Один - 2020-09-03

Д.Быков

Тут дело даже не в том, что он в последние годы на плавание «Каравеллы» смотрел из окна своего кабинета – слава богу, он у него был недалеко от озера. Но тут проблема в том, что самим своим присутствием такие люди задают определенный климат нравственный, определенное ощущение уюта. Мир с ним лучше выглядел, чем без него.

«Можете ли вы описать образ эстетствующего, восторженного негодяя вроде Алекса из «Заводного апельсина» или фашиста из «Гибели богов»?» Да очень много таких. Евтушенко любил их описывать, в «Ардабиоле» у него есть такой, да и в «Ягодных местах» тоже есть такой мальчик из элитной школы, который наслаждается своей мерзостью. Так просто не приходят на ум бесчисленные эстетствующие подонки, которых страшное количество в реальности, поэтому в прозе как-то им труднее. Мне кажется, что такой персонаж – это главный герой, протагонист в романе «Околоноля», кем бы он ни был написан. Он не только все время любуется собой, но он задается вопросом: «Откуда он взялся, такой демонический?», и он очень мучается при этом, очень страдает.

«Вопрос из-за странной для меня сетевой реакции в связи с выступлением по поводу нападения на Жукова». Я сетевой реакции никакой особенной не заметил, в этом преимущество человека, который читает социальные сети в основном в своей ленте и по профессиональной необходимости. Потому что на каждый чих не наздравствуешься, количество идиотов растет неуклонно с количеством людей, которые одурманены, или, повинуясь тренду, перестали складывать два и два. Поэтому не нужно, мне кажется, отслеживать эту реакцию, потому что она предсказуема слишком.

«Что вы думаете о либертарианских теориях? Не считаете ли вы их людоедскими?» Людоедскими не считаю, но к самому либертарианству отношусь весьма критично как к любой форме элитарности и самодовольства, такого самодовольства, мало на чем не основанного. Я могу понять такое гордое, элитарное, простите за тавтологию, самоуважение, потому что человек, который не позволяет вытирать об себя ноги, правильно делает. Слишком много у нас некритичности в отношении с властями, с коллегами, со сверстниками, с согражданами. Слишком многие позволяют, действительно, себя топтать и сморкаться на себя. Это неправильно. Но либертарианство – это другая крайность, это уверенность в том, что вы – элита, десять процентов людей, умеющих делать дело, и вы должны помогать сами себе, а помощь другим – проявление слабости и мерзости.

Не знаю, мне трудно как-то, честно говоря, всерьез оценивать произведения Айн Рэнд, потому что никакой литературой это, конечно, не является, но ее судьба, ее биография, ее авторский миф – это заслуживает как минимум рассуждения, как минимум внимательного прочтения. Она интересная женщина с интересной судьбой, с интересным бегством из советской России. Вообще мне очень интересны люди, которые в 20-е годы в советской России сначала умудрялись выживать, а потом сбежали. Это особая прослойка людей, она из Питера. Это пример питерского характера, перемещенного в Америку. Айн Рэнд – человек безусловно интересный. Проза ее плоха, но тут, собственно, не о чем особенно спорить. Но бесспорно то, что либертарианцы в массе своей гораздо более плоские мыслители, даже чем Айн Рэнд. Они усвоили ее некритично и как-то представляют себе мир как такую арену для собственных монологов, довольно монотонных. Это такое самоупоение, основанное разве что на бизнес-удаче или на родительских вложениях, но, видите ли, расценивать свое благосостояние как знак своего благословения, своей благословенности, – это, по-моему, совершенно никуда не годится. При этом то, что Егор Жуков – либертарианец, – это кажется мне такой поверхностной оценкой. Я думаю, что он и сам это благополучно перерастет. Он человек еще молодой (не забывайте об этом) и находится в процессе горячего личностного роста.

Д.Быков: Из всех писателей «подростковой» темы, Крапивин – самое яркое явление

«Периодически сталкиваюсь с критиками, анализирующими искусство через призму структурализма (это хорошо сказано). Это крайне тяжело читать и понимать, но безумно интересно. Кажется, там сокрыто некое тайное знание. Иногда нарываешься со стороны адептов этого лагеря на странную агрессию, когда пытаешься оппонировать. С чего начать, если это того стоит?»

Видите ли, структурализм – довольно удобный метод, и я никогда не зарекался пользоваться отдельными приемами структуралистов для анализа. Структурализм – это, грубо говоря, вычленение во всем костяка (понятное дело, что речь идет о структуре), выделение того рецепта, по которому сделаны художественные тексты, инструкция, политика, то есть выявление во всем повторяющихся комбинаций и структур. Это довольно удобно. Другое дело, что в этом есть определенное упрощение и свой волапюк, свой «птичий язык», который, как всякая сектантская новоречь, раздражает попыткой маскировки вещей довольно тривиальных. Я согласен с теми, кто, подобно Владимиру Новикову, считает, что русская формальная школа была открыванием новых вещей, а структуралистский Sturm und Drang 60-х годов – это во многом бунт переименований, а не открытия новых сущностей. Но в принципе, все элементы структурализма есть уже у Шкловского, есть уже в работах Эйхенбаума, Тынянова, особенно Осипа Брика, который был структуралистом, не называя этого так, да и к формальной школе себя не причислял. Но большинство его работ, даже ЛЕФовских рецензий, именно вскрывают структуры, показывают макеты, готовые блоки соцреалистических текстов, взять хотя бы статью «Почему понравился «Цемент»?»

Мне кажется, что структурализм – это очень удобный инструмент, но не более того. Это не универсальный метод, а применение его решительно ко всему – к семиотике человеческих отношений или политических процессов – это все попытка одним ключом открыть все двери, попытка заведомо проигрышная. Что касается агрессии со стороны адептов его – так понимаете, агрессию проявляют любые адепты, когда вы посягаете на их территорию. У них есть свои языки. Сегодня, например, есть в разговоре об истории язык травмы, если угодно, язык Зебальда такой. Это довольно скучно все, и мне представляется, что каждая секта, сформировавшая свой волапюк, очень брюзгливо относится к посягательствам на свою абсолютную истину. Ну и не мешайте им заниматься этим, оставьте себе поле инструментализма. Оставьте себе право пользоваться самыми разнообразными методиками и творческими подходами. Где-то вам пригодится новый историзм Эткинда и другим, где-то – структуралистский инструментарий, где-то – социологический. К сожалению или к счастью, все двери в истории литературы одним ключом открыть нельзя, здесь нужны комплексные подходы. Притом, что удобство инструментария, скажем, бартовского или инструментария отечественных структуралистов, будь то Тартуской или Московской школы, никто не может отрицать.

Д.Быков: Либертарианство – это крайность, уверенность, что вы – элита, десять процентов людей, умеющих делать дело

«Рассуждая об условной оппозиции, вы часто выделяете Навального и, может быть, Яшина. Интересно услышать ваше мнение о Михаиле Светове». Я не знаком со Световым и не берусь его оценивать. С Яшиным знаком, и он производит на меня приятное впечатление. Тут проблема в чем? Сейчас русская оппозиция… Почему-то любят ее называть «наша оппозиция», что совершенно безобразно. Какая она «ваша»? «Ваши» – это Симоньян, Киселев, Соловьев; вот это ваше, простите за употребление этих слов в эфире. А «Наши» вообще организация довольно постыдная. Прекратите это писать, мол, что «наш Навальный, наш Леша»… Какой он ваш? «Ваши» – это дети ваши, которые когда-нибудь будут вас стыдиться. А эти люди… никакого притяжательного местоимения вы не можете применительно к ним использовать.

Так вот, что касается Навального. Российская оппозиция сейчас обезглавлена, и это очень печально. И сколько бы мы ни говорили о том, что Кремлю это невыгодно (наверное, исходя из каких-то далеко заглядывающих соображений это действительно невыгодно, но кто же там далеко заглядывает); получилось так, что убрали Немцова, безусловного лидера; получилось так, что заставили бездействовать Навального, и мы не знаем (хотя и держим кулаки), каким он проснется. Сейчас Навальный действительно выведен из числа активных оппозиционеров, он в коме. То есть как-то вектор совершенно очевиден. Они хотят действительно действовать по строчке Окуджавы: «Скоро их повыловят все до одного». Это правильная, с их очки зрения, стратегия, с моей точки зрения – это стратегия самоубийственная, но вектор совершенно очевиден, нельзя в этом сомневаться.

Пригодится ли России опыт Белоруссии, такого безлидерского, волнообразного движения; такого, если угодно, сетевой структуры? Нет, не пригодится, об этом можно сказать совершенно определенно. Не потому, что Белорусссия – это вождистская некая страна или Россия – вождистская страна? Нет, совершенно не поэтому. А потому, что Белоруссия переживает момент рождения нации. Когда нация составляет десять миллионов плюс некоторое количество диаспор – это процесс ощутимый. В России процесс рождения нации (политической, а не этнической) может привести к катаклизмам такого масштаба, что на это пойти сейчас вся Россия не готова. И представить себе протестное движение в России такого масштаба, которое происходит в Белоруссии, лично я пока не могу. Я не могу представить масштабы кризиса, которое вызовет это движение. Все как-то в России притерпелись, принюхались в гораздо большей степени, чем в Белоруссии. И что говорить о людях, допустим, такой традиционно провластной ориентации? Люди вполне либеральные ездят в Крым, посещают театр Боякова, пожимают руки бывшим активистам «Наших». Как-то границы стерлись.

Я вот какие-то вещи не могу себе позволить и не очень огорчаюсь по этому поводу, а огромное количество людей вообще утратило принципы. Они живут себе и думают: «Сегодня не хуже, чем вчера, и слава богу». А COVID вообще (как опасность более серьезная, чем кризис, более наглядная, если угодно) заставил всех жить по принципу «слава богу, не убили». Какие уж там мысли о принципах и убеждениях, когда дело касается прямого, обычного выживания? Поэтому сегодняшнее состояние России, когда еще и Навального в ней нет, довольно печально. Оно печально еще и потому, что это такой бесперспективняк, который самые разные слои населения стали воспринимать как остров стабильности, стали воспринимать как норму. И я сколько угодно мог и могу надеяться на молодое поколение, я вчера в очередной раз побывал в школе, попреподавал в одиннадцатых, очень это весело и замечательно, и они очень умные, и них есть перспективы. Но перспективы их, во-первых, не здесь, а во-вторых, они тоже видят свои будущее очень конформным. Они гибкие, они встраиваются (российская диктатура все-таки не диктатура Лукашенко, и хотя она перешла к прямым политическим убийствам, но ведь она не вчера к ним перешла). Поэтому, конечно, ситуация после Навального (или с временным отсутствием Навального) довольно катастрофическая, причем не для Навального, а для нас, особенно если учесть, какая вялая, какая неуверенная реакция даже у вполне демократических сил на это событие.

Очень многие искренне полагают, что Навальный сам так заболел, хотя все профессионалы дали совершенно конкретный комментарий. Ну а как он заболел и чем он заболел – это не самая насущная проблема, хотя там все понятно, к сожалению. А насущная проблема – это как быть, как самоорганизовываться без него, есть ли без него какая-то альтернатива, могут ли люди эту альтернативу сформировать. Мой ответ – нет, но я буду очень рад, если вы меня разубедите. Я не хочу впадать в пессимизм, но сейчас страшно растет (и растет экспоненциально) количество людей, которые действительно начали испытывать своего рода злорадное упоение от такого положения дел, они начали ему радоваться. Это такое злорадство, с каким некоторые атеисты отрицают существование бога по принципу «чем хуже, тем лучше»: нет никакого бога, все помрете, все гнить будете, нет никакого бессмертия души, все наши душевные движения – это не более чем комбинация химических элементов. Такой совершенно нигилистический, такой эмпирический подход, довольно примитивный, но для многих очень убедительный. С тем же злорадством, что бога нет, люди говорят, что свобода не нужна, да и нет никакой свободы. Иногда они облекают это в такую форму антирусскую, говорят, что страна эта не предназначена никакой свободе. Иногда они говорят это о человеческой природе: человеческой природе не нужна никакая свобода, и с того момента, как Шредер пошел на службу к Путину, у России все получается и будет получаться, надо с этим смириться.

Я совершенно не хочу смиряться с таким ходом вещей, но не могу не признать, что огромная часть общества получает удовольствие, получает тихонькое, вонюченькое наслаждение от своего растления, упадает в подпольные комплексы Достоевского. Это печально, конечно, но ничего не поделаешь: нас ожидает более долгая ночь чем то, что мы предполагали. То есть качественные изменения будут происходит, это несомненно, но это будут изменения не в сторону добра. «Мы проснемся в другой стране» – да, конечно, мы еще несколько раз будем просыпаться в другой стране, но это будет провал на более низкий этаж, если угодно.

«Не собираетесь ли вы переписать новую книгу, как это делал Булгаков с «Копытом инженера»?» Да ничего я не собираюсь переписывать, я публикацию не то чтобы откладываю: мне кажется, что в этой книге можно произвести некоторые улучшения, которые я сейчас и произвожу, сделать ее более понятной, потому что те, кто ее пока прочел, говорили о своем недоумении. В этой книге проблема в том, что там нет ни одного героя, похожего на меня, с кем я мог бы нравственно солидаризироваться. Книга без протагониста, кто повествователь – неизвестно (там становится понятно, но не сразу). Она для меня самого очень неожиданна и трудна. И вот попытки сделать ее чуть более понятной сейчас предпринимаются. Никаких концептуальных перемен я в нее вносить не собираюсь. Это моя последняя книга о советском проекте, я после этой книги возвращаться к советскому проекту не намерен, потому что я себе все объяснил. Что там дальше будут думать другие люди – welcome, но на все вопросы, связанные с советским проектом, я этими двумя трилогиями себе ответил.

Д.Быков: Либертарианцы в массе своей гораздо более плоские мыслители, даже чем Айн Рэнд. Они усвоили ее некритично

«Расскажите о книжной ярмарке». О книжной ярмарке я знаю только то, что сам я буду выступать там в субботу. На ней презентуется некоторое количество книг, которые вызывают у меня интерес. Главным образом, к сожалению, это книги филологические, литературоведческие. Жаль, что к этой ярмарке не успел лекмановский комментарий к «На берегах Невы», потому что эта книга давно уже нуждается в развернутом академическом комментарии, а то, что он сделал, скажем, с Ковалем, а до этого с Катаевым, конечно, показывает высочайших комментаторский уровень. Так что вот этой книги я очень жду, а остальных, честно говоря, не жду. Хотя мне любопытно будет полистать сорокинские «Пословицы и поговорки».

«В последние годы выходят фильмы по книгам современных отечественных писателей – «Текст», «Эпидемия». Будет ли это возрождением отечественного кинематографа?» На мой взгляд, эти тексты не говорят о возрождении отечественной литературы, в особенности «Эпидемия» (хотя и «Текст», в общем, представляется мне хорошим крепким сочинением, но никак не революцией жанра). Вот когда у нас появится литература, которая предлагает какие-то новые парадигмы при взгляде на прошлое, выходит из замкнутого круга прежних понятий или дает такой портрет настоящего, какой я еще не видел, тогда у нас будет и возрождение кинематографа. Пока я, честно говоря, борюсь с ощущением какого-то повтора, и, страшно сказать, пока в реальности не появляется ничего нового, его не может появиться и в искусстве.

«Почему именно в этом 2020 году зло торжествует так нагло и самозабвенно? Что же будет в следующем?» В следующем году оно тоже будет торжествовать нагло и самозабвенно. Зло всегда торжествует нагло и самозабвенно, оно иначе торжествовать не умеет. Как вы себе представляете зло, которое торжествует виновато, с бесконечными реверансами, экивоками, просит прощения, протягивает руку побежденному. Зло по определению стоит подбоченясь. «Налим Никодим гордится собою, носит шапку соболью, ни перед кем ее не ломает и шуток тоже не понимает». Вот что делает зло. Оно торжествует, Темные века, ничего не поделаешь (хотя не будем оскорблять Темные века, в них как раз было много недурного).

Действительно во всем мире господствует не столько зло, сколько душевная лень и глупость, какое-то такое выживание и благодарность за это выживание. Это понятно почему – потому что слишком много факторов резко негативных: и экономический кризис, и ковидные проблемы, которые отнюдь не сняты, и та диверсификация, то разделение человечества, о котором я говорил; разделение на персонажей соцсетей (то есть на персонажей толпы) и на все более маргинальных одиночек. Плюс к этому господствует такая философия «простых людей». Простые люди считают себя большинством и поэтому правы: это и трамписты, это и сторонники «Брекзита», это и огромное количество – не могу сказать, что преобладающее – россиян, которое гордо называет себя «простыми людьми» и ненавидит всяческие элиты. Ненавидит любые отклонения от нормы. Таких людей много, и я говорил о ситуации, когда мир разделяется на быстро прогрессирующее меньшинство и медленно деградирующее большинство. Деградация большинства – это очень неприятное явление, и расплата за это будет тоже долгой и мучительной.

«Как вы относитесь к дохристианской Руси?» А как можно относиться? Простите пожалуйста, в чем смысл этого вопроса? К дохристианской Руси я отношусь к глубочайшим интересом, прежде всего потому, что она и в христианской Руси сохраняла свое влияние. Рудименты язычества до сих пор на каждом шагу, и русское христианство несет на себе множество печатей этого не преодоленного (а иногда и непреодолимого) язычества, о чем нам еще, собственно, фильм «Андрей Рублев» весьма прозрачно намекал.

«С кем из музыкантов вы поддерживаете тесные отношения?» Тесные отношения я поддерживаю с женой, больше я ни с кем тесных отношений не поддерживаю. С сыном у меня довольно высокая степень духовной близости, с матерью, конечно, со многими друзьями и коллегами, но тесные отношения для меня до некоторой степени невозможны. Я вообще человек по натуре не скажу замкнутый, но одиноких таких занятий: писать, читать, смотреть кино, кататься на соловиле (что тоже моноколесо). Я не очень люблю в последнее время какие-то шумные тусовки, именно поэтому я с такой легкостью и такой, я бы даже сказал, радостью перенес ковидные ограничения. С музыкантами – да, у меня хорошие отношения с БГ, смею думать; отношения такого дистанцированного взаимного интереса, неплохие отношения с Макаревичем, на «ты» я с Шевчуком, чем очень горжусь, с Сергеем Калугиным. Но у меня нет тесных отношений с музыкантами, я предпочитаю любить их на расстоянии, как и всех людей.

«Сколько эфиров «Нобеля» планируется?» Порядка шестидесяти, насколько я знаю.

Д.Быков: Российская оппозиция сейчас обезглавлена

«Знакомы ли вы с представителями ставропольской литературы и приедете ли в наш город с лекциями? Случалось ли вам бывать на Ставрополье?» Я множество раз бывал в Ставрополе, очень люблю это место, и если призовете, пригласите с лекциями, то я приеду хоть сейчас, хотя, конечно, это требует какого-то организационного периода, требуется разговаривать с «Прямой речью», которая эти поездки организует, но в Ставрополь почему бы не приехать? К Ставрополю отношусь как и к русскому язычеству: с глубоким интересом.

«Считаете ли вы себя человеконенавистником?» Конечно, нет! Как я могу считать себя человеконенавистником? За что же мне ненавидеть людей? Я считаю себя писателем все-таки, писателю свойственно отношение к людям как главному материалу, как к теме, поэтому я, в общем, к людям отношусь с живейшей благодарностью: если бы не они, мне некого было бы описывать.

«Как вы относитесь к гуманизму?» К гуманности более положительно, потому что гуманизм – это сложное учение, сложный период. Можно ли поставить человека в центр мироздания, я не знаю, но отношусь к этому, в любом случае, сочувственно, а вот к гуманности и гуманитариям отношусь положительно.

«Как вы относитесь к христианским качествам, которые утверждает в русской литературе Достоевский?» Достоевский не утверждает в русской литературе христианских качеств, в этом его главная проблема. Достоевский утверждает в русской литературе весьма сложные и разнообразные человеческие качества, но говорить о христианстве Достоевского можно только применительно к «Братьям Карамазовым», и только к главе «Кана Галилейская», остальное там весьма спорно. Я надеюсь, что «Братья Карамазовы» – я много раз говорил об этом – знаменовали отход Достоевского от концепции «государства-церкви» леонтьевской и отход от партии Константиновского дворца. Удар приходится все-таки, говоря по-писаревски, не налево, а направо. Но в любом случае, Достоевский и христианство – это настолько сложная и настолько амбивалентная тема, так многие ее по-разному трактуют, а он же сам признавался, что его вера прошла через горнило мучительнейших сомнений, и другой веры он не признавал. Простой, естественной, детской веры, мне кажется, у него просто не было, а очень часто его прозрения на грани богоотрицания, на грани не скажу атеизма, но богоборчества. Поэтому Достоевский, мне кажется, – не лучший образец христианских ценностей в русской литературе. Вот если говорить, например, о Чехове, скажем, о рассказе «Студент», – здесь христианские ценности налицо, не говоря уж о его жизненной практике.

«Читаете ли вы святоотеческую литературу?» По мере необходимости читаю, конечно.

«Интересны ваши пристрастия к философии». Мой любимый философ – Витгенштейн. И разумеется, мне нравятся некоторые философы двадцатого века: Александр Кожев, например (он же Кожевников), с его замечательными идеями применительно к сталинизму, попытка увидеть в Сталине большую проверку российского населения. Это идея, довольно близкая к тому, до чего я стихийно додумался в «Оправдании». Мне интересно, конечно, читать Подорогу. Я не могу сказать, что я профессионально увлекаюсь философией, но есть философы, которые весьма любезны, весьма интересны. Я не понимаю, можно ли называть философами политологов типа Чадаева (имею в виду Алексея Чадаева, конечно, а не Петра), – это никакая не философия, но в большинстве, так сказать, русских философов религиозного возрождения и философов 20-40-х годов я вижу, к сожалению, не столько мыслителей, сколько публицистов. И это, мне кажется, довольно неприятная история. К веховству я отношусь крайне отрицательно.

«Спасибо за роман «Июнь»». Вам спасибо.

«Влияют ли средства массовой информации на деградацию общества?» Да знаете, влияют, но не определяющее. Оно и так бы деградировало совершенно спокойно.

«Что для вас является критерием настоящей поэзии?» Наличие мысли, внутреннего сюжета. Не внешнего, а вот развитие мысли, развитие образа, потому что стихи, ахающие над пейзажем или углубляющиеся в авторскую неврастению, – это то, что презирал Гумилев, и то, что я не очень уважаю. Главное, что требуется от стихов, – это то, что Елена Стишова так хорошо называет «самодвижением формы», развитием формы, развитие лирического сюжета. Вот это всегда приятно.

«Как вы относитесь к Дугину?» Да, в общем, серьезно не отношусь, простите меня, конечно. Покойный Лимонов считал его, конечно, человеком одаренным и культурным, но тоже с ним рассорился. Мне кажется, что Дугин – это неинтересно.

«Как вы относитесь к фестивалю «Традиция»?» Впервые от вас слышу о нем, но вообще к традиционализму всякого рода и к культу традиции отношусь резко отрицательно.

«Макаревич, Летов, Хаксли положительно отзывались об опытах с ЛСД…» От Хаксли слышал, читал точнее, а от Макаревича никогда. Это я не отмазываю современника, но действительно, сколько бы я ни говорил с Макаревичем, я не слышал ни разу комплиментов в адрес ЛСД, даже комплиментов в адрес марихуаны не слышал от него. «Практики расширения сознания применяли наверняка и другие известные авторы и даже ученые. Как относитесь к таким вещам вы?» Как к попытке войти с отмычкой там, куда надо входить с ключом. Понимаете, это взлом все-таки. Путем глубокой медитации или, скажем, сосредоточенного размышления можно достичь эмоций более ярких. Отдельные дураки (или не дураки, а халявщики) пытаются туда проникать со взломом, я презираю такое отношение.

«Ваше мнение о Скалдине?» Чрезвычайно интересный прозаик; к сожалению, большая часть текстов утрачена. «Что вы думаете о Тимуре Зульфикарове?» Не очень много думаю о Тимуре Зульфикарове, грех сказать. «Что вы думаете о Дилане Томасе?» Дилан Томас – великий поэт.

«Стоит ли читать «Хижину» Пола Янга?» Не стоит. То есть мне кажется, что не стоит. Мне это показалось нелюбопытным, но, может, это мне не стоит. Вообще любое чтение, кроме уж совсем античеловеческого, полезно. Но просто «Хижина» Пола Янга, мне кажется, не стоит затраченных усилий.

«Расскажите о Свободном университете. Что это и что вы там будете читать?» Я буду читать там эволюцию сюжетов и жанров: почему в какой-то момент возникает психологический роман, почему возникает детектив викторианский, как эволюционирует робинзонада, и так далее. Я не думаю, что Свободный университет пока представляет собой сколько-нибудь законченную, готовую и сколько-нибудь описуемую структуру. Просто это назрело: слишком много преподавателей абсолютно разного профиля, разного происхождения, разного возраста оказались не ко двору в нескольких высших учебных заведениях, вне зависимости от репутации этих учебных заведений. Запрещено им преподавать по разным причинам. Гусейнов расстался в Вышкой, чему я не могу не радоваться. Вышка же лишилась нескольких замечательных преподавателей. Эти люди хотят сохранять контакт со студентами и пока бесплатно, без каких-либо финансовых перспектив (на базе «Новой газеты» или еще кого-то) будут отыскивать помещение, будут отыскивать возможности для семинаров. Я буду со своей стороны читать в течение года этот курс, довольно обширный, в принципе, порядка 60 лекций запланировано, а кому интересно – записывайтесь. Я не знаю, что выйдет из Свободного университета. Я просто очень люблю любую самоорганизацию, мне очень нравится, когда люди снизу, на низовом уровне, создают какие-то пока еще непонятные, пока еще неопределенные, но привлекательные структуры.

Если у нас не будет этих структур, я сильно сомневаюсь, что у нас и свободного образования не будет. Просто потому что государственное образование – как оно уже доказало – вырождается в гетто, если не в юденрат. Я в какие-то формы сотрудничества с этим насквозь идеологизированным и тоталитарным государством не верю. Наверное, можно брать у него деньги на кино, если у него нет других вариантов. Но брать у него деньги на образование и свободно преподавать там невозможно, потому что слишком многие ваши тезисы можно расценить всегда как отход от государственной идеологии. В идеологизированной, ригидной, жесткой структуре абсолютно бессмысленно заниматься научными дискуссиями. Ну и правильно.

«Как побороть чувство, что все происходящее в Белоруссии, – пытка надежды?» Никак его не перебороть, очень полезное чувство, оно на самом деле, собственно, довольно креативно, довольно плодотворно. Надо отказываться от надежд, надо отказываться от этого состояния, но с другой стороны, если не надеяться, то как жить? Помните, у Окуджавы:

Во всем видны судьба и памяти порыв,

И с замятями снежными разделаться не сложно.

Надеюсь, что не зря все, чем я жил и жив,

И я живу надеждами – иначе невозможно.

Давайте попробуем жить надеждами, но белорусская ситуация переламывается (это очевидно), он переламывается не к лучшему. Протесты могут продолжаться сколь угодно долго, никаких других действий, кроме мирного протеста, Беларусь не предлагает. В лучшем случае это будет двоевластие, а в худшем случае людям надоест, потому что энтузиазм – это вещь недолгая. Я очень надеюсь, что будет это двоевластие сохраняться в прежнем, ненасильственном виде, потому что все выходы из тупика довольно ужасны.

Ситуация, когда Белоруссия утрачивает независимость и там появляется пророссийский кандидат, который продавливает все путинские нормы, – это, мне кажется, ситуация еще более губительная, чем Лукашенко, особенно губительная для дальнейшей провинциализации. Ситуация, при которой проливается большая кровь, и на этом дискредитирует себя окончательно власть, кажется мне чрезвычайно жестокой, и это дороговатая цена, такую цену никто платить не готов. Ситуация, когда вмешиваются какие-то внешние силы – любые, с западной или с российской стороны – кажется мне еще более печальной. Я не вижу перспективы. Если это перспектива – долгие, невзирая на достаточно суровую белорусскую зиму, выходы на улицу и, как замечательно написал один политолог, «по будням правит Лукашенко, а по выходным – оппозиция», – это было бы идеально, но боюсь, что это малоосуществимо. Пока приходится признать, что при огромном количестве в России и незначительном, но все же, количестве людей в Белоруссии, которым дороже всего стабильность и личное корыто, при подавляющем количестве такого рода людей, надеяться на перемены довольно наивно. Надежда вся на то, что произойдет какая-то внезапная ионизация, как это уже один раз произошло. Но люди как-то оказались в растерянности перед своим новым качеством, что они пока не знают, что с ним делать.

Д.Быков: Белоруссия переживает момент рождения нации

Я очень хотел бы, может быть, сейчас поехать в Белоруссию (как поехал Колесников от «Коммерсанта») и посмотреть своими глазами на то, что там происходит, ощутить этот воздух. Но боюсь, что поездка эта ничего не добавит и, главное, никому положения не облегчит.

«Знакомы ли вы с творчеством режиссера Владимира Кобрина?» К сожалению, нет.

«Вопрос про Дмитрия Голубкова. Причина его самоубийства – правда неразрешимые семейные обстоятельства?» Я не в курсе его «неразрешимых семейных обстоятельств». Я знаю из его дневника, что была действительно некая неразрешимая ситуация, но застрелился он не поэтому. Причина его самоубийства довольно детально изложена, на мой взгляд, в рассказе «Во сне ты горько плакал» Юрия Казакова, который об этом и написан и который мне представляется лучшим из поздних казаковских рассказов, да их и немного. Там вообще ощущение некоторого тупика, в который зашла вся русская мысль и русская жизнь середины 70-х. Что касается Голубкова, то он был человек очень чуткий, очень глубокий, вдумчивый, и, конечно, он чувствовал, я думаю, он чувствовал нарастающее одиночество – и литературное, и человеческое. Я думаю, он чувствовал себя все более обреченным.

А потом, ведь самоубийство не всегда происходит от тупика. Иногда самоубийство происходит просто от возраста, от иссякания творческих сил, не зря Татьяна Друбич сказала, что старость – это не для слабаков, и не зря возраст 48-49 лет для многих оказывается рубежным, и людям очень трудно это преодолеть.

«Как вы относитесь к Ульрике Майнхоф?» С состраданием и ужасом. «Героическая ли это фигура?» Нет, не думаю.

«Повлияли ли братья Стругацкие на Пелевина?» Братья Стругацкие волшебным образом, благодаря очень высокому качеству литературы, повиляли на все, на всех, кто их читал. На Пелевина тоже, конечно. И думаю, что на Акунина, хотя он сам отрицает это влияние. Все-таки, как всякий японист, он не мог не знать статей Аркадия Натановича про Акутагаву, а в этих статьях – квинтэссенция философии Стругацких.

«Вы часто упоминаете Бахыта Килибаева. Чем она занимается, в какую сферу ушел и был бы «Ночной дозор» круче, если бы его снял Килибаев?» Не берусь судить. Я могу сказать одно: Бахыт Килибаев был самым перспективным режиссером казахской «новой волны». И я его знал и продолжаю, собственно, иногда с ним обмениваться приветами. Он представляется мне человеком невероятного ума. Он ушел от кинематографа и занимается сейчас философией, политологией, какими-то вещами на стыке. Футурологией, иными словами. Довольно долгое время он писал сценарии, написал много. Его кинороман «Громовы» представляется мне эталонным. Были сериалы, были какие-то книжные публикации, но кинематографом он не занимается сейчас.

«Профессор Катасонов (не знаю профессора Катасонова, увы) обнаружил хвостатость деятелей Серебряного века, в частности, ссылаясь на поэму Есенина «Черный человек» и на незавидную судьбу всей плеяды в целом. Гоголь сжег второй том, почувствовав, кто нашептывал ему этот текст. Всегда ли гению предлагается хвост?» Понимаете, мысль о бесовских искушениях, о бесовской природе искусства, таланта очень не нова, и не надо быть профессором Катасоновым, чтобы до нее додуматься. Конечно, Гоголь сжег второй том «Мертвых душ» по совершенно другой причине, а вовсе не потому, что ему кто-то что-то нашептывал, а потому что главный положительный герой Муразов оказался самым страшным. И он в некотором смысле испугался той перспективы, которую он нарисовал для России.

Понимаете, Гоголь задохнулся, как рыба на песке. Он предчувствовал реальность, но до осуществления этой реальности он не дожил. Он всех главных персонажей русской литературы второй половины девятнадцатого столетия предсказал: Хлобуев – это Стива Облонский; человек, который ничего не умеет делать, но при этом у него деньги никогда не переводятся, он разоряется и все равно они у него откуда-то берутся (впоследствии это Симеонов-Пищик). Это Тентентников – Обломов, Костанжогло (Бостанжогло, есть два варианта) – это Левин. Это Улинька Бетрищева и ее старик-генерал – это тургеневская «Новь», и Бетрищева – вообще, по-моему, готовая тургеневская девушка. Он всех типажей угадал, но он умер; умер-то он понятно от чего, скорее всего, от неправильного лечения, но книгу он сжег потому, что он был мучительно неуверен в правильности своих прозрений, он был страшно одинок, он пытался ото всех получить хоть какие-то подтверждения этих догадок, а никто, кроме будущего, кроме бога, никто ему подтвердить не мог. Отсюда и чудовищная мнительность его последних дней. Хвостатость и демоническая природа большинства творцов Серебряного века… Понимаете, это были такие детские игры, такие наивные, детские попытки. Это был вызов Пиковой дамы в большинстве случаев.

«У Дамблдора были сложности с отцом, рядом с ним немыслима женщина (насчет женщины не знаю), у него есть простоватый спутник, понимающий в его действиях чуть меньше читателя, он убит предателем и воскрес в конце в месте, похожем на Кинг-Кросс. Можно ли рассматривать Дамблдора как трикстера или как христологического персонажа?» Дамблдора в меньшей степени. У Дамблдора не такие уж сложности с отцом, Дамблдор не воскресает (помните, когда он там говорит: «Гарри, Гарри, с кем ты разговариваешь, я краска на холсте»). Он не воскресает, он уходит жить в другое измерение, в которое уходим мы все так или иначе, но он не появляется в мире живых, а помещение, похожее на вокзал, – это не воскресение. И самое главное, что Дамблдор не приносит себя в жертву. То есть он формально просит Снайпа его убить, но в жертву за человечество искупительную, которую приносит Гарри Поттер, – там этого момента нет.

Ну и насчет того, что рядом с ним немыслима женщина, – это довольно спорная догадка самой Джоан К. Роулинг, которая вообще сделала Дамблдора геем, и многие читатели с этим не согласились: нам же, читателям, виднее, мы лучше автора знаем, кто там гей, кто афроамериканец, и так далее. Поэтому Дамблдор не всем критериям соответствует, Дамбдлор – это бог-отец, у него совсем иные функции. Он и с самого начала не тянет на трикстера, потому что он слишком правильный персонаж, он не революционер в сфере духа. У Гарри Поттера есть гораздо больше христологических, трикстерских, плутовских черт, хотя, конечно, некоторые черты Дамблдора указывают на то, что христологический миф и здесь поработал. Но в принципе, конечно, Дамблдор – персонаж гораздо больше по функциям своим напоминающий творца.

«Расскажите хоть один или два примера, как вас изменил роман «Приключения майора Звягина»? Что полезного можно оттуда вынести?» Очень много полезного, но я не буду вам рассказывать эти эпизоды, я их немного стыжусь. Потому что я в этих эпизодах повел себя как Звягин, а это поведение не всегда хорошее, это поведение несколько не скажу мачистское, но такое крайне радикальное. В нескольких ситуациях нужно было повести себя, что называется, по-мужски. Я терпеть не могу таких демонстративных поступков, но тогда это надо было сделать.

«Какую киномузыку Эннио Морриконе вы любите больше всего?» Да я как-то вообще, знаете, к музыке Эннио Морриконе довольно холоден. Я люблю Нино Рота. Я люблю, как все, тему из «Профессионала», но это же не главное, что он сочинил.

«Если место действия «Истории одного города» перенести в космос, получится история дневников Ийона Тихого. Можно ли лекцию про Лема?» Нет, Ийона Тихого не получится, хотя жанр политической или социальной фантастики, социальной сатиры, конечно, Лем подхватывает. На самом деле методами Щедрина он пользуется гораздо активнее в «Рукописи, найденной в ванне» – это самый яркий его сатирический роман, кафкианско-щедринский, если на то пошло. В принципе же, про «Дневники Ийона Тихого» я бы охотно поговорил, но надо перечитать.

«Как вы объясняете пассивную реакцию оппозиции и общества на отравление Навального?» Уже сказал об этом: деградация общества, привычки.

Д.Быков: Рудименты язычества до сих пор на каждом шагу, и русское христианство несет на себе множество печатей

«Читая «Гадкий лебедей», во второй половине произведения я просто испугался: такое ощущение, что написано буквально про нас. И президент, и дети, и голос, обращающийся к родителям. Неужели Стругацкие могли настолько точно предвидеть?» Да нет, что вы! «Гадкие лебеди» – это совсем не предвидение и совсем не то, что происходит сейчас. На самом деле предвидение – это «Гадкие лебеди» Лопушанского по сценарию Рыбакова; вещь довольно полемическая по отношению к Стругацким, где изображена полная победа города над мокрецами, и вместо квадрата в небесах девочка рисует квадрат на больничном окне. Вот там действительно, к сожалению, там пророчество.

«Как в считаете, всегда ли надо делать замечания незнакомым людям, когда они матерятся при детях?» По возможности вообще не надо делать людям замечаний, мне кажется. Проще увести детей или выразить негодование каким-нибудь более изящным способом. Ну кто вы такой? Вы что, лучше, что ли? Вы сами никогда не материтесь? Это довольно странный вопрос. Но если демонстративно при вашем ребенке кто-то матерится, – да, можно подойти и хлопнуть по какой-нибудь части тела или сказать что-нибудь

«Всегда ли заслуженно журналистам присуждают «Золотое перо»?» Не существует премии, которая присуждалась бы заслуженно, начиная от Нобелевки и кончая какой-нибудь провинциальной премией имени местного писателя. Нет справедливости в мире.

«Я только что закончил школу и поступил в университет. Меня заинтересовала заявленная вами тема в Свободном университете. Есть ли шанс попасть к вам на курс с таким скромным послужным списком?» You are welcome! Волшебное слово вам в помощь. «Благодаря вам я обратил внимание на другие курсы Свободного университета». Да, пожалуйста, я думаю, что там будет очень много увлекательного.

«Мне кажется, что Воронин – это идеальный молодой Колтаков, а Фриц Гейгер – Охлобыстин. Почему никто до сих пор не взялся за экранизацию?» Ну что вы, Колтаков гораздо более нервный, утонченный. Воронин – это Урбанский или – если из современных людей – Козловский. Воронин очень простой, Стругацкие же признавались, что они любят людей действия.

«Тугая спираль закручивается Хабаровском, Белоруссией, перспективы ее поглощения с фактическим убийством Навального…» Нет-нет, не торопитесь, никакого убийства, мы люди живучие. «…судьбоносными выборами президента США, заявлением фрау Меркель, не оставляющим сомнения в ее скорой отставке. Что вам подсказывает писательская интуиция, чем это все чревато?» Взрыва не будет, будет долгое гниение, которое в конце перейдет в какое-то новое качество. Взрывом не пахнет. Современное человечество к взрыву не готово, этот снаряд прогнил, эта граната заржавела.

«Расскажите про Свободный университет». Видите, сколько интереса к Свободному университету! И как это прекрасно, что эта инициатива всех зажгла. Свободный университет – зародыш будущего свободного образования. Всегда все начинается с копеечной свечи, от которой, как вы помните, Москва занялась. Услышимся через пять минут.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Отчаяние, тоска и невероятное сострадание к Ефремову. Понимаете, у меня довольно много друзей более близких. У меня вообще друзей довольно много, чего бы я там ни говорил об одиночестве и социальном аутизме. Но как-то получается, что человек пятьдесят, которые рады меня видеть в любое время суток, они есть: в России, за рубежом, в Питере, в Москве, – они есть. Ефремов – не самый близкий мне человек, но все происходящее с ним я воспринимаю как кровную трагедию, как трагедию близкого родственника. Это связано не только с тем, что два года мы с ним колесили по России, довольно много выступая, а опыт совместного выступления – это как опыт совместного боя. Хотя сравнивать это трудно, но это довольно экстремальная ситуация сама по себе. Но он вообще как-то наделен таким обаянием невероятным, и он действительно очень хороший человек. Я знаю массу историй, когда он помогал безвозмездно, когда он содержал людей, зачастую к нему отношения не имевших, когда он отдавал огромные суммы на благотворительность. Никто об этом не знает, и он сам об этом не будет говорить.

Конечно, на суде его запутали. Я говорил, что отношение к Пашаеву будет меняться еще радикальнее, и вы это увидите; будет меняться и в ту, и в другую сторону. Я его оценивать не берусь, но я понимаю, что Ефремову в его положении пришлось хвататься за соломинку, и, видимо, ему Пашаев давал какие-то надежды. Что самое ужасное – что Ефремов с самого начала стал объектом такой чудовищной, такой разнузданной, такой откровенно неприличной травли со всех сторон, словно люди ждали, на кого бы обрушиться. Они вообще сейчас очень ждут, на кого бы обрушиться, я потом буду подробно об этом говорить, мне приходит много писем и о российской ситуации, и о белорусской. Общество перегрелось, не находя никакого занятия, и, как всякий класс, где не учатся, от безделья готово травить. Это как в рассказе Дунского и Фрида «Лучший из них»: некого послать и жрать нечего. Вот это страшная ситуация, которая приводит к травле, к выяснению, к толковищам «кто сука, а кто вор», и общество, которое праздно, которому нечего делать, оно кидается на травлю.

Д.Быков: Можно ли поставить человека в центр мироздания, я не знаю, но отношусь к этому, в любом случае, сочувственно

Ефремов совершил не умышленное преступление; он убил человека, так получилось не по его воле, но видно, что главный аргумент – «эта элита учит нас добру». Ефремов никогда никого не учил, никогда никого не учил добру, а ненависть к элите – это черта раба, это черта плебея, это низкая довольно эмоция. Элита же бывает не только имущественная и не только финансовая. Все эти разговоры – я говорил уже много раз, простите, приходится повторяться – «мы простые люди», «а вот нас давят». Во-первых, вас никто не давит. «Когда мы умирали под Перекопом, а некоторые даже умерли» – помните, такая формула Маяковского, – не надо записываться в мертвые, не надо себя к ним причислять: успеете, умрете сами и многих до этого передавите. Но Ефремов стал объектом совершенно неприличного вытирания ног, совершенно неприличного улюлюканья. Человек, которым очень долго в разных ролях любовалась вся страна; говорить, что «он играет одних алкашей», – это говорят люди, которые смотрят одни сериалы, которые не видели ни «Дубровского», которые не видели «Француза» смирновского, которые не видели Ефремова в роли Треплева (один из потрясающих МХАТовских спектаклей), которые не видели Второй студии «Современника», МХАТовской студии, которую Ефремов возглавлял. Вообще о его театральных экспериментах, о его спектаклях по Андрею Платонову, о его художественных чтениях («Стихи для нас») вообще не имеют представления.

Понимаете, Ефремов действительно очень большой артист, и вот сейчас многие измываются над его последним словом: говорят, что это слабое последнее слово, путаное. Это последнее слово человека, доведенного до крайней степени отчаяния. И то, что он там стихи читал какие-то не такие, – давайте теперь еще стихи покритикуем. Безжалостность страшная; трагедия, в которой, по сути, погибли двое. И, конечно, очень может быть, что поведение Ефремова было невыстроено, сознательной выстроенности в нем не было. Очень может быть, что на суде он не всегда был равен себе, но как-то в обществе полностью отсутствует не просто желание, а способность поставить себя на чужое место. Все говорят: «А если бы сбили вашего родственника?». А если бы сбил ваш родственник, ваш друг? Я Ефремова воспринимаю как родню. Не как единомышленника – у меня с ним никакого единомыслия особенно нет, у меня ни с кем его нет, я думаю, что мыслю довольно самостоятельно. У меня уже очень давно с Ефремовым нет никаких общих дел, но у меня есть ощущение кровной близости потому, что он сейчас человек в бездне, человек затравленный, и я привык таким людям сострадать. Это не значит, что я не сострадаю убитому. Хотя, кстати сказать, поведение его семьи тоже могло бы быть выстроено иначе, как мне представляется. Можно было некоторые шоу не посещать, потому что это шоу абсолютно одиозное. Я не люблю, допустим, некоторые писания Елены Рыковцевой, но то, что она писала об этих программах, было вполне объективно. Участие в них сильно компрометируют покойного и его семью, разговоры о нем сильно компрометируют его, потому что есть такие программы, в которые нельзя ходить. Просто нельзя ходить из соображений нравственной гигиены.

Но в этой ситуации ничего не могу сказать, мои ощущения насчет Ефремова – я не вдаюсь сейчас в тонкости «виновен – не виновен», тут, я думаю, нужно более объективное расследования, – я могу сказать одно: у меня стойкое ощущение, что общество оттопталось на Ефремове за всю свою ненависть, за всю свое раздражение всех против всех. И особенна эта ненависть канализирована пропагандистами, потому что ненависть людей к элите ведь тоже объяснима: она диктуется собственным бесправием, бесперспективностью собственной жизни, и этот бесперспективняк пов всем фронтам: нет чувства будущего, нет образа будущего. И за все за это отдувается артист, который вызывал у большинства людей всегда чувства добрые, который пытался напоминать о милости к падшим. Вот сейчас он растоптан, растоптан не без своего участия, но ничего, кроме сострадания, я здесь испытывать не могу.

И я понимаю, что огромное количество людей смотрят на всех, кто хоть как-то высунулся, с одной надеждой: «Оно оступится, оно что-нибудь скажет не так, оно что-нибудь сделает не так, и мы, такие всегда правильные, такие ничем не замечательные, такие люди толпы, мы свою слюну добавим в этот коллективный плевок». Вот в чем наслаждение-то, общего дела-то нет, никакого штурма космоса в ближайшее время не предвидится, до Брюсселя вроде как не доходим, до Минска вроде как тоже, так что давайте кого-нибудь затопчем: ужасно же приятно! Сразу чувствуешь принадлежность к чему-то большому и теплому. Это самое подлое чувство, которое я знаю. Простите меня, что я откровенно об этом говорю; я полагаю, что к моей аудитории это никакого отношения не имеет.

Я сам все время – что бы я ни сказал – ловлю на себя такие потоки ненависти, я такое про себя читаю. Один подонок уже дописался до того, что я позволяю критиковать власть, а беру деньги из городского бюджета за свои выступления на Книжной ярмарке. Павел – простите, что я обращаюсь к вам по этому человеческому имени, которого вы недостойны, – все выступления на Книжной ярмарке – это абсолютно бесплатные мероприятия. Бесплатные и для большинства посетителей, которых я просто лично туда за руку провожу, и для участников. Ни один писатель не получает ни копейки из городского бюджета на Книжной ярмарке. И на продажу книг это никак не влияет – мои книги и так неплохо продаются. Приходите, покажитесь, посмотрите, как это бывает; хоть в глаза мне посмотрите, если со стыда не сгорите.

«Доброй ночи, Александр Викторович Цой написал письмо президенту Путину. Что же это за безумное время, в котором нам довелось жить?» Да тут не время виновато, а Александр Цой. Тут не время безумно, а Александр Цой вот так почувствовал себя прямым наследником и решил защитить имя отца вот таким способом. Защищать имя отца можно разными способами, я ничего против этого не имею, но обращение к президенту – да, все, что написал по этому поводу Козырев, – со всем этим я солидарен, хотя я не симпатизант фильмов Алексея Учителя.

«Какую роль играет летающий пивной киоск в книге «Потерянный дом»?» Двоякую. Во-первых, он расчищает место, взлетая, а во-вторых, он дает замечательную интермедию про бабу Зою, которая считается святой, потому что она всегда доливает до черты (это роман Житинского). «Она святая!» – говорят в очереди, и в этот момент пивной ларек на пивных струях взлетает и уносится в космос, а баба Зоя, оказавшись в безвоздушном пространстве, говорит себе: «Ничего, блокаду пережили, и это переживем». И прекрасно выживает. Это такой образ петербургской гордости, она очень петербургский персонаж, и мне очень нравится эта история.

«Почему в Белоруссии есть гражданское общество, а в России нет? Ведь история одна». Да есть оно в России, просто в России очень долгий опыт вертикали, имперского самоощущения. Понимаете, в маленькой стране, как в семье, легко просыпается гражданское общество. В стране огромной, которая привыкла к угнетению и к мысли о том, что другая форма существования для нее неприемлема, самоубийственна, – в такой стране с гражданским обществом трудно. Нельзя все время жить с ощущением, что твои гражданские чувства враждебны существованию твоей страны. Сейчас же в России думают как? Чуть-чуть, немножечко, любые послабления – и тут же будет, как в 90-е. «Вы что же, хотите, как в 90-е?» Да, мы хотим, как в 90-е, потому что 90-е были шансом, но 90-е же были еще и страшным унижением, годами абсолютной деградации советской интеллигенции, по большому счету, геноцида некоторой части народа. Другая проблема, что те л люди, которые отравляли 90-е (бандюки, ставшие силовиками), они же сейчас и повторяют: «Неужели вы хотите, чтобы было, как в 90-е?» Да в 90-е вы как сыр в масле катались, это нам было плохо, и мы все еще говорим: «Да, мы хотим свободы». А 90-е портили и отравляли вы, тогдашние бандиты, убийцы, которые сегодня читают нам мораль. О чем вы, ребята?

Д.Быков: Гоголь задохнулся, как рыба на песке. Он предчувствовал реальность, но до осуществления реальности не дожил

«Случались ли удачные продолжения циклов рассказов или романов в литературной классике?» Я все-таки считаю, что Дюма хорошо продолжил; мне даже «Двадцать лет спустя» нравятся даже большем, чем «Три мушкетера». Не нравится «Виконт де Бражелон», но все получения «Холмса» получались удачными, там были шедевры. Напоминаю, что «Пляшущие человечки» написаны уже после воскрешения Холмса. Нет, удачные сиквелы были. «Дорога уходит в даль» – третья часть трилогии лучше первой и второй, и так далее.

«Почему книги Крапивина не выстрелили так же, как книги Роулинг? Вопрос ли это языка или маркетинга?» Нет, это все-таки во многих отношениях вопрос жанра, потому что у Крапивина совершенно нет своей христологии, Крапивин не придумал свою вселенную, но ведь и Стивен Кинг не смог ее придумать. И «Темная башня», и «Великий Кристалл» – это не очень удачные произведения, не лучшие у авторов, хотя местами, временами они производят впечатление большой художественной силы. Кстати, «Великий кристалл» есть и у Кинга («Колдун и кристалл»), и у Крапивина. Действительно, они какие-то почти близнецы. Но дело в том, что Крапивин не создал своей вселенной, или, во всяком случае, не продумал ее столь тщательно, как Роулинг свой Хогвартс.

И потом – вот что мне кажется очень важным, я об этом раньше никогда не задумывался – у Крапивина довольно напряжно с юмором. Он патетичен, серьезен, трогателен, но его любовь к романтике и к романтикам несколько заслоняла его такую личную черту, бывшую у него в полной мере, как самоирония. Он же очень насмешлив, он весел, но в жизни, а в прозе это не так. Проза отличается таким серьезным патетическим тоном, как знаменитые песни его. Помните, у него же песни очень хорошие: «Как бы крепко ни спали мы, нам подниматься первыми». Вот это: «Это неправда, что маленьких смерть настигает реже: ведь пулеметы режут часто у самой земли». Он не боялся грубить героев, о чем я буду говорить, у него серьезно все, по-взрослому. У него есть герои, которые умирают, гибнут: все действительно всерьез. А вот пошутить, как очень много шутит Роулинг, – мне кажется, что у него с этим были проблемы определенные.

Я уж не говорю о том, что книга Роулинг действительно отличается несколько, что ли, большей взрослостью. При взрослом перечитывании Крапивина очень немногие книги его (такие, как «Ковер-самолет», мне кажется) выдерживают взрослый взгляд. И стилистика осталась в подростковом возрасте, притом, что – еще раз говорю – он великолепный писатель, может быть, великий писатель. Понимаете, а мало ли есть великих писателей, которые хорошо пишут про детей и для детей, но славы Роулинг никогда не достигли. Просто потому что история о мальчике-волшебнике удовлетворяет слишком многим требованиям, слишком многим правилам, слишком хорошо написана. «Повелитель мух» – тоже очень важная книга, но такой славы, как Роулинг, он не имел никогда.

«Люди, которые осуществляли медийное сопровождение штурма в Беслане, они там утопили свою совесть? Надо ли относиться к ним как к людям, убившим душу?» Для бога мертвых нет. Все могут как-то по-своему, все люди могут по-своему воскреснуть. Я не думаю, что перечисленные вами люди духовно мертвы. Они переживут еще свое позднее раскаяние, но они переживут его в старости, а старость – это время бессилия, уже это раскаяние будет, как сказано у Леонова, «кислой старческой слезой». Не будет настоящей бури, самоубийств не будет. Будут такие легкие недовольства.

Д.Быков: Дамбдлор – это бог-отец, у него совсем иные функции. Он и с самого начала не тянет на трикстера

«Какие книги или фильмы, или музыка спасают вас в минуты отчаяния, грусти, опустошенности, если такие чувства вас посещают?» Знаете, они меня не то чтобы посещают; меня в такие минуты спасает собственная работа; то, что я делаю. Чужие книги редко. У нас есть в доме такой предмет, такой круглый песик, который в минуты крайней злобы и тоски снимается со стены и швыряется в угол со страшным писком. Но потом мне становится его жаль, и я прихожу в себя. Он так и называется «круглый», но у меня нет никаких других способов. Я не верю в то, что искусство способно спасти в критический момент. Искусство способно спасти на более-менее ровном фоне. Знаете, от зубной боли никакое искусство не спасает, а бывает отчаяние хуже зубной воли. Пейзаж может спасти, прогулка. Помните, у Пастернака: «На свете нет такой тоски, которой снег бы не вылечивал».

«Вы сторонник строго профилированного обучения, но что делать молодым людям, которые не знают, чему хотят посвятить жизнь?». Таким молодым людям – выдумать, найти. Мне кажется, что таким людям просто нужно глубже раскапывать себя или обратиться к специалисту в области профориентации. Такие специалисты есть. У меня нет ощущения, что существуют люди, ни к чему не предназначенные. Либо им надо заниматься какой-то низкоквалифицированной работой. Если их это устраивает – тогда да, если не – надо искать что-то. Ведь смысл жизни необязательно иметь, его можно выдумать. Помните, как Левин: «Тем смыслом добра, который я волен вложить в нее». Никакая самая сильная любовь сама по себе, никакая самая искренняя дружба, никакой самый красивый пейзаж сами по себе не дают человеку осмысленности жизни, смысла жизни. Человеку дает смысл жизни вдумчивая работа над собой, расчистка себя, вот и все.

«Как преодолевать постоянно накатывающую прокрастинацию?» Врач вам в помощь или, простите, своя железная воля, свое напряжение. Я очень люблю у Лескова «Железную волю», это как бы о вреде обратной крайности, о вреде избытка воли, но, по большому счету, понимаете, вся русская литература, начиная с «Обломова» и кончая «Железной волей» именно оправдывает эту бесструктурность, прокрастинацию, уход от оппозиций, от бинарностей, если угодно, и от борьбы. Но если вы воспитаете здоровую злость к себе самому, вы прокрастинацию победите. А если нет, значит, вам не очень-то этого и хотелось. В конце концов, если с нами происходит то, что происходит, значит, нам это нравится. Значит, мы позволяем делать это с собой. Вот побольше такой аутотерапии.

«Насколько школьные оценки могут судить показателем знаний?» Не знаний, нет; они являются показателем приспособленности к социуму, к этой системе требований. Показателем знаний является, к сожалению, только успех в профессии, только это.

«Возможен ли настоящий большой талант, полностью прогнувшийся, и может ли талант терпеть несвободу?» Это довольно страшный вопрос. Нет, наверное, нет. Таланта, полностью поставившего себя на службу идее, не существует. Рано или поздно он вступит с этой идеологией в конфликт. Даже у Лени Рифеншталь бывали конфликты с партийным начальством, которыми она потом ужасно гордилась. Нет, наверное, нет. Даже советский опыт показывает, что у мало-мальски талантливого писателя с этой властью будут разногласия.

Тут все, значит, поздравляют друг друга с наступившим Днем знаний, и я тоже от всей души поздравляю, поскольку школа внушила мне бодрость, желание жить. Оно и так меня, в общем, не покидает, но в школе я чувствую себя лучше, как после хорошей тренировки такой, разминки физической, как после горных лыж, на которых я, к сожалению, кататься не умею.

«Изменилось ли ваше отношение к творчеству Паоло Соррентино?» Не было шанса его изменить пока.

«Какие восточные идеи наиболее явно прослеживаются в произведениях Стругацких?» Олег, Восток большой. Тут, я думаю, в наибольшей степени идеи японские: эта идея японского самурайского кодекса, решимости, самурайского отношения к своей и чужой жизни. Стругацкие – люди действия, и герои их – люди действия. Конечно, особенно это пришло через Аркадия Натановича, который всегда был исполнен решимости.

«Завра 115 лет со дня рождения Артура Кестлера. Можно ли несколько слов о его произведениях?» Кестлер больше всего известен «Слепящей тьмой», а мне кажется, что самое интересное его произведение – это все-таки «Тринадцатое колено», на которое навел меня когда-то Лев Лосев. Просто мы с ним обсуждали хазарскую проблему (я собирался писать «ЖД»), и он мне сказал использовать догадку Кестлера, за что я ему страшно благодарен. Его тоже это очень занимало, и не зря он написал стихотворение «ПВО», которое расшифровывается как «Песнь о вещем Олеге»:

Незримый хранитель могучему дан.

Олег улыбается веще.

Он едет и едет, в руке чемодан,

В нем череп и прочие вещи.

Идет вдохновенный кудесник за ним,

Незримый хранитель над ними незрим.

Вообще, это одно из самых любимых стихотворений и пронзительных абсолютно. Да, вот книга Кестлера «Тринадцатое колено», которая после генетических исследований не получила подтверждения, но как гипотеза происхождения ашкеназов безумно интересна и написана очень хорошо. Вообще Кестлер – замечательный писатель.

«Выходит новый фильм Кристофера Нолана. Как вы относитесь к его работам?» Знаете, я не люблю Нолана, он мне кажется переоцененным, переусложненным автором, каким-то избыточным. Я вообще люблю всякую избыточность, но у него она не приводит к эмоциональному взрыву, его кино холодно. Наверное, его последняя картина «Довод» («Tenet»), загадочная такая, многие спрашивают, почему там героя зовут Арепо. Да потому что «sator arepo tenet opera rotas» – знаменитая магическая фраза, которая была еще в основе «Альтиста Данилова», в массе других текстов, но это не важно. Важно то, что все нолановские ходы, запутанные штучки, – все это уже было в одном фильме Джармуша, где речь идет о пределах [«Пределы контроля»]. Там тоже непонятно, кто главный агент и чем он занят, мы этого не знаем. И Джармуша я люблю гораздо больше, потому что он поэт. Мне кажется, что Нолан… Ну я буду смотреть, конечно, эту картину, пересматривать. «Пределы контроля», вот [у Джармуша]. Мне кажется, что Нолан – не поэт, и поэтому мне его так скучно смотреть. Кино должно быть поэзией, тайной.

«Дмитрий, я не согласен с вами. Любовь может дать смысл жизни, когда объект любви сочетает в себе наибольший набор качеств, которые вы ищете. Когда тебе становится понятно, что с этим человеком ты развиваешься, становишься сильнее и выше. Не все же могут сами взять и начать работать над собой. Когда ты встречаешь нечто достойное во всех отношениях, достойнейшее, тогда и понимаешь, что смысл жизни быть рядом». Не надо никогда перегружать на другого свой смысл жизни. Понимаете, даже если вы встречаете человека, который являет собой ваши реальные идеалы и качества, смыслом жизни не может быть рядом. Смыслом жизни может быть сделать что-то равное, что-то близкое. Это, конечно, может стать смыслом жизни, но это смысл жизни суррогатный. Вы действительно перевешиваете на другого свою экзистенциальную ответственность, так мне кажется.

«Читали ли вы «Опиумную войну» Ребекки Куанг?» Нет, к сожалению, не читал. Я вообще очень мало читаю, я читаю сейчас все по профессию; все, что касается моей новой книги, будущей; не написанной, а той, которую мне предстоит в ближайшее время (лет пять, наверное) написать. И еще одну книжку я делаю, это пока тайна (в редакции Шубиной, в новой серии), это такая научная книга, и тоже она занимает у меня много времени, поэтому я ничего, кроме этого, не читаю.

«Какая лучшая постановка «Робин Гуда?» Не знаю, честно сказать, мне больше всего нравился радиоспектакль, записанный на пластинку, где просто разные артисты читали баллады в лучших переводах, отсюда я ее и помню до сих пор.

Д.Быков: Не существует премии, которая присуждалась бы заслуженно, начиная от Нобелевки

«Станете ли вы читать книгу, обещающую быть интересной, но написанную человеком, вызывающим у вас личное отвращение?» Конечно, стану. Если человек мне внушает личное отвращение, он вполне может быть талантливым, и почему бы мне с этой пчелы не получить некоторое количество меда, хотя отношение мое к пчеле совершенно далеко от восторга. Другое дело, если этот человек неоднократно своими текстами себя дискредитировал. Тогда в надежде, что он пять книг написал плохо, а шестую напишет гениально, – нет, я все равно не буду читать эту шестую. Обратное верно: если человек десять книг написал хорошо, а пять плохо, у меня надежда будет сохраняться, и я буду его читать все равно. Или если этот человек для меня важен (как Пелевин), и он написал несколько намеренно плохих книг, а плохие он пишет только намеренно (как, по словам Ахматовой, порядочный человек никого не обижает случайно), я буду его читать все равно, потому что Пелевин важен; мне важно то, что пишет Пелевин.

Большинство же людей, которых я считаю дурными, они мне не важны, иначе бы я как-то много им прощал. Но в моей жизни еще не было случая, чтобы я считал какого-то человека для себя важным, а он оказался плохим. Вот такого не было. Все люди, которые оказались плохими, были для меня по разным причинам не очень важны.

«В своей книге «Мой последний вздох» Бунюэль писал, что любит переодевания. Это позволяет увидеть другую жизнь. Если вы рабочий, вам дают самые плохие спички, вам не уступаю дорогу, девушки на вас не смотрят. Не кажется ли вам, что такие перформансы стоило попробовать нашей творческой интеллигенции?» Вообще метод Харуна ар-Рашида, который, переодевшись, изучал жизнь; метод Гюнтера Вальрафа, который переодевался сезонным рабочим и работал некоторое время с гастарбайтерами, а потом писал книгу «Работа», – это очень полезная штука. Побыть другим человеком, попревращаться, сделать репортаж-расследование – это безумно интересно, безумно увлекательное. И травелоги для меня – одна из форм такого превращения, потому что когда я путешествую, я не я.

Д.Быков: Ефремову в его положении пришлось хвататься за соломинку, и, видимо, ему Пашаев давал какие-то надежды

У меня есть специальный образ, придуманный для путешествия, это совсем другой человек, другого возраста, других нравов. Это очень удобно, потому что я – домашнее существо, я не очень люблю покидать дом, но так сложилась моя жизнь, что я все время путешествую. Сначала по журналистским делам, потом по лекторским, по выступательским, по поэтическим. То есть я дома мало сижу, даже сейчас. И поэтому у меня есть такой – как инструментарий, как чемодан – авторский образ, в котором я путешествую. Это моя персональная тайна, я вам сегодня впервые об этом рассказываю, да и мало кому это интересно. Но просто я исхожу из того, что периодически менять кровь, разгонять кровь, менять облик, – это полезно. И это не только в новом романе (потому что я обычно в своих симпатиях довольно постоянен), а это в каком-то новом костюме и новом облике. Вот это интересно. И, конечно, пожить чужой жизнью, чтобы написать репортаж-расследование, – это один из самых полезных шансов, которые дает журналистика.

«Как вы относитесь к искусству опустошающему, лишающему всех надежд, например, к фильму «Груз-200» Балабанова?» Саша, тут сложно, потому что фильм «Груз-200» Балабанова проходит по разряду авторского самоудовлетворения за спонсорский счет. Он ни у кого не хотел отнимать надежду, он не хотел писать портрет времени. Он хотел, безусловно, выразить определенные тенденции, носившиеся в воздухе, и не в 1984 году, а сейчас, потому что «Груз-200» – это фильм про сейчас, но эта картина, по большому счету, не про окружающий мир, она про внутренний ад Балабанова. Поэтому я не стал бы говорить, что эта картина отнимает надежду. Наоборот, она с помощью искусства позволяет Балабанову выкинуть из себя какое-то количество ада. Точно так же был сделан фильм «Река», недоделанный. Ну и «Сало» Пазолини так же сделано.

Это не самый почтительный вид искусства, но иногда получаются художественные шедевры. Вот «Сало» мне кажется плохим фильмом, недоделанным (ну, он его и не заканчивал сам), хотя не думаю, что его можно было спасти в перемонтаже. А вот «Груз-200» – это, по-моему, великое кино, но не нужно в нем искать какие-то смыслы. Это балабановский пейзаж внутренний, пейзаж его души, по которому едет мент-маньяк. Промзона, в которой звучит песня про маленький плот, красивый ужас. Внутренний мир Балабанова в то момент – это та засиженная мухами комната, в которой происходит ужасное действие фильма. Искусство может отнимать надежду, но у Балабанова не было таких высоких целей. Балабанов вообще не учитель, не проповедник. Он душитель, разгребатель своего внутреннего ада. Он мог жить, мог существовать только ценой беспрерывной работы в кино, отсюда его плодовитость. Это аутотерапия. Иначе бы просто его разорвало это.

«Знакомы ли вы с творчеством Ивана Нечуй-Левицкого?» Нет, впервые от вас слышу. Я вообще знаком с очень малым количеством замечательных вещей.

«Расскажите о Перл Бак». В следующий раз с удовольствием, для этого надо перечитать и понаблюдать собственные реакции много лет спустя. Давно уже я не перечитывал, не думал.

«С удовольствием бы послушал лекцию о Джонатане Франзене и вашем отношении к его творчеству. Вообще, что вас в нем привлекает? Я люблю все три его романа, выходившие по-русски; это мастерские картины американского общества, но многим он кажется злым, сухим, пишущим о ничтожных людях». Он сатирик и прежде всего сатирик. Он гениальный изобразитель американской пошлости и американских самогипнозов, американской попытки самообольщения, внушить себе, что у нас все нормально. Вот «Corrections» об этом, и это очень честный и хороший роман. «Свобода» гораздо слабее, а «Purity» в каких-то отношениях, кусками, в мелочах очень хороша, но в целом, на мой взгляд, роман не сложился. Посмотрим, что он напишет дальше. Проблема Франзена в том, что, став любимым автором Опры, он немножечко стал много от себя ждать, он стал заставлять себя писать. «Corrections» – это роман как бы выдохнутый; роман, который написан всем его предыдущим опытом жизни, другой такой удачи в его жизни не было. Франзен не сухой писатель, безусловно; у него очень яркие и остроумные всегда шутки, он чрезвычайно откровенен в описании американских внутренних кризисов – и кризиса среднего возраста, и профессионального кризиса, и кризиса семьи. Он замечательный изобразитель глупости и пошлости. Вот в «Purity», мне кажется, задача стояла совершенно другая, и она осталась неразрешенной. Он пытался описать нового человека, с чистого листа, и этот новый человек не получился. Хотя глава, посвященная Штази, там очень интересная, она страшная, хорошо придуманная. Такое чувство, что он там прямо жил, в Германии 70-х.

«Вот женщина что за зверь? Как ним ладить, как приручить, любовь не предлагать?» Во-первых, вы сами поняли, что кроме любви тут ничего не придумаешь, но любовь – должен вас разочаровать – это вовсе не способ приручения. Любовь, если на то пошло, это способ выживания рядом с этим существом. Говорил же Бунин: «Женщина – это существо, живущее рядом с человеком и способное понимать его приказания». Там было иначе сформулировано, более мягко, но суть такая. Женщина действительно совершенно особенное существо, оно никоим образом не должно лишаться каких-то прав или иметь преимущественные права, но надо понимать, что это другой, это данный вам в ощущении другой, непохожий, отдельный. Я не могу сказать, что у меня есть способ приручения женщины (это было бы пошлостью), но мне кажется, что единственный способ взаимодействия – это не до конца принадлежать. Женщины любят шпионов и писателей; тех, у кого есть тайна. Тех, кто не принадлежит им до конца. Когда они полностью вами завладели, когда они знают ваш распорядок дня, ваши планы, всех ваших знакомых, когда вы ей понятны, когда она знает, чего ей от вас ждать в постели, в кухне, в транспорте, ей становится скучно. Когда у вас есть хоть одна сфера жизни, которая не находится под ее полным контролем; то, что вы пишете, или ваша мастерская, в которой вы уединяетесь. Не для того чтобы изменять (боже упаси!), измена женщину не интересуют измены с другой женщиной, женщину интересует муза. Вот если вам с музой интереснее, тогда надо непременно расковырять вашу собственность, а если не получается, то вы всегда остаетесь привлекательным. Потому что вы никогда не делаетесь собственностью. Женщина не интересуется собственностью, им это не нужно. Оно любят тех, с кем интересно.

Я помню, мне Елена Сафонова давала одно из своих многочисленных интервью, и она сказала: «Я могу простить мужчине все – неверность, жадность, жестокость. Все, кроме скуки. Если с ним скучно, он может обладать всеми добродетелями, но никак». Боюсь, что это очень честное признание и очень справедливая догадка. А мне чего нужно? Трудно сказать, что мне было бы нужно. Наверное, идеально точное сочетание красоты, доброты и веселья. Как правило, в женщине особенно пленителен талант. Я всегда люблю талант. Если есть этот талант к чему-либо, он удивительно одухотворяет всю жизнь, он превращает женщину в какое-то божество. И очень я не люблю высокомерия. Высокомерие и в мужчине, и в женщине одна из самых отвратительных черт, когда человек любит презирать. Это довольно гнусно.

«Как попасть на вашу лекцию в Питере?» Это на улице Декабристов, там где-то есть зал, это все есть в сообществе ru-bykov. Несколько писем я уже получил: «нет билетов, работает ли волшебное слово?». Я буду на входе стоять, волшебное слово работает.

«Обречены ли дети великих родителей на несчастья под тенью отцовской величины?» Это не несчастья, это ответственность такая особенная. На вас всегда будут оглядываться, вас всегда будут сравнивать с, но с другой стороны, это же преимущество огромное. Вот сейчас в связи с Цоем многие об этом вспоминают: а имеет ли право Цой запрещать кино? Это хороший каламбур. Дело в том, что наличие великого родственника (или, во всяком случае, авторитетного, популярного) – не просто угнетение, а это еще и стимул. Понимаете, моя мать – очень именитый преподаватель русского языка и литературы; и естественно, что меня, как учитель, постоянно сравнивают с ней. Как писателя, слава богу, не сравнивают, на этом поле мы не конкурируем, хотя если бы мать захотела, она писал бы недурно. Но она вот как учитель, конечно, для меня всегдашний недосягаемый образец. Но это же мне открывало многие двери, это позволяло мне вырасти в среде коллег. Я всегда знал, о чем говорят в учительских, из чего состоит быт учителя, как он проверяет тетради, как он готовится к урокам. Это раскрывает вам внутреннюю кухню.

Д.Быков: Балабанов вообще не учитель, не проповедник. Он душитель, разгребатель своего внутреннего ада

И я видел массу творческих семей, которые именно благодаря этой кухне, благодаря работе старшего автора с аппетитом позволяли автору младшему достигать замечательных высот, просто благодаря силе примера. Вот Миндадзе, например, сын Гребнева, и его сестра Гремина тоже дочь Гребнева. Это очень крупный кинодраматург, и они оба по-своему унаследовали его метод, но развивали его каждый в свою сторону: Миндадзе в сторону притчи и фантастики, хотя и очень бытовой, а Гремина в сторону Театра.doc, но тоже ее пьесы очень богаты и разнообразны. Драгунские вся семья, три поколения, демонстрируют потрясающие таланы, местами просто гении. И Виктор Драгунский гениальный новеллист, и Денис – лучший сегодня рассказчик и романист интересный, и Ксения написал сейчас такой роман, что я просто оторваться не мог. Вот за это ковидное лето она написала его, потрясающая совершенно книга, скоро выйдет. Маленький совсем, но очень сильный. И Ирка Драгунская – тоже замечательный художник и писатель. Это три поколения одной семьи.

Очень интересные семьи диссидентские, потому что не желая повторять ошибки родителей, дети желают вырасти большими прагматиками, а в результате все равно вырастают идеалистами. И так далее. То есть я вообще за семейство, за династичность, потому что династия сама по себе – это нормальное явление. Если человек хорошо делает свое дело, то он делает его заразительно.

«Были ли инкарнации Гайдара в вашей системе? Является ли он сам чьей-то инкарнацией?» Нет. Гайдар – это принципиально новое явление, принципиально новое решение. Мне кажется, там была другая проблема. У меня есть сильное подозрение, что непосредственное участие в работе над романом «Как закалялась сталь» Гайдар принимал, он его редактировал. Сама мелодика гайдаровской фразы, опыт боевых действий, герои наводит меня на эту мысль. И неслучайно в «Школе» появляется герой Павел Корчагин. Это такая авторская метка, задолго до этого оставленная Гайдаром, или перенесенная Гайдаром в роман «Как закалялась сталь». Судя по тому, что Островский сам говорил и писал, судя по его письмам, он литературного опыта к началу романа не имел. А «Как закалялась сталь» – это очень хорошо написанная книга. И я не исключаю, что Аркадий Гайдар принимал участие в работе над ней. Может быть, мы когда-нибудь об этом прочтем. Хотя опыт, биография в основном, конечно, от Островского, хотя он тоже – были работы – многое выдумал. Это естественно для литературы.

Другое меня важно: Гайдар – это принципиально новый советский тип, который появился на пересечении западной приключенческой прозы и советской такой романтики. Гайдар же был под огромным влиянием Буссенара, Эдгара По, Хаггарда, вот этих авторов. Поэтому он если и чья-о реинкарнация, то зарубежная, но в принципе, это новый герой, герой советский. Большинство советский писателей – новых, молодых – не имели прототипов, потому что социальной среды не было, из которой они вышли.

Ну а теперь поговорим коротко о Владиславе Петровиче Крапивине, которого я, к счастью, знал, с которым я несколько раз в жизни разговаривал, причем первый раз в десятилетнем возрасте, когда Шабельник привел нам через своего отца (главного художника «Пионера») команду «Пионера», и пришел живой Крапивин, и для меня это было огромным счастьем. Потом было очень интересно было разговаривать с Крапивиным у него дома. Меня поразила скромность и простота: он ничего не изрекал, он говорил дело. И он же тогда сказал замечательную, очень важную для меня вещь, что «Каравелла» не стала сектой именно потому, что это была школа профессионального обучения. Он учил детей а) журналистике б) морскому делу. Это корабельная школа со своим уставом, но там совершенно не было сектантского духа именно потому, что они больше работали, нежели занимались каким-либо воспитанием.

Я не буду сейчас говорить о его педагогических заслугах, а рассмотрю на одном письме (письмо, кстати, украинское) очень важную зависимость, очень важную параллель между ним и Кингом. С Кингом у них действительно много общего. Сам Крапивин шутя называл себя графоманом, и сам Кинг многократно иронизировал над своей гипертрофированной плодовитостью. С чем это связано? Я полагаю, что это никак не погоня за деньгами и никоим образом не попытка тщеславия личного авторского, удовлетворить авторское тщеславие, – это борьба с внутренними демонами, конечно. И у Крапивина таких демонов было много.

Надо сказать, что Крапивин, как и Кинг, жил в обществе великого раскола. Раскола, который обозначился в конце советской власти, и на некотором этапе американской истории Россия и Америка первыми столкнулись с тем, что общество поделилось на людей толпы и одиночек. На тех, кто действует у Кинга в «Тумане»; условно говоря, на Грегов Стилсонов и Джонни Смитов. И хотя Джонни Смита зовут нарочито просто (он уж подлинный Иван Кузнецов, человек из толпы), но он утонченный интеллигент; это персонаж, наделенный невероятной чуткостью (там это следствие травмы, но вообще «Мертвая зона», надо сказать лучший роман Кинга, мы с матерью в этом солидарны, и Сара Хэзлит – самая обаятельная его героиня). Вот Крапивин писал об этом же: общество поделилось на дедов из «Колыбельной для брата» и разнообразных бандитствующих сявок. И именно поэтому же, кстати говоря, та же острота конфликта, что и у Кинга, есть у Крапивина. Крапивин – это действительно наш Стивен Кинг. Жаль, что мне не приходила в голову эта мысль; именно потому, что у Кинга все время герои-романтики борются с бандитами, и зло у него всегда нагло, а добро простовато, и само противостояние это отличается почти сказочной простотой. Крапивин же понимает: для того чтобы получилась полноценная сказка, нужен идеальный герой слева и полноценное зло справа. Но важно, какими чертами Крапивин наделяет это зло.

У этого зла три определяющие черты: во-первых, они действуют только в стае; они действуют только толпой, им удобно комфортно только в компании, а противостоят им только одиночки, как в романе «Журавленок и молния». В некотором смысле Крапивин пытался дать своим одиночкам, своим героям подобие коллектива, и этот коллектив – это что-то вроде театра-студии, как в «Мальчике со шпагой», или спортивного кружка. Это такое сообщество для фриков, где бы их никто не угнетал, клуб одиночек. То, что у Крапивина выходили талантливые ученики, показал пример Ники Куцылло, которую он взял в отряд «Каравелла», когда у нее мать посадили, а их с братом собирались сдать в детдом, – и вот Ника Куцылло, запечатленная на этих бесконечно трогательных фотографиях, где она красавица-барабанщица у Крапивина, из нее получился совершенно светоносный человек, один из лучших людей, кого я знаю просто; один из самых чистых, простых и при этом сложных. Из самых талантливых, причем; она, конечно, великий журналист. Вот один из примеров крапивинского воспитания. Он вообще не для массы, он для одиночек. Это многие сейчас написали. Он дает одиночкам оптимальную форму взаимодействия.

Первая черта зла – то, что оно, как правило, действует скопом; это люди, которым удобно в компании, это люди большинства. Второе – это люди, лишенные профессиональных талантов и интересов, поэтому отравляющие чужие таланты. И третье – это люди, которые льнут и липнут к власти. Образ власти у Крапивина – например, в школах это учителя, – учителя у него почти всегда изображены враждебно; это люди власти, люди формы, формального распорядительства. Они прежде всего отличаются поразительной сплоченностью и массовостью, полным отсутствием воображения и желанием угнетать окружающих. Честно говоря, я не очень люблю такие тексты, в которых мир взрослых предстает неприятным, это тоже сектантское мировоззрение. Но надо сказать, что у Крапивина очень много обаятельных взрослых, прекрасных взрослых. Чаще всего это родители героев, просто родители не могут социализировать этого ребенка, они ничего не могут противопоставить страшному миру улицы.

Я не беру сейчас поздние фантастические творения Крапивина, в частности, историю Великого Кристалла. Но невозможно не вспомнить его «Ковер-самолет», который пример самой простой, самой бытовой фантастики, но при этом жутко убедительный и обаятельный. Понимаете, дети живут на даче, находят ржавый ключ, находят дверь, которая этим ключом отпирается, а за дверью ковер-самолет. Я Крапивина еще школьником спросил, когда он к нам приезжал: «А была ли хоть какая-то реальная основа?» Он ответил: «Мы лежали на большом ковре на крыше, и нам казалось, что мы летим, вот и все». Но этот «Ковер» очень хорошо придуман, и, кстати говоря, у него замечательно придумана там сцена пролета через радугу. Она ужасно наивная, но когда через разные цвета этой радуги пролетают крапивинские герои – через оранжевый, апельсиновый, через желтый (они все с разными запахами), это физически ощутимо. Крапивин как никто умел описывать счастье, вот этот простор и романтику детства, которая потом забывается, конечно.

Конечно, Крапивин чувствовал, что отрочество – время одиночества, «пустыня одиночества». И в этой пустыне очень важно присутствие рядом тактичного старшего (такого, как Дед), который умеет быть не вожаком, а умеет показать свои уязвимости, который демонстрирует какие-то свои слабости. Понимаете, Крапивин с детьми никогда не был вождем, он всегда умел подчеркнуть с ними собственные проблемы. Он показывал, что он такой же человек с проблемами. Как мой любимый артековский педагог, ныне покойный, Андрей Давыдов, который руководил пресс-центром Артека. Про него дочка Аллы Боссарт очень хорошо сказала: «Он такой же, как мы, поэтому мы его все любим». Он такой же, как они. Давыдов был абсолютно… не скажу, что он был инфантилен; он просто не боялся детям показать свои проблемы. Он не представал перед ними таким уверенным.

Самая главная черта Крапивина – он замечательно умел рассказывать истории, выдумывать и рассказывать истории, держать темп. Я думаю, что после Гайдара он единственный (Кассиль, конечно, умел) лучший сюжетчик в детской литературе. Очень многие сюжеты Крапивина – поздние, как «Сказка о рыбках и рыбках» (по-моему, лучшее его произведение позднее)… Он умеет нагнетать обстановку, пугать, и мир в его текстах действительно, как говорил Лимонов, полон красавиц и чудовищ. Единственное, чего у Крапивина, на мой взгляд, не хватало, – это темы любви. Тема любви подростковой у него не была прописана. Но я понимаю, почему. Его интересовала дружба, его интересовал тот возраст, когда любви еще по-настоящему нет; когда девочки – это или предмет ненависти, или предмет обожания. Я думаю, что в следующей своей реинкарнации он напишет великую детскую книгу о любви. А в том, что он где-то рядом, я совершенно не сомневаюсь. Владислав Петрович, простите за все, и дай вам бог прекрасного препровождения в вечности, которой вы, безусловно, заслужили. А мы с вами услышимся через неделю, пока.