Один - 2020-03-19

Д.Быков

Меня он терпеть не мог в последние годы, но вместе с тем сквозь это отношение я ощущал некое тайное доброжелательство. Лимонов оставался человеком уязвимым, и он любил, когда ему не отвечали злом на зло. Втайне он это уважал. Поэтому последние его обо мне высказывания, до меня долетавшие, были, скорее, благожелательные. Я продолжал относиться к его литературе с величайшим интересом, а интерес – это очень важно. Понимаете, когда вы читаете текст и он вам интересен, этого ощущения вам не заменит ничто. Как сказано в «Дневнике неудачника»: «Как сладко – следует глагол – любимую». Вот с книгой примерно также: когда интересно, это ощущения почти эротического, а моральные качества возлюбленной вас при этом волнуют меньше всего. Но поговорим.

Естественно, что коронавирус вносит свои правки в таблицу наших выступлений. Ближайшие все публичные лекции отменены, потому что, на свое счастье, я все-таки собираю больше, чем пятьдесят человек. Видимо, дальше мы введем какой-то формат лекций, на которых будут присутствовать, скажем, сорок пять человек, а для остальных мы это будем транслировать. Сейчас мы над этим работаем. Работаем мы и над онлайн-вещанием всяким, многочисленными лекциями для школьников, которые сидят на карантине; естественно, я продолжаю и со своими школьниками заниматься. Пытаемся мы сейчас перенести основные мероприятия, анонсированные в Питере, в Лондоне – гипотетически на осень, потому что нет у нас такого наивного оптимизма насчет того, что все это закончится в ближайшее время.

Как существовать в это время? Видите, я пользуюсь шансом выбраться из дома и приехать на «Эхо», пока можно. Я мог бы, конечно, дистанцированно вести эту передачу, из дома вещать или в записи присылать, как делаю из-за границы, но мне пока нравится приезжать сюда. Все-таки какое-то ощущение, что мир пока еще не окончательно схлопнулся в карантин. Что касается моих прогнозов, о которых меня многие спрашивают, то я совсем не специалист в области коронавируса. Я могу только сказать две вещи, которые, на мой взгляд, совершенно очевидны: во-первых, ввести чрезвычайное положение гораздо легче, чем вывести. Это вы знаете без меня. И у меня нет никакого сомнения в том, что российские власти воспользуются трагедией максимально циничным образом. Они попытаются преследовать всех, кто говорит правду в интернете; они попытаются максимально закрыть общественную жизнь.

Это не помешает им, скорее всего, настаивать на голосовании 22 апреля, хотя я надеюсь, что хватит здравого смысла или перевести дату, или перевести голосование в каком угодно дистанцированном формате. Просто ясно совершенно, что если голосование 22 апреля будет устроено, то это будет означать, что этой власти действительно дороже самосохранение, чем сохранение народа. Это такой самоубийственный довольно шаг, это совсем расписаться в собственном цинизме. Я не думаю, что там на это готовы, хотя публикация интервью Путина с Ванденко – чем дальше оно идет, тем больше напоминает какую-то демонстрацию: да, мы такие, и что? Потому что последние реплики Путина в этих выступлениях, когда он уже начинает гусеницами наезжать на Ванденко – все эти разговоры про «страшно далеки от народа», все эти апелляции к «простым людям», хотя мы знаем, что «простых людей» не бывает, все люди достаточно сложны. Это какая-то демонстративная интеллектуальная беспомощность при властном всемогуществе, то есть мы можем все, мы можем быть любыми. Поэтому 22-го числа я бы не удивился.

Д.Быков: У меня нет никакого сомнения, что российские власти воспользуются трагедией максимально циничным образом

И вторая вещь, которая мне кажется наиболее циничной и наиболее печальной, – такой цинизм истории. У меня есть сильное подозрение, что ситуация с коронавирусом все больше напоминает мировую войну, вон и Каннский кинофестиваль перенесен, здесь аналогии с мировой войной неизбежны, потому что он переносился только из-за этого в истории. Довольно осторожными надо быть с такими символами, но тут, видимо, людям дороги жизни. Учитывая это, надо признать самым очевидным одно последствие: во время любой войны (а сейчас, видимо, третья мировая проходит в формате коронавируса) люди сплачиваются вокруг власти. Поэтому ожидать, что черный лебедь, который прилетел вот так в Россию, может сказаться на популярности Владимира Путина, – не может он сказаться таким образом, особенно если учесть, что уже сейчас пошли – не напрямую пока, но они будут и напрямую – разговоры (не знаю, кто их распускает, телевизора у меня нет, но думаю, что в телевизоре мы эту версию тоже услышим), что вирус – это доставшиеся нам, дескать, если бы не вирус, у нас бы все было прекрасно. А вирус этот китайский, итальянский, «занесли проклятые европейцы», может быть, еще злонамеренно какая-то публика…

Меня вот спрашивают, не будет ли повторения в России холерных бунтов. Под холерными бунтами обычно имеются в виду события июля 1831 года, когда в России случился холерный карантин, подаривший нам «Маленькие трагедии»; подаривший нам, кстати, «Клеветникам «России», а летом следующего года уже полным ходом бунтовали в Старой Руссе и в Петербурге. В Петербурге – известное восстание на Сенной, которое закончилось довольно жестоким подавлением. Постфактум приехал Николай, и ему приписали усмирение восстания, хотя никакого усмирения с его стороны не было, он приехал значительно позже того, как всех уже разогнали. В Старой Руссе действительно был такой бунт, насколько я знаю, началось все в Севастополе в 1830 году, где все было довольно стремительно подавлено. Но, понимаете, во-первых, холерные бунты – это тоже палка о двух концах. Первыми истребляли не властей, не полицмейстеров и не военных, а первыми истребляли лекарей. Они пытались какими-то дезинфицирующими веществами, какими-то хлорными препаратами дезинфицировать воду, а им приписывали отравление колодцев. Значит, не только им, а шли разговоры о том, что опять инородцы это запускают, какие-то шпионы, какие-то умники. Да, нескольких полицейских убили в процессе, но при этом городской голова бежал, но при этом главными жертвами становились всегда так называемые умники, поэтому холерные бунты – это далеко не самые отрадные явления, а во-вторых, собственно, а с чем бы этим холерным бунтам в России начинаться, если у нас любой сценарий национального бедствия восходит к 1941 году.

Я помню людей, которые во взрослом состоянии переживали 1941 год. После этого, как они говорили, все, что бы ни происходило… Они говорили: «Войну пережили, и это переживем, блокаду пережили, и это переживем». Можно, разумеется, спросить, а как получилось, что такое огромное количество жертв, что блокада, что так были не подготовлены, – можно задать такие вопросы. Но задавание этих вопросов до сих пор приравнивается к кощунству, к оскорблению святынь, к надругательству над подвигом народа. Следовательно, нам нужны новые герои, новые мифы. Будет, безусловно, героизация, хотя и умеренная, тех, кто боролся с коронавирусом. И это будут не врачи, а прежде всего те администраторы, которые вводили самые жесткие меры за мародерство, за выход на улицу. У нас же, в общем, с любой опасностью борются как умеют, а именно запретительными мерами. Это будет опять огромная череда запретительных мер, штрафов, показательным расправ: на улицу не ходи, кто ходил на улицу – народ того пусть растерзает, простые люди правду-то знают. Это будет очередное вбивание клиньев между разными слоями населения, это будет очередное наускиванье на врагов, очередные внутренние враги, безусловно, вплоть до публичных расправ, как над купчиком Верещагиным: Толстой нам все уже по этой части подробно описал в «Войне и мире».

Будет такой сценарий – национального бедствия, инициированного извне, и, конечно, мы сплотимся вокруг любимой партии. Это совершенно неизбежно, потому что «стокогольмский синдром» в России, как сказано у Пелевина, «проходит в острой гнойной форме». Никому не придет в голову спросить, а почему у всех последние 10-15 лет было это ощущение отложенной расправы? Мы же все понимали, что мы неправильно живем, что экономика наша нефтяная, что власти наши воруют, что нам страшно лгут, что мы выступаем внешним агрессором, что пропаганда у нас такая, какой позавидовали бы многие в 30-е годы понятно где, но тем не менее нет, мы сплотимся, конечно, потому что давайте сейчас, в очередной раз сплотимся, а потом предъявим претензии; потом, когда все утихнет. А может быть, оно никогда не утихнет?

Понимаете, это ведь может затянуться на годы. И даже если будет голод – но ведь и во время войны был голод, понимаете, введут карточки, – «можно ли в это время предъявлять претензии товарищу Сталину, когда нас и так лупят со всех сторон?». «Нет, нельзя, конечно, потому что товарищ Сталин – единственный гарант выживания». После этого он поднимет тост за терпение. И про русский государствообразующий народ он уже поговаривает, а сейчас он скажет этот тост, когда все будет позади, конечно. И, опять-таки, героическими усилиями его сатрапов: про медиков и волонтеров, скорее всего, никто не вспомнит. Вспомнят лет через тридцать, когда будут отмечать очередную годовщину победы над коронавирусом.

Таким мне рисуется этот сценарий, что зависит от «простых людей»? От «простых людей» зависит одно – вспомнить навыки солидарности, потому что мировые войны происходят именно тогда, когда люди забывают о простых вещах. Вот такое жестокое, страшное напоминание, но что делать с вами, дорогое человечество, если в не понимаете по-другому. Видимо, навык солидарности придется вспоминать.

И мне кажется, что расплата – пусть отсроченная – в данном случае с властями, которые последнее время ведут себя, совершенно распоясано, будет, конечно. Как была она 1953 года, как была она во время оттепели, как были эти все взрывы памятников и выносы из мавзолея, но это отсроченная вещь. Как совершенно справедливо замечает Евгений Марголит, «оттепель была отсроченной наградой за победу». Видимо, это будет, но пройдет некоторое время. То, что мировая война проходит в формате коронавируса, – это, как ни странно, предсказуемо, потому что обычно она теперь идет в формате гибридном, а гибридно напоминание о нравственности не проходит; гибридное все, в общем, половинчато, несерьезно. Значит, тогда приходится вот к таким египетским казням прибегать.

Поотвечаем немножко на вопросы. Тут очень много вопросов, как я советую поступить 22-го. Во-первых, я все-таки надеюсь, что 22-го этого голосования не будет или оно пройдет в другом формате; во-вторых, я много раз говорил: не может быть никакого совета в этой ситуации. Я поступлю так, как посчитаю нужным, но никому свой выбор не навязываю. Хватит, довольно, прошли времена, когда мы могли консультироваться, что нравственно, а что безнравственно. Это сейчас является личным делом каждого: давайте будет ответственны хотя бы в этой области.

Что я рекомендовал бы почитать об общей беде и ее переживании? Вероятно, книгу Александра Эткинда «Кривое горе». Во всяком случае, специфика переживания общей беды сейчас примерно та же, и психология примерно та же, что во время Второй мировой войны. У нас нет другого способа переживания беды. И тоже, понимаете, до последнего момента надеялись, что нас это не коснется, что Англия и Германия уничтожат друг друга, а мы посмотрим со стороны. А оказалось, что по нам это прошлось тяжелее всех. Боюсь, что здесь буде та же ситуация.

«Готовы ли вы в случае чего принять участие в волонтерском движении?» Я готов отозваться на любые предложения, готов, если надо, разносить еду и воду пенсионерам, готов сам помогать значительному количеству людей, которые от меня зависят. Каждый из нас сейчас должен быть волонтером в своей среде. Очень легко заботиться обо всем человечестве – попробуйте заботиться о десятке близких. Вот это я и рекомендую.

«Многие американские сценаристы говорят, что главный учебник для них – это «Поэтика» Аристотеля. Согласны ли вы с ним, что думаете по поводу драматургии?» Читать Аристотеля в любом случае полезно, но главный учебник для сценариста, как мне кажется, – это хорошие сценарии. Все-таки то, что сказано в «Поэтике» Аристотеля, – это вещи слишком общие. Еще Юрий Арабов тоже в России часто напоминает о том, что Голливуд поднялся на знании мифа, на адаптации мифа к реальности. Но миф далеко не все особенности нынешней жизни успел отразить, далеко не всегда надо на миф опираться. Хороший сценарий – это умение набрать эмоцию. Как мне кажется, точнее всего здесь совет Марка Захарова: если вы наберете эмоцию, если в конце у вас зритель разрыдается, значит, у вас все получилось. А какими сюжетными схемами, какими сюжетными поворотами это достигается – не от вас зависит, это уже такие архетипы, лежащие глубже вашего подсознания.

«Вокруг чего стоит строить сценарий: вокруг фабульной схемы или вокруг героя?» Вокруг фабульной схемы, мне кажется. Герой формируется потом, сначала нужна общая конструкция. Мне очень трудно представить такую ситуацию (да и у меня никогда так не было), когда вы хотите описать героя, а дальше вокруг него начинаете накручивать сюжет.

«В прошлый раз вы сказали, что ребенку необходима комфортная среда для общения со сверстниками. А что если в школах 90 процентов детей – …?» (употреблено некорректное слово). С кем тогда общаться порядочным ранимым детям?» Порядочным ранимым детям нужно выстраивать круг внешкольного общения, который был у меня. Да, со школой мне очень не повезло; я это понял, придя в университет, где просто оказался как в теплой ванне после ледяного душа, но, видите, у меня были другие замечательные среды: дачные друзья, совет «Ровесников», клуб Марка Баринова, куда я ходил в ЦДРИ. В позднесоветской России было много таких замечательных сред, где ребенок мог реализоваться. Кружок во дворце пионеров, где я восьмилетним познакомился, кажется, тогда с пятнадцатилетним Сашей Архангельским, ныне знаменитым критиком и лектором, а тогда молодым поэтом. Странно, что, кстати, его первую публикацию в «Смене» напутствовала Юнна Мориц. «Да, Петька, раскидала нас с тобой судьба», как говорится. Хорошо это помню.

Были и другие кружки разнообразные. В частности, не только литературные, но и исторические; у нас в школе, например, был биологический кружок замечательный, помню, препараты всякие мы делали с Людмилой Константиновной Козловой, любимым нашим учителем. Надо уметь искать друзей вне школы или искать другую среду. Если в школе совсем плохо, изымайте ребенка оттуда. Я тысячу раз повторял: это только хирургия, понимаете?

Д.Быков: Будет железный занавес, и надолго, потому что у нас прекрасный предлог никого не впускать и не выпускать

«Что делать, если не можешь выносить компанию каких-нибудь людей, но должен находиться с ними в одном помещении, будь то школа или вуз? Ведь такая ситуация может довести до рукоприкладства из-за того, что нет сил терпеть унижения. Как в таком случае быть?» Значит, прибегать к рукоприкладству, если какой-то человек вам напрямую хамит или напрямую оскорбляет ваших родителей, что же делать, терпеть, что ли? Ну и потом, вы говорите: «Вынужден пребывать в замкнутом коллективе с неприятными людьми». Школа и вуз – это все-таки не тюрьма, не армия, не казарма – самые императивные вещи. И не детский сад, где у вас еще нет свободной воли. Школу и вуз всегда можно сменить. Тот же Лимонов очень любил «Хагакурэ» и «В Сырах» цитирует замечательную фразу Цунэтомо оттуда: «Жизнь слишком коротка, чтобы позволять себе дискомфорт». Если вам плохо где-то – не ходите туда, жизнь-то ваша, она у вас одна. Это же касается страны: вы на нее не обречены абсолютно. Сейчас, конечно, будет железный занавес и надолго, потому что у нас прекрасный предлог никого не впускать и никого не выпускать, и все наши проблемы объявлять внутренними делами, а любое иностранное вмешательство приравнивать к коронавирусу. Но так будет не всегда, это не вечная ситуация. Хотя допускаю, что это очень надолго.

Вообще, о железном занавесе очень мечтали. Понимаете, нас от полноценного авторитаризма, настоящей автократии отделяло только одно – у нас была более-менее свобода въезда и выезда. Ее теперь не будет, не нужно никаких иллюзий, и все, кто остался, они сделали свой выбор смотреть на это изнутри, хотя была возможность смотреть снаружи. В принципе, как мне кажется, возможности сбежать уже не будет, даже в Черногорию. Они воспользуются этим радостно для того, чтобы обнести Россию тройным кольцом, чтобы мышь к нам не пробежала. Да, будем наблюдать. А вуз, как я понимаю, пока еще не является такой идеально закрытой средой: поменять его можно, не поступать в него можно. А вообще зачем вам, если вы так трудно ладите с людьми, получать высшее образование таким именно образом? Экстернатура, самоучка – мало ли всего? Сейчас, по-моему, высшее образование нужно только как отсрочка от армии.

«Как вы относитесь к школам со своими методами обучения, например, Щетинина?» К [школе] Щетинина очень плохо, потому что, по моим ощущениям, это не столько школа, сколько секта, и учат там вещам антинаучным, учили. Что касается других педагогик, например, Шаталова – да, это очень интересная система, которая нанесла удар по лекционно-опросной системе, и Шаталов с его идеей конспектов, Ильин с его авторской педагогикой, безусловно, Соловейчик с его абсолютно новаторскими методами, – да многие. К педагогам-новаторам я отношусь очень по-разному, в зависимости от того, в какой степени они были способны прислушиваться к оппоненту, в какой степени они были абсолютными, допустим, авторитариями внутри своего коллектива или, допустим, готовы были прислушиваться, понимать, допускать, как Корчак, определенную демократию в рамках этой школы (кстати, Корчака и выгнали из школы в рамках этой демократии, потом уж он вернулся).

Мне кажется, что советская педагогика 70-х предлагала очень интересные варианты. Я плохо отношусь, положим, к коммунарской методике, но я понимаю, что иногда замечательные результаты давала и она. В любом случае, опыт Хилтунен, Мариничевой, опыт «Алого паруса» – это вещи, которые нельзя забывать; они были необходимы. Да, иногда из этого получались секты, о чем замечательно рассказал Полонский в «Ключе без права передачи» (в фильме Асановой), а иногда из этого получались замечательные коллективы, как Школа молодого журналиста того же «Алого паруса», откуда вышли и Фурман, и Минаев, и другие замечательные люди.

«В недавней передаче вы сказали, что, если дать вам школу, через несколько месяцев она изменится, главное – дать детям цель. Согласен, в современной школе нет никакой цели, кроме показухи и своевременного начетничества…» Нет, вы всех под одну гребенку не чешите. Там очень все по-разному. Меня тут спрашивают, как я отношусь к Сухомлинскому. Отдельная тема, давайте потом поговорим, в общем, уважительно. «Разумеется, вам никто школу не даст». Ошибаетесь, Андрей. Мне школу дадут; во-первых, довольно скоро, а во-вторых, не дадут – возьмем, понимаете? Это же не делается вечным ожиданием благодеяния. Рано или поздно педагогика будет нуждаться в рывке, тогда я свою педагогическую систему попробую применить без всякого, разумеется, насилия.

«По отдельности детей можно спасти. Лично я давно ставлю перед детьми одну цель: быть успешными и, по возможности, ироничными. Я предлагаю им сценарий личного спасения через личное развитие». Андрей, вы здесь немножко впадаете в лужинскую теорию целого кафтана. Такое спасение всех через спасение каждого – это утопия, она давно доказана, это такая либертарианская утопия, не очень интересная. «Спаси себя, и вокруг тебя многие спасутся» – это, конечно, хорошо, но спасаться надо, имея великие цели. Надо что-то великое планировать для всего человечества, пусть это будут чисто абстрактные мечтания, но ваше личное процветание и ваша личная ироничность не могут быть целью человечества. Личное процветание – цель эгоистичная и довольно низменная. Лужин – славный малый, может быть, гораздо более привлекательнее, чем Раскольников и Свидригайлов, но Лужин хуже, как это ни ужасно.

«Если говорить грубо, то это философия здорового эгоизма». Уже была философия «разумного эгоизма». Ведь Чернышевский не это имел в виду. Чернышевский в своей теории «разумного эгоизма» действует применительно к обстоятельствам 1863 года, понимаете? Это книга, написанная в тюрьме, чего нельзя забывать. «Что делать, когда ничего нельзя сделать?» – так следовало бы читать ее название. Делать себя, безусловно. «Разумный эгоизм» заключается не в том, чтобы обеспечить собственное процветание. Он заключается в том, чтобы – по Цветаевой – заботиться о своей душе, не подменяя таковую заботу достаточно фарисейской благотворительностью (это я постоянно цитирую ее знаменитое письмо к Бессарабову). Не нужно думать, что душа дана вам для добрых дел; она дана вам для работы над собой.

Теория разумного или здорового эгоизма сводится к тому, чтобы заниматься собой прежде всего, делая из себя «особенного человека». Термин «сверхчеловек» он не принимает, да его и не было тогда; «особенный человек». Рахметов – это «другой человек». И вот формировать себя по методе Рахметова – это не так глупо, это педагогика, направленная на самосовершенствовование. Фандорин, между прочим, исходит у Акунина из того же: достичь максимального совершенствования, чтобы старость была временем роста, а не временем упадка. Многие, кстати говоря, по такому сценарию и развиваются; в частности, мать моя, которая, безусловно, в старости умеет больше, чем она это умела в сорок или в пятьдесят, и я с радостью это наблюдаю.

Примеры вообще здоровой и плодотворной, умной старости – они у нас перед глазами. И если бы у Чернышевского не было навыка себя все время воспитывать, он бы не вынес вилюйской ссылки, он бы не вынес каторги. Он не вынес бы катастрофы, случившейся с ним в 1864 году. Он по-настоящему был избран показательной жертвой, но что хотите говорите, а сломать его они не сумели. Вот в этом заключается «разумный эгоизм» – в делании себя, а не в делании для себя. Вот так бы я сформулировал, и это принципиальная позиция.

«Способствует ли общественной консолидации тотальное упрощение или усложнение реалий культуры?» Упрощение точно совершенно не способствует. Понимаете, я в последнее время с ужасом заметил, что хроникой обнуления была вся моя жизнь. Не моя в этом вина. Я жил в очень сложном позднесоветском мире; в мире, где Стругацкие проходили по ведомству легкой литературы. Жил в довольно сложном мире 90-х: я вот сейчас начитывал «Палоло» – а это статьи, написанные в основном в 90-е, – и какая же была сложная жизнь, сколько полемики, сколько разных изданий со своими различными позициями… А Путин обнулял страну двадцать лет, пока не обнулил до нынешнего состояния. Надо сказать, что он здесь продолжает всего лишь тактику ельцинских времен, когда и образование уничтожалось, и интеллектуалы вытеснялись. Это не его ноу-хау, просто он более решительно к этому подошел, более радикально, я бы сказал. Вот это неприятно.

Д.Быков: В этом заключается «разумный эгоизм» – в делании себя, а не в делании для себя

Но то, что моя жизнь – это хроника страшного упрощения, да и, в общем, и моего, потому что я ведь завишу от среды. Те вещи, которые я умел и легко делал десять лет назад, сегодня мне даются с большим трудом, и это как раз не возрастное, потому что возрастное-то как раз ведет к большим возможностям, к большим умелостям, к опыту, навыку. Знаете, про всю Россию можно сейчас сказать старыми словами БГ: «Теперь он просто не может то, что раньше ему было лень». И конечно, упрощение никогда не вело к консолидации, потому что когда людям нечего делать, они заняты постоянным выяснением отношений. Когда у них есть общее дело, зачем им ссориться? Когда они никуда не идут, то тогда, к сожалению, все плохо.

«Существует ли здесь оптимальный баланс, способный удовлетворить каждого члена общества?» Не существует баланса, который бы был способен удовлетворить каждого члена общества. Строить общество – это строить общество разных; тех, кто не жрет друг друга, а соглашается, смиряется с разницей взглядов друг друга. Общество, которое было бы для всех оптимально, общество равных возможностей – боюсь, это сферическое общество в вакууме.

«Один из замечательных писателей нашей времени – Юрий Козлов – остается без большого внимания. Почему?» Юрий Козлов – если вы имеете в виду Юрия Вильямовича Козлова, сына известного соцреалиста, тоже, кстати, большого патриота, – это редактор «Роман-газеты». Как же он остается без внимания? Он даже вполне себе пользуется этим вниманием. Понимаете, тут какая вещь? Юрий Козлов – один из замечательных примеров того, как ложная идея губит талант. Он начинал-то ведь очень неплохо. У него был прекрасный подростковый, юношеский роман «Изобретение велосипеда», характерный для 70-х годов напряженный отроческий эротизм, ну и много всяких других замечательных вещей. «Изобретение велосипеда» – да, это была неплохая книжка. «Воздушный замок» – замечательная была повесть в «Юности».

Он все описывал таких молодых людей, выросших в элитарных семьях, что понятно – он был сыном крупного ленинградского прозаика: естественно, что жизнь его именно и была жизнью такого питомца советской элиты, но у них были свои представления о достоинстве, свои проблемы, свои замечательные прорывы. Он в одном ряду может быть назван с Владимиром Якименко, автором «Сочинения» и когда-то нашим преподавателем на журфаке, или Юрием Вяземским с его «Шутом», или рано умершим – царствие ему небесное – Леонидом Липьяйненом с его замечательным романом «Курортный роман старшеклассника». Это были такие авторы, описывавшие сложный мир постсоветского подростка, именно сложный мир.

Самой удачной книгой тех времен я бы назвал, наверное, все-таки «Шута», потому что Вяземский вообще в начале своей карьеры был писателем многообещающим. Он ушел в другие сферы и реализовался в них блестяще, но мне мучительно жаль того писателя, которого я так любил, хотя думаю, что он нас еще удивит. Что касается Юрия Козлова, то последние его произведения, начиная примерно с «Колодца пророков» – это такая прохановщина довольно густая, очень плохо написанная, с постоянной конспирологией, поиском врагов, мистикой и такими довольно людоедскими идеями, хотя это мое субъективное мнение. В лице Юрия Козлова я вижу большой талант, погубленный даже не ложной идеей, а средой, обстоятельствами, все тем же упрощение. Для него, мне кажется, уже возвращения нет. Нам остаются его прелестные ранние сочинения, которые, кстати, храня в себе, как и роман Королева «Эрон», такое почти эротическое напряжение умирающей эпохи, такой римский оргиастический стиль.

«Что лучше всего читать в карантине?» Знаете, есть такой Валерий Генкин – один из моих любимых людей и писателей. Генкина вы знаете, скорее всего, по дуэту с Кацурой, они вместе писали фантастические романы, рассказы – «Похищение», несколько рассказов, в «Альфа-фантастике» выходила их книжка. Генкин впоследствии стал главным редактором «Текста». И вот он пишет такие прелестные совершенно … старческими их нельзя назвать, потому что вот уж где сила, блеск и интеллект! Это в такой же степени, в какой можно назвать старческой, скажем, прозу Лидии Яковлевны Гинзбург, когда ей Шкловский сказал: «В старости вы наконец напишите то, что думаете о людях». Я Лидию Яковлевну знал неплохо – это был человек такого ума, такой остроты реакции, такой быстроты, какой не у всякого молодого найдешь. Генкин к старости (хотя ему 80 лет исполнилось, но я стариком его назвать не могу, тем более мы на «ты») больше всего мне напоминает позднюю прозу Марксона, последние его романы. Марксон – это автор «Любовницы Витгенштейна». Такие коллажные тексты, которые состоят из цитат, воспоминаний, произвольно отобранных фрагментов вплоть до рецептов. Вот «Повесть о печальном лемуре» и «Записки из веселой пиявки» Генкина – два его недавно вышедших роман, да и «Санки-самолет» [«Санки, козел, паровоз»] – тоже недавно вышедший (или лет десять назад) роман. Для меня это идеальное чтение.

Мало того что это очень увлекательно и очень по-человечески симпатично, но это еще и какая-то вот мудрость. Мудрость, в которой нет усталости. Наверное, потому что за Генкиным огромный опыт переводчика, он очень много переводил с английского, живет в контексте западной культуры, знает ее. И вот его книга, в которой очень привлекательный образ автора, не тождественный Генкину; это образ такого стареющего интеллигента, бывшего издателя. Он живет в такой почти карантинной самоизоляции, на пенсии, с двумя-тремя друзьями, с верной женой, с детьми, которые где-то есть, но присутствуют непостоянно. Он любит людей, не питает по их поводу никаких иллюзий. И масса каких-то горьких, точных и очень доброжелательных впечатлений, замечаний о жизни. Вот уж действительно где «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Так что вот если вы найдете «Повесть о печальном лемуре»… Правда, бог знает, где это все найти, потому что Генкин издается не такими ахти какими тиражами. Но и как фантаст он мне нравится, и как бытописатель, потому что его эти сочинения такие милые, такие человечные. И сам он очень клевый, я люблю таких, понимаете, людей, которых не озлобило ничто, которые просто набираются презрения к очень многому и при этом замечательно справляются с возрастом.

Старость не для всех, я не рискну сказать, что Лимонов с ней хорошо справлялся. Это требует некоторой, не скажу, высоты, но некоторой спецификации духа. Вот Генкин с годами выписался в очень славного писателя; во всяком случае, это идеальное карантинное чтение. А карантин – это вообще экстремальная ситуация.

«Последнее время политическая обстановка в стране напоминает рассказ Чехова «Циник»». Нет, мне кажется, она все больше напоминает рассказ Петрушевской «Гигиена», где люди умерли от гигиены, где их раздуло именно от жадности, а не от болезни. «Нельзя ли лекцию о том, как может помочь нам Чехов не только в политике, но и в нашей ситуации?» Паша, такая лекция есть, она называется «Чехов как антидепрессант», и она выложена в сети.

«Почему Путин так ненавидит образование и науку и так боготворит религию?» Ну, это вы хорошо о нем думаете. Он ничего не боготворит. К религии у него отношение такое, как к очень удобному средству пасти и стричь. «К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь». Как к одной из форм несвободы, что религия – это свобода, новая степень духовной свободы – это ему никто не рассказывал. У него такой очень прагматичный подход, он все думает: «Пока терпят, ну и ладно», «Простые люди – это хорошо, потому что ими просто управлять». На самом деле все, о чем говорит, свидетельствует о глубочайшем презрении к народу, о такой русофобии, какой вообще нигде не отыщешь. Но это, мне кажется, и так всем понятно, просто почему-то всем это нравится.

«Я живу в Лиссабоне. Мне страшно не за «корону», а за то, как в этой серьезности выживать людям, у которых деньги до завтра или серьезная закредитованность. По ощущениям, черный лебедь либо прилетел, либо на очень близком подлете». Да он, может быть, и прилетел, но, понимаете, если вы боитесь за Россию, то в России такой опыт выживания! И недоверие к власти, и сплочение вокруг нее, и сваливание потом на нее всех грехов. Это очень сложный комплекс отношений. По-настоящему великую политологию создаст тот, кто напишет о российском комплексе отношения к власти. Может быть, это буду и я, не знаю. Когда уже это все закончится, это последний круг такой… Это замечательная история: одной стороны, боготворить власть, сплачиваться вокруг нее, с другой – всячески ее презирать, с третьей – быть от нее очень жестко дистанцированным, с четвертой – сваливать на нее постоянно все грехи, поскольку мы самоустраняемся от своей судьбы, в пятых – эта вечная мысль, что с нами иначе нельзя, потому что нам так проще, и так далее. Это очень сложный комплекс отношений, не сказать, чтобы вовсе неприятных.

Никакого черного лебедя для России, во всяком случае, здесь нет. Разговоры, что Россия была слабым звеном в цепи империалистических держав, и поэтому в ней случилась революция, – понимаете, пора уже отойти от этих советских штампов. Революция в ней случилась – да, но монархия в ней – в одной из европейских держав – уцелела, причем в самом что ни на есть первозданном виде, не превратившись в конституционную, потому что прав абсолютно был Устрялов, кстати, Лимоновым очень любимый: Сталин – это красный царь. Никаких не надо питать иллюзий по этому поводу. Да, Россия была слабым звеном, но она использовала революцию только для того, чтобы после короткого периода вертикальной мобильности глубже еще законсервироваться. «Мост перевернулся в воздухе и упал на прежнее место» – по следам Бременских музыкантов.

«Посмотрел вашу лекцию «От Воланда до Штирлица», спасибо». Спасибо вам. «Есть ли у вас планы издать эту лекцию в виде самостоятельного литературного произведения?» Понимаете, одно религиозное издательство (не будем называть имен) мне предложило издать книгу «Абсолютный бестселлер», где будут изложены мои наблюдения над метасюжетами. Книга, в общем, готова, я могу сдать ее хоть сейчас. Но они просили, чтобы там Евангелие нигде не отождествлялось с плутовским романом, применительно к Евангелию нигде не употреблялись слова «пародия на Ветхий Завет», и вообще чтобы я сделал обзор всех мировых сюжетов, найдя их евангельские корни. А тогда они, может, эту книгу издадут. Я честно написал: «Ребята, простите, тогда я лучше напишу для вас другую книгу или не буду писать вообще». Они говорят: «Наши читатели могут не понять». Да откуда вам известно, что вы все время решаете за ваших читателей? Давайте они примут какое-то решение, а мы потом посмотрим. Просто терминологические дискуссии мешают мне издать эту книгу.

Книга «Абсолютный бестселлер» написана, там все рассказано: и про христологическую версию, трикстерскую, и про фаустианскую, которая ее сменила, и про перспективы развития сюжета. Где ее издавать, я подумаю. Может быть, я найду такое издательство, которое не убоится. Там изложены главные сюжетные схемы мирового искусства и показано, как это связано с историей: почему в какой-то момент трикстерские черты достаются Мефистофелю (он же Воланд) и почему он становится покровителем художника, и почему главный сюжет двадцатого века – это сюжет о разведчике, присланном в некоторую среду спасать художника. Воланд спасает мастера, Румата Эсторский спасает Будаха, Штирлиц спасает пастора Шлага, и вот многие почему-то подумали, что их спасет Путин. А он немножко видоизменил этот сюжет.

«Не смотрели ли вы фильм «Простой карандаш» Назаровой?» Пока не смотрел, но собираюсь. «Перенесут ли «Нику»?» Да, конечно.

«Прочитал воспоминания художника Юрия Анненкова о Маяковском во время их последней встречи в Ницце. Маяковский сказал «Я уже перестал быть поэтом, теперь я чиновник». Справедлива ли эта самооценка? Невозможно в это поверить». Знаете, эмигрантским мемуарам, особенно мемуарам Юрия Анненкова, который был гениальным художником и довольно обыкновенным литератором, насколько можно судить по «Повести о пустяках», – верить этому можно с очень большим приближением. Верить Одоевцевой и Иванову вообще не нужно, это художественное преувеличение, художественные произведения, притом, что высокохудожественные: и тексты Иванова («Петербургские зимы»), и особенно, конечно, тексты Одоевцевой. «На берегах Невы» – это книга, которой я многим обязан: я прочел ее в 12 лет. Дали нам почитать, дома было много самиздата, и как раз картинка Анненкова на обложке – я этот синий том вспоминаю с огромной нежностью. Я от матери много знал Гумилева и от нескольких друзей дома, которые пели песни на его стихи, но стихов Одоевцевой я не знал. Для меня поход в Ленинку и получение там «Двора чудес» (оно было довольно свободно, издано в советское время) – это было большим событием. Я разумею первую книгу стихов Одоевцевой.

Но верить мемуарам этих замечательных людей я бы не стал именно потому, что и, как и всем обитателям Серебряного века, свойственно было ретушировать реальность. Жизнетворчество распространялось и на мемуарную литературу, где жизнь творилась постфактум. Я нашел, прицельно изучая те тексты, на которые ссылается Ходасевич, массу подтасовок в его очерке, скажем, о Горьком, общеизвестные натяжки в его очерке о Брюсове, которого он якобы всю жизнь цыкал, а сам перед ним ходил на цырлах, – много чего. Мемуары – это вообще не тот жанр, которому можно верить. Я допускаю, что Маяковский сказал Анненкову фразу «Я больше не художник, я больше не поэт». Тем более, допустим, в подпитии, это бывало. Но я совершенно исключаю, что он мог сказать: «Теперь я чиновник». Чиновником он не был, «мне и рубля не накопили строчки» – это сказано довольно искренне, хотя кое-что они ему, конечно, накопили, но лично для себя ему нужно очень немногое; он не был ни карьеристом, ни приобретателем, ни хапугой. Он был довольно чистый человек.

Может быть, как поэт он и грешил; я рискну здесь как-то пойти против общего мнения, что он как человек он был грешен, а в поэзии безупречен. Нет, как раз как поэт он написал очень много ерунды, а как человек он был бескорыстен, а, главное, он был порядочен. Только вот можно поставить ему в вину участие в травле Замятина и Пильняка, слишком полную солидаризацию с властями на некоторых этапах. В принципе, по крайней мере принцип личного бескорыстия он соблюдал. И хотя он и сказал Чуковскому гадкую фразу: «Я бы вашу Лиду – моя бы воля – законопатил бы в Нарым», но все-таки, насколько я знаю, он за нее хлопотал. Это была подлая фраза, что уж там говорить? Чуковский попросил похлопотать за Лиду, а Маяковский сказал: «Могу похлопотать, чтобы ее перевели в Нарым». Ну подлость! Но при этом сказать одно, он действительно ради красного словца не жалел никого, но он, насколько я знаю, пытался ее участь смягчить, и потом он вообще не был палачом, не был соучастником казней, у него все-таки, в отличие от множества гадостей, им сказанных, на совести его таких больших пятен нет. И он бы себя чиновником не назвал, мне кажется. Может быть, это мое субъективное мнение о нем.

«Зощенко или Альберто Моравиа?» Ну слушайте, давайте «Голсуорси или Олеша». Ну ничего же общего! Я больше люблю Альберто Моравиа, но Зощенко – великий писатель, но для меня, скажем, его «Возвращенная молодость» и в особенности «Перед восходом солнца», в особенности маленькие автобиографические рассказы – это выше, чем вся европейская литература того времени, и это лучше, чем Моравиа. Нет, мне кажется, что он грандиозный писатель.

«Рябь у Стругацких – не есть ли это что-то похожее на коронавирус?» Нет, я не буду определять, что это – рябь в «Граде обреченном», но это нарочно так и написано, чтобы это было непонятно, но я не думаю, что это коронавирус. Хотя идея, конечно, замечательная.

«Интервью Путина ТАСС – это его полное выпадение из реальности, демагогия, растерянность или просто глум?» Глум, безусловно.

Д.Быков: Маяковский – это скрещенное влияние двух авторов: Саши Черного и Уитмена

«Насколько на Маяковского повлияли стихи Уитмена в переводе Чуковского?» Думаю, что очень сильно. Маяковский вообще был впечатлительный человек и с колоссальной легкостью подпадал под влияние, как на него, в свое время повлияли Надсон и Некрасов, допустим, как потом на него повлиял Саша Черный – такая генеральная репетиция поэта этого склада, и он Сашу Черного наизусть знал, огромными кусками постоянно цитировал. Я так думаю, что Маяковский – это скрещенное влияние двух авторов: Саши Черного и Уитмена. Саша Черный – на уровне тематическом, на уровне презрения к человечеству, а Уитмен – на уровне формальном. На драматургию его в наибольшей степени повлиял Леонид Андреев, конкретно, я думаю, «Царь голод». Прочтите сначала «Царь голод», а потом трагедию «Владимир Маяковский», а потом «Мистерию-буфф», и вы увидите, что это его абсолютно – и школа, и абстракции, и письмо помелом, и так далее.

«Хорошо бы лекцию про Нагибина». В следующий раз попробуем, к столетию если только.

«Вспоминаете ли вы добрым словом Валерию Новодворскую?» Как человека – нет, она была очень нетерпима, а как колумниста, как публициста, как фракофила и переводчика, как абсолютно блестящего знатока русской литературы и истории, – да, конечно. Мне очень нравится все ею написанное. Вообще я очень высоко ценю ее творчество.

«Возможно ли в поэзии новаторство без глубокого знания традиций?» Запросто. Мало ли мы знаем случаев новаторства, стихийного такого дарования без глубокого знания традиций. Я не думаю, что Хармс глубоко знал традицию. Он, я думаю, хорошо знал то, что его интересовало, а именно, например, Гамсуна или Майринка. Но предположить, что он широко был начитан в русской классике, – не думаю. Вернемся через пять минут.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

«Возможно ли победить в себе злорадство?» Во всяком случае, необходимо.

«Что вы можете сказать про Драйзера?» Очень хороший писатель, больше всего люблю «Американскую трагедию».

«По какому принципу писателей включают в школьную программу?» По степени влияния, влиятельности. Если писатель породил школу, вызвал подражание, трансформировал литературу, – да, его включают. Такова, во всяком случае, общечеловеческая практика. Ну и разумеется, те тексты, которые оказались общественно значимыми.

«Вы за бойкот или за умное голосование?» Уже сказал: это ваши проблемы, решайте ее без какой бы то ни было координации со мной.

О Лимонове будет.

«Что вы можете сказать о прахристианской, праславянской, праисторической фэнтези и об ее беллетристической эффективности?» Пока русская конспирологическая, праславянская, антихристианская, ведическая и прочая фантастика (Марченко, скажем) – это просто очень плохо. Не могу назвать ни одного текста (про асов, ариев, русов), который бы выдерживал критику.

«Продолжающаяся дегуманизация России на всех этажах и пандемия коронавируса могут ли привести страну к гуманитарной катастрофе?» Ну я же сказал: нет. Потенциал перемен, вообще способность у России сейчас очень незначительная, инерционность очень высокая, выживаемость колоссальная, способность выживать в любых обстоятельствах – да, это тоже есть. Если это все как-то сработает на консолидацию общества, так и вообще никакой опасности нет.

Д.Быков: Во время великих эпидемий не происходят очистительные повороты

«С учетом здоровой подрастающей молодежи и появлением в обществе большого числа просветителей есть надежда на очистительный поворот…» Нет никакой надежды на «очистительный поворот» именно в связи с коронавирусом. Во время великих эпидемий не происходят очистительные повороты. Тут очень много вопросов, и гениальный лозунг Валерия Попова «Ответим на пандемию ренессансом», имея в виду чуму (Валерий Георгиевич умеет сказануть), – но, конечно, Ренессанс никак не связан с пандемией или уж, во всяком случае, никак не зависит от нее. «Поэзия выше нравственности или, по крайней мере, совсем иное дело», как говорил Пушкин. Вот некоторые говорят: «Давайте в условиях самоизоляции напишем болдинские тексты Пушкина».

Понимаете, Пушкин в Болдине бывал не только во время карантина. Но вот в 1830 году – Болдинская осень, а в 1833-м – ничего решительно, «Сказка о золотом петушке» – талантливая, но начатая задолго до этого. Не повторяется такое никогда, понимаете? Для того чтобы состоялась Болдинская осень (как совершенно правильно написал кто-то – не то Драгунский, не то Архангельский), надо еще и страдать по невесте или, наоборот, с облегчением от нее сбегать. Нужны какие-то дополнительные условия. Да, в 1830 году были уникальные условия, было переживание холеры, карантина, было ощущение конца света, и на рубеже конца света (а, может быть, какой-то возрастной рубеж, у Пушкина совпавший) появился гениальный цикл «Маленькие трагедии». Все остальное, что написано в это время в Болдине, не может и сравниться с «Маленькими трагедиями», поскольку это вершина и пушкинского творчества, и европейской поэзии первой половины века вообще. Лучшие стихи, когда либо написанные по-русски (солидарен здесь абсолютно с Мариной Ивановной Цветаевой) – это песня Председателя. Хотя думаю, что и песня Мери не так-то слаба, в особенности с конгениальной музыкой Шнитке. Но для того чтобы написать болдинский цикл – даже самому талантливому человеку – ему совершенно недостаточно карантина.

Для этого нужные какие-то условия пограничные: ощущение рубежа в собственной жизни (Ахматова очень талантливо расписала ощущения Пушкина применительно к «Каменному гостю» и у того же Юрия Арабова в «Механике судеб» есть замечательные размышления о Пушкине, пытавшемся в Болдине перевязать узлы своей биографии). Во всяком случае, Ахматова, прочитывая «Каменного гостя» как автобиографию, во многих отношениях права. Но при этом нужен личный рубеж, нужно ощущение перелома в обществе, нужно ощущение возрастного перелома и ощущение конца света; может быть, любовь, может быть, фрустрация, порожденная вот этой невозможностью слиться с ее объектом, а то, что он любил невесту совершенно искренне, я думаю, в том сомнений быть не может, да и было за что. Так что сложный комплекс причин здесь нужен.

Хорошо, наверное… Вот уж действительно, правда, но это не коронавирус, не надейтесь. Как известно, именно чихание является верным знаком того, что коронавируса нет, тут надо опасаться сухого кашля. Хотя на чихнувшего в маршрутках продолжают смотреть без любви. Тут, наверное, нужен сложный синтез, и хорошо сейчас тому, кому сейчас 18-20, и он переживает очень важный возрастной рубеж, и при этом он влюблен, и при этом он не может поехать к девушке из-за невозможности выйти из дому. Вот девушку любит безумно, и она к нему стремится, а он боится, у нее, допустим, дома старые родственники, его не пускают, – хороший сюжет. И он безумно страстен, поэтому тут могут получиться великие стихи. Потому что любовь бывает часто сублимацией каких-то неудовлетворенных, фрустрированных сексуальных желаний, как, допустим, родители внезапно приехали с дачи – множество раз об этом говорил. Но при этом, конечно, важно еще иметь талант. Обстановка крепостного села не обязательна, иметь людей рядом, прислугу… На коне бывает хорошо скакать. Для меня, например, очень мощным стимулом является соловил. Я и сейчас на нем приехал и довольно часто катаюсь на нем. Это хорошая такая штука, очень удобная – моноколесо. На нем я себя чувствую замечательно. Наверное, оно может человеку, живущему в городе, заменить конные поездки.

Тут поздравление… «Прочитала «Ожог» – наверное, одно из самых сильных литературных потрясений. Удивительная проза в стихах, но стоит ли разбираться в хитросплетениях персонажей? В какой-то момент я потеряла нить». Оксана, вы ничего не потеряли, вы правильно пишете: это разные ипостаси одной и той же личности, как писала Евгения Вигилянская: «Гениальное открытие Аксенова – это джазовая композиция, в которой разбренчавшаяся на пятерых личность собирается в конце концов воедино и становится цельной». Но следить за этими перипетиями вовсе не обязательно, потому что это не они, собственно, это он в разных своих зеркалах. «Ожог» – это стилистическое наслаждение такое, а композиция его и всякие сюжетные штуки… Там важна только линия Толика фон Штейнбока, мне кажется, которая единственно реалистична. Все остальное – это такая вольная московская пьяная фантасмагория. Другое дело, что в финале никто не мог прочесть указания второго пришествия Христа, который поднимается в метро на «Красных воротах». Я, честно говоря, этого тоже не прочел, мне рассказал Аксенов в Вашингтоне в 1994 году. Я испытал шок. Там же меня потряс Аксенов тем, что сказал: «Да ну, я не люблю теперь «Ожог», это истерическая книга». Я обалдел совершенно, я только перед этим ее прочел и говорю: «Да как вы смеете!»

«Как бы Стивен Кинг оценил ситуацию с нынешней пандемией?» Знаете, это все уже написано, поражает сходство. И в фильмах все это было, и в книгах, особенно в моем любимом рассказе Людмилы Стефановны Петрушевской «Гигиена», который я постоянно сейчас цитирую. Да и у Кинга это есть – в «Мобильнике», например, да и не только в «Мобильнике», в «Стенде» (там особенно). Меня другое поражает. Видите, какая вещь (я сейчас ужасную штуку скажу): только у нас традиция черного юмора так сильна, только мы любим улыбнуться, посмеяться, перемигнуться перед смертью. Это русское веселое отношение к смерти: «Эх, что сову об пенек, что пеньком об сову, а все одно совень воскресает» – я обожаю; думал, что Шолохов это сам придумал, а оказалось – народное… Видите, никто из мировой литературы, из мирового кинематографа еще пока не оценил комический аспект происходящего, вот этот черный юмор. Кстати говоря, комедия «Чумной город» тоже была трагикомедия, вот что важно (я ее не читал, но есть люди, ее читавшие). «Пир во время чумы» – совершенно самостоятельный пушкинский текст, но тем не менее он исходит из ситуации «Чумного города», которую Пушкин в тот момент вспомнил по понятной аналогии.

Но дело в том, что именно все эти трагические сочинения о холере и массовых эпидемиях не учитывают одного. Помните, как писал Вересаев о Леониде Андрееве: «Его «Красный смех» написан человеком, который не был на войне, потому что на войне привыкаешь очень быстро и перестаешь ужасаться, начинаешь адаптироваться». У русского человека адаптивность колоссально развита, и поэтому на какой-то пятый, шестой, десятый день, привыкнув к ситуации (а он всегда же живет ситуацией отложенного черного лебедя, который на близком подлете, это общее ощущение последних двадцати лет, а, может быть, последних тысячи лет), – в этой обстановке начинают проявляться какие-то комические, фарсовые эффекты, какие-то лучшие черты русского человека, его способность смеяться вопреки всему, какая-то теркинщина.

Ведь понимаете, даже мировая война (что первая, что вторая) породила огромное количество сатирического фольклора. Любимой книгой солдат был «Теркин», понимаете? Любовные тексты типа «Жди меня» и веселые типа теркинского. Вот это умение посмеяться над смертью, обтанцевать смерть – вот этого нет в книгах про пандемию, потому что это не про Россию. И в «Вонгозере» этого нет, вообще в русских триллерах этого пока не было. Это есть в «Армагед-доме» у Дяченок, где постоянная вспышка рождаемости после каждой катастрофы становится объектом довольно черного юмора.

Но мне кажется, что здесь есть над чем, над собой посмеяться. Посмотрите, сколько мемов с этой закупкой гречки, туалетной бумаги. Я понимаю, что нам потом будет не до смеха. Но совсем не до смеха в России не будет никогда, потому что это наше ноу-хау, это наша жизнь, душа наша – это умение в лицо смерти смеяться. Меня, кстати, тут многие спрашивают, где приобретается футболка с надписью «имел я ваш коронавирус» (там более, конечно, грубое угадывается слово, но оно зашифровано). Такая футболка изготавливается «Прямой речью», и вы можете ее там приобрести. Это мы придумали и делаем, потому что вот не люблю я этот коронавирус, я его презираю, я его ненавижу. Я с высоты своего человеческого положения смею презирать вирус. Он проще меня, и тем не менее такую сложную систему, как я, может погубить, и я его презираю. Это мое отношение распространяется на другие простые системы, которые проще меня и хотят меня погубить, – на российскую власть, например.

«Что было бы с Артюром Рембо и его творчеством, если бы Коммуна оказалась удачной?» Я задавался этим вопросом в книжке про Маяковского. Думаю, что творчество бы не оборвалось бы так грубо. Точно так же как Маяковский перестал бы писать, а, может быть, и покончил бы с собой, если бы была подавлена русская революция.

«Как быть современным авторам, молчащим, ждущим великого события? Станет ли это событие ключевым для творчества?» В силу общественного темперамента может и стать. Может стать. Как относиться к ждущим? Знаете, не ждите милостей от природы. Это не значит, что вы должны сделать революцию; это значит, что вы должны для себя что-то сделать, как-то себя развить.

«Читали ли вы книгу Лины Костенко «Записки украинского сумасшедшего»?» Нет, конкретно эту книгу не читал, но творчество Лины Костенко знаю очень хорошо и горячо поздравляю ее с 90-летием. Абсолютно великий украинский поэт. Узнал о ней от все того же Марголита, который познакомил меня с главными шедеврами украинской литературы в собственном чтении. Вот уж кто знаток, и какой у него божественный украинский язык!

«Читали ли вы произведения Набокова на английском, а потом в автопереводе? Отличаются ли его переводы от классических?» Ну, у нас нет другого перевода «Лолиты». А в принципе, конечно, я читал англоязычного Набокова, больше всего люблю «Pale Fire», он же «Бледный огонь». Из переводов поэмы больше всего люблю шарымовский, из переводов прозаических, наверное, самый адекватный выполнен Верой Евсеевной, но прозаический перевод поэмы, по-моему, никуда не годится. Это надо пытаться – хочешь не хочешь – делать в стихах, двустишиями этими рифмованными.

Д.Быков: Сериал «Магомаев» вышел как-то не вовремя. Не та сегодня, по-моему, эпоха

«Уже две недели многие люди ломают копья по поводу сериала «Магомаев». Что вы думаете по этому поводу?» Уля, честное слово, ничего не думаю. Мне кажется, что сейчас у людей есть гораздо более серьезные поводы поломать копья. Вообще сериал «Магомаев» вышел как-то не вовремя. Не та сегодня, по-моему, эпоха, чтобы об этом…

«Почему проза Шукшина так трудно поддается экранизации, хотя кажется очень кинематографичной?» Альберт, мне кажется, что проза Шукшина поддавалась экранизации в его собственной версии в фильме «Странные люди». Картина не имела успеха, он несколько опережала время… Понимаете, Шукшин как режиссер до сих пор не исследован, она снята в такой лубочной манере, и все играют именно лубок. Шукшин же не реалист. И лубочно снята «Калина красная», и лубочно сняты «Печки-лавочки», ему в реализме было тесно. Лучшая сцена в «Калине…» – это, конечно, застолье («народ для разврата собрался»), едкий гротеск социальный. Шукшин в этом смысле режиссер недооцененный и недопонятый, и его лирический герой далеко не тождественен тому человеку из народа, с которым его напрасно отождествляли киноначальники. Мне кажется, что экранизировать Шукшина надо не буквально. Ну вот как вы экранизируете «Чередниченко и цирк»? Понимаете, на самом деле легкость перенесения Шукшина на экран только кажущаяся.

Вот Житинский, когда его читаешь, кажется так сценичен, так гиногеничен: бери «Потерянный дом» и снимай сериал. Нет, не получается. Вот и у Сахарова «Лестница» не совсем получилась, хотя он делал правильные шаги в сторону такого гротеска. Это надо делать с очень серьезным расширением палитры. Вот у Тарковского такое кино-плюс, такой киносон, это кинематограф сна. И у Шукшина, ведь все ученики Ромма научились у него одному: непереваренную, сырую реальность нельзя совать в кино. Для того чтобы Шукшина экранизировать, надо обладать этой манерой сдвига. Он совершенно не терпит буквализма, по моим ощущениям.

Вот интересный, как всегда, вопрос от Баглана (Баглан, люблю ваши вопросы!): «В главных романах двух американских авторов рубежа веков – Данилевского и Уоллеса – сюжетным центром становится таинственный фильм: пленка в «Доме листьев» и «Бесконечная шутка» в «Бесконечной шутке». С чем это связано?» Знаете, проще всего было сказать такую глупость типа того, что огромная роль визуальных искусств в нашей жизни, вторжения визуальности в прозу становится такой… Нет, тут проблема, как мне кажется, в том же, что увидел Жолковский увидел в «Blowup». Ведь главная тема «Blowup» – это то, что искусство делает с жизнью, почему именно на пленке удалось увидеть убийство, которого герой не увидел в реальности, что такого в нас проявляет кино? Главная драма и «House of Leaves», и «Infinite Jest» – это сложное соотношение двух искусств, прозы и кинематографа. Это попытка прозы стать кинематографом, попытка Уоллеса написать роман, от которого нельзя будет оторваться, который будет смешной и который будет тотальный, который, как сериал «Nash», прикует (помните, там герой помер, смотря сериал «Nash»; где герой должен помереть, читая «Бесконечную шутку»).

Мне кажется, Данилевский большего добился, когда имитирует приемы монтажа, помещая одно слово на странице, меняя темп чтения в «House of Leaves», но тем не менее опыт Данилевского тоже интересен, это попытка литературы стать лучше, серьезнее кинематографа, попытка прозы стать визуальнее кинематографа. Вот Поляринов писал о манере Уоллеса писать с массой подробностей, зависая, как пчела над цветком, делая описание более наглядным, чем изображение. Это именно попытка прозы раздвинуть свои границы. Кстати говоря, таинственный фильм далеко не только лежит в основе этих текстов. Есть еще какой-то американский авангардный роман, у нас переведенный (забыл, про поиски таинственного фильма).

«Можно ли верить правительству, что в России не будет голода?» Вы знаете эту миниатюру Жванецкого: когда сказали, что нет оснований для паники, население переоделось в чистое. Инстинкт выживания у советского человека таков, что он идет в магазин и закупается. Он правильно делает, правильно. Я не могу сказать вам: «Давайте без паники». Как известно, тот, кто громче всех кричит «без паники», первым бежит в магазин и закупается почему-то именно гречкой. Не знаю почему. Насчет туалетной бумаги понятно: во-первых, вспоминается советский дефицит, во-вторых, считается, что из туалетной бумаги проще сделать маску. Не знаю, маска, говорят, не помогает. Кому-то помогает уринотерапия.

«Я дико смеялась, как будут сравнивать реальные результаты этой пандемии с обычной эпидемией гриппа, и окажется, что за спиной нашей паники они понаделали мерзких дел». Не знаю, так ли это, но могу сказать одно точно: российская власть использует эту пандемию для того, чтобы сделать общество максимально закрытым, и у нее это получится. Без проблем, тем более что общество само жаждало закрыться. Ну как оценить тот факт, что у трех четвертей населения России нет загранпаспорта и он ему не нужен?

Д.Быков: Российская власть использует эту пандемию для того, чтобы сделать общество максимально закрытым

«Можно ли считать, что мы по-прежнему в мрачном семилетии, или оказались в другой эпохе?» Пока ничего такого не изменилось. Мне кажется, что для того чтобы что-то изменилось масштабное, я думаю, должно измениться само наполнение жизни, а пока этого не произошло, жареный петух еще не клюнул. Да, кстати, и когда клюнет, понимаете… Все-таки экстремальность русской жизни в некоторых регионах, особенно подверженных наводнениям… Неужели эта пандемия окажется по уровню страшнее наводнения позапрошлого [прошлого] года, когда целый регион под водой оказался на ровном месте, и никому компенсацию не хотели выплачивать, а когда выплатили, то поздно и не всю. Ну что, чем, какой пандемией вы думаете удивить Россию? Конечно, в России это все будет очень травматично и очень страшно, но способности выживания и привыкания у русского человека огромны, и ресурс сплочения вокруг власти тоже. Где вы видели страну, какую можно представить страну, где тосковали бы по правителю типа Сталина? Нет, такой страны нет, но, наверное, можно быть и хуже, что и показала русская история.

«Хотелось бы услышать ваше мнение о Сенкевиче». Понимаете, как и Фейхтвангер, он хороший исторический романист, но, по-моему, не поднимается выше этого уровня. То есть Сенкевич, невзирая на замечательные некоторые потенции (скажем, на роман «Камо грядеши»), все-таки мне кажется писателем того же уровня, что и Прус, что Реймонт (хотя Реймонт нобелевский лауреат, но роман «Мужики» – это явно не Маркес, не прыжок выше головы). Я не нахожу такого взрыва в польской литературе двадцатого столетия. Вот польская литература века двадцатого, которая дала целую череду гениальных имен… Так ведь и какую национальную трагедию прошла Польша. Я думаю, что как раз после Сенкевича, как раз на путях сюрреализма началось какое-то удивительное движение вперед польской прозы и польской поэзии. Реализм в Польше вообще никогда как следует не удавался. А вот выдумка, вот черный юмор, а вот философия, как у Колаковского, – да это великие совершенно тексты, принципиальные новые.

«Несколько одаренных студентов перестали ходить на занятия до всякого вируса. Как быть?» Я думаю, наше время – это время заочного образования, как я уже сказал, экстернатуры. Ходить надо к любимому преподавателю, с которым вы, общаясь, получаете наслаждение. Посещаемость не должна быть фетишем. Вот вы пишете, что они на грани отчисления. Ну отчисление грозит только тем, кому грозит армия, то есть только для них отчисление страшно. А в принципе, я совершенно не понимаю, зачем получать высшее образование в сегодняшней России. Вот самообразование – это да.

«С чего вы взяли, что героизации будут подвергаться именно чиновники?» С того, что героизировались прежде всего те участники войны, которое соответствовали канону, как Брежнев, например, понимаете? То есть сейчас, когда будут героизировать победителей коронавируса, главным победителем будет Путин. Как главным победителем фашизма был назван генералиссимус Сталин. Это, по-моему, совершенно очевидно. Если вы не видите этой логики, значит, это особенность вашего зрения.

Д.Быков: Когда будут героизировать победителей коронавируса, главным победителем будет Путин

«Расскажите о «Пире во время чумы»…» Это пришлось бы лекцию читать. Я же ставлю этот спектакль, правда, теперь неизвестно, кто и когда его увидит. Но мы все репетиции провели. У меня есть такая своя концепция: все четыре «маленьких трагедии» – это, в сущности, вариация на одну тему. И я предполагал это ставить с двумя главными исполнителями, потому что противостояние молодости и старости, весьма актуальное для пушкинской зрелости, было там ключевым. Альбер и Барон в «Скупом рыцаре», Дон Гуан и Командор в «Каменном госте», священник и Вальсингам в «Пире во время чумы», Моцарт и Сальери в «Моцарте и Сальери». Вот этот стык – старость и молодость, скупость и расточительность, скорбь и веселье, щедрость и зависть, условно говоря, – так сошлись причудливо, и амбивалентность этих пьес в том, что их можно сыграть и прямо противоположным образом. Альбер, скажем, может быть совершенно омерзителен, а Барон по-своему поэт, и для меня Барон, произносящий монолог над своими сундуками, – это поэт над собранием своих текстов. Потому что пока другие жили, он копил, он собирал эти моменты жизни; каждая слезинка, там собранная, каждая строчка – это результат накопительства. Он рыцарь, но он скупой; он скуп, потому что так собирает, так коллекционирует жизнь.

«Моцарта и Сальери» можно сыграть совершенно противоположным образом. Можно сыграть страшного Моцарта, который издевается над Сальери и провоцирует его. Дон Гуана можно сыграть омерзительным типом, совершенно растленным. Противостояние священника и Вальсингама можно решить совершенно иначе. То есть амбивалентность этих текстов для меня очевидна, она входит в авторскую задачу, тем более что название каждой пьесы – оксюморон. «Пир во время чумы», «Каменный гость» (не может гость быть каменным, он не ходит), «Моцарт и Сальери» (такая контраверсия), «Скупой рыцарь», – на этой амбивалентности надо все строить.

Что касается «Пира во время чумы», то здесь как раз наиболее важна для Пушкина тема двух возможных преодолений трагедии. Есть способ священника – способ религиозного служения. Есть способ Вальсингама – способ оргиастического, во многих отношениях гениального самозабвения. В русской поэзии нет более мрачных и более чеканных строк, чем: «Итак, – хвала тебе, Чума!». Эти четыре ямбических удара, в каком-то смысле повторяющих державинское: «Глагол времен! Металла звон!».

Итак, - хвала тебе, Чума!

Нам не страшна могилы тьма,

Нас не смутит твое призванье!

Бокалы пеним дружно мы

И девы-розы пьем дыханье, –

Быть может, полное Чумы!

За кем же здесь моральная правота? Как ни странно, моральная правота за Мери. Точно так же, как в противостоянии Лаевского и фон Корена моральная правота за дьяконом, который и олицетворяет собой милосердие и сострадание, условно говоря, третий путь, понимаете? Его нет в «Моцарте и Сальери», его нет в «Скупом рыцаре» (Герцог – не в счет, какой там у Герцога третий путь?), его нет в «Каменном госте» (не Донна же Анна, верно?), а вот Мери, и вечная недооценка песни Мери, которая казалась такой слабенькой на фоне потрясающего гимна Вальсингама, а вот пришел Шнитке и сделал из не абсолютно гениальное музыкальное произведение. Я без слез это слушать не могу, я сейчас все время кручу эту запись.

Надо вам сказать, что когда в литературном кружке (в ЛИТО) Глеба Семенова кто-то умирал, то на похоронах всегда они ставили вот эту из фильма Швейцера 1979 года, из «Маленьких трагедий», колокола и лютни, эту потрясающую песню Шнитке:

Было время, процветала

В мире наша сторона:

В воскресение бывала

Церковь божия полна;

Наших деток в шумной школе

Раздавались голоса,

И сверкали в светлом поле

Серп и быстрая коса.

Я помню, как на похоронах Слепаковой, на поминках тоже заводили кассету, она хранилась у нее. Потому что Слепакова была такой хранительницей традиций семеновского ЛИТО, и на похоронах самого Семенова тоже, когда собрались все его ученики (он был главный учитель ленинградских поэтов), все они слушали «Было время, процветала в мире наша сторона». Это действительно такой гимн, тоже гимн. Там сказано: «Благодарим, задумчивая Мери, благодарим за жалобную песню!». Она не жалобная, она невероятно мужественная:

Я молю: не приближайся

К телу Дженни ты своей,

Уст умерших не касайся,

Следуй издали за ней.

Я думаю, что величайший музыкальный подвиг Шнитке именно в этом. Я вообще считаю его гениальным композитором, я очень люблю все им написанное: им «Concerto Grosso», конечно, и «Бал», конечно, вальс из «Экипажа» вообще мне кажется лучшей русской музыкой. Господи, а «Gross Vater» какой в «Царе Петре» («Как царь Петр арапа женил») – тут почему-то просят об этой картине поговорить… Поговорим, будет время. Я считаю, что невзирая на то, что ее считали неудачей, я считаю, что там он прыгнул выше головы. Потому что это такой Отелло наоборот, вернее, приквел к «русскому Отелло», вот уж где она его полюбила за муки. Но мне кажется, что абсолютно музыка Шнитке в «Маленьких трагедиях». Он целомудренно воздержался оттого, чтобы омузыкаливать великий гимн Вальсингама, он там просто дан речетативом (Трофимов его читает), но потрясающе совершенно сделана песня Мери. Стихи Пушкина раскрылись по-настоящему благодаря этой гениальной, трагической и, как ни странно, торжественной мелодии. Понимаете, могла бы быть просто скрипочка, волынка, а ведь это лютня и колокола. Вот и там потрясающее самоотречение:

И когда зараза минет,

Посети мой бедный прах;

А Эдмонда не покинет

Дженни даже в небесах!

Тут очень важно, что если чума – предмет хвалы и восхищения у Вальсингама (восхищение черное, но все-таки), то у Мери – бесконечная неприязнь, «зараза минет», омерзение к чему-то, что посягнуло на человеческое чувство, на человечность; на такую сложную и прекрасную, такую редкую вещь, как любовь, посягает такая ерунда, как чума, – мерзость какая-то; паразит, в крови живущий. И никакая масштабная эпидемия не сделает масштабной чуму, не сделает вирус великим. Вот в этом-то, собственно, и величие «Пира во время чума»: в нем, помимо впервые явленного противоречия двух подходов к жизни, дан третий вариант, вариант смирения:

Сестра моей печали и позора,

Приляг на грудь мою.

Это лучшее, что можно сказать на чумном пиру. Я думаю, что озарение, которое Пушкин пережил в Болдине, сочиняя эту вещь, несравнимо ни с чем в русской истории. Хотя, кстати, очень интересное наблюдение Якобсона, которое необходимо было бы развить: почему во время болдинских периодов у Пушкина написаны все три ключевых текста об ожившей статуте: «Медный всадник», обработанный в Болдине; «Золотой петушок» и «Каменый гость». Видимо, Болдино с его темой уединения, пограничья как-то располагало к трансформации вот этой именно темы и к ее развитию. В любом случае, для меня, конечно, лучшее, что написал Пушкин, высший взлет его дарования, – это именно «Маленькие трагедии», и, прежде всего, вот это самое.

«Где место человека в мире искусственного интеллекта? Он ведь нам и суп сварит, и книгу напишет. Что делать человеку?» Во-первых, он напишет плохую книгу или, во всяком случае, книгу предсказуемую. Помните, создание океана в «Солярисе» – это только извлечение из памяти. Поэтому эти существа кажутся такими ограниченными: Солярис воспроизводит то, что человек уже помнит. Как у Новеллы Матвеевой в стихотворении про компьютер: «Но даже он сказать не может // того, чего в него не вложат». К сожалению, здесь все понятно.

Д.Быков: Русское сознание из любой трагедии делает анекдот, это наш способ выживания, довольно достойный

Жолковский прислал свежий анекдот: «Одинокий мужчина с 16 кг гречки и риса и 150 банками тушенками ищет для совместного проживания женщину с мукой, сахаром и макаронами. Интим не предлагать». Алик, это уже по всей сети порхает. Это лишнее подтверждение того, что русское сознание из любой трагедии делает анекдот, потому что это наш способ выживания, довольно достойный. Или [делает] «маленькую трагедию».

«Вы говорили, что Лермонтов очень умен, но почему же он не понимал, что обречен?» Да как же он этого не понимал, когда он на это нарывался? Когда он к этому шел? Его смерть, как говорит Дмитрий Захаров, больше всего похожа на самоубийство. Вот именно подготовка к самоуничтожению – это сюжет всего его последнего пятилетия. И мне кажется, что как раз Лермонтов весь последний год писал стихи исключительно на собственную смерть. Видите, какая вещь? После смерти Маяковского почти никто не написал хороших стихов, потому что невозможно написать стихов лучше Маяковского, который последние двадцать лет своей жизни только об этом и писал. Как и на смерть Лимонова очень трудно, невозможно написать что-то хорошее: Лимонов хоронил себя, начиная с «Дневника неудачника».

«Как по-вашему, Гоголь чувствовал способности и менталитет или придумывал?» Российский, безусловно, придумал. Уверен, кстати говоря, что и русский менталитет если не придуман, то сформулирован Гоголем в значительно степени.

Правильно Саша Смирнов поправляет, что не позапрошлый (просто кажется, что много времени прошло), а прошлый год – потоп в Иркутской области. Но в позапрошлом тоже были свои потопы, не сомневайтесь.

Поговорим о Лимонове. Что мне кажется очень важным о нем сказать? Тут вот письмо уроженца Донецка, полное совершенной ненависти, лютой: мол, как я могу, как я смею оправдывать мерзавца, который поддерживал сепаратистов, который виноват в превращении цветущего города в то, во что он превратился. Во-первых, не все жители Донецка думают так, как вы. Я признаю моральную ответственность Лимонова, очень значительную; она была. Но это, знаете, все равно что говорить: «Как вы смеете оправдывать Гамсуна после Освенцима?» Да, Гамсун жал руку Гитлеру, хотя он очень ему не понравился и вообще произвел впечатление маразматика, но не Гамсун отвечает за злодейства Гитлера, и не Лимонов отвечает за Стрелкова.

Очень многие, кстати говоря, с восторгом приветствовали сепаратизм, поэтому ваше негодование должно быть обращено, скорее, к ним, а не к Лимонову, который не поехал туда, который очень скептически относился к тем, кто туда поехал, который вообще по-разному очень оценивал происходящее на востоке Украины. Хотя, безусловно, свой вклад в утверждение идей «русского мира» он внес, но не будем забывать того, что убеждения художника – это одно, политические его занятия – другое. Скажем, Д’Аннунцио мы судим не за Фиуме, хотя, конечно, главным событием его жизни была вот эта совершенно картонная и в сущности трагифарсовая республика.

Я думаю, что и Лимонов бы не отказался. Видите ли, у Лимонова было в жизни много сомнительных поступков. Но, как замечательно о нем сказала Мария Розанова: «Он не человек, он – инструмент письма. Перу, чтобы писать, надо окунаться в чернила – не самую благовидную субстанцию, ну и Лимонову, чтобы писать, пришлось много во что окунаться». Да, вот это такой способ письма. Как всякий последовательный модернист, Лимонов сделал себя главной темой. Он был сам себе интереснее всего. Я не беру сейчас его политическую составляющую, потому что политика была для него одним из способов преодоления себя. Он сам беспрерывно удивлялся себе. У него не было никакой последовательной политической позиции: он был и не за, и не против Путина; он его не любил (это очень видно), потому что Путин ему эстетически враждебен, это совершенно другой породы человек. Лимонов был очень талантлив, Путин – полная ему противоположность, или он обладает какими-то совершенно другими талантами, или это совершенно нельзя назвать талантом, это какая-то другая черта: может быть, патологическая удачливость, адаптивность, может быть, какое-то чутье, умение опираться на худшие стороны народа, но Лимонову это во всех отношениях противоположно.

Лимонов – это вспышка колоссально яркого таланта, при этом он такой вечный посторонний Камю, и как всякий модернист типа Камю, он больше всего удивляется себе: своей неспособности испытывать предписанные эмоции, своему неумению жить и ладить с людьми, своему эгоизму, в какой-то степени нарциссизму, своей невероятно яркой талантливости. Понимаете, все книги Лимонова страшно интересно читать, вы не оторветесь. Даже какую-нибудь «Охоту на Быкова» или «Другую Россию», теоретические произведения, политические сочинения, трактаты, – все равно читать интересно. А уж романы – те же «В Сырах»… Это не самый сильный лимоновский роман, но какой же он поэтичный! Я вот его сейчас перечитывал, и меня потрясло буквально, как он там описывает свое одиночество, когда он расстался с «бультерьерочкой» Настей (мне кажется, единственной девушкой, которая любила его по-настоящему, потому что она после разрыва отозвалась о нем уничижительно, все остальные его хвалили; если вас ненавидят после разрыва – значит, вас любили по-настоящему, это очень важный критерий). Нельзя было его не любить, он жутко увлекательный человек, жутко интересный.

И вот когда я читал «В Сырах», описание его жизни после разрыва с Настей, когда одиночество его таково, что он смотрит с балкона из окна и наблюдает за играми детей, вспоминая, что вот эти сисястые, неожиданно выросшие девочки еще год назад были пацанками, бегали здесь, лазили… И он пишет: «Среди детей были у меня свои фавориты, а были те, которых я не любил». До какой степени одиночества должен дойти человек, чтобы выискивать среди играющих внизу детей своих фаворитов. И дальше такой гимн; он говорит, что «вся моя жизнь – это песнь об одиночестве, иногда грустная, иногда ликующая». Конечно, чаще грустная, он был жутко одинок всю жизнь. А такой человек не может быть не одинок – ему не с кем разделить свою гениальность, разве что с очень красивой женщиной.

И не случайно в его стихотворении про – вынужден я употреблять эвфемизм – шлюху и солдата («Она ему гладит затылок, и он извивается пылок») только поэт и красавица, по-пастернаковски говоря, могут понять друг друга, потому что она точно также одарена, и точно также она не хозяйка своей одаренности, и точно также эта одаренность не приносит ей счастья. Так у него было с Натальей Медведевой – роман наиболее симметричный, но в принципе, конечно, он был жутко одинок. И не было личности ему сомасштабной, не было человека, готового с ним разделить и его трагедию, и его ликования. Именно поэтому он всю свою жизнь (и особенно в «В Сырах» это чувствуется) и тяготится этим одиночеством, и вынужденно гордится им, и делает из него искусство.

Д.Быков: Лимонов не создан был для старости, потому что старость унизительна очень

Основная же эмоция Лимонова и, в общем, основная его тема – это трагическое превращение человека очень сентиментального (такого Вийона харьковского, такого чувствительного жулика, действительно, сентиментальный налетчик очень частая фигура) даже не столько в сверхчеловека, сколько во внечеловека; это превращение его во что-то совершенно другое, исключительное, нечеловеческое, внеморальное. Лимонов не создан был для старости, потому что старость унизительна очень, а Лимонов с унижениями мерился с величайшим трудом. Конечно, в Лимонове есть тиняковщина. Вот если искать ему какие-то литературные аналоги – понятно совершенно, что Савинков и Савенко; поэт, заигравшийся в терроризм, – это вообще какая-то копия просто. Это Борис Савинков 70 лет спустя. Но еще одна важная аналогия – это Тиняков.

Александр Тиняков, который писал всю жизнь под псевдонимом Одинокий, а ведь «Лимонов» – это, в сущности, тот же псевдоним «Одинокий»: что может быть более одинокого, чем лимон среди овощей? И вот лимоновское одиночество очень тиняковское. К тому же основная интонация его «Книг мертвых» (три их, кажется, было) – это такая интонация Тинякова:

Может, – в тех гробиках мальчики русские [гении разные],

Может, – поэт Гумилев…

Я же, презренный и всеми оплеванный,

Жив и здоров!

Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь

Падалью, полной червей,

Но, пока жив, – я ликую над трупами

Раньше умерших людей.

Лимонов не слишком уважал смерть, поэтому мог себе позволить себе писать в «Книгах мертвых» о мертвых как о живых. И там встречается эта интонация: он был такой-то и такой-то и помер, а я живехонек, потому что я был другой. Это очень чувствуется, и эта тиняковщина не всегда плохая. Кстати, его стихи с их нарочитым примитивом таким – это тоже поэзия, во многом восходящая не к Тинякову (он тогда Тинякова знать не знал), но к этой среде. Понимаете, Тиняков, который Брюсова боготворил, – это реакция на Брюсова. В огромном смысле Лимонов – это реакция на Блока, его любимого поэта. Мне мать его рассказывала, когда я ездил в командировку в Харьков (я и отца его застал живым), что она вместе с ним делала такие книжечки самодельные: Блока он переписывал еще ребенком. Вот корни лимоновской поэтики – они, конечно, блоковские. Это Серебряный век, страшным образом преломившийся в мальчике с рабочих окраин. И безусловно, там та же музыкальность, та же блоковская, почти детская простота и блоковская черная ирония, потому что отношение Лимонова к революции – это во многом отношение Блока из «Двенадцати»: «Пусть погибнет ваш проклятый мир, в котором нет мне места».

В этом ликовании над руинами – истоки его политического мировоззрения. Ведь Блоку тоже можно сказать: «Ах ты, сладкозвучный певец Прекрасной дамы! А тысячи расстрелянных заложников, а кошмары гражданской войны?» Что, вы Блока, что ли, будете делать ответственными за это? Блок в жизни человека пальцем не тронул, а вы из него делаете морально ответственного за это. Да, Лимонов подраться любил, о чем мы можем судить по рассказу «Обыкновенная драка», но жесток он не был, слабых он не трогал, не глумился. Можем ли мы представить себе Лимонова выгодополучателем? Да Лимонов первым уйдет в оппозицию, если победит его идея (что мы и видели, кстати). Всегда против, потому что он ненавидит сам тип победителя, тип Лимонова – это тип неудачника.

И главная его трагедия – это превращение человека, который хотел бы любить, в человека, вынужденного почти постоянно ненавидеть; в человека, который главной темой своего творчества, главным мотором сделал постоянные разрывы. Он рвал со всеми, понимаете: входит в движение – рвет с движением, дружит с Летовым – ссорится с Летовым, дружит с Дугиным – порывает с Дугиным. Не было у него человека, с которым бы он долго дружил. Это невозможно, Лимонов на пути должен отрываться, потому что это тема его, его пища. Он как реактивный самолет, который летит благодаря толчку, отбрасыванию от себя всего прошлого пространства, отбрасыванию всего своего.

Многие пишут, что он в своих книгах оболгал многих прекрасных людей. Не оболгал. Он их так видел, он ими воспользовался. Кстати говоря, о большинстве своих женщин он пишет с умилением, о некоторых друзьях (таких как Шмаков, например) – тоже с глубочайшим состраданием. Он умел некоторых людей любить, правда, любил в основном не конкурентов; тех, кто конкурентами ему быть не мог. Вот Шемякин – это конкурент, об него он просто там вытерся. Но вместе с тем, надо признать, что у него в рассказе «На диком западе» ужасно живой и точный портрет. Мы с такой радостью читаем Лимонова потому, что его чувства, его раздражение очень часто совпадают с нашими. Вот уж где и отчаяние, и наслаждение настоящие.

Обратите внимание: он всех дотягивал до занятий литературой. Он требовал, чтобы Настя писала, Наташа Медведева благодаря ему стала писать (и очень неплохо, «Мама, я жулика люблю» – замечательная книжка), Щапова де Карли благодаря ему стала сочинять (многие хвалят, многие ругают). Но рядом с Лимоновым нельзя было не писать, такова была его природа, эта безумно сильная эманация творчества, в нем заложенная. И обратите внимание: вспоминая о нем, даже люди, которые с ним – простите за выражение – разосрались навеки, продолжали его, как ни странно, любить, им любоваться, – вот что удивительно. Когда Казанова менял женщин, он же давал им понять, что он их не любит, что он ими пользуются, и все это прекрасно понимали. Но он так хорошо с ними обходился и с ним было так интересно, что все вспоминали его с любовью.

Конечно, Лимонов всех, с кем он общался, употреблял. Всех он кидал в топку своего творчества, своего воображения, своей карьеры, как он ее понимал. Он пользовался всеми. Но он так хорошо пользовался, так интересно употреблял, что для многих он стал самым ярким впечатлением жизни. А что им будет вспомнить о Лимонове, что им будет вспомнить, кроме Лимонова? И конечно, два рассказа о матери войдут в любую хрестоматию: первый – «Mother’s Day», помните, где он говорит, что «у нас во дворе росло какое-то дерево, пыльное вечно, я уже даже не помню, какое, а помню только это дерево». Я мать его спросил, кстати, что это было за дерево; она сказала: «Абрикос». И второй рассказ – «Смерть старухи», такой страшный. Помните, когда он пишет, что «мать прислала мне одеяла – таких теперь не делают – из верблюжьей шерсти, я сплю под ним до сих пор. Мать моя умерла, а одеяло со мной». Он очень любил ее все-таки.

Лимонов в высшей степени заслуживает любви и сострадания. Мне кажется, сейчас, когда живой Лимонов уже не мешает, эту любовь и сострадание можно выразить. А мы услышимся через неделю. Пока!