как раз Германия — не Европа. Об этом у него написана вся отвратительная книжка «Размышления аполитичного» — совершенно мерзкая.

И Шпенглер с его «Закатом Европы» — совсем не европейский автор. Европа в это время, может быть, была недостаточно резистентной, но как раз идею Европы в это время воплощает Черчилль, а никак не Гитлер. А Черчилль никакого мыла из людей не варил.

И не нужно думать, что главный европейский писатель этого времени — это Кнут Гамсун. Мне как раз кажется, что главный европейский писатель XX века — это Хемингуэй, который был именно европейцем в Америке, научился писать в Европе, и всю жизнь мечтал быть европейцем. Освобождал Париж, въехал туда раньше американских генералов на этом знаменитом грузовике с маки, французскими партизанами. А если брать собственно европейцев, то, наверное, это Ромен Гари, который как раз спасал честь Европы в Сопротивлении.

А говорить, что весь фаустианский путь Европы привел к варению мыла из людей — это значит несколько переоценивать философский потенциал фашизма или нацизма. У него не было, мой взгляд, такого потенциала. А Шпенглер при всех его замечательных дарованиях, конечно, талантливый писатель, но никаким историком и никаким концептуальным мыслителем при всех своих достоинствах он не является.

«Как вы оцениваете творчество Чеслава Милоша?». Восторженно. Просто восторженно. Больше поэзию, в меньшей степени эссеистику. Но это выдающаяся личность, необычайно обаятельная.

«Как влияет на творчество автора то обстоятельство, что он лично убивал людей?». Ну, знаете, трудно сказать. На его самооценку это влияет пагубно, потому что он обычно начинает думать, что если он убивал людей, значит, он лучше этих людей. Значит, он победил. Значит, ему можно. А завышенная самооценка начинает пагубно влиять и на творчество.

Д.Быков: Какая идеология у человека, который говорит, что фонариками фашистские перебежчики подавали знаки бомбардировщикам?

Окуджава, я помню, мне лично говорил: «Слава Богу, что я был в минометном взводе, и лично не видел убитых мною людей. Иначе они бы мне являлись во снах». Так что здесь у меня есть ощущение, что убивать людей вообще не полезно.

Может быть, это звучит крамолой, потому что в этой либералистической Гейропе тоже считается, что неправильно убивать людей. А они ведь утратили свои ориентиры и вообще они как-то существуют в таком европейском политкорректном неофашизме, как считает, безусловно, прекрасный Константин Богомолов. Но просто прекрасный потому, что цельный. Прекрасный, я подчеркиваю, в гегелевском смысле. Не в смысле Чернышевского, не в смысле Мамардашвили, а в гегелевском смысле прекрасный. Я бы сказал, духовно-атлетически.

Но я не думаю, что убивать людей хорошо. Даже несмотря на то, что педерастическая, либерастическая, бесполая и гендерно-нейтральная Гейропа тоже осуждает убийство. Мне кажется, что когда человек убивает других людей, он не приближается тем самым ни к каким хтоническим откровениям. И родину свою он этим, мне кажется, не прославляет. Так что мне кажется, что убийство людей делает человека каким-то менее прекрасным — ну, в гегелевском смысле.

Хотя вот Артем Шейнин гордится, что он убивал людей. Ну, может быть, на самом деле он не гордится. Может быть, он на самом деле скорбит. Мы же не знаем. Хотя Артем Шейнин, безусловно, в гегелевском смысле тоже очень последователен. Может быть, он не гордится — всё-таки я хочу надеяться. Может быть, он относится к этому как к вынужденному, как к исполнению долга. Вряд ли ему это очень нравится.

«Что вы отвечаете ученикам на вопрос, почему Герасим не забрал Муму в деревню?». Знаете, я уже так давно написал об этом несколько статей, прочел об этом несколько лекций, дал несколько десятков уроков. Для того, чтобы освободиться, то есть уйти в деревню, надо сначала убить свою Муму, то есть душу.

У Тургенева есть такой устойчивый образ, устойчивый мотив, аналогия: душа — это собака. Писатель — это охотник (отсюда «Записки охотника»). Он охотник за ситуациями, за душами. А собака — смотри рассказ «Собака», который является в некотором смысле парным к «Муму». Я имею в виду не стихотворение в прозе «Собака», а именно рассказ 1864 года «Собака». Это душа, дух, интуиция. «Собака» — это рассказ о том, как у простого грубого человека, кажется, бывшего гусара или улана, завелась душа, и как он не знает, что с ней делать. Так вот для того, чтобы освободиться, надо убить свою душу.

Все тургеневские люди действия — такие, например, как Инсаров — плоские, двухмерные. А любимые его герои, такие, как, скажем, Санин или в еще большей степени Шубин и Берсенев в «Накануне», больше рефлексируют, чем делают. И хотя сам он всегда предпочитал Гамлета в сопоставлении Гамлета и Дон Кихота, он умом-то знает, умозрительно, что Дон Кихот лучше, но Гамлет ему нравится больше. Он ближе его душе. Отсюда «Гамлет Щигровского уезда» и так далее.

Он любит людей не то чтобы добрых, а нерешительных. А для того, чтобы освободиться, надо утопить свою душу. Вот и всё. Это очень сложная мысль и сложный рассказ. И давать его детям 5-го класса, на мой взгляд, очень нерасчетливо.

«Что вы думаете о поэзии Роальда Мандельштама?». Очень высоко ее оценю. Считаю, что если бы он прожил чуть дольше, он бы неизбежно вошел в конфронтацию с режимом. Но он умер совсем молодым и мало кому известным. Только художники его любили. Но это, конечно, первоклассный художник. Абсолютно настоящий, художник в высшем смысле слова. Поэтому он и дружил с художниками. Настоящий артист. Он первоклассный поэт, конечно, и он прожил жизнь поэта — трагическую, одинокую.

«Правильно ли, что, по сути, библейское изречение «устами младенца глаголет истина» объясняется лишь тем, что младенец неспособен лгать?». Нет, конечно. «Будьте как дети и войдете в царствие небесное». Дети не то чтобы неспособны лгать. Просто дети, во-первых, еще очень близки к потустороннему миру. Я это просто знаю, потому что они первые месяцы всегда что-то лепечут, но лепечут что-то райское, блаженное. Как говорил Миша Успенский про полугодовалого Андрюшу, «лепечет что-то райское — как Мандельштам, как Хлебников». Вот что-то оттуда, что-то несказуемое. И потом, дети всё-таки говорят очень прямо, очень просто. Зачем переусложнять?

«Выходит, что взрослым людям, высказывающим или создающим творения моментальные, экспромты без раздумий, доверие должно быть как младенцам?». Знаете, инфантилизм художника бывает невыносим, а бывает прекрасен.

Я вот как раз сегодня сдавал статью об Арсении Тарковском. И меня поразило, что самые точные слова о нем сказала Лариса Миллер, которая всё-таки его довольно близко знала и правильно считается его ученицей — такой, не прямой. Она сказала: «Из всех мальчишек, которых я знала, самым мальчишливым мальчишкой был Арсений Тарковский. Самым неисправимым мальчишкой». Ну, не мальчишкой — скажем так, подростком. В некотором смысле он остался тем мальчиком 1921 года:

За гекзаметр в холодном вокзале, Где жила молодая свобода, Мне военные люди давали Черный хлеб двадцать первого года.

Вот его все воспринимали как последнего последыша Серебряного века. Это не так. Он, наоборот, человек очень молодой — вечно молодой. Человек абсолютно детской непосредственности реакций. Он предпочитает отвести глаза и видеть сны, когда происходит унизительная трагедия — например, 30-е или 50-е.

А когда он видит настоящую трагедию, как, например, война, он реагирует на нее с какой-то такой детской беззащитностью. Вот я не знаю более беззащитных стихов о войне, чем, например, «Беженец» Тарковского — вот это «На черной Каме ночью, без костра...». Такие страшные стихи, детские... И он никогда не скрывал, что он остается этим ребенком.

У дороги камень, Под этим камнем клад. Отец стоит на дорожке. Белый-белый день.

Никогда я не был Счастливей, чем тогда.

Дитя, беги, не сетуй Над Эвридикой бедной И палочкой по свету Гони свой обруч медный,

Пока хоть в четверть слуха В ответ на каждый шаг, И весело и сухо Земля гудит в ушах.

Я помню, как мать посмотрела «Зеркало», с первого чтения запомнила эти стихи и мне прочла. Вот это прекрасно! Мне было 7 лет. Это абсолютно детское стихотворение. И вот в этом смысле да, наверное, инфантилизм поэта в быту невыносим, а в лирике это правильная вещь. Поэзия вообще не должна переусложняться, мне кажется.

«Верите ли вы в талант как в наследственный дар?». Я верю в иное. Я верю в то, что дети реализуют наши тайные мечты. И у меня есть тому все подтверждения. Моя дочь занимается тем, чем я всегда мечтал — психологией. Мой сын занимается театром и режиссурой, снимает что-то.

Я, наверное, верю в то, что дети реализуют наши мечты. Ну, или сам я, может быть, подсознательно реализую мечту матери о журналистике. Она хотела этим заниматься, но сказала: «Столько врать я не могла бы, поэтому пошла в школу». Это правильно. Слава Богу, я занимался этим, когда врать уже не было такой необходимости. Поэтому у меня есть чувство, что дети подсознательно реализуют наши невоплощенные стратегии, наши мечты.

Но талант бывает наследственным. Случай Михаила Ефремова, его родителей и его детей. Случай Еланской. Случай практически всех известных мне актерских династий. И, конечно, клан Тодоровских. Вот только что сын Валерия Тодоровского выпустил очень хороший, на мой взгляд, сериал «Полет». Нестандартный такой, нервный, совершенно непохожий на Валеру.

Насколько Тодоровский-старший (сейчас средний) безупречно владеет собой и материалом — это особенно заметно в таком поэтическом, как бы размытом кино, как «Гипноз». Посмотрите, как там вся клавиатура человеческого восприятия — все ружья стреляют, все кнопки вовремя нажимаются. Зрительскую аппликатуру он замечательно чувствует — когда, в какой момент на какую точку нажать. Вот сын его снимает, на мой взгляд, гораздо более импрессионистское, в каком-то смысле более выразительное, более нервное, временами истерическое кино. Но делает это замечательно.

У Андрея Смирнова всё очень хорошо с отпрысками. То есть я верю в династии. Хотя я ужасно рад, что никто из моих детей не занимается литературой. Но все они, если надо, напишут стихи на случай. И это тоже очень приятно.

Д.Быков: Позитивное свойство абсолютного зла, в том что оно снимает частные противоречия

О Господи, давайте я не буду про ситуацию с Явлинским, Шлосбегом. Вы заметили, что я ни единого слова не сказал про эту ситуацию? Никакого комментария. Мне очень нравится Навальный. Я сторонник Навального. И публикация статьи Явлинского для меня чрезвычайно, как говорил Солженицын, досадительна, малоприятна. Действительно, наконец-то выбрал время и место. Хотя сегодняшний разговор Венедиктова с Явлинским показался мне с обеих сторон тактичным и убедительным.

Я очень не хочу ругать Явлинского и не буду этого делать. Письмо Шлосберга вызывает у меня свои вопросы, но оно хорошее. Проблема в том, что это всё очень хорошие люди, понимаете. В особенности Навальный, как мне кажется. Вот тут мне пришло штук 6 вопросов, считаю ли я, что Навальный, дорвавшийся до власти, будет диктатором. Понимаете, Навальный — он же не для того, чтобы получать власть. Навальный много раз сказал: «Используйте меня как стенобитный таран, а там посмотрим».

Вот я сейчас написал для «Собеседника» статью, где доказываю, что в основе деятельности Навального (это очень важно, я просил бы на эту мысль обратить внимание) не какие-то мероприятия по разрушению власти или захвату власти. В основе деятельности Навального (то есть она так построена) формирование нового типа политиков. Люди, вовлеченные в его орбиту — это не рабы, это не фаны. Это люди инициативные, умеющие работать и подхватывающие его идеи с достаточной долей критичности.

Это люди, которых он формирует, как формировали когда-то лучшие революционеры в истории. Революционеру не нужны рабы. Революционер восстает против рабства. И что хотите делайте, но Ленин очень многое сделал для того, чтобы в числе его соратников были в основном весьма неглупые люди. Так оно и было. При том, что у Ленина была масса отвратительных качеств, вряд ли кто-нибудь назовет его идиотом.

Возвращаясь к тактике Навального, я хочу сказать, что если он будет и дальше эту тактику реализовывать, то среди его адептов будут, во-первых, люди, преодолевшие страх, а это очень позитивная, очень полезная эмоция. Во-вторых, люди умные, умеющие развить чужую мысль. То есть он не столько идеолог, сколько такой, если угодно, стимулятор. Он помогает сбросить внутреннего раба — выдавить, сбросить как балласт.

«Не кажется ли вам, что время Пелевина прошло?». Знаете, когда Инесса Туманян посмотрела фильм «Восемь с половиной», кто-то из ее однокурсников сказал: «Ну, Феллини кончился». На что Инна Суреновна с присущей ей прямотой сказала: «Чтобы ты так начался, как он кончился». Чтобы ваше время так прошло, как время Пелевина!

«Пелевинщина, где нет ни правды, ни лжи, ни добра, ни зла, а есть лишь черный пиар, морок, отсутствие границы. На задний план уходят схематозники, реальность стала четкой черно-белой. С уважением, Катя». Катя, дорогая! Она не стала черно-белой, но мы с вами говорили об этом в трех последних программах: она стала определеннее, четче. Стало труднее спрятаться за слова — иногда прекрасные (в гегелевском смысле), но недостаточно определенные. Нужно наконец как-то выбирать, саморазоблачатся.

Это эпоха, которую описал Томас Манн в «Романе одного романа». Он сказал: «У Гитлера было одно позитивное свойство («одно» прописью) — по отношению к нему было легко определиться». Это позитивное свойство абсолютного зла. Оно снимает многие частные противоречия. Оно и в России постепенно снимет.

У нас, конечно, всё сейчас приводит к такому явлению, как (это такой латинский термин) mega-srach, что означает конфликт всех со всеми. Им часто пользовался Лукреций, у Цезаря в «Записках о галльской войне» оно встречается. Это такой термин, обозначающий распрю, войну всех со всеми. Но сейчас, мне кажется, становится проще определиться. Люди как-то стали, помимо мегасрачей, видеть уже и контуры будущих объединений, как-то их нащупывать.

И я, в общем, рад определенности. Я не говорю, что черно-белое — это хорошо. Но определенность в некоторых вещах — хорошо. То есть давайте определимся в каких-то базовых вещах. Бить детей хорошо? Нет. Отсутствие судов хорошо? Нет. Приехать в страну, где ты претендуешь быть политическим вождем, рискуя жизнью, хорошо? Да. Вот какие-то такие вещи.

«Если принять вашу дефиницию фашизма, выходит, что фашизм — это не черта ХХ века?». Именно так и выходит, конечно. Фашизм — это древнее зло, которое ищет себе новые и новые маски. Но оно было всегда. Просто оно воспользовалось националистической идеологией в XX веке. А в XXI оно доказало, что вообще никакой идеологии нет, не бывает, да и не надо ему.

Ну какая идеология?! Какая идеология у человека (человека всё-таки!), который говорит, что фонариками фашистские перебежчики подавали знаки бомбардировщикам? Идеологии у него нет. Он играет, шутит. Может быть, он серьезен, но это не идеологическое явление. Это такое падение в грязь, в нравственную бездну, расчесывание своих язв, брызганье гноем. Но это никак не идеологическое явление. Это явление метафизическое.

«Когда я читаю и слушаю высказывания официальных и приближенных лиц, ощущение конкурса талантов не покидает. Как они понимают, что пора выступить? Приходит циркуляр?». Нет, что вы! Они понимают, что сейчас чем хуже, тем лучше.

Это как во времена РАППа, понимаете? Чем хуже ты напишешь, тем более это будет рапповски. Вот Федор Панферов старался изо всех сил, и всё-таки в «Брусках» есть пара-тройка талантливых страниц. Так же и здесь: веди себя как можно хуже, и ты будешь соответствовать стилю эпохи, ее духу.

«На днях на большом экране покажут «Персону» — фильм уникальный по сочетанию простоты и глубины. Есть ли у вас какая-то личная история, связанная с этим кино?». Личной истории нет, но я считаю его образцовым триллером. Триллером, где ничего страшного не происходит и где, тем не менее, всё время страшно. Где самый мирный пейзаж предстает абсолютно чудовищным. «Персона», «Лицо», вот такой поздний Бергман — это эстетика триллера, из которой вырос весь скандинавский нуар. Не знаю, во всяком случае, всё скандинавское кино последнего 30-летия уж точно.

«Согласны ли вы, что самый верный признак истины — простота и ясность, а ложь всегда сложна, вычурна и многословна?». Да нет. Конечно, нет. Ну что вы, Антон? Помните, как у Горького один выдуманный им персонаж (безусловно, выдуманный, потому что нормальный человек такого не скажет) говорит: «Ленин прост как правда». Это оксюморон. Правда всегда сложна.

Проста математика. Даже не математика, а арифметика — настоящая математика очень сложна. Человек сложен, потому что каждая его мысль нуждается в словесном оформлении. И это словесное оформление всегда неточно. Отсюда трагедия Витгенштейна, тютчевская проблема: «Молчи, скрывайся и таи» —такой вечный Silentium. Человек вообще сложен. И правда сложна. Другое дело, что вычурность, как правило, изобличает ложь. Зато она прекрасна в гегелевском смысле.

Д.Быков: В основе деятельности Навального формирование нового типа политиков

«Как вы относитесь к Глебу Павловскому?». Знаете, я очень уважаю Глеба Олеговича. Хотя его часто называют Савловским, но и сам он иронически к себе относится. Он человек очень умный. Он умеет переформулировать устаревшие оппозиции. Он близкий ученик Гефтера, продолжатель его дела. Он парадоксалист, он циник.

Есть в его долгой жизни и непростительные фразы типа «Это политика, здесь могут и убить». Но есть у него и великие заслуги, и замечательные мысли. И он умный, Глеб Олегович. Я к нему отношусь… Не знаю, вы ли, Глеб Олегович, задали этот вопрос, вы ли тут с Сурковым на аватарке — это вполне в вашем вкусе. Но отношусь я к вам очень хорошо. Люблю с вами делать интервью.

«Высоцкий в своей филигранной технике, кажется, просто издевался над собратьями по перу. Ведь от всех вознесенских камня на камне не оставляют такие вещи, как «Чужая колея», «Гербарий», «О маленьком человеке» и так далее». Нет, оставляют. Вознесенский как раз поэт очень изощренный. Он умел и просто, и сложно. Высоцкий тоже умел очень просто. Понимаете, написать сложно и филигранно, изощренно — не штука. Штука — написать просто. Как любил повторять Пикассо, «В 20 лет я умел рисовать как Рафаэль, а вот как 5-летний ребенок, научился к 73-м».

«Бродский говорил, что поэт — орудие языка. Примерно то же утверждает Ноам Хомски. Можете ли вы повторить вслед за Пикассо, что за последние 40 тысяч лет способность человека к живописи ничуть не изменилась, и способность человека к языку ничуть не изменилась?». Что вы, она очень изменилась! Как раз живопись была раньше, до всякого словесного искусства. И тот неведомый художник, который рисовал на стене в пещере, видимо, словесным искусством еще не владел и не знал письменности.

Литература — это сложнейшее из искусств, которое развилось позднее всего. Вот все говорят об экспансии визуальности. Я уверен, что визуальность — это жанр прошлого. В будущем мы всё будем вербализовать. Литература — оцифровка мира, его перевод на язык букв. Это гораздо сложнее. Через 5 минут продолжим.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

И не только по четвергам. У нас есть еще и разнообразные другие сферы. И то, что этот «клуб одиноких сердец» так исправно функционирует, и растет аудитория Свободного университета, и всё больше народу ходит на какие-то мои институтские семинары — это большое счастье на самом деле.

Понимаете, сейчас востребованы разговоры о сложных вещах. Хотя мы ничего особенно сложного не делаем. Гегеля я, подчеркиваю, читаю не в оригинале. Но Александр Кожев, мой любимый гегельянец, многому меня научил в понимании прекрасного.

О «Тенях тевтонов» Иванова, книге, по-моему, чрезвычайно значительной и симптоматичной, и уж ничуть не развлекательной, во многих отношениях, кстати, как-то странно пересекающейся с «Истребителем», мы будем разговаривать в это воскресенье. Я надеюсь, он придет в гости. И если я как-то доживу… Потому что Бог его знает — тут выйдешь во двор и окажешься врагом государства. Но если я доживу... Я не знаю — опять-таки, я никого не призываю никуда выходить. И сам не знаю и вообще не скажу никому, пойду ли я, но просто если доживем, то в воскресенье будем разговаривать.

Вот блестящий вопрос. «Сказка о Звездном мальчике заканчивается тем, что правил он недолго, а преемником его был тиран. Почему?». Потому что Звездный мальчик — это классический предатель своего класса, как и все наследники. Это человек, который, находясь на троне, пережил духовный шок. Как Счастливый принц. Как кончил Счастливый принц, вы помните — его выбросили в канаву. Король, который начинает расшатывать свой трон, обыкновенно кончает очень дурно. Он правит недолго, и его преемником становится тиран. Поэтому надо как-то обеспечивать себе запасные аэродромы.

«Что слышно о музее братьев Стругацких в Петербурге?». Насколько я знаю, можно посещать квартиру Бориса Натановича. Я, например, там был именно как посетитель.

«Допустим, вас приглашают почитать свои стихи во дворец. Или приглашают прочитать лекцию о Мандельштаме, и тоже во дворец. И гонорар нестыдный, и публика будет. Как вы решите это для себя?». Ну, если вы имеете в виду, что во дворце будет квартирник, то я не пойду, скорее всего. «Нет уж, лучше вы к нам».

Меня иногда зовут в такие дома. Понимаете, как я решаю? Никогда не понятно, как я решаю. Это интуитивно. Обычно я всё-таки стараюсь посещать те квартиры, те дома, обладатели которых как-то с первых слов умеют мне передать свое благорасположение.

«Вы проводите параллели между Достоевским и Солженицыным, Некрасовым и Твардовским, Есениным и Высоцким. Согласно такой классификации, кто является наследником Толстого?». Я много раз об этом говорил. Попытка сделать такого советского Толстого — это Шолохов. И романы очень похожи, «Война и мир» и «Тихий Дон», два великих 4-томника. Они симметричны. У начала русского социума стоит война 1812 года, и это книга о формировании социума, а «Тихий Дон» — книга о его распаде. Война 1812 года этот социум сформировала, а война 1914 года 100 лет спустя положила ему конец, и он развалился.

Д.Быков: Я верю в то, что дети реализуют наши тайные мечты. И у меня есть тому все подтверждения

Пафос книги Толстого — что людей удерживает вместе скрытая теплота патриотизма. Такая температура плазмы, энергия плазмы. Роман Шолохова о том, как людей может удержать вместе только обруч. Как рассыхающуюся бочку. Рассыпающуюся, по сути. И поэтому такой обруч — это тоталитарная власть.

Это мне так в свое время Макс Курочкин, мой школьник, объяснил, почему Сталин разрешил напечатать «Тихий Дон». Разрешил он его напечатать потому, что эта книга оправдывает его власть. «Вам нужен царь, а иначе вы друг друга перережете». У меня были такие догадки, но я не мог их сформулировать с такой беспощадностью.

«Я увлекаюсь чтением графических романов. Это вроде книг-игр, в которых читатель совершает выбор, влияющий на дальнейшую судьбу персонажей. Верите ли вы в интерактивную литературу? Не могу не упомянуть ваш «Квартал» как достойный пример вовлечения». То, что все книги рано или поздно будут таким вовлечением и прохождением — я думаю, это мода ближайшего времени. Тогда «Квартал» и вспомнят. Кстати, его сейчас переводят именно в Японии, что подтверждает ваши мысли.

«Фонарики — это ведь скорее не для власти. Это скорее график вживую системной оппозиции. Какова ваша рецензия на эту акцию?». Эта акция интересна тем, что она выявила глубину падения власти. Вот уже действительно спецслужбы предупредили, что во время выхода людей во двор и подсвечивания фонариками может случиться теракт. То есть они предупредили, что глядишь, чего доброго, случится. И тогда же они добавили, что это такая акция, заставляющая вспомнить террористов былых времен.

Навальный очень точно говорит: создавать им случаи саморазоблачаться, создавать им точки напряжения. Давайте, действительно... Денис Драгунский предложил гениальную акцию: давайте в 10 вечера такого-то числа ничего не делать. Как они будут это разоблачать? Говорить, что это саботаж? Они же ведутся на всё! Это очень интересно.

«Можно ли назвать Байдена американским Черненко?». Нет, нельзя. Черненко — это русское национальное явление. Что же вы так разбрасываетесь русскими национальными явлениями? Байден — это вообще мало на что похоже. Вы увидите, он совсем не Черненко. Это беспрецедентный персонаж.

«Мне кажется, я понимаю ваш радикализм, когда вы говорите, что человек должен быть готов умереть за свои убеждения. Зло, приперши к стенке, оставляет не более двух выборов. Но вы же понимаете, что огромная часть людей живет вообще без убеждений. Вместо камня у них зыбкий песок. Как выработать определенность?». Генрих, вот благословите наше время, которое заставляет вырабатывать убеждения.

Мы как мечи, а создается меч Меж молотом, огнем и наковальней, — писал Василий Федоров, который в нашем учебнике по литературе упоминался 17 раз, а Цветаева ни разу. То есть этот поэт в 17 раз лучше Цветаевой. Я бы даже сказал больше. Там не совсем корректно — делить на 0 нельзя. Я бы сказал так: он в гегелевском смысле прекраснее Цветаевой. Потому что У Цветаевой есть сильные стихи, а есть слабые. А вот Василий Федоров — это абсолютно цельное явление.

«Почему Хлудов вернулся в Россию? Пытался ли Булгаков в его лице прожить собственную несостоявшуюся эмиграцию?». Потому что его прототип вернулся — Слащев или Слащов, поправьте меня. Только поправьте деликатно, без хамства. А то, я помню, один умник начал говорить, какие бездны незнания я демонстрирую, неправильно называя Слащева. Это не бездны. Я же здесь в эфире сижу, у меня нет возможности всё время подключаться к интернету.

В общем, прототип Хлудова — тот самый, который шел в атаку, имея в кулаке семечки, который говорил: «Пока у меня не кончатся семечки, я Крым не сдам», который расстреливал всех, приглашал Вертинского за свой стол бухать и петь — в общем, он вернулся, а потом его убил брат одного из расстрелянных или повешенных им людей. Интересный был такой персонаж.

А почему они возвращаются? «Иногда они возвращаются». Знаете, тут никакого отношения к любви это не имеет. Это не любовь к России. Это адреналиновая зависимость. Россия — это страна, в которой они испытывали очень сильные адреналиновые инъекции. Поэтому западным мир им казался никаким.

Ну слушайте, этих людей вынесла на поверхность великая война и великая революция. Как вы себе представляете существование Унгерна где-нибудь в мирной Европе? К тому же он, я думаю, психически был не вполне нормален. А как вы себе представляете жизнь Ларисы Рейснер где-нибудь в абсолютно мирных временах? А как вы представляете себе парижскую жизнь батьки Махно, который в России был грозой Гуляй-поля, анархистом, гением и Бог знает кем, а там людей поражало, как этот слабогрудый, узкогрудый, чахоточный человек мог вообще хоть кем-то командовать.

Человека наполняет революционная волна, которая через него идет. Понимаете, это, собственно, как медуза, которую несет волна, и которая вне этой волны представляет такой печальный ком слизи. Поэтому они и старались вернуться в Россию.

«В 10 лет я посмотрел в советском видеосалоне два фильма Кроненберга — «Муха» и «Судороги». После «Судорог» меня прямо тошнило. А какие у вас были впечатления после первых западных видеофильмов?». Как раз тогда я посмотрел «Муху». Мне жутко понравилось. Я тогда много смотрел, но самое большое впечатление на меня произвел «Человек-слон». Не в видеосалоне, а был такой киоск на Аэропорте около писательских домов. Там продавались самые интеллектуальные фильмы. Вот там я накупил себе много хорошего. «Человек-слон» стал моим любимым фильмом.

«В Гарри Поттере очень силен мотив борьбы с как бы цветущим злом внутри. Ведь Волдеморт уже возродился. Как вы думаете, удается ли Гарри в конце концов справиться с проснувшейся в нем частицей души Волдеморта? Неужели это случилось только после того, как он потерял Сириуса?».

Нет, понимаете, там очень важные вещи. Я много раз об этом рассказывал: я понял, что Роулинг действительно гений, когда прочел в 7-й книге эту сцену в помещении, похожем на вокзал, где Гарри как бы в таком посмертном существовании беседует с Дамблдором, и всё это время слышен тонкий плач. Это в нем плачет часть души Волдеморта.

Дело в том, что когда их припрешь к стенке, они начинают плакать. Трудно бороться с ними не тогда, когда они угрожают, а тогда, когда они жалобно рыдают. Вот Юлий Ким, человек очень глубокий, человек глубоких интуиций, говорил, что после смерти тираны, скорее всего, попадают в детский сад. Там бегает 2-летний Муссолини, 3-летний Пол Пот...

Д.Быков: Неужели вы думаете, что демократия — это благо большинства? Нет, демократия — это гарантии меньшинства

Они действительно инфантилы. Инфантилы не в смысле «будьте как дети», а в худшем — они злые дети. В них нет взрослого умения понимать другого человека. Они остановились на стадии такого даже довербального эгоцентризма, такого сплошного «дай!». Это даже не инфантилизм, а, наверное, какое-то недоразвитие. Поэтому Волдеморт притворяется таким ребенком. Это такая основа его души, последняя — обиженный ребенок. Он же и был обиженный ребенок. Такая печальная история.

«Что из художественной литературы можно почитать о современном протесте в России?». Да пока ничего, на мой взгляд. Вот это очень интересная тема. Я собираюсь ее обсуждать с Ивановым. В том числе, почему на современном материале нельзя написать роман. О недавней истории он написал «Ненастье» — по-моему, лучшую его книгу за последнее время. Лучше всего ему там удалось Гоа. У меня есть ощущение, что про сегодняшний российский день как-то писать нельзя — неинтересно, он не устоялся. Или он слишком бледная копия великих событий в русской истории.

«Можно ли сказать, что «Технический роман» Платонова соответствует концепции Базарова «природа — это мастерская»?». Ну, то, что у Платонова был взгляд на природу как на нечто, требующее прикосновения и преображения, что человек — это разум природы, как сформулировал Заболоцкий… В этом смысле Заболоцкий и Платонов были абсолютными единомышленниками.

И кстати, великое дело сделал бы тот, кто написал бы хорошую работу, сравнивающую мировоззрение Платонова и Заболоцкого — людей необычайно близких. Незнакомых, никогда не пересекавшихся, но, безусловно, наследовавших (каждый по-своему) русскому космизму. Это безумно интересно. Оба, кстати, верили в бессмертие.

А вообще, Даня, о чем вы спрашиваете, что почитать о протесте в России? Возьмите да напишите. Вы человек молодой, по улицам ходите. Это Даня Бутылин, хороший молодой поэт, спрашивает. Возьмите да напишите роман о протесте. Вот Навальный — чем не романная фигура?

Просто другое дело, что судьба Навального еще недорешена. Но масштаб его личности, конечно, очень привлекательный. Знаете, почему? Человека можно понять по тем эмоциям, по масштабу и накалу тех эмоций, которые он вызывает. Навальный вызывает у российской власти патологически сильные чувства. Настолько сильные, что его нельзя упоминать.

Вот сейчас Колесников, кстати, написал гениальную статью «Пламенные редакционеры». Я просто читал и завидовал! Колесников — единственный журналист, которому я завидую. Потому что это виртуозный текст, абсолютно. И всё сказано. И там опять Навальный не был упомянут. «Этот человек», «пациент», «он». Вот нельзя!

Почему он вызывает такие сильные чувства? Что это за такая роковая фигура российской истории? Они его долго боялись трогать, боялись сажать. Это не потому, что он их проект. Потому что он вызывает такие сакральные чувства. А сейчас они его посадили, и им стало еще страшнее. О, интересно — это такая фантастика может получиться, такая классная фантастика!

«Поздравляем, наступил новый год!». Да, китайский календарь. Поздравляем! «Привет, бык, прощай, крыса! Крыса, уходи!»

«Каково ваше отношение к «Шантараму»?». Читал с огромным интересом. Не помню почти ничего, но картинки яркие.

«Можно ли назвать «Клариссу» Ричардсона «Игрой престолов» своего времени?». Да нет, конечно, что вы? «Кларисса» — сентиментальный роман. Я не читал оттуда почти ничего, содержания совершенно не помню. Огромное же! Но нет, нельзя, конечно. Можно только сказать, что это такой же модный жанр, как сегодня фэнтези, наверное.

«Ваше отношение к режиссеру Виктору Трегубовичу?». Хороший режиссер, на мой взгляд, но я как-то затруднюсь определить его творческий почерк. «Старые стены» действительно очень хороший фильм.

«Рерих говорил: «Русский народ покажет пример и даст человечеству новые пути, новые врата, создаст новую жизнь. Будут смыты добрыми мыслями темные начала». Куда же мы приехали, Дмитрий Львович?». Да мы никуда и не уезжали, Тоня. Ну что вы всё «куда мы приехали»?

Тут хороший вопрос от другой Антонины, которая признается, что не любит свое имя. Зря. По-моему, прекрасное имя. У меня оно вызывает ассоциации самые прекрасные. Такая героиня 70-х годов — молчаливая, страстная. Потаенно-страстная.

Так вот к вашему вопросу, Антонина: «Какие стихи почитать тяжелобольному человеку?». Понимаете, это вопрос, который в принципе ответа не имеет. Потому что любые стихи при чтении тяжелобольному человеку обнаруживают свою иллюзорность. Или это должны быть стихи необычайно простые.

Но я думаю, стоит почитать «Середину века» Луговского. Очень энергичные стихи. Кроме того, фабульные, с пиршеством изобразительных средств, метафор. И сюжеты замечательные. «Эфемериду» я люблю больше всего. Мне кажется, Миша Ефремов гениально читает «Алайский рынок» — эта запись есть в сети. Я считаю, что «Середина века», включая все маргинальные, оставшиеся за бортом — это да, великая книга.

Юрия Кузнецова хорошо почитать. Я тоже не очень люблю многие его стихи, но поэт чрезвычайно значительный. И он как-то потрясает. А человеку в состоянии тяжелой болезни иногда нужно пережить какое-то нравственное потрясение. Не знаю, трудно сказать.

«Одна известная мне семья уехала за рубеж за лучшей жизнью. Ругают немецкую демократию, восхваляют российскую государственность. Имеют немецкое гражданство, возвращаться никто не собирается. Вот как это?». Да говорю вам, тот же феномен, что у Хлудова. Россия им давала адреналин. Теперь они живут хорошо, но не могут забыть тех прекрасных времен. Помните, как «не может забыть того пленительного ощущения, которое он испытал, пробуя pervach», — Ильф и Петров, бессмертные наши.

«Можно ли сравнить таких писателей, как Иван Грозный и Максим Горький, на том основании, что они личностно похожи? У обоих было тяжелое детство, а во второй половине жизни серьезные духовные переломы, после чего Иван обратился к опричнине, а Горький к сталинизму».

Д.Быков: Надежда на Европу вообще плоха. У Европы, во-первых, своих проблем полно, а во-вторых, наши проблемы за нас никто не будет решать

Да нет, ну что вы! В основе мировоззрения Горького лежит константная мысль, на протяжении всего его творчества абсолютно постоянная. Главная константа Горького — что человек неполноценен, что это проект несовершенный, что человека надо варить в семи водах, переплавить. Такая ибсеновская мысль из «Пер Гюнта». Там, помните, появляется Пуговичник: я из тебя сделаю пуговицу. У Горького в «Соловках» выражена эта же мысль. Так что к сталинизму он пришел вполне органичным путем.

У Ивана Грозного не было никаких концепций в этом смысле. Он вообще гораздо проще мыслил. Я думаю, самый точный портрет Грозного — такого мономана, уверенного в том, что его власть — единственная ценность, и все его предают — нарисован у Толстого Алексея Константиновича в «Смерти Ивана Грозного». Персонаж по-своему привлекательный, прежде всего актерски.

Никогда не забуду, как Андрей Попов его играл — гениально! Я помню, я был на этом спектакле в Театре советской армии. Попов играл Ивана Грозного, а смотреть его пришел Плятт. Плятт сидел в нашем ряду, в 7-м. И я смотрел, с каким восторгом он не отводит глаз от сцены. Это было здорово. На двух гениев я смотрел в тот день.

«Мантия-невидимка — дар смерти, переданный мальчику, который выжил. Этот дар ему действительно много раз помог. В этой передаче мантии детям тоже какое-то зло. Не напоминает ли нам это о нашей конечной...?». Да нет. Слушайте, Олег, просто мантия-невидимка — это такой счастливый дар мимикрии, который мы можем передать нашим детям.

Дары смерти очень важные. Все 3 дара смерти — это 3 амбивалентных предмета. Палка — понятное дело, бузинная. Кольцо Марволо Мракса, перстень. И мантия-невидимка. Это 3 вещи, которые можно с одинаковой легкостью использовать во благо и в добро. 3 вещи, которые лучше всего выявляют вашу сущность. 3 главных искушения мага, если угодно. Они подобраны очень тщательно.

«Какова роль Николаса Фламеля во всей этой истории? Можно ли лекцию об алхимических основаниях мира Роулинг?». Алхимическое основание мира Роулинг одно, очень простое. Алхимия — это метафорическое выражение связей между людьми. Все алхимические рецепты нужны не для того, чтобы получить тот или иной продукт, а для того, чтобы люди в процессе добывания этого продукта вступали в те или иные связи. Вот, собственно, и вся метафора алхимии.

«День влюбленных совпадает с международным днем дарения книг. Книга — лучший подарок. Но ведь есть в этом и что-то христианское, как вы считаете?». Во-первых, день всех влюбленных — тоже вполне себе христианский праздник. Святой Валентин вовсе не язычник.

А что касается дарения книг, то я отношусь к этому очень скептически, потому что любимые книги я дарить не люблю, а даря книгу, например, специально купленную, я тем самым как бы навязываю свой вкус. Я предпочитаю дарить (на день рождения, во всяком случае) киндер-сюрпризы по числу исполняющихся лет. А поскольку большинство моих друзей меня старше, подарок получается довольно дорогим и внушительным.

«Чем различаются описание Фромма про отчужденность человека 2-й половины века и упомянутый сегодня «Посторонний» Камю? Как это связано с нигилизмом?». С нигилизмом это связано напрямую, потому что Базаров и есть человек модерна, у которого связи с людьми и вся коммутация нарушена очень сильно. Помните, «мать сидит за стеной, вздыхает. Выйдешь к ней — говорить не о чем». Но отчужденность человека 2-й половины века связана не с техникой, не с социальными обстоятельствами. Она связана с определенной эволюцией самого человека как типа.

Вот Вырыпаев, которого я очень люблю и никогда не упускаю случая ему об этом сказать, потому что Вырыпаев изумительный драматург и очень одаренный режиссер, прекрасно написал в своем ответе по-гегелевски прекрасному Богомолову, что человек эволюционирует, он не стоит на месте.

Те, кто отрицает человеческую эволюцию — они как те же, кто отрицает антропологию. Они говорят, что антропология — это про измерение черепов. Да нет же! Антропология — это Фрезер, «Золотая ветвь», 12 томов. Я понимаю, что читать трудно, но прочтите в кратком изложении. А они все из одной методички, видимо, как-то берут свои мнения.

«Сегодня 155 лет со дня рождения философа Льва Шестова. Что вы думаете о нем?». Да я о нем не думаю, честно говоря. Шестов очень талантливый мыслитель и, кстати говоря, замечательный эссеист, а не только крупный философ. Но как философа я его не понимаю, потому что я для этого недостаточно продвинут. Его называют русским Гуссерлем, а я и немецкого-то Гуссерля, честно говоря, понимаю с трудом.

Но я с наслаждением читаю его «Опыты догматического мышления», «Апофеоз беспочвенности». И конечно, мне нравится «На весах Иова». Но, опять-таки, в силу моего понимания. Шестов очень интересный человек. «Апофеоз беспочвенности» — вообще полезная книга. Я помню, мы открывали ее для себя в бледных ксероксах в 80-е годы.

«В детстве читал книгу, в которой было удивительное сочетание современной мне детской бытовой городской жизни с ее мелкими негероическими радостями и приключений волшебников. Это было в «Костре» и «Пионере». Ничего похожего найти не могу. Что это за книга?». Это Юрий Томин — или «Карусели над городом», или «Шел по городу волшебник». Юрий Томин — один из гениальных, по-моему, писателей советского времени. И очень точный, и остроумный. И он, конечно, совсем не для детей. Но писал для детей — вынужденно.

«Как вы думаете, стоило ли русскому языку избавляться от «ять»? А стоит ли сейчас избавиться от «ё» и «ъ»? Должен ли язык упрощаться?». Рационализироваться должен. Вообще языку ни от чего не стоит избавляться. Это всё произойдет естественно.

«Ё» меня скорее раздражает в текстах, но ничуть мне не мешает. Я знаю, что «ё» соблюдают не самые приятные мне люди. Вот при Юлии Полякове «Литгазета» демонстративно «ё» употребляла. Почему? Наверное, здесь есть какое-то сходство.

«Что вы скажете о профессоре Жаринове?». К сожалению, не знаю, о ком речь. Век живи — век учись.

«Как вы считаете, сколько страниц нужно прочитать, чтобы понять, что произведение хорошее или плохое?». Вот у Иванова, например, в «Тенях тевтонов» по первой фразе понятно. Я всегда смотрю по первому предложению. По первой фразе понятно, что человек умеет писать. «Город строили 3 столетия, а разрушили за час» — всё понятно.

В принципе, мне хватает страницы. Другое дело, что, как кто-то сказал об одной книге 60-х годов (я даже знаю, о какой), «прочитав 5 страниц, я понял, что автор умеет писать. Последующие 550 ничего не добавили к этому мнению». Это тоже довольно частое явление — когда автор умеет писать и только.

Д.Быков: Главная идея Кончаловского такова: мир однозначно и безусловно лежит во зле. Хорошее — это чудо. Отвратительное — норма

«Меня не удивили ни Слепаков, ни Богомолов, ни Явлинский. Но вот как в рядах защитников протеста оказалась Чулпан Хаматова, еще недавно предпочитавшая всем революциями Северную Корею?». Андрей, у меня было очень сложное отношение к Чулпан Хаматовой. Посмотрев ее в роли Лили Брик, поучаствовав косвенным образом в создании этой картины… Ну, как поучаствовав — поговорив, подружившись с режиссером Сашей Шейном (фильм «Маяковский»), поговорив 2 часа с Чулпан, взяв у нее интервью, пронаблюдав ее в работе, когда я что-то там переводил из «Укрощения строптивой», я ее полюбил.

Она всё понимает. Она честный трагический человек. Мне не нравятся многие ее роли и многие ее поступки, но я люблю Чулпан Хаматову. Я понимаю ее трагедию. И вот происходящее сегодня проявило ее суть. Я же говорю: нынешние времена проявляют суть. Становится видно, кто чего стоит.

Тут просит Олег (спасибо вам, Олег, за эту просьбу) прочитать что-нибудь зимнее и снежное из меня. Я, в общем, не использую эту программу для чтения своих стихов. Но почему бы не вспомнить стихи, посвященные Никите Елисееву?

Теплый вечер холодного дня. Ветер, оттепель, пенье сирены. Не дразни меня, хватит с меня, Мы видали твои перемены!

Не смущай меня, оттепель. Не Обольщай переходами к лету. Я родился в холодной стране. Мало чести — оставь мне хоть эту.

Только трус не любил никогда Этой пасмурной, брезжущей хмури, Голых веток и голого льда, Голой правды о собственной шкуре.

Я сбегу в эту правду, зане От соблазнов, грозящих устоям, Мы укроемся в русской зиме, Где мы стоим того, чего стоим.

Вот пространство, где всякий живой, Словно в пику пустому простору, Обрастает тройной кожурой, Обращается в малую спору.

Ненавижу осеннюю дрожь На границе надежды и стужи: Не буди меня больше. Не трожь. Сделай так, чтобы не было хуже.

Здесь, где вой на дворе в январе, Лед по улицам, шапки по крышам — Здесь мы выживем, в тесной норе, И тепла себе сами надышим.

Как берлогу, поземку, пургу Не любить нашей северной музе? Дети любят играть на снегу, Ибо детство со смертью в союзе.

Здравствуй, Родина! В дали твоей Лучше сгинуть как можно бесследней. Приюти меня здесь, обогрей Стужей гибельной, правдой последней

Вот, если угодно, так. И вот, проявляя всех, эта русская зима, эта столь мистическая эпоха... Я помню, Наталья Трауберг в 2001 году мне сказала: «Ненавижу слово «мистический», но какая мистическая зима!». Да, это так — она была очень снежная. Жаркие сугробы… И вот сейчас тоже такая зима, которая проявляет всех. Всех становится видно.

И вот Чулпан — по природе своей она всё-таки очень честный, очень страдающий, очень подлинный в своих главных интенциях человек. Это не значит, что она не делала ошибок — на мой взгляд, делала жуткие. Но в основе она большая трагическая актриса. Я это понял, еще посмотрев «Время танцора». То есть правильно всё она сейчас говорит и делает. И это же касается Юлии Ауг — тоже, на мой взгляд, великой актрисы и очень храброго, умного, язвительного человека.

«Как вы относитесь к роману «Маленькая жизнь» Ханья Янагихары? Не могу понять, что такого в этом произведении — скука смертная». Понимаете, ощущение смертной скуки — оно оттого, что это просто книга, написанная человеком, как ему кажется, очень хорошо понимающим законы строительства литературы. Вот такое чувство, что Ханья Янагихара посетила несколько курсов писательского мастерства и написала книгу, содержащую так называемые хуки — крючки, которые вживляются в читательскую плоть и за нее дергают. Это очень плохая книга.

Мне кажется, что Донна Тартт делает то же самое. Хотя Юлий Дубов считает Донну Тартт великим писателем, а Дубов сам достаточно большой писатель, чтобы я верил его мнению. Может быть, он прав. «Тайная история» вполне себе ничего, но «Щегла» я считаю абсолютно дутой величиной.

«Почему Норштейн не заканчивает «Шинель»? Может быть, он не чувствует себя нужным?». Знаете, есть такие вещи, которые закончить нельзя — во-первых. А во-вторых, зачем ее заканчивать? Она в таком виде, по-моему, производит весьма сильное впечатление.

«Как вы относитесь к теории, что Ершов выиграл в карты «Конька-горбунка»?». Слушайте, известное мнение, что все хорошие тексты любой эпохи написаны одним человеком. Булгаков написал всё за Ильфа и Петрова, Пушкин написал за Ершова, Платонов за Шолохова. К сожалению, это не так.

«Я учусь в Петербурге и совсем не понимаю значение расплывчатого слова «культура». Мне поясняли разные люди, вроде неглупые — кажется, в него сложили всё. Что бы вы могли пояснить насчет этого слова?». Культура — это совокупность всей человеческой деятельности... Некоторые считают, что и техники тоже.

Вот я бы оценил так: культура — это совокупность всей человеческой деятельности, не направленной на прагматический результат. То есть не приносящей мгновенной выгоды. В конечном итоге культура, конечно, прагматична. Но она прагматична по итогу. Цель была иной. Целеполаганием культуры не является прагматика. Могу вспомнить гениальное определение Льва Мочалова: культура — это ненасильственная иерархия. Да, где есть «хорошо — плохо», но это вам не навязано. Это вопрос выбора, эстетики, вкуса и так далее.

Господи, 150 вопросов! Ребята, спасибо, но что же мы будем делать? Про «Владетеля Баллантрэ» можно лекцию.

Д.Быков: Цензура давно превзошла позднесоветские масштабы по степени абсурда

Вот Косаковский спрашивает (привет, Витя!): «Как вы запоминаете столько текстов?». Вы знаете, Витя, вот я «Гунду», хотя там час, не могу сказать, что помню по кадру, но последовательность эпизодов я помню. А ведь я ее смотрел 1 раз. Хорошая вещь хорошо и запоминается. Тем более, что у вас она такая невербальная, такая бессловесная. Я даже помню все места, в которых сын мой, рядом сидящий, меня пихал восхищенно в бок.

«Смотрели ли вы «Гибель империи» Хотиненко? Если да, то как вам?». Хотиненко вообще очень профессиональный человек. «Гибель империи» — очень профессиональная картина. И всё. А другие его фильмы были не просто профессиональными, а были для меня в каком-то смысле важными событиями моей внутренней жизни. «Макаров», даже, может быть, «Мусульманин».

«Какое место в литературе XX века занимает Жан Жене?». Знаете, я никогда этого не понимал. Ну совсем никогда. Для этого надо быть или вором, или еще в чем-то с ним совпадать — да, вы поняли правильно. Или, может быть, надо быть великим модернистом. Не знаю, когда я узнал, что Жан Жене однажды воровал, снял с полки книгу и зачитался, и это был Пруст, я понял, что подобное к подобному. Ни Жана Жене, не Пруста я совершенно не перевариваю.

«Посоветуйте книги, похожие на «Крестьяне» Бальзака». «Мужики» Реймонта.

«Почему трагична любовь Свана?». Потому что Одетта живая, а Сван полуживой, такое условный. Потому что она его не любит. Понимаете, о трагической любви всё сказал аббат Прево, и с тех пор французская литература только развивает эту проблему. Ну, де Лакло добавил.

На самом деле вся концепция трагической любви во французской литературе очень проста. Есть очаровательная женщина — прекрасная, неотразимо привлекательная. Она любит героя. Но она не может победить в себе своей жизненной силы, своего очарования. Ей хочется нравиться, ей хочется любить и быть любимой. Она не может сосредоточиться на одном. Она всё про себя понимает, и всё про него тоже. Но она не может ему не изменять. Это в ее природе. Она не может не вовлекать его в какие-то драмы. Единственное, что он с ней может сделать — это ее убить. Слава Богу, что кавалеру де Грие не пришлось этого делать. Но он ее, тем не менее, похоронил в пустыне. Это очень горько.

Во-первых, Одетта не умна, но она умна каким-то другим умом. А Сван очень умен, но он тень. Он человек только с профилем, без лица. Он такая резкая тень. И таких людей было много на грани веков. И я знаю таких людей. Они до сих пор существуют. Любой их контакт с жизнью мучителен. Поэтому какая уж там? Кстати, любовь к Свану — это, по-моему, такой один из прустовских шедевров.

«Почему Хантер Томпсон всегда описывает дно жизни?». Не знаю и, честно говоря, даже не интересовался никогда.

«Приведите...». Вот списков приводить не буду, честное слово. Не вижу смысла.

«Вы говорили, что большинство чаще всего неправо. А как же тогда демократия как мейнстрим современной политической жизни?». Как компромисс, друг мой. Большинство не бывает право, конечно. Но большинство вырабатывает компромисс, намечает равнодействующую. И дальше демократия заключается не в том, чтобы большинство выбрало своего, а в том, чтобы остальные не умерли от этого. В том, чтобы меньшинство сохраняло право на жизнь. Неужели вы думаете, что демократия — это благо большинства? Нет, демократия — это гарантии меньшинства. Очень странное, ей-богу, представление о демократии как о гарантии для 90% населения. Нет!

«Больше 12 лет я преподавала в русской школе при православном храме. У меня создалось такое впечатление, что мы с моим классом говорили на одном языке. А когда я читаю то, что размещают в соцсетях в связи с событиями на родине некоторые мои выпускники, мне стыдно и дурно. Я их этому не учила». Еще раз, Катя, благо эпохи, которая выявляет.

Понимаете, ведь вот ужас — я думаю: если бы не 2014 год, я бы мог до сих пор не скажу дружить, но выпивать, встречаться, общаться, взаимно подписывать друг другу книжки с такими людьми! Из них такое полезло! Я и представить себе этого не мог. Но благо тому, что вследствие этого испытания из них поперло вот это. А так считались бы очень милыми людьми.

Я говорил когда-то, что Владимир Путин был бы идеальным дачным соседом. Только, пожалуй, я бы, наверное, с большим трудом у него одалживал, например, косу. Как бывает, знаете, такую косилку. Или, там, аккумулятор подзарядить. Потому что он бы очень придирчиво следил, не испортил ли я ему. Такой тип соседа есть. Но он был всегда одалживал. Он был бы добрым дачным соседом. И мы бы еще друг к другу заходили.

Есть люди, которые в обыденной жизни никак бы себя не проявили — но вот эти события проявили. Мы увидели. Кстати, я уверен, что если бы Навальный жил в 90-е, он был бы обычным не слишком удачливым, может быть, юристом. Он же охотно рассказывает, что он всегда очень неудачно играл на бирже. А вот, проявилось. Прелесть эпохи в том, что она подсвечивает человека.

«Можно ли лекцию про Хаксли?». А у меня лекция про Хаксли в Свободном университете на следующей неделе. Давайте! Но сейчас вряд ли. Сейчас поговорим про Сологуба, потому что в самом деле очень интересно.

«Сашу из «Непобедимого солнца» воспринимают как милое существо, а меня она раздражает до зубовного скрежета». Катя, поймите, все милые существа раздражают меня до зубовного скрежета.

«Находите ли вы для себя сегодня новое духовное откровение в литературе и искусстве?». Да, конечно. Просто это духовное откровение пока еще очень смутное, очень неясное. Вот в «Тенях тевтонов» есть, на мой взгляд, серьезное откровение. Просто Иванов, мне кажется, сам не всегда отдает себе отчет в том, до чего он додумывается. У Акунина в «Трезориуме» очень серьезное откровение. Кстати, любопытно, что эти книги на материале одного города и одного месяца.

«Был ли обречен Лужин?». Скорее всего, да. В силу своей гениальности и позднего аутизма.

«Я поступал на клинического психолога. Хочу стать профессиональным. Может ли человек с купированным душевным расстройством стать хорошим психологом?». Скажу больше: только такой человек и может им стать. Понимаете, я знаю девочку, у которой подозревали синдром дефицита внимания и гиперактивности. Сейчас она психолог, работающий с такими детьми. Потому что она поняла, что СДВГ — это новая эволюционная ступень, а не диагноз. Во всяком случае, у тех, у кого этот диагноз ляпнут случайно. Есть люди, неспособные сосредоточиться — это одно. Есть дети, которые понимают всё быстрее, и им становится скучно. С ними надо работать. Вот сейчас она работает с такими детьми. Это очень правильно.

Опять-таки, почему один пропагандист вот так называет Навального? И не только, они все сейчас называют. Они абсолютно разоблачились. Пошел такой бобок! «Заголимся»! Зачем это нужно? Для определенности. Понимаете, чтобы их стало видно, чтобы нас стало видно. Чтобы нельзя уже было сказать: «Опять эта проклятая неизвестность!».

«Почему время — самая болезненная тема Иосифа Бродского?». Потому что одна из главных тем Бродского — ресентимент, в том числе любовный. И он всё время ищет, скажем, такую гиперкомпенсацию. Гиперкомпенсацию в любви через лирику. Гиперкомпенсацию в ревности. А вот гиперкомпенсацию в смерти он найти не может — ее нечем уравновесить.

Времени ничего не возразишь. Время делает с человеком то, что хочет. С большинством лирических тем Бродский расправляется — вот этим потоком слов, страшной энергией их произнесения. А со временем ничего сделать нельзя. Время унижает человека.

Правильно! Тело в страстях раскаялось. Зря оно пело, рыдало, скалилось. В полости рта не уступит кариес Греции Древней, по меньшей мере. Смрадно дыша и треща суставами, Пачкаю зеркало. Речь о саване Еще не идет. Но уже те самые, Кто тебя вынесет, входят в двери.

Это такая гиперненависть, попытка унизить себя еще больше, сказать о себе еще большую гадость. Вот об этом, кстати, наверное, стоит поговорить.

«Был ли Грибоедов героем своего времени? Почему он красиво погиб?». Красиво погиб, потому что был снобом. А снобу не всё равно.

«Моей дочери 17 лет. Как ей отпустить объект своей влюбленности?». Ребята, давайте я сейчас не буду читать лекцию — уже времени мало — а поотвечаю на вопросы, потому что среди них есть важные. В следующий раз я обещаю рассказать об «Икабоге» Джоан Роулинг — очень много просьб.

Отпустить объект влюбленности очень просто. Во-первых, умоляю вас: вы, как отец, в это не лезьте. Потому что она в знак протеста может полюбить еще сильнее, и это будет сложно. Но если отпустить объект влюбленности — понимаете, только через иронию. Человечество (и женщины) смеясь расстается со своим прошлым. Она должна увидеть в нем нечто смешное. Ненавязчиво помогите ей увидеть его со смешной стороны. Пока этого не произойдет, она будет всячески... Или потом, может быть. Пусть он за ней побегает — тогда он ей немедленно надоест.

«Что делать с такими людьми, как Шамиль Шамсутдинов, который убил 8 сослуживцев из-за дедовщины? Возможна ли душевная реабилитация жертв травли?». Понимаете, тут, мне кажется, надо прежде всего проверить его душевное здоровье — не безумец ли он. Дальше — тут я не судья. Потому что что вы скажете родителям тех людей, которых он убил? Надо детально вскрыть обстановку в части и узнать, что там было на самом деле. Вот общество оздоровлялось в 80-е, поэтому история Сакалаускаса была понята, услышана и произвела нужное действие. А вот история Шамсутдинова — нет. Потому что общество не хочет понимать себя.

«Давно хочу прочитать биографию Хемингуэя в ЖЗЛ. Какой автор лучше — Грибанов или Чертанов?». Георгий, Чертанов написала блистательную книгу. Это книга недопустимая, невозможная, невыносимая, неправильная, отвратительная. То есть как — Чертанов мой друг, мы много работали вместе. Именно я в свое время ее порекомендовал в ЖЗЛ, и она написала туда не то 7, не то уже 8 книг — совершенно блистательных, по-моему. И книга про Хемингуэя блистательная. Но такие вещи нельзя писать, понимаете? Потому что надо уважать объект своего творчества. Это полная деконструкция Хэмингуэя. При том, что, может быть, это вопль оскорбленной любви.

Понимаете, книга Карабчиевского о Маяковском скорее апологетична, чем критична. Но выглядит она как совершенно неприличное развенчание гения. Я дружу с сыном Карабчиевского, мы оба его любим. Но я даже ему могу сказать: «Дима, ваш папа там местами всё-таки переборщил». Как всю жизнь перебарщивал и его герой. Точно так же книга Чертанова. Эта книга вызвала, конечно, безумный шок, восторг. Ее до сих пор нигде не достанешь. Сколько изданий она выдержала — ну, как всякий шок.

Понимаете, зверевская биография Набокова тоже очень скептична и, я бы сказал, местами просто несправедлива. А книга Грибанова — это хорошая академическая работа. Мне кажется, что его работа о Фолкнере еще лучше. Книга Грибанова — это нормальная семидесятническая хорошая, добротная биография, где многое не сказано.

Книга Чертанова — пристрастная, отчаянная, полная разоблачений хемингуэевского вранья. Хотя он писатель, он занимается жизнетворчеством, его байки о себе — такой же жанр, как проза. При этом написана чертановская книга (всё-таки она профессиональный литератор, она сильный писатель) виртуозно. Но мне за Хэма по-человечески страшно обидно, когда я ее читаю. Это жестокая книга. Жестокая просто по отношению к человеку, который прожил, вообще-то говоря, не самую простую жизнь. Знаете, как сказано в «Гамлете»: «Рассматривать так значило бы рассматривать слишком пристально».

Конечно, покупайте чертановскую книгу, если вы ее где-нибудь достанете. У меня, например, ее уже нет. Тоже дал почитать школьнику. Девочка очень любила Хемингуэя, говорила, что он главный писатель ХХ века. Дал почитать и, естественно, это произведение ко мне не вернулось. Может быть, это правильно.

«Лучше всего русский характер раскрыт в «Муму»: вместо того, чтобы оторвать голову садистке-барыне, Герасим пошел и утопил лучшего друга». Саша, это не русский характер. Это человеческий характер: когда вы не можете уничтожить врага, вы уничтожаете того, кого можете.

Но «Муму» не про это. «Муму» про то, что у всякого глухонемого есть Муму. И у всякого человека (а чем он грубее и сильнее, тем оно нежнее, это Муму, одинокое и печальное) есть в душе заветная струнка. Освободиться можно, только ее порвав. К сожалению, другие варианты взросления, скажем так, исключены.

«Нужно ли выбросить телевизор?». Смотря кто вы. Если вы телекритик, то, как говорит Невзоров, место зоолога — в зоопарке. А если вы человек простой, если это не имеет отношения к вашей жизни — конечно. Даже не просто выбросить, а разбить кочергой.

«Почему нет жизнеутверждающей литературы первого порядка вроде Джека Лондона? Всё больше вздохи и заламывание рук». Потому что время другое. Понимаете, Джек Лондон, как и Горький, отравлен Ницше. У него другой подход к этому. Кстати, его литература не всегда была жизнеутверждающей. «Смирительная рубашка» — это уже книга, полная настоящего отчаяния. Джек Лондон был жизнеутверждающим, пока не написал «Мартина Идена».

«Реальна ли угроза, что преподавательский состав в школах и вузах Москвы будет очищен от...?». Слушайте, человек, которого вы цитируете, душевно болен. Скорее, от него будет очищен преподавательский состав. Это всё желание зачистить... Я же предупреждал: они сейчас будут зачищать, обязательно. Вопрос, с кем они останутся. Вообще чем быстрее они зачистят от всех здравомыслящих людей свое личное пространство, тем быстрее они без всяких наших усилий приведут себя к закономерному финалу. А мы посмотрим.

«Как вам музыка Земфиры?». Я не люблю музыку Земфиры, но я признаю, что это очень хорошая музыка.

«Какая ваша любимая книга Стивена Кинга?». «Мертвая зона» и «Revival».

«Что вы думаете о премии «НОС»?». Я никогда ее не получу.

«Расскажите о книге Стругацкого «Поиск предназначения»». В следующий раз — обязательно.

«Что дает вам основания для оптимизма?». Вот эта программа и письма, которые на нее приходят. Спасибо! Услышимся через неделю. Будьте благоразумны!