Один - 2020-04-09

Д.Быков

Я говорил с Наумом Нимом, человеком, который многое сделал для российской правозащиты, для возможной реформы пенитенциарной системы. У Нима есть такая идея… Он вообще очень инструментальный человек, очень умеющий находить инструменты осуществления этих реформ, потому что наши прекраснодушные слова мало что меняют. А вот если бы сейчас Верховный суд собрал бы пленум (он имеет право это сделать), и этот пленум рекомендовал бы временно не давать наказаний тяжелее домашнего ареста. Просто не загружать тюрьмы людьми, потому что в тюрьмах невозможно избежать сейчас ситуации практически не просто провоцирующей инфекцию, а ситуации повального заражения.

Может быть, сейчас действительно Верховный суд мог бы временно призвать к тому, чтобы приговоры о реальных сроках (хотя бы на время следствия) не выносились. Может быть, председатель Верховного суда мог бы озаботиться созывом этого пленума. Я не очень понимаю, к кому можно обращаться; я, честно говоря, таким инструментальным методам я чужд. Я все понимаю в инструментарии литературном: я все понимаю, как сделать так (все-таки более-менее я профессионал), чтобы читатель испытывал те или иные чувства. Но как сделать так, чтобы тот или иной чиновник поступил бы милосердно? Вот здесь Ним абсолютно прав: это тот редчайший случай, когда прагматизм и милосердие идут в одной упряжке. Почему бы сейчас Верховному суду не призывать хотя бы к временному, хотя бы к месячному отказу от реальных сроков? Люди, которые находятся в тюрьмах, обречены. Неужели сейчас это нельзя как-то вытащить на передний план сознания? Это спрятано все время, это все время где-то в подсознании сидит. А ведь страна проверяется по отношению к своим старикам, детям и своим падшим. По-моему, это очевидные вещи. Тем более, что многие сидят там совершенно безвинно. Но, в общем, я ничего особенного не могу сделать, кроме вопля к тем, от кого это зависит. Может быть, действительно, на короткое время такая мера могла бы хотя бы один аспект этой пандемии сделать менее травматичным.

«Откликнулся ли вам «Народный фронт»?» Не «Народный фронт» откликнулся, а откликнулся, во-первых, Рошаль, который, дай бог ему здоровья, который услышал мои сетования, что мои мои волонтерские мольбы до сих пор не востребованы. Мне позвонили из «Народного фронта», спасибо им большое, и сказали, что из соображений гуманности человек после пятидесяти лет волонтером быть не может, только от 17 до 45 лет, максимум до 50. Конечно, для меня, человека, ощущающего себя еще довольно молодым пока, как-то странно чувствовать себя уже списанным в запас, но с другой стороны мне предложили разговаривать дистанционно с пенсионерами и как-то их утешать. Поскольку это тоже входит в мои литературные задачи – отвлекать от плохого и привлекать к хорошему, – да, наверное, я попробую это делать. Но спасибо, мне тут же отозвались из Марфа-Мариинской обители, сказав, что там могут быть востребованы какие-то мои скромные услуги; я попробую это сделать.

Понимаете, я это делаю не для описания, не для того, чтобы это вставить в роман (роман мы пишем тем же коллективом, сами по себе, отдельно; кстати, всем, кто прислал новые синопсисы «Короля мух», я просто не отвечаю из-за полного отсутствия времени, на меня навалилось несколько новых уроков в школе, новый класс я взял, и все-таки надо писать то, что я должен писать; то, что я делаю для газет и журналов, поэтому я клянусь, что на выходных разгребу эти завалы и всем отвечу: по крайней мере, шесть заявок – почему-то преимущественно женских – очень интересны; видимо, «страшное понятней им», перефразируя Пастернака). Что касается волонтерства, то я собираюсь этим заниматься не для описания, а для борьбы с неврозом. Понимаете, невыносимо сидеть сложа руки; хочется хотя бы подносить патроны, таскать какие-то снарядные ящики. Может быть, где-то это будет услышано. Хотя я с другой стороны и рад, что по некоторым меркам я уже пенсионер. В этом есть какое-то скромное утешение и даже, я бы сказал, момент самоуважения: ты привык, что все тебя шпыняют, как мальчика, а ты уже, оказывается, пожилой человек.

«Я недавно столкнулся с мнением – один из самых загадочных романов XX века. Что вы думаете на этот счет?» Видите ли, Женя, это можно сказать о любом романе XX века. Талант – всегда загадка или, по тому же Пастернаку, «единственная новость, которая всегда нова». «Доктор Живаго» загадочен в одном отношении: он – символистский роман, и в этом качестве он не претендует на жизнеподобие. Действительно, то, что все герои толкутся на романном пространстве, постоянно встречаясь, – этот принцип реализован давно, как нагляднейший пример реализации этой метафоры я все время привожу рассказ Валерия Попова «Фаныч», когда там герой ждет девушку на остановке, а выходит из троллейбуса такой отвратительный старик и говорит: «Сегодня я за нее. Сначала в ресторан, потом в театр, а дальше – на усмотрение». А потом он идет в баню и видит там в виде банщика того же старика, а потом он идет к себе на работу и видит там в качестве начальника того же старика.

Это не значит, что один и тот же старик Фаныч, то есть Африканыч, ему везде встречался. Это значит, что один и тот же типаж широко распространен. Когда Галиуллин или Тиверзин встречается на всех путях с Живаго – это совершенно не значит, что он встречает одного и того же конкретного человека. Он встречается с одним и тем же типажом, который его преследует. Кроме того, сама схема романа так организована, что герой – такое неподвижное солнце, вокруг которого вращаются все остальные маленькие человеческие вселенные. Кроме того, что важно в этом романе: в нем при отсутствии жизнеподобия и при достаточно сложных и витиеватых авторских пассажах иногда поразительно простая и наглядная философия. Все, что говорит Пастернак о боге, об истории, о сути христианства, – это, как писал Табидзе, «выражено просто, понятно, прозрачно, печально». Простая печальная книга.

По исследовательским подсчетам, там фразы короче процентов на тридцать-сорок, чем в ранней пастернаковской прозе. Он написан очень простыми предложениями. Там есть, конечно, и сложные фамилии, и довольно лубочные стилизации под народную речь, но все, что касается теоретической части романа, вот этих рассуждений, которыми обмениваются герои, начиная с веденяпинскими и кончая гордоновскими, – это выражено с предельной простотой. И мысли самого доктора поражают холодной ясностью, этим холодным пламенем, сигнальным огнем христианства. Для меня это, пожалуй, все-таки лучшее из того, что Пастернак написал. Не говоря уже о том, что стихи эти входят в копилку лучших стихов XX века. Вот и вся загадка романа – то, что символистский роман выполнен в такой подчеркнутой, даже, я бы сказал, подчеркнуто реалистической манере.

Д.Быков: Если Наполеон поступил бы на службу в Россию, никакого не было бы великого диктатора

«Как справляться с внезапными чувствами тоски, одиночества и уныния, которые пробиваются через занятость, творчество и увлечения?» Не надо с ними справляться. Я много раз уже здесь говорил о том, что экзистенциальные ощущения, ощущения встречи с собой всегда сопровождаются тревогой. Не той тревогой, которая anxiety, которая непривязанное беспокойство, род такой недовоплощенной агрессии, раздражения, уныния, и так далее, а такой вот высокой печалью от осознания масштабов проблемы, от осознания своей жизни. Встреча с собой – не радостна, она всегда довольно печальна. Все в мире погружено в эфир, и этим эфиром является печаль. Печаль – это то, что всех связывает. Состояние высокой лирической печали, которое Ахматова называла «божьей тоской», оно самое творческое состояние: оно источник стихов, источник любви. Поэтому не следует с этим состоянием бороться, следует с ним жить как-то, вероятно. Более того, следует извлекать из него посильную какую-то выгоду; выгоду, конечно, не прагматическую, а творческую.

«Доброй самоизоляционной ночки всем». Хорошо, что слово «самоизоляционный» вошло в словарь. «Когда-то мы зачитывались фантастическими историями о победе прогресса. А что сегодня? Сценариев Апокалипсиса множество. Существуют ли литературные тексты, наиболее близкие к текущему моменту? Вообще, кого из литераторов вы считаете самым ярким провидцем?» Самым ярким провидцем, безусловно, считаю Уэллса, который первым поставил вопрос о некоторой диверсификации эволюции, о разделении эволюции на две противоположные ветки. Он же был провидцем, говоря о главных социальных проблемах XX века. И, кстати говоря, провидцем абсолютным в описании Лондона, захваченного инопланетянами. Это очень было похоже на военный Лондон и, более того, на военную реальность как таковую. Уэллс, чьей основной эмоцией был, как ни странно, страх, насчет XX века все угадал очень точно. Это касается и «Когда спящий проснется», и «Пищи богов», и в огромной степени судьбы сумасшедшего ученого – «Человека-невидимки», и он же задал этот тренд о человеке и животном, об их взаимной эволюции в «Острове доктора Моро». Конечно, Уэллс – это и отец Кинга, и создатель того же жанра, в котором работал Беляев, огромно было его влияние на Булгакова, далеко не до конца исследованное.

Два приезда Уэллса в СССР были важными моментами литературной истории. Когда на него орал Шкловский в Доме искусств – это была попытка утопии наорать на антиутопию. Шкловский думал, что он живет в утопии, а Уэллс полагал иначе. «Россия во мгле» – очень полезная книга. Да и вообще, то, что Мария Будберг, женщина очень неглупая, выбрала в конце концов Уэллса, а не Горького, тоже о чем-то, на мой вкус, говорит.

Что касается удачных и наиболее близких к реальности утопий, то в описании массовой психологии, наверное, это роман Генри Саттона «Гром среди ясного неба», который для моего, во всяком случае, поколения был довольно интересным опытом. Хотя Саттон в целом писатель очень так себе, но «Гром среди ясного неба» (в американском издании называвшийся «Вектор») – это хороший роман. И там описано заражение целого региона… Это в «Нашем современнике» печатал, в году, что ли, 1977-м. Там интересно это описание попытки властей все скрыть, мормонские семьи, которые безумно боятся, которые пытаются детей спасти… У Кинга в «The Stand» кое-что уловлено.

Тут ведь, понимаете – сейчас тонкую вещь скажу (тонкую не потому, что я так тонок, а потому что трудно это как-то сформулировать, но я попробую): проблема не в том, чтобы детально и похоже описать механизм пандемии. Это не требует особого ума, потому что всегда есть пять стадий – от негатива до принятия, и меры властей, и обывательские слухи, – они всегда более-менее одинаковы. Главное - в описании того состояния, которое этой пандемии предшествует; в описании, которое, кстати, есть у Фукидида в его знаменитом описании чумы; чувства, что это божья кара, что мы сильно что-то не так делаем, что все пошло куда-то совершенно не туда. Это и есть настоящее чувство катастрофы, и реализуется она в войне, в финансовом обвале. Это точнее всего, выражено у Ахматовой в «Поэме без героя», потому что там описано безгеройное время, вот в чем дело. Все попытки угадать, кто есть герой в «Поэме без героя»… Скажем, изящная версия Лосева, что герой зашифрован в названии «ПБГ» – «Петербург». Или версия, многими высказывавшаяся, что герой «Поэмы без героя» – Лурье. Или что герой «Поэмы без героя» – тот самый «сэр», у которого с Ахматовой была такая (это герой наймановского романа «Сэр», Артур [Исайя] Берлин) таинственная любовная история, которая, как ей небезосновательно казалась, спровоцировала… То есть Исайя Берлин, простите, Исайя Берлин. История, которая спровоцировала холодную войну. Но Исайя Берлин, мне кажется, не того масштаба персонаж, чтобы стать героем «Поэмы без героя». Это поэма о безгеройном времени, поэма о том, как за безгеройность эпохи расплачиваются массы, миллионы.

Ведь о чем «Поэма без героя»? О том, как из одной любовной истории, в которой путаница Психея сыграла свою роль, в которой несчастный мальчик-поэт застрелился, в которой Кузмин выступал таким всеобщим совратителем, – и из-за одной этой истории наступил всемирный апокалипсис. Это поэма о двух предвоенных годах: о 1913-м и о 1940-м. Вот об этом «Поэма без героя»: о том, как расплатой за личные грехи становится общая катастрофа. И настоящее серьезное произведение о пандемии способен написать тот, кто опишет это состояние особенно остро переживаемое немногими сверхчувствительными, сейсмически чувствительными людьми, состояние роковой неправильности пути, ощущение, что все зашло не туда и выправить это можно, только сломав неправильно сросшуюся кость. Вот как это ни ужасно, но в ахматовской поэзии 1913-го и особенно 1914 (первой половины) годов это ощущение обреченности очень было; это то, о чем она позже сказала: «Но длилась пытка счастьем». Пытка счастьем тогда, когда казалось, что все уже должны расплачиваться за ужасное. Тот, кто сумеет убедительно и по-настоящему страшно описать состояние мира и Европы последних пяти лет, тот, я думаю, сумеет нарисовать и предельно убедительную картину коронавируса. Потому что коронавирус – это же частный случай, понимаете? Просто он воспринимается как расплата. Но об этом я пытался более-менее подробно поговорить когда-то в лекции «Гарри Поттер и Холодная война», за пять лет до этого. Видимо, многое угадал.

«Я вижу тут вопросы, скрытые масками самозащиты. Это от боязни заразиться или заразить других? Странное время: как будто нас уже и нет, остались одни маски, безэмоциональные шторы. Небытие жутковато, есть кто живой?» Вот это очень хорошее ощущение, спасибо, Луиза. Правильное ощущение человека, который увидел в этих масках визуализацию метафоры: мы очень давно все ходили, напялив на лица что-то чужеродное, теперь оно всего лишь вышло наружу. Обратите внимание, что эти маски все носят, прекрасно понимая и много раз услышав, что на улице они совершенно бессмысленны. Они на улице не нужны, они нужны в помещении, и то не во всяком, а в магазине, где много народу, или при тесном контакте с человеком, который потенциально в зоне риска. Не важно, на улице их носить не нужно; но нет, все ходят и носят. Потому что ощущение такое, что надо защищаться. Все последние двадцать лет защищались, носили эти маски, теперь они вылезли наружу, повылезли на лица.

Д.Быков: Сегодня единственно возможная форма спасения страны нарастает снизу

«Есть старое клише со времен пророков, что, когда переполняется чаша грехов, бог напускает на людей мор и голод. В последние годы масштаб грехов превзошел всякие рамки: Трамп в Америке, Брэкзит в Британии, резня на Ближнем Востоке, национализм, фундаментализм во всем мире, обнуление Конституции в России. Сейчас – мор. Мне кажется, что материализм не может объяснить такое совпадение. Неужели мы наблюдаем прямое божественное вмешательство?» Очень может быть, что мы его и наблюдаем, но проблема же не в том, что мы наблюдаем; проблема в том, как мы интерпретируем. Интерпретируем мы это так: да, как наказание за глупость и грехи, за полное забвение здравого смысла, за обскурантизм на разных уровнях, за Путина в России и Трампа в Америке, – в общем, за сильный откат от тех немногих прорыв, что были в XX веке. Возможно, многие люди науки сегодня испытывают такой злорадный реванш, чувство реванша: именно потому, что слишком долго науке отводили десятую роль, а сейчас оказалось, что все ползают в ногах у ученых: дайте нам скорее вакцину, дайте нам гарантии, дайте нам средства защиты, объясните в конце концов, что происходит. Вот вам объясняют, допустим, что опасна не пневмония, опасны аутоиммунные процессы, которые коронавирус запускает. Сильно ли вам от этого полегчало? Но тем не менее все молятся на науку и ждут от нее какого-то ответа.

Да, может быть, наверное, рациональное мышление берет некоторый реванш за годы издевательства над ним. Притом, что рациональное мышление совершенно не находится в противоречии с религиозным чувством. И религиозное чувство тоже куда-то девалось все это время, потому что вместо ответственности, которая лежит в основе христианства, люди исповедовали самую тупую оккультятину. Это, конечно, тоже вызывало ощущение неправедности. Мы наблюдаем, я думаю, не просто божественное вмешательство, просто мы этот вирус воспринимаем как возмездие, а возмездие, как мы знаем из Блока, ключевое понятие истории. Очень может быть, что вся история человечества – череда чередований периодов греха и покаяния. Даже больше я скажу: очень может быть, что вирус преувеличен, действительно, общественным мнением (у страха глаза велики), и, может быть, действительно, страх перед ним страшнее самого вируса, как пишут уже многие. Но такое восприятие продиктовано долгой отсрочкой: бог терпит долго, но бьет больнее, бьет с оттяжкой, оттянутая пружина всегда бьет больнее. Видимо, такая интерпретация имеет под собой все основания. Это действительно чувство возмездия, даже если вирус таковым и не является.

Дальше тут цитата из «Конька-горбунка». «Какие доносы в литературе еще можно вспомнить и, главное, чем шантажировали и планировали шантажировать?» Ну вот тут:

Что он с бесом хлеб-соль водит, В церковь божию не ходит, Католицкий держит крест И постами мясо ест.

Донос как жанр – это довольно интересное явление, романы-доносы тоже были всегда широко распространены, взять шевцовскую «Тлю». Понимаете, в доносе, несмотря на этот явный низкий жанр, несмотря на его моральную и эстетическую низость, есть своего рода вдохновение. Вдохновение, конечно, дурное, но говорил же Кант, что эстетическое наслаждение бывает двух родов: наслаждение, скажем, позитивное, которое мы испытываем от соприкосновения с прекрасным, и наслаждение негативное, которое испытывается от соприкосновения с тревожным и пугающим, от соприкосновения с триллером, или которое испытывается от соприкосновения с безобразным, скажем, со скорпионом в банке в собственном яде. Это прекрасное зрелище, эстетические цельное, последовательное по-своему.

Соответственно, чувство восхищения доносом и чувство вдохновения доносу предшествует часто. Потом что это восторг от совпадения с государственным вектором, восторг от совпадения с большинством; чувство, которое сродни ресентименту. Я знаю людей, которые, донося, испытывали подлинное вдохновение, такой «потный вал вдохновения», по Ильфу и Петрову. Многие доносительские тексты, как, например, совершенно доносительская книга Георгия Шенгели «Маяковский во весь рост» продиктованы страстной завистью и глубоким сознанием своей неполноценности, так что доносов очень много в мировой литературе, много великих доносов, которые содержат «высокие» чувства. То есть низменные, разумеется, но чрезвычайно высокие по накалу.

Я регулярно читаю доносы на себя, и мне приятно замечать, что я вызываю у определенного рода людей такой визг, визг совершенно крысиный, но и крыса визжит очень громко, будучи загнана в угол. Сегодня все эти доносители, идеологи агрессии, вожди «русского мира», и так далее, – они визжат совсем уж ультразвуково, потому что мы видим, какая расплата – не только в виде вируса, а виде массового разочарования – покатилась на их проекты. В этой обреченности, в этом визге есть некоторая памятность, это запоминается, многое из этого просто войдет в историю.

«Описывает ли современных читателей статья «Почему американцы боятся драконов?» Урсулы Ле Гуин?» Не читал этой статьи тысячу лет. Она есть, я знаю о ней, но ее надо перечитать, причем в оригинале, и какое-то вещи заново для себя сформулировать.

«В лекции «Злой Акунин и добрый Фандорин» вы говорите, что Фандорин – самурай. Но этот вывод поднимает другие вопросы. Цель жизни самурая в служении. Кому и чему служит Фандорин?» Российскому государству, как он его понимает. Он пытается доказать, что в отличие от большинства слуг этого государства, как сформулировано в «Статском советнике», лоялист может быть и умен, и благороден, и дальновиден. Он хочет спасти порядок, порядок вещей, не дать ввергнуть страну в мировую войну, не дать ввергнуть в смуту. Он понимает, что служит, в общем, дряхлому и обреченному господину. Он понимает и то, что, по слову Новеллы Матвеевой, «наносит без опаски нестареющие краски на изъеденные временем холсты». Все это он понимает, но долг, понимание долга выше. Самурай же не думает о том, кому он служит. Самурай – в этом трагизм его личности, и христианский трагизм тоже, я считаю, что самурайская этика и есть такой обостренный уровень христианства – не думает, кому служит, он служит на уровне предрассудка. Он служит, потому что он поставлен в этом положение до конца, должен оптимизировать иногда совершенно неразрешимую и более того, иногда порочную задачу.

«Мне показалось, что сцена смерти Фандорина – метафора сеппуку». Это вопрос к Акунину. Григорий Шалвович, вы имели в виду сеппуку? «Смерти Фандорина в Баку в 1914 году (там «смерть», конечно, надо держать в кавычках все-таки) и в 1919-м похожи на один и тот же прием. Как вы понимаете сцену смерти Фандорина?» То, что Фандорин понимает свою обреченность, – это для меня совершенно несомненно. В какой степени он шагает ей навстречу – отдельная тема.

«Имеет ли зло абсолютную глубину? Мы и наши соотечественники видели, а все боимся какого-то нового зла». Я понимаю ваш вопрос, то есть «есть ли у зла метафизическая глубина или это плоское явление?» У самого зла – нет, оно довольно примитивно, но те эмоции, которое оно вызывает у людей (взять тот же ресентимент) – это эмоции очень сильные. Понимаете, и эмоции очень красивые, очень яркие, как бывает очень яркой и красивой плесень, как бывает прекрасен скорпион, как я уже говорил. Метафизической глубины у зла нет уже потому, что зло вообще примитивно, оно внутренне непротиворечиво, оно корыстно почти всегда, оно злорадно, оно не выбирает средств. То есть у него нет тех сложных проблем, которыми терзается добро. Именно поэтому оно так эффективно на коротких дистанциях и так бессмысленно на длинных, там оно проигрывает всегда. Но силы какой-то эмоциональной, какой-то заразительности эмоциональной отрицать нельзя. Понимаете, похоть маньяка не имеет всех тех оттенков, которые имеет любовь. Я не говорю про любовь христианскую, просто любовь к женщине. У маньяка этого всего нет, но страсть, которую он испытывает, ужасно сильна, как невероятно громки трубный звук. Может быть, отвратительный, но громкий, как рев парохода.

«Готовы ли вы согласиться с максимой Потапенко на «Особом мнении», что происходящее в стране предельно устраивает правящую верхушку?» Нет, не готов. Это, как сказал, тот же Рошаль: «Конечно, крепкий алкоголь – хорошая вещь, он убивает вирус, но еще раньше он убивает носителя вируса». Конечно, полицейский режим – хорошая вещь, но те последствия для России, которые он сейчас имеет, убивают страну раньше, чем любая свобода. И потом же, понимаете, у них есть такая сложная внутренняя идентификация. Не то чтобы сложная – в них нет ничего особенно сложного, – но, скажем так, подспудная: они привыкли идентифицировать себя с успехом, у них все получается, так им кажется. Они не понимают, почему они должны расплачиваться. Всякое зло приходит извне. Извне пришел кризис 2008 года, извне пришел кризис 1990-х годов, извне пришел коронавирус, нам его занесли. «Потому что если бы мы жили за железным занавесом, у нас все было бы прекрасно». Они не могут понять, что ситуация кое-какой открытости страны хоть как-то позволяет ей не взорваться от всех их художеств.

У них есть такое ощущение, что все они делают правильно, а внешние силы их злобно гнетут. При этом они замечают, что народ в массе (это можно видеть даже по самым черным, по самым платным, по самым портяночным форумам) своей от них отвернулся, уже он в них не видит таких шаманов, у которых все получается. И поэтому ситуация вовсе им не нравится. Под ними я понимаю не только Путина, не только силовиков, но и таких вечно довольных людей, которые уверены, что Россия сегодня – это оазис духовности в мире. Почему-то среди этих людей очень много 40- и 50-летних, это для меня странно.

«Что делать, когда перестаешь себя видеть жертвой и начинаешь видеть чудовищем?» Поздравить себя. Вы прозрели.

«Вы упомянули, что переводине Энн Секстон. А кто еще из американских послевоенных поэтов заслуживает внимания? Кто из них ваш любимый?» Трудно сказать. Марк Стрэнд, Лоуэлл, конечно, замечательный поэт, хотя замечательная моя старшая подруга и коллега Лия Гринфельд совершенно не считает его большим поэтом, но я считаю, что Лоуэлл – поэт чрезвычайно интересный. Мне кажется, что по крайней мере весьма интересный, вне зависимости от своей судьбы, поэт Сильвия Плат. Мне многие нравятся. Из британцев – Ларкин, которого так хорошо Кушнер переводил в свое время. Да много было, так сразу не назовешь. Из ныне живущих поэтов… Знаете, я не могу назвать Гинзберга именно потому, что как-то я, может быть, несколько недооцениваю битничество в целом, но поэт замечательный. Карл Сэндберг очень интересный поэт, хотя не только второй половины века, далеко не послевоенной. Хотя он писал и тогда, он очень долго прожил. Есть еще один автор, но, чтобы не ошибиться в его фамилии, я в перерыве коротко справлюсь и вам его назову.

«Почему некоторые писатели не могут вовремя поставить точку? К примеру, Глен Кук с его «Хрониками черной гвардии»: остановись он на третьей книге, получился бы шедевр; так вышло у Кинга с «Темной башней», у Желязны с «Хрониками Амбера»…» Да видите ли, автор очень часто не может отвлечься от того мира, который он создал, который показался ему чрезвычайно привлектаельным. Видимо, те эмоции, которые он описывал, соприкасаясь с этим миром, которые он испытывал, с ним соприкасаясь, они оказываются важнее, чем здравый смысл и расчет художника. Кстати говоря, вот Дж. К. Роулинг тоже не может расстаться с мифом о Поттере, хотя много раз обещала это сделать. Видимо, она чувствует себя такой Сивиллой Трелони только когда прикасается к волшебной сказке.

Д.Быков: Страна проверяется по отношению к своим старикам, детям и своим падшим

«Нельзя ли лекцию о Станиславе Леме?» Лем – это настолько крупный и настолько серьезный писатель, что, наверное, следовало бы мне тщательно продумать эту лекцию, но не исключено, что и прочту, если будут такие пожелания.

«У Сюгоро Ямамото есть роман «Красная Борода» о самоотверженности внешне сурового врача, спасающего жизни больным в бедном квартале. Может ли такой врач, как Красная Борода, быть сегодня героем нашего времени?» Да только он и может, понимаете? Это и гриновская «Сила и слава», это и многочисленные романы советские о хороших людях. Честный человек среди бесчестного мира. Вот некоторые полагают, что «хороший советский человек» – это оксюморон. Нет, далеко не оксюморон. Вот «хороший фашист» – это оксюморон; разве что в таком гегелевском смысле, в смысле эстетики цельности, в гегелевском смысле прекрасного, когда прекрасно то, что последовательно. Но тоже я как бы не уверен. А хороший советский человек мог существовать вполне, я их многих знал и продолжаю знать. Просто они были не столько советскими, сколько хорошими.

Очень много сейчас шансов у порядочного человека, который будет хорошо делать свое дело, у него очень много шансов сейчас стать если не политическим, то моральным лидером в обществе. Таких людей очень много. Просто мы их не видим (во-первых), а во-вторых, сегодня политика – это не политические лозунги, это не программа «как и сколько кидать на поддержку производства, кого посадить и кого расстрелять», как некоторые понимают политику. Политика сегодня – это профессионализм во-первых и хорошая организация во-вторых. Плюс некий провидческий дар, который часто бывает у профи.

Вопрос сейчас не в том, чтобы захватывать власть, – боже упаси. И некоторые люди, которые говорят: «Вот либералы опять готовятся к захвату власти», – вот эти люди пишут доносы, и когда-нибудь они заплатят. На том свете они будут сидеть в очень вонючем подвале очень долго, пока все не поймут. Может быть, будут сидеть даже и на этом. Эта публика не понимает главного: сегодня единственно возможная форма спасения страны нарастает снизу. Должен прийти альтернативный лидер, это должен быть человек, которому поверит большинство. И этот человек не должен свихнуться, когда в него эти миллионы поверят. Это должен быть человек типа Гагарина, который либо изобретет вакцину от коронавируса, либо ее внедрит, либо будет отважно жертвовать собой, леча больных. Это может быть священник, это может быть психолог, это может быть волонтер. Но только не тот волонтер, который вступит в «Единую Россию», понимаете? Это будет очень важно. Это будет волонтер, который не будет противопоставлять себя власти; он просто не будет зависеть от нее. Страна сейчас проверяется на самое главное – на способность предложить новую модель служения социального, на способность предложить героя. Вот этого мы и ждем. Конечно, несчастна страна, которая нуждается в героях. Но помилуйте, к великому сожалению, мир еще долго будет в них нуждаться.

«Оправдывая фальсификация выборов 1996 года, что «лучше труп Ельцина, чем Зюганов», многие солидаризировались в деле похорон российской демократии…». В общем, долгий вопрос, который сводится к старой мысли, ее часто высказывал Синявский, высказывает Мария Васильевна Розанова, дай ей бог здоровья: что если бы в 1996 году победил Зюганов, то в 2000 году он был бы низринут уже навеки, и в России бы установилась демократия, такая прививка. Понимаете, бывает такая прививка, которую больной может не выдержать. К тому же, сам Зюганов, по-моему, не очень был заинтересован в своей победе. К сожалению, тогда так получалось, что вот эту прививку сделать было нельзя. К тому же у вас, мне кажется, есть некоторая натяжка, когда вы говорите о Польше как о процветающем государстве. Проблемное государство.

«Прокомментируйте метаморфозу, произошедшую с хорошим российским писателем Вячеславом Рыбаковым. Как и вы, он является почитателем Советского Союза…» Виктор, я не являюсь почитателем Советского Союза! Избавляйтесь вы уже от этой модальности! Я анализирую советский проект и пытаюсь это делать объективно. Что вы все хотите сразу обозвать либо поклонниками, либо ниспровергателями! Вот это та самая причина, по которой я не хочу сейчас печатать «Истребитель», – роман, который для меня написан, чтобы я в этом разобрался, а не для людей, которые хотят клеить ярлыки. «Вот это предпочтение достигло степени гиперболизации перестало соответствовать действительности. Шпиономания у него не слабее, чем у Шейнина. В читательских кругах его уже откровенно называют «ватником»…»

Рыбакова давно называют «ватником», но Рыбаков глубже и сложнее. Да, его отношение к спецслужбам кажется мне неправильным; да, некоторые его публицистические тексты вызывают у меня глубокое отторжение, но я продолжаю любить Рыбакова, любить его как писателя и как человека, без всякой взаимности. Но он тоже когда-то ко мне неплохо относился, может быть, еще об этом помнит. Мне кажется, что у Рыбакова проблема не в том, что он очень любит Советский Союз. Проблема в том, что он очень любит китайский вариант и китайскую государственность. И как всякий человек, много занимавшийся, любит свой предмет. Идеи порядка и дисциплины, идеи закона и пренебрежения личностью ради общего блага проникают в кровь, и конечно, «Гравилет Цесаревич» гораздо лучше, чем «На будущий год в Москве».

Но тем не менее путь Рыбакова логичен, я его очень хорошо понимаю, но он не перестает быть талантливым писателем. Конечно, роман «На мохнатой спине» вызывает у меня очень сильные вопросы, о ведь и у раннего Рыбакова были такие иллюзии. Достаточно вспомнить его рассказ о хорошем Сталине [«Давние потери»], никоим образом не идеализирующий его, а рассказ о том, как могло бы быть. «Поправки к задачам», по-моему, он назывался… Нет, «Старые [Давние] потери». «Поправки к задачам» – это у Веллера. В любом случае, Рыбаков – уязвленный и во многих отношениях депрессивный, измученный продукт позднесоветского времени. Он был рассчитан на усовершенствование советского социума, на какое-то его развитие, а не на тот крах, который оно пережило. Потому что все, что наступило потом – объективно, субъективно, избежно, неизбежно – это отдельный долгий спор, – но все, что наступило потом, было не альтернативой, а распадом, было явным катастрофическим ухудшением всего, по всем фронтам: от медицины до человеческого климата.

«Ваше мнение о творчестве Евгения Войскунского?» Замечательный писатель, очень важный для своего времени.

«Как вы думаете, почему религии древних не исповедуются в настоящем? Можно ли считать, что теперешние религиозные верования в будущем также перестанут существовать именно как объект веры, а не как артефакт культуры? Возможно, им на смену придут новые верования в новых богов?» Юра, это довольно тривиальная мысль, в общем. Когда-то Мамлеев говорил о том, что олимпийские боги никуда не делись, а уступили место другим богам и переместились в другие сферы. Как утверждал Пелевин, возможно, они живут в Артеке. И это очень интересная мысль.

Мне кажется, что… Эти мысли в последние годы занимали Льва Мочалова. Я помню, что я пришел к нему в больницу, и это тоже было поразительное ощущение. Эта совершенно обычная городская больница, довольно-таки, кстати сказать, зловонная, и в ней Граф, в ней Мочалов, который перечитывает Гегеля и записывает свои мысли, показывает мне эти свои тетрадки, где были замечательные слова: «Бог умирает вместе с социумом и рождается вместе с новым». Каждый бог рождается вместе со своей эпохой и умирает вместе с ней. Это довольно интересная мысль. Граф вообще был даже не агностик, он избегал себя называть «агностиком», он первую половину жизни был стойким атеистом, и потом уже, через лирику, пришел к этой мучительной строчке: «Господи, ты один у меня» (в стихах на смерть жены, невероятные совершенно). Я думаю, это было эмоциональное ощущение. Но то, что действительно социум без бога не полон, не существует, – это была его заветная мысль. Он понимал религию в сугубо культурном аспекте; я бы даже сказал, что религия была его культурой, и наоборот, культура была его верой. Он действительно очень много думал над тем, что, вероятно, фраза «бог умер» не кощунственна, а всего лишь культурологична. Я так не думаю, я думаю, что религиозное чувство у всех более-менее одно, и это все интуитивное ощупывание слона, но так или иначе, ваша теория мало того что красива, она очень креативна, из нее можно сделать замечательные тексты.

«Я посмотрел на днях в YouTube выступление школьника из Нового Уренгоя три года назад. Испытал смешанные чувства: с одной стороны, все мы прежде всего люди, а потом воины, но с другой стороны, называть немецких солдат невинными жертвами я бы не стал…» Он и не называл, он был, так сказать, понят неверно. Это действительно вечный вопрос: в какой степени солдат ответственен за то, что он выполняет приказ? У Окуджавы в одном стихотворении Ленька Королев, убитый на войне, сидит с немецким солдатом на одном облаке после смерти, потому что этого солдата никто не спрашивал, его послали сюда, его убили. Вот вы тут приводите пример, что «мой дедушка во время войны встретил у колодца молодого немца с красивыми голубыми глазами, в них – выражение ужаса: «Неужели ты меня сейчас убьешь?» Дедушка помотал головой и отпустил этого подростка. Но вопрос для меня остается открытым». Он для всех остается открытым: в какой степени солдата можно назвать преступником? В какой степени солдат отвечает за генерала, ведь не пойти в армию и, так сказать, проигнорировать приказ – это тоже преступление, это нарушение присяги. Тут, к сожалению, каждый может принять только личное решение.

«Ваше мнение о творении Кирилла Ситникова «Кирины сказки»? По-моему, это восхитительно». Я впервые от вас услышал об этом, теперь придется. Меня когда подвозил сегодняшний случайный водитель, он сказал: «Я когда вас слушаю, у меня удивительное ощущение: где-нибудь во Вьетнаме, в деревне, кто-нибудь написал две строчки, а вы уже знаете». Я вынужден был сказать, что это далеко не так, увы.

Д.Быков: Мы очень давно все ходили, напялив на лица что-то чужеродное

«Если депутаты Госдумы будут получать зарплату, среднюю по стране или чуть больше, к каким результатам голосования это приведет?» Точно к таким же. Они служат не за зарплату. Это как у доносчика. Доносчик доносит не потому, чтобы ему дали квартиру. Это как Рыбник к де Костера в «Уленшпигеле». Он доносит для того, чтобы почувствовать слияние с линией партии, чтобы почувствовать себя насаженным на шампур. Некоторых это безумно возбуждает и доводит до такого доносительского оргазма. И они голосуют так не потому, что им платят. Вообще, корыстные мотивы оставьте; борьба с привилегиями – это дело двадцать пятое. Они хотят быть частью, как они это называют, «государева дела». Обратите внимание, что большинство чиновников не говорит «государственное», они говорят «государево», «государево дело». Я это слышал в речи многих людей, от префектов до сенаторов. Это, конечно, меня ужасно отвращает. Точно так же как отвращает меня манера партийного чиновничества неизменная обращаться по имени-отчеству на «ты»: «Ты, Фрол Кузьмич, у нас старый боец». Ненавижу.

«Мой маленький сын сидел у журнального столика и читал «Маску Красной смерти». Мы с женой одевались, собираясь в гости; сын закончил чтение, скомкал газету и поджег ее спичкой. Хорошо, что мы не успели уйти. Так он был впечатлен этим рассказом, выпал из реальности. Есть ли среди русских писателей и поэтов некий аналог Эдгара По, кто его предшественник в литературе, кто последователь? Как насчет лекции по нему?»

Лекцию по нему я не вижу оснований читать, потому что, во-первых, читал ее многажды, а во-вторых, Эдгар По – очень исследованный автор, но у меня какое есть подозрение: что ваш мальчик действительно обладает слишком яркой читательской эмпатией, и вы спички-то ему все-таки не давайте. То, что вы даете ему Эдгара По – это хорошо, потому что полезное чтение, это самое негативное, тревожное мировоззрение, которое лежит в основе романтического миропонимания, по Берковскому, но вы все-таки помните, что спички детям не игрушка. Что касается предшественников и современников По, то меня всегда поражали безумные совпадения его судьбы с судьбой Гоголя. Они прожили по 42 года, оба писали стихи и прозу, оба часто описывали смерть прекрасной женщины, которая казалась им прекраснейшей темой (возьмите панночку), и оба больше всего на свете боялись быть погребенными заживо. Вот это, конечно, пугает, такие буквальные совпадения.

Из других последователей… не последователей, а типологически сходных с Эдгаром По авторов, конечно, в первую очередь, нельзя не назвать Александра Грина, который не расставался с портретом По, и Лавкрафта у американцев. Между Грином и Лавкрафтом, с их завороженностью морем, их неоромантизмом готическим, действительно очень много параллелей. Просто Грин – писатель гораздо более жизнерадостный и разнообразный. Кстати говоря, прожили тоже примерно одинаково и внешне были довольно похожи: посмотрите на знаменитую фотографию Грина с вороном Гуллем и знаменитый такой же длиннолицый, сумрачный и усатый портрет Лавкрафта.

«В первый раз читаю «Сто лет одиночества». Есть ощущение – страница за страницей – что вещь уже сбывается в России». Нет, это на самом деле просто Маркес прочел Салтыкова-Щедрина. То, что он прочел «Историю одного города», по-моему, несомненно. Потому что как Глупов является средоточием всей России, по сравнению Алексея Дидурова, это как то кольцо, через которое можно протащить оренбургский платок. Оренбургский платок считается эталонным – платок из козьего пуха, – если его в свернутом виде можно протащить через обручальное кольцо. Вот этим кольцом, этим метафорой России, через которую продевается вся ее история, у Щедрина является Глупов, а у Маркеса – Макондо. Когда-то Сережа Каледин (Сергей, конечно) сказал, что мы воспринимаем Макондо как экзотическую сказку, потому что там очень красивые имена – «Хосе Аркадио Буэндиа», прелесть что такое! Или «Ремедиос Прекрасная». А если воспринимать это с точки зрения человека испаноязычного и, более того, выросшего в тех реалиях, это не столько прекрасная сказка, сколько жесточайшая сатира. Это действительно история одного города, история одного одиночества. И мне кажется, что не столько вы узнаете Россию у Маркеса, сколько Салтыков-Щедрин, пройдя маркесовскую возгонку, к вам возвращается. Я не думаю, что роман Маркеса написан настолько лучше. Он, может быть, поэтичнее, фольклорнее, но если вы внимательно сейчас перечитаете «Историю одного города», вы поразитесь, как это здорово. А мы вернемся через три минуты.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Я думаю, что это как-то связано с памятью о смерти, с острой мыслью о ней, которая для кавказского мировоззрения, особенно такого европейско-кавказского мировоззрения, экзистециалистского, как мировоззрение грузинское XX века, очень характерно. Начиная с поэзии Галактиона Табидзе, конечно. Галактион Табидзе – это поэт какой-то невероятной органики. Я думаю, только Ахмадулина переводила его, правильно чувствуя этот хаос. Я многие его подстрочники читал, мне предлагали его переводить, но я бы никогда не взялся, это что-то невероятное. И Бараташвили – потрясающая зацикленность на ранней смерти, он как-то ее предчувствовал. Прочтите «Цвет небесный, синий цвет…», пастернаковский перевод, который поражает сочетанием масштабности тем и лаконизма, изящества каждого слова. Это невероятная черта грузинского кино. Данелия был весь о смерти, и при этом вот это действительно врожденное чувство формы в каждой картине – это поразительная вещь.

«Давно нет ваших комментариев на злобу дня в стихах. Также пропали с радаров Орлуша и Иртеньев…» Господи, Леша, куда же они пропали? Иртеньев только что напечатал потрясающую подборку в «Иерусалимском журнале», совершенно гениальную:

Прислушайтесь к [Внемлите же] голосу мэтра, Покуда он вовсе не стих: Блаженны, кто ссыт против ветра, И царство небесное – их. Это шедевр, да. С глазами, синими [Хоть оба синие], как яхонты, Я был румян [Румяного], как маков цвет, Глядишь и думаешь [И думаешь с тоской], вот нахрен ты, Скажи, дожил до этих лет?

Нет, он такое солнышко. И Орлов никуда не делся, и был задуман концерт «Гражданина поэта», несостоявшийся из-за вируса, но Орлов пишет, Ефремов читает. Это никуда не девается. Что касается моих стихов, то вы можете их найти в любом номере «Новой газеты» от понедельника, в ближайшем тоже найдете. Проблема только в том, что эти стихи все больше становятся похожи на лирику и все меньше на сатиру. Стираются эти границы, потому что происходящее все менее смешно.

«В чем, на ваш взгляд, основная идея фильма «Дикое поле» по сценарию Луцика и Саморядова?» А это фильм не об «основной идее», это должна была быть атмосферная такая картина, если бы ее снимал Петр Луцик. Но и то, что получилось у Калатозишвили, тоже неплохо. Мне говорил Бахыт Килибаев, один из моих любимых режиссеров и вообще людей, что ради такой картины, как «Дикое поле», можно было ждать всю жизнь. Потому что это гениальный сценарий, последний их сценарий, великий абсолютно. Он создает новый кинематограф. Да, немного лубочный, да, не психологический, но абсолютно точно это модель новой жизни, которая возникнет, когда кончатся, отпадут все эти мертвые идеологические каноны, когда возникнет дикое поле в чистом виде; земля, в которой никто не умирает. Это именно такое… Кстати говоря, там главный герой – врач, и этот образ главного героя, который они провидчески в последнем своем усилии как-то сделали. Это и будет новый герой. Герой нового времени.

Д.Быков: Либералы – мифический термин, придуманный сегодняшней властью для обозначения несогласных с ними

«Барри Линдон у Кубрик – положительный персонаж?» Да понимаете, это вечный вопрос: герой плутовского романа положительный или нет? Конечно, положительный в том смысле, что он, по мысли Липовецкого, всегда носитель идеи нравственного прогресса.

«Что вкладывал Достоевский в идею «красота спасет мир»?» Мысль о критерии эстетики, о ее примате над этикой. Волгин очень интересно рассуждает о том, что отрицательные герои, омерзительные герои у Достоевского всегда красавцы, но это не совсем так. Ставрогин – красавец, и это метафора, скорее, его внутренней силы, а не обязательно мерзости. И Дуня, душа романа (в «Преступлении и наказании», красавица, Раскольников – красавец (а Достоевский к нему явно пристрастен и, скорее, его любит), Свидригайлов – красавец, и тоже убийца из него не получился, самоубийца только. Мне кажется, что некоторый примат эстетического у Достоевского… он сам относился к этому как к ереси, но сам не мог от этого избавиться.

«Практически полтора года я прохожу свой собственный «Квартал». Сначала я не придавал значения повторяющимся местам, повторяющимся моментам в своей жизни, но ряд событий совпал вплоть до дат, мест, лиц, действий, уложился прямо кусок жизни в два года. Неужели вы писали «Квартал», исходя из подобного опыта? Это рок или что-то такое пытается поднести мне подсказку о моей ошибке?» Илья, вы совершенно правы в одном: если в вашей жизни повторяется некая ситуация (как это называет Жолковский, некий «кластер»), то вы ошибаетесь. Вас «оставляют на второй год», как Радзинский это называет. Если вы чего-то не поняли, вас оставляют на второй год. Как только вы вычленили у себя повторяющуюся структуру, помните, как у Лема в «Гласе Божием» выделили повторяющуюся регулярную дробь в периоде, в этом сообщении. Как только вы выделили у себя повторяющуюся структуру, надо менять жизнь, а как менять жизнь, описано в «Квартале». Нужно вырваться из привычных связей.

«Квартал», в общем, это роман о том, как вырываются из привычных связей. Я свой «Квартал» прошел и был вознагражден, всем советую. «Квартал» – это не розыгрыш, это не шутка. Да, он написан в форме пародии на пикаперскую прозу, но в основе своей, если вы выполните хотя бы несколько упражнений, он приведет вас к неожиданным результатам. Кстати, я сегодня выступал в магазине «Москва» и с радостью узнал, что «Квартал» – самая покупаемая из моих книжек. Мне это приятно потому, что это самая заветная моя книжка, самая любимая. И я ее писал с наибольшим наслаждением. И я вечно буду благодарен тем людям, которые были рядом со мной в это время, которые наводили меня на эти мысли.

Кстати говоря, Жолковскому я буду вечно благодарен за то, что он мне однажды в машине рассказал идею кластеров, этих в цепочку связанных сопутствующих обстоятельств, рассказал как чисто литературную. И когда я приложил ее к своей жизни, я помню, что я подпрыгнул на сидении и долго ему пытался объяснить, как он на самом деле крут, а он упорно не понимал. Это, конечно, величайшая идея. Когда вы находите в своей жизни некий кластер, некую цепочку сопутствующих обстоятельств… Как бы это объяснить? Помните, как у Лема в «Расследовании»? Есть комплекс обстоятельств: передвижение трупов в морге, туман на улице, автокатастрофа рядом и маленькое животное внутри. Как очень точно почувствовал Лем, чем дальше семантически разнесены эти предметы, тем они страшнее. У Дойля страшно не тогда, когда убивают, а когда присылают пять зернышек апельсина. Вот это страшно – иррациональность.

Но если вы в своей жизни наблюдаете такой кластер, схождение, гроздь из нескольких обстоятельств, которые повторяются… Я не говорю, что это вам бог посылает знак, это имманентная вещь. Это вы сами воспроизводите схему. Но если вы воспроизводите схему, это больная ситуация, ее надо взломать, взорвать изнутри. Как только я это взломал, я из этого вышел, и для меня это было вообще… Писание «Квартала» было для меня моментом колоссального освобождения. Вы себе не представляете, какое счастье я испытывал, сочиняя эту книгу; книгу, в которой все сделано так, как нельзя, и именно поэтому она создает у читателя, у большинства читателей, ощущение сбрасывания старой кожи.

«Все доступные в рунете постановки «Вишневого сада» одна хуже другой. Были ли хорошие?» Та, которую я видел у Някрошюса, – это был шедевр.

«Идет резкое размежевание людей по политическим, даже национальным мотивам. Нарастает нетерпимость. Это происходит по всему миру, а у нас так и просто зашкаливает. Приведет ли это к мировым катаклизмам или со временем рассосется?» Уже, уже привело.

«Ваше мнение об испанском писателе Карлосе Сафоне?» Недостаточно читал, чтобы высказываться.

«Даже в такое тяжелое время демократы не хотят единства. Значит ли это, что в ближайшее время они не могут претендовать на власть?» Слушайте, забудьте вы уже все эти разделения! Либералы – мифический термин, придуманный сегодняшней властью для обозначения несогласных с ними. Ни к какому либерализму это не имеет отношения. Демократы – это не какие-то мелкие политические деятели нашего времени, которые занимаются склоками. Демократы – это те, кто хотят народовластия, вот и все. Или хотя бы каких-то механизмов народовластия, хотя бы какой-то зависимости власти от избирателя, хотя бы какой-то сменяемости ее, хотя бы раз в двадцать лет. Ну о чем там говорить, послушайте? Либералы, демократы, не хотят согласия – все жупелы какие-то. На самом деле сегодня есть только одно разделение: люди, которые никакой пользы не в состоянии принести, и люди, от которых польза есть. Вот эти люди, которые реальную пользу приносят, которые создают ценности не важно в какой области – в научной, в технической, в драматической, в грамматической, какой хотите, – люди, которые создают ценности, сегодня являются носителями будущего; люди, которые не умеют ничего, а только пугать, угнетать, нагибать и унижать, – это люди прошлого. Вот так и выглядит, собственно говоря, это классическое противостояние.

«Отчего историки усложняют себе жизнь, изучая тиранов и их подручных? Почему не увековечить тех, кто сделал жизнь длиннее и качественнее? Никита Соколов, автор предисловия к книге Михаила Шифрина «100 рассказов из истории медицины», говорит, что в России навык легкого и в то же время корректного научно-популярного письма не выработан». Нет, почему, он выработан вполне, достаточно вспомнить популяризаторскую традицию, которая была долгое время. Нельзя не вспомнить журналистов «Литературной газеты» с их научной очеркистикой. Вот тут Олег Мороз – он, слава богу, жив и активен – написал обо мне какую-то злобную глупость, но я продолжаю высоко ценить то, что он делал в качестве научного обозревателя «Литгазеты». И много их было. Я вообще человек незлобивый, только очень злопамятный. Есть масса замечательных научных биографий, которые писал, скажем, Лев Гумилевский. Он вынужден был это писать, потому что его вытеснили из литературы, и он писал их в эпоху позднего Сталина, поэтому вынужден был все время преувеличивать достижения русской школы и унижать европейцев. Но были у него и замечательные работы , совершенно прорывные.

Д.Быков: «Почему вы не носите маски?». Потому что я ее по жизни не ношу

Кстати говоря, довольно много научной прозы, научной очеркистики написали советские журналисты 30-х или 50-х годов. Да много было этого. И школа увлекательного письма на эти темы – да господи, мало ли у нас этого? Вплоть до замечательной книжки профессионального врача и популяризатора Натана Эльштейна, царствие ему небесное, «Болезни бизнесменов»; вплоть до перельмановской «Занимательной физики», вплоть до упоительных совершенно очерков, которые печатались в том же «Костре» или «Пионере». Я до сих пор помню, какой был замечательный очерк в «Пионере» о простых числах. А Ярослав Голованов? Господи помилуй, да есть у нас этот навык популяризаторства.

Я вообще не шутя полагаю, что социалистический реализм далеко, как вы понимаете, не был последним этапом развития литературы, как, собственно, социализм не является финальной точкой истории, если он вообще возможен. После критического реализма был магический реализм, который был главным жанром XX века. А после магического реализма, после экспансии фэнтези, я думаю, грядет эра научпопа. Потому что вымышленные истории больше не будут читать, а будут читать истории правдивые, будут читать мемуары, нон-фикшн, научную литературу, Нассима Талеба, как сегодня читают Харари.

Вот у меня в субботу запланирована большая (естественно, дистанционная) лекция про Нассима Талеба, как раз вот про «черных лебедей». Сам Талеб уже сказал, что «черный лебедь» ни в коем случае не соответствует коронавирусу, потому что коронавирус – это абсолютно предсказуемое явление, а для «черного лебедя» характерны три качества: а)полная непредсказуемость, б) глубокие последствия, в) абсолютная логичность, понимаемая задним числом. Но коронавирус многие назвали уже «черным лебедем», и вот, вероятно, Нассим Талеб – один из авторов нового века. Харари может нравится или не нравится, но он очень увлекателен. Равным образом все американские социологические бестселлеры о новой истории, об исторических деятелях, которых сейчас появляется тысячи, – это тоже очень полезная штука. Я боюсь (или не боюсь, а даже надеюсь), что новый век будет веком литературы либо научной, либо пара-, околонаучной, либо научно-популярной. Я очень иронически отношусь к термину «популизаторство», которым профессиональные ученые награждают литературу популяризаторскую. Она выполняет довольно благородную задачу: понимаете, Хокинг не был популяризатором, и его рефлексия на эти тему (равно как и книжка Фейнмана «Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!») остаются школой мышления. Очень жалко, что Ландау не успел написать мемуаров.

«В интернете среди левых принято издеваться на Солженицыным…». Нет, среди левых как раз не принято. Это принято, скорее, среди правых, таких либертарианцев, индивидуалистов предельных, а его идеи соборности им чужды. Но Солженицын был не левым и не правым. Его увлечение идеями монархии сочетается у него с идеями местного самоуправления. Да вообще, Солженицын – сложная фигура, не такая элементарная, как некоторые его описания.

«Гришковец говорил, что Солженицын ненавидит людей и читать его невозможно». Ну Гришковцу невозможно, господи помилуй! А кому-то невозможно читать Гришковца, как мне, например, хотя есть у него замечательные пьесы. Кому какая разница, кто что сказал. Это опять «в интернете кто-то неправ». То, что сказал один писатель о другом, это может быть мнением данного писателя, это может быть расширением границ общественной дискуссии, но это не руководство ни к действию, ни к запрещению. А то некоторые уже почитают себя лично оскорбленными.

Я понимаю, что я в этом качестве кого-то раздражаю. Как можно кого-то не раздражать? Как может хоть одно, сколько-нибудь заметное явление не раздражать на порядок больше людей? Как один человек заражает коронавирусом пять других, так и всякий сколько-нибудь заметный человек раздражает двадцать, пятьдесят других, иногда тысячу других, это нормально. Я даже больше скажу: если вы никого не раздражаете, то, может быть, вас и нету. Просто не нужно воспринимать… В общем, если бы я был бы не я, то я себя бы раздражал, однозначно. А если бы я еще ничего из себя не представлял бы при этом, я бы меня просто ненавидел.

«Можно ли сказать, что издевательство над Солженицыным стало мейнстримом?» Да нет, конечно, Солженицын очень крупный писатель. И он был, и будет великолепным явлением. «В круге первом» – гениальный роман, «В круге первом», может быть, несколько проигрывает «Раковому корпусу», но «Раковый корпус» роман более неровный. «Матренин двор» – великое художественное произведение, «Один день Ивана Денисовича» (или «Щ-854») – великое художественное произведение. Больше скажу, даже некоторые из позднейших «крохоток» и «двучастных рассказов» – великие художественные произведения. Относительно «Красного колеса» можно спорить, но это полезное художественное произведение, в котором масса замечательных фактов, а художественную часть можно пропускать, она, к сожалению, не очень интересная. У всякого писателя бывают свои художественные удачи, а бывают и неудачи.

Солженицына читать полезно. Я уже не говорю о том, что главная книга Солженицына – это одна из главных книг русской литературы XX столетия, «Архипелаг ГУЛАГ». Он ударил в то, что многие называют духовной скрепой; в то, что на самом деле является главной опухолью русской истории, – в пенитенциарную систему России, в идею тюрьмы, которая лежит в основе русской государственности на сегодняшний день. Это то самое государство, которое, по мысли Проханова, «народ всю жизнь созидает». «Строим мы, строим тюрьму».

Я думаю, что есть три текста, которые больше всего сделали для уничтожения этой опухоли: «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Воскресение» Толстого и «Остров Сахалин» Чехова. Эти три текста сияют в истории русской общественной мысли. Все три в разное время были под запретом, все три написаны гениями.

«Можно ли допустить, что гении, в частности, гениальные поэты, в этом мире находятся случайно, ошибочно, ведь жизнь Рембо, Лотреамона, Дикинсон и других полны страданий, если отбросить их великую поэзию?» Это вот я из Кушнера: «Всякая жизнь полна страданий, а о жизни поэтов мы что-то знаем». Другое дело, что это все три разных случая. Рембо не был таким социальным аутистом, каким была Эмили Дикинсон. Лотреамон, мне кажется, был вообще здоровым юношей, просто он испытывал какие-то галлюцинации, какие-то видения, немножко видел вперед, а погиб, насколько я понимаю, от чахотки. И Борис Поплавский – это отдельный случай, я, кстати, очень полюбил его некоторые стихи.

Д.Быков: Я знаю людей, которые, донося, испытывали подлинное вдохновение

Одно время я разделял мнение Фрумкиной, что это, конечно, такой хаос и произвольность некая, потом начал думать, что в этом есть свое очарование; то, что Набоков так поздно увидел. Скепсис Набокова относительно Поплавского понятен; Поплавский принадлежал к враждебному ему кружку «Чисел», но в принципе, Поплавский – замечательный поэт, особенно прозаик гениальный. Это я к тому, что социальный аутизм и талант никак между собой не связаны. Можно быть совершенно здоровым и даже бухгалтерообразным с виду человеком вроде Заболоцкого и носить в себе такую внутреннюю драму, такой хаос, как на его знаменитом автопортрете, где он представил себя как какой-то кристалл с безумно сложными гранями. Он чрезвычайно сложный, здоровый с виду, а внутри чрезвычайно больной человек. А многие ли люди живут иначе? Поэт из этого хаоса умеет сделать космос, а большинство – нет.

«Прочитал сценарий Сергея Соловьева «Иван Тургенев. Метафизика любви». В одной из сцен мать говорит Тургеневу: «Слаб ты для женской любви». Что она имеет в виду?» Да вот я как раз давал вчера урок по «Асе»: это сила или слабость – то, что такой человек не готов к любви? Может быть, он четко понимает, что сила в данном случае тождественна какой-то слепоте, прямоте. Представьте, если бы он ответил любовью на любовь Аси. Поехали бы они в Лондон, а она бы там увидела болгарского революционера, полюбила и убежала бы к нему. Три судьбы сломаны, кому хорошо?

Ася – это не просто сильная натура. Вот она сильна для любви. Но она еще и грубая довольно натура, в общем. Она натура чувственная, бесконечно трогательная, но жестокая. Вот «Елена» в «Накануне» – сильная женщина, а можно ли сказать, что она сопоставима по богатству внутренней жизни с Шубиным или Берсеневым? Нет, она, в общем, такая же двухмерная, как и Инсаров. Я боюсь, что тот, кто не слаб для женской любви (в понимании матери Тургенева, женщины крайне жестокой), тот вообще груб и пошл. Под силой такие люди понимают именно грубость. Тургенев, я думаю, в любви понимал больше, и лучшее описание любви – это любовь Татьяны в «Дыме». Кстати говоря, Татьяной не случайно зовут мать Аси, Татьяной не случайно зовут героиню «Муму». Это к пушкинской Татьяне все, конечно, восходит, это понимание долга, верности, кротости, любви, силы, настоящей силы. Можно, наверное, сказать, что сильная героиня в «Дыме» – это Ирина. Наверное, сильная, но такая, как бывает сильным запах. На самом деле это героиня омерзительная, простите меня. Я «Дым» у Тургенева люблю больше всего именно потому, что он ущучил этот типаж, довольно чудовищный. Я бы даже сказал, довольно противный.

«Приключения Гекльберри Финна» – лучший роман Марка Твена?» Да нет, не думаю. Я думаю, что лучший роман Твена – «Янки при дворе», «A Connecticut Yankee…», а сам он считал лучшим роман о Жанне д’Арк, просто по наслаждению, с которым он писался. Это один из определяющих романов, кстати, для литературы XX столетия, но «Янки…» я ставлю выше всего. «Принц и нищий» абсолютно великий роман. «Гекльберри Финн» – это лучшая ранняя американская книга, из которой действительно все вышло, все основные хронотопы американской культуры оттуда. Жизнь на огромной реке, все основные типажи – это все заложено там. Конечно, Фолкнер в огромной степени вырос из этого. Да и Хэм [Хемингуэй] тоже, в общем. Но я больше люблю Твена-фантаста, такого Твена несколько уэллсовского толка.

«Не могу отделаться от мысли: а что если бы ВОЗ не объявила бы пандемию и эту идею так радостно не подхватили бы руководства всех стран? Может быть, и у нас не заметили бы. Была бы обычная сезонная эпидемия гриппа. Вот у нас в Самаре сильно многие кашляли в декабре, а к началу пандемии выздоровели». Марина, многие сейчас высказывают такую идею, но подозреваю, что эта идея не вполне адекватна. Просто это еще одна попытка заслониться от правды. ВОЗ все сделала правильно.

«Почему Чуковский посвятил много сил и времени творчеству Некрасова?» Вопрос весьма любопытный. Может быть, кстати, о творчестве Некрасова как-то [сделать лекцию], о его значении… Коля Чуковский своей невесте Марине (сын Корнея Ивановича) говорил: «Только люди со вкусом понимают, что Некрасов – великий поэт». Это действительно надо понимать. Знаете, сегодня что-то с утра мы с Катькой вспоминали источники этой цитаты [про печенегов и половцев], там же не только Плевако: все вынесли, то вынесли, то вынесли. Это тут, конечно, восходит и к Пушкину:

Ее, беснуясь, потрясали – Смотрите ж: все стоит она! А вкруг ее волненья пали – И Польши участь решена…

Это такой довольно распространенный русский риторический прием: и то вынесли, и это вынесли; и королева Елизавета на примере Англии тоже этим пользуется. Но лучше всего это сделал Некрасов. Я, знаете, жутко люблю это зацитированное, замусоленное, но абсолютно гениально построенное стихотворение про железную дорогу и особенно я слышу эту сардоническую интонацию, эту хриплую, некрасовскую интонацию, этот надорванный лиризм и эту кислую желчь, которая здесь слышится:

Да не робей за отчизну любезную… Вынес достаточно русский народ, Вынес и эту дорогу железную – (какой чугунный звон!) Вынесет все, что господь ни пошлет! Вынесет все – и широкую, ясную Грудью дорогу проложит себе. Жаль только – жить в эту пору прекрасную Уж не придется – ни мне, ни тебе.

Вот это нарочито плохая рифма, подчеркивающая нарочитую шаблонность пророчества, в сочетании с этой невероятной строкой – «вынес и эту дорогу железную» – это так классно!

Чуковский обладал гениальным вкусом; вкусом, который мало имеет аналогов в русской литературной критике, и я всегда с наслаждением читаю его статьи. Двух я знаю авторов, чей вкус был бы так безупречен, так точен. Даже у Айхенвальда бывали сбои, хотя он, безусловно, очень умен, и его критика Белинского очень основательна (кстати, Волгин замечательно анализирует эту коллизию в новой книжке «Странные сближения»). Но вот два человека со вкусом совершенно безупречным; жаль, что они не были знакомы. Надо, кстати, Мишу Ефимова спросить, Михаила Витальевича, были ли какие-то встречи. Святополк-Мирский и Чуковский, два гениальных критика. И писали эти критики лучше всего, на писаревском уровне, с писаревской хлесткостью, с его лаконизмом таким. Кстати, у Писарева тоже вкус был безупречным, он же Онегина один понял, как мне кажется.

У меня есть ощущение, что Чуковский из всех, кто писал о русской поэзии в XX веке, понимал даже больше, чем мог выразить. Не всегда у него был инструментарий для этого выражения. То, как он понимал Полонского; то, как он понимал Блока; то, как он чувствовал ритм чеховской прозы, во многом близкой к поэзии по приемам своим, по композиции, – это выдает, конечно, в Чуковском гения этого дела.

«Можно ли лекцию о последней книге Лимонова?» Мне прислал Леша Евсеев, спасибо ему, последнюю книгу Лимонова – «Старик путешествует». Интересная книга, предсмертная, она и написана в жанре завещания. Последняя книга всегда выдает некие прощальные интуиции, интуиции развития жанра, в частности. Больше всего по жанру она похожа на «Дневник неудачника», это такое чередование очень коротких стихотворений в прозе. Как всегда, он больше всего изумляет сам себя, больше всего его изумляет его старость. Это такая абсолютно посмертная книга. Даже если бы она вышла при жизни, она все равно воспринималась бы как посмертная. Это сборник коротких зарисовок о последних путешествиях, опять об очень странной любви (такой у Лимонова раньше не было) – любви довольно гармоничной, хотя он говорит, что всегда тяготел к одному и тому же типу роковой женщины, но это не совсем так.

Д.Быков: Рациональное мышление берет некоторый реванш за годы издевательства над ним

Очень горькая книга, отеческая по интонации, как ни странно, и очень поэтическая. Конечно, она написана – он, видимо, предчувствовал смерть, – чтобы восприниматься как посмертная. Собственно, как и поэма Маяковского «Во весь голос» – это такой памятник, для которого вся предыдущая жизнь была постаментом, и бессмертием автора она не воспринимается. Если не знать, что после этой поэмы человек застрелился, она воспринимается как набор риторики. А так она приобретает совершенно другой смысл. Это как «нетка» у Набокова в «Приглашении на казнь», приставляется жизнь к искусству. И вот такая же, собственно, смерть Лимонова в этой книге, предчувствуемая и уже описываемая, придает ей такую особую ноту. Но она действительно похожа на «Дневник неудачника», а неудачника потому, что всякая жизнь есть неудача, вот чем она заканчивается, невзирая на все авторские заслуги, которые он не устает перечислять. Очень горькая книга и замечательная, конечно. Но лекцию читать по ней я пока не готов, да вы еще и не прочли ее. Спасибо Леше, что прислал. Для меня чтение этой книги было важным внутренним событием. Она маленькая совсем, примерно как три четверти «Дневника неудачника», наверное.

«Проект «Дау» опубликует все серии в сети в середине апреля. Одни называют «Дау» новым словом в кинематографе, другие обвиняют его в психологическом и физическом насилии. Впервые проверить аргументы смогут все желающие. Что вы об этом думаете?» Я думаю, что «Дау» – великий фильм и великое художественное свершение. И кроме того это новаторское явление, а оно, как всегда, вызывает дискуссии, но ведь все могли уйти в определенный момент, и делали этого почему-то.

«Незаметно прошла гениальная веллеровская книга «Все о жизни», ведь это уникальная книга не только для русской философии, но и для мировой». Макс, она совершенно не прошла незамеченной. Она привела к тому, что Веллера пригласили на многие философские прогрессы, да и вообще, эта книга для многих стала азбукой, стала основой мировоззрения. Другое дело, что у многих она вызвала дикую желчь, разговоры о том, что это архаическая, эклектическая, непрофессиональная философия, – да, наверное, профессиональным философам больно и обидно, что на их делянку влез какой-то беллетрист, фантаст. Мне кажется, что идея энергоэволюционизма, как называет ее Веллер, довольно точна.

Я, знаете, тоже раньше скептически относился к этой теории. Я любил его рассказы, мне он казался одним из лучших новеллистов своего времени, если не лучшим. Там всякие замечательные «Разные судьбы», «Паук», «Бермудские острова». Мне казалось, что это все здорово, а что теория его – это завихрение, какое всегда у русского писателя наступает после сорока лет. А потом как-то случилось (как сейчас помню, в Крыму), что я пришел к сходным выводам, но совершенно с другой стороны. И тогда, когда я, в общем, оценил масштаб веллеровских обобщений, полюбил эту книгу и признал ее чудесной. Я не оцениваю сейчас масштаб этих идей, новизну, философскую обоснованность и все прочее, – как руководство к жизни они очень интересны.

«Вы сейчас сказали, что Польша – проблемное государство. Что вы имели в виду?» Да то и имел, раздираемое противоречиями; государство, которое очень часто делает шаг вперед и два назад, которое неоднозначно относится к собственной эволюции постсоветской и постсоциалистической. Назвать ее процветающим государством мне кажется некоторой чрезмерностью. Не хочу обидеть поляков абсолютно. Я вижу очень серьезные внутренние сложности, очень серьезные реваншистские тенденции, очень серьезные откаты по многим направлениям. Но я в польские дела не лезу, я просто прошу вас воздерживаться от терминов типа «Польша сейчас процветающее государство». В современном мире крайне трудно назвать процветающее государство. Вот уже и Китай не соответствует этому определению. А Америка не соответствует ему давно.

«Что вы посоветуете из Фенимора Купера? Прочел «Лайонель Линкольн, или Осада Бостона», оказалось очень недурно». В юности мне все казалось недурно. Как все, я прочел тогда Майн Рида и Фенимора Купера практически одновременно, они мне казались очень милы. Вот Вальтер Скотт казался мне скучен. Наверное, тетралогию куперовскую надо читать в первую очередь.

Еще довольно много вопросов. «В одной из недавних лекций вы упомянули, что Цветаева поместила в киот портрет Наполеона. Чем этот персонаж вызывал такое преклонение?» Романтическая душа, Наполеон же и есть, собственно, основа европейского романтизма. Это такое, мне кажется, типичное цветаевское чрезмерное; жаль, что бог наказывает за такие вещи. А может быть, это случайность.

«Слышали ли вы новую песню Земфиры «Крым»? Если да, что думаете, хорош ли этот художественный текст?» Я никогда не считал Земфиру Рамазанову сильным поэтом, я всегда восхищался ее художественным образом, обликом, но мне никогда не нравились ее песни. Мне очень стыдно. Наверное, из всех ее песен мне более-менее нравились «У тебя СПИД, и значит, мы умрем…», «Хочешь, я убью соседей…» – какие-то общепризнанные шедевры с первого диска, но они меня никогда особенно не занимали. Может быть, потому что этот имидж, который я оцениваю как художественное произведение, мне не близок, не интересен, да и песни ее никогда меня не занимали. Чтобы полюбить Земфиру, надо быть злой, гордой, одинокой провинциальной девочкой. Тогда, слушая Земфиру, ты плачешь по ночам, потому что она вскрывает какие-то твои душевные нарывы. Но да, пожалуй, больше всего я у нее люблю «Прости меня, моя любовь…», «ПММЛ», вот эта песня мне очень нравится, и клип мне очень нравился. Но сама Земфира никогда о своей поэзии с особым пиететом не высказывалась. Она говорила, что это просто заполнение музыки. Диану Арбенину я больше люблю, хотя, наверное, это тоже выдает во мне человека сентиментального.

«Чем объяснить полонофобию на бытовом уровне, откуда эта ненависть к полякам?» Всякая фобия на бытовом уровне является проявлением трусости и глупости. Юдофобия, русофобия, полонофобия, особенно пиндософобия, америкофобия, – все это глупо и все это выдает психологию «осажденной крепости». Ну а почему? Такой юдофоб и полонофоб, как Достоевский, наглядно нам показал генезис подполья, подпольного сознания. Это и сделало его, как говорит Мария Васильевна Розанова, «писателем противным, но полезным».

«Не зря ли в «Герое нашего времени» Веру зовут именно Вера?» Клянусь вам, что никакой символики в этом имени нет. Я думаю, что имя Вера просто очень похоже на Варю, на Варю Лопухину, по созвучию сделано. Тогда давайте к имени Бэла найдем символику – «прекрасная», хотя это ни по-чеченски, в Мери, в Марии тоже, может быть, есть какая-то символика… А то, что Печорин – Григорий, а то, что Максим Максимыч такой максималист? Этот путь далеко нас заведет, мне кажется.

«Мне кажется, что в конфликте физиков и лириков вы занимаете сторону лириков. Нельзя ли прояснить вашу позицию?» Я профессионально занимаю сторону лириков. Я просто стою на позициях людей, которые считают, что эстетика во многом определяет облик мира и что мир прежде всего явление эстетическое. Один очень глупый и противный человек долго меня убеждал, что мир этичен, хотя сам являлся абсолютным отрицанием, абсолютным опровержением этого посула. Зато он был очень неэстетичен, и остался. И это, конечно, меня настораживает. Да, я, в общем, занимаю позицию лириков, но я никогда не буду повторять эту пошлость «и в космосе нужна ветка сирени». Ветка сирени в космосе совершенно не нужна.

Знаменитый текст Эренбурга «Письмо инженеру Полетаеву»… Дело в том, что моя первая жена – Надя Гурская – внучка этого инженера Полетаева, и я знаю, какой он был прекрасный, умный, ироничный, глубокий человек, основатель науки дуракологии. В общем, он-то имел в виду, что весь этот лиризм прикрывает собой банальное незнание, что физик Жолио-Кюри был плохим физиком, но хорошим общественным деятелем, и так далее, имея в виду Фредерика. Он был хорошим борцом за мир. А Мария Склодовская-Кюри была как раз замечательным физиком, мыслителем и ученым, но совершенно лириком не была.

Я помню все это «Письмо инженеру Полетаеву», это действительно довольно глупый текст, прости меня, господи. Хотя я очень люблю Эренбурга. Я занимаю позицию лирика по профессиональной своей гуманитарной принадлежности и еще потому, что, мне кажется, презрение к искусству является следствием эстетической глухоты. Настоящие физики, глубокие мыслители всегда искусством чрезвычайно интересовались, как Бор, как тот же Ландау. Многие математики понимали, что математика – это вещь красивая, что это своеобразная эстетика, и уж только потом – такая чистая наука. Многие серьезные математики, с которыми я имею честь быть знакомым, – скажем, Матиясевич, как раз подчеркивали эту эстетическую функцию в науке, не видеть которую – тоже определенная слепота.

«В 13

«Белинский про Лермонтова сказал, что он пролетел кометой над фальшью, ложью, притворством, бросил в глаза железный стих и исчез. В какую эпоху появляются такие люди?» Это похоже на описание гомункулуса, прототипом которого, как вы знаете, был Байрон у Гете в «Фаусте». Такие люди появляются в темные эпохи, о чем мы уже с вами говорили.

«Как по-вашему, насколько затянутся карантинные меры и ситуация с коронавирусом? Некоторые полагают, что это затянется до нового года». Я думаю, что карантин до середины мая, во всяком случае, в середине мая откроется большинство магазинов и кафе. А вот что будет с перелетами, что будет с открытием границ, я не знаю. Я очень хочу верить, что границы откроются. Уверенности в этом у меня нет.

«Ваша последняя статья про Путина и умение принимать решение в кризисных ситуациях и тема по обществознанию с шестиклассниками (которую героиня проходит, автор письма) натолкнули меня на мысль, что происходящее – идеальное состояние для тех, для кого стрессовые ситуации необходимы. Такие люди с детства тревожны, боятся мелочей, зато во время большой опасности они успокаиваются и начинают действовать». Такой тип есть, безусловно. «Чувствительные душевные меланхолики любят жестко пошутить, отличаются смелостью, черным юмором, срабатывает гиперкомпенсация».

Ульяна, вы правы, такие люди есть. Это люди, чей внутренний хаос резонирует с хаосом внешним, и тогда они начинают действовать прекрасно. У людей плоских и примитивных таких способностей нет. Я очень жду, что сейчас появятся эти новые люди, но откуда они появятся, я не знаю. Из числа врачей? Но мы ничего о них не знаем. Из числа волонтеров? Но волонтерское движение в России страшно скомпрометировано своей политизированностью и близостью к власти во многих отношениях. Что будет, не знаю. Надеюсь, что появятся.

«Спасибо за ваши «ЖЗЛ». Кого вы еще посоветуете слушать?» Я посоветую слушать Стаса Кучера, чей YouTube-канал новый с его авторскими суждениями мне представляется замечательной отдушиной. Кучер – очень здравомыслящий, веселый, насмешливый, но без цинизма. Для меня большая печаль, что Карина Орлова и Кучер – два очень остроумных, субъективных, очаровательных человека – живут в Штатах, но им так лучше. Я Кучера слушаю с большой радостью.

«Кто ваш следующий гость в «ЖЗЛ»?» Не скажу. Потрясающий гость абсолютно. Я был, во всяком случае, в восторге.

«Есть ли у вас любимые фильмы «Догмы» фон Триера со товарищи?» Вот «Догвилль» – это уже, наверное, не «Догма», это немножко дальше «Догмы». Я не могу сказать, что это мой любимый фильм, но он мне нравится. Мой любимый фильм фон Триера – «Меланхолия»; в принципе, я не очень люблю «Идиотов», даже совсем не люблю. Но «Меланхолию» я ценю очень высоко. Совершенно омерзение вызвал у меня «Дом, который построил Джек».

«Что символизирует Вечный дед в «Сибириаде»?» По-моему, абсолютно очевидно. Такое русофильство, несколько замшелое Андрона Кончаловского, которого он стесняется и которое он любит, и которое составляет основу его души.

«Я написал несколько рассказов и получил резкое разделение мнений: женщинам понравилось, а мужчины отнеслись нейтрально. Почему так произошло?» Потому что женщины более милосердны.

«Читали ли вы Кастанеду? Что думаете о нем и его книгах?» Читал, по-моему, замечательная метафора. Поиски своего места – одна из моих любимых сцен. Но подходить к этому всерьез как к духовному руководству, – я думаю, Кастанеда совершенно этого не имел в виду. По-моему, это что-то вроде «Квартала», рассчитанного на латиноамериканцев. А пейотль там не более чем метафора, и, конечно, это не руководство по употреблению веществ.

«Читали ли вы, что Пушкин – это Дюма?» Знаете, я читал много всякой ерунды…

«Почему в простом сериале «Следствие ведут знатоки», как рентгеном, просвечена жизнь позднего СССР?» Андрюша, мне когда-то Франк Тилье сказал, что главной летописью каждой эпохи является детектив…. Простите, я уж сегодня лекцию, наверное, не буду читать, а поотвечаю на вопросы, потому что их множество. Лекцию не буду читать потому, что я как следует подготовлюсь в следующий раз к «Гекльберри Финну», внимательно его перечитаю и найду его, так сказать, следы в литературе XX столетия.

«Пару лет назад прочитал «Путешествие на край ночи» Селина. Показалась глубокой, но тяжелой. Как вам Селин, что вы можете сказать?» Понимаете, как многие модернисты, он отвратительный тип. Это такая изнанка Камю: стартовые условия одинаковые, а выводы противоположные. Селин никогда бы не написал «Постороннего», потому что Селин никогда не ужасается этому новому безэмоциональному типу. И «Падение» он был никогда не написал. Он, я бы сказал, упивается падением, по-моему.

Было три великих автора: самый добрый – Виан, самый противный и самый противный и самый мерзкий – Селин, самый умный – Камю. Вот это три писателя, которые создают портрет Франции 40-50-х годов. Мне представляется, что Селин – это совершенно омерзительное явление, циничное, одаренное, но лучшее его произведение – это не «Путешествие на край ночи», а «Арабески», написанные после путешествия в Италию и СССР. Вот там его гнилая душа как на ладони. Что касается «Путешествия на край ночи», я разделяю общих восторгов по поводу этой книги, но она полезная тоже, довольно характерная. Это такая злоба на весь мир, которая считает, что все перед нею виноваты и наслаждается собой. Такая литература чистого ресентимента.

«Посоветуйте лучшие биографии Есенина и Лермонтова». Вот с Лермонтовым проблема. Про Есенина есть замечательная книга Лекманова с соавтором (сейчас точно не вспомню), а про Лермонтова… Очень трудно сказать. Понимаете, про Лермонтова есть замечательное эссе Мережковского, есть замечательные фрагменты у Розанова, но найти биографию хорошую, качественно написанную… Есть интересная книга Аллы Марченко, но как-то я, по большому счету, не нахожу системной, систематической биографии, которая бы при этом отражала его мировоззрение, его ориентацию на Гете, его интерес к исламу, которая бы действительно всесторонне освещала этот метеорный страшно сложный путь. Такой книги не найду; тот, кто ее напишет, облагодетельствует русскую литературу.

«Почему вы считаете Растопчина параллелью Ростовых? Мне кажется, он их полная противоположность, он как раз из лагеря Долохова». Нет, он домашний, понимаете? Растопчин – домашний политик. Тут не важен вектор, а важна принадлежность к определенному московскому лагерю, к типу личности. Он относится к Москве как к своей вотчине, он уютный, глупый, тщеславный человек, который убивает Верещагина, его совершенно перелопачивает и переворачивает это убийство. Именно Растопчину является это откровение, этот безумец из выпущенных московских сумасшедших, который кричит: «Трижды убивали меня, и трижды воскресал я из мертвых». Вот завтра мне давать урок по этому эпизоду, моему любимому эпизоду из «Войны и мира». Вообще, конечно, счастливый день пятница, потому что тогда десятые классы.

«Чем объяснить исторический фатализм Толстого?» Знакомством с теориями Шопенгауэра, и главное, знаете, исторический фатализм Толстого – это следствие жизни в России. Говорят многие мои школьники, спрашивают: «А роль личности в истории всегда ничтожна?» Да нет, она иногда огромна. Она в России ничтожна. Это он говорит, что ни одна диспозиция, ни одно предписание, ни одна Kolonne marschiert никогда не исполняется во время сражений. Да оно исполняется, оно в России не исполняется. Это в России история имеет характер равнодействующей миллионов воль, в России она имеет характер циклический и хаотический, и личность в ней ничего не решает, потому что она едет по железной дороге своим предуказанным путем.

Если Наполеон поступил бы на службу в Россию (как он и собирался в одно время), никакого не было бы великого диктатора. Был бы хороший военачальник багратионовского склада. Россия вообще не страна личностей… Вернее, это страна личностей очень ярких, но они не меняют истории, они, скорее, надрываются, пытаясь историю куда-то поворотить, а она, как железная дорога, все равно ведет туда, куда ведет. Главная трагедия исторического персонажа в России – это развилка между ролью, предназначением, между человеком и эпохой. Это ситуация Павла Первого: когда ты рожден Гамлетом, как писал о нем Герцен, а выглядишь дураком, потому что осуществляешь такую функцию маразматика, политика времен застоя, и в этом своя трагедия. Но это в России так.

«Почему вы не носите маски?». Потому что я ее по жизни не ношу.

«Как вы оцениваете последнее интервью Егора Жукова?» С восторгом.

«Можно ли лекцию о Павле Васильеве?» Вот в следующий раз будет лекция о Павле Васильеве, одном из моих любимых поэтов. Заодно – о Геке Финне. Почему бы нам не сделать две лекции?

«Будьте здоровы». И вы тоже будьте здоровы. Спасибо, услышимся через неделю.