Один - 2019-12-19

Д.Быков

К сожалению, омрачен этот наш с вами праздник, как и юбилей (не юбилей, а сто вторая годовщина) ВЧК – так уж получилось, что мы одновременно с ней отмечаем дни рождения; приходиться иногда родиться в день чекиста, чтобы с этим днем ассоциировалось что-то не столь кровожадное… Но этот день омрачен странной перестрелкой на Лубянке и странным, по сути дела, террористическим актом. Многие спрашивают, не обернется ли он чем-то вроде поджога Рейхстага или чем-то вроде убийства Кирова, – не знаю, насколько это будет масштабно, но то, что мы все время первым делом пытаемся строить такие предположения – это весьма показательно. И, конечно, никак не свидетельствует о популярности указанной спецслужбы. Многое наделала она, поэтому сострадать ей во время атак на нее получается с трудом.

Одно я знаю точно: я глубоко соболезную родственникам погибших, погибшего – одно пока, о котором известно, другие, как пишут, в непростом состоянии. Но в любом случае, нельзя не соболезновать частному человеку. Организация – одно, частная судьба – другое. И то, что эта эпоха продолжает перемалывать судьбы, несмотря на свой гротесковый и характер, – это очень печально. Потому что эпоха-то трагифарсовая, со всеми этими прямыми линиями, журналистскими шутками и прочим трогательным антуражем общения народа и царя, а кровь-то настоящая, и это очень горько. И жизнь, которая уходит в никуда, тоже настоящая.

Слава богу, невозможно сказать, что наша жизнь уходит даром. Мы, слава богу, научились среди безвременья тратить ее на что-то осмысленное. Но я ужасно не люблю отмечать какие бы то ни было праздники, юбилеи, дни рождения и прочее, ужасно не люблю подводить итоги года и стараюсь все делать для того, чтобы у меня новогодние каникулы ничем не отличались от обычного рабочего графика. Тогда как-то ход жизни не так остро чувствуется.

«Когда умерли Мари Лафоре и Анна Карина, кого из современных французских певиц вы слушаете? Любите ли вы Франсуа Арди, Франс Галль, Сержа Генсбура?» Сержа Генсбура почему-то никогда не любил, мне всегда нравилась Джейн Биркин, но никоим образом не как солистка, не как певица. Что касается певцов или певиц, которых я слушаю… Я вообще не очень много слушаю музыки. Слушание ее связано с какими-то профессиональными нуждами – я слушаю музыку той эпохи, о которой пишу, чтобы сослаться при случае на то или иное музыкальное событие. А так у меня не так много времени, чтобы музыку слушать, но для души я часто довольно слушаю Щербакова, как вы знаете. Разумеется, это не самое частое из моих занятий, потому что физически времени нет.

И довольно часто слушаю разные сочинения Шостаковича, которые так или иначе совпадают с моим внутренним состоянием, чаще всего Восьмую симфонию, ну и Пятую тоже, которая вполне соответствует замечательному определению Пастернака: «Все сказал, и ничего ему за это не было». Прокофьева я очень люблю. Как говорил Окуджава: «Мои музыкальные вкусы примитивны, я останавливаюсь на Рахманинове». Я, может быть, захожу чуть дальше: могу слушать Берга иногда, пытался совершенно честно слушать Шенберга (как-то уж это совсем не пошло), но для души, для удовольствия я продолжаю иногда слушать Окуджаву. Спасибо большое моим израильским друзьям, а прежде всего Мише Дайчману, который прислал мне полный сборник из пяти дисков, где все практически сохранившиеся записи Окуджавы присутствуют.

«Как вы думаете, могли ли дружить Борис Остромов с Мамлеевым или Головиным?» Видите, Мамлеев и Головин – члены Южинского кружка, которые, в общем, относились чрезвычайно серьезно к своими занятиям: и к эзотерике, и к оккультизму, как они его понимали. Они действительно были мыслители, а не шарлатаны, хотя мыслители с довольно шатким, на мой взгляд, мировоззренческим базисом, который только в Москве 70-х годов мог иметь raison d’etre. Но как бы то ни было, Остромов на самом деле эзотерикой занимается исключительно для заработка и легализации. Если бы надо было заниматься, как, кстати, реальному Остромову и пришлось в конце жизни, директорством в чайном тресте, он бы занимался этим. Он вообще не мыслитель, он человек гениальной адаптивности, он – никтум, то есть человек, приносящий удачу в любом деле, в любом начинании, но он совершенно не философ. И уж подавно он не может называться серьезным знатоком эзотерической традиции, которым, безусловно, был Мамлеев. «Вечная Россия» – замечательная книга, хотя бы как источник знаний. Да и Головин – хотя я скептически оцениваю его как поэта – человек весьма интересный.

Что касается их возможного отношения к такому персонажу – он был бы им забавен, они могли бы его использовать для каких-то опять-таки, целей легализации и установления нужных связей. Остромов вообще человек полезный, поэтому дружить с ним хотя и опасно (он всех сдает при первой опасности), но при этом крайне увлекательно.

«В 1967 году Никита Михалков снял короткометражный фильм по Сэлинджеру «И эти губы и глаза зеленые…». Как он, интересно, получил разрешение у затворника на съемку этого фильма?» Честно говоря, я не думаю, что тогдашние советские режиссеры, особенно выпускники ВГИКа (это, судя по всему, еще ВГИКовская работа), получали какое-то специальное разрешение у агента. Я не думаю, что Хамдамов, экранизируя «В горах мое сердце» (Сарояна, если я ничего не путаю), тоже получал какое-то разрешение. Для того чтобы снять дипломную картину, совершенно необязательно было связываться с агентами, поскольку картина не предполагала проката. Я, кстати, не видел этот фильм Михалкова и ничего не слышал о нем. Я знаю, что его режиссерским дебютом в среднем метре был «Спокойный день в конце войны», а вот первой самой этой короткометражки я не видал, было бы любопытно.

Д.Быков: В старой России погибло нечто, ради чего она существовала

«На фоне вспыхнувшей полемики о роли Гайдара в нашей истории вспомнил вашу юмористическую фантастику. Там появлялись многие представители власти, но не помню, чтобы там был Гайдар. Вы о нем хорошо отзывались, но как вы думаете, на «Форуме Свободной России» когда-нибудь разведут «Дракона Борю»? Памятника пока в Москве нет, но второй Ельцин центр, скорее всего, появится?»

Значит, berlin, дорогой, что вам сказать? Мое отношение к Гайдару было лучше, чем мое отношение к Ельцину. Ельцин мне представлялся фигурой чрезвычайно двусмысленной фигурой, хотя сказка «Дракон Боря», скорее, сострадательная, и, в общем, там персонаж этот вызывает не столько насмешку и не столько неприязнь, сколько сопереживание. Ельцин был трагической фигурой. Что касается Гайдара, то мне кажется, у него было, как ни странно, более внятное мировоззрение. Вот Ельцин, если бы он разбирался в себе (а в фильме Рязанова он пытается в себе разобраться, и видно, что там очень все мутно), мне кажется, он бы столкнулся с большими трудностями при формировании собственного мировоззрения. У Гайдара были гораздо более четкие взгляды.

На чьей стороне я в полемике Илларионова и Сванидзе – понятное дело, что мне Сванидзе по-человечески бесконечно симпатичнее. Просто я с ним гораздо лучше знаком. У Илларионова есть свои резоны, но говорить о том, что Гайдар поддерживал политику Ельцина в Чечне невозможно, говорить о том, что Гайдар вообще отвечает за 90-е годы, тоже довольно странно, потому что в должности он пробыл меньше года. Гайдар был важной фигурой на либеральном фланге, умел аргументировано отвечать и был человеком большой решительности, что не всегда хорошо, но в этой ситуации было необходимо. И как к нему ни относись, он заплатил, в общем, за все, потому что жизнь его была, конечно, сломана, и карьера его в новой России, конечно, не состоялась, и последние годы он провел, насколько я понимаю, в довольно сильной депрессии. В общем, я бы не стал валить на него всю ответственность. Да и потом, знаете, двадцать лет прошло (строго говоря, и тридцать) – был шанс исправить кое-что, как мне кажется. Но этим либо этим шансом не воспользовались, либо просто воздержались от какой-либо деятельности.

Полемика о роли Гайдара понятно почему происходит. Когда нет актуальной повестки, происходит полемика по кинематографическим, литературным, историческим поводам. Сейчас, например, очередной и совершенно чудовищный по бездарности наезд на Владимира Воронова, моего друга и коллегу, который написал статью о заброске диверсантов в заповедник гоблинов и о ведомстве Судоплатова и о кадрах в этом ведомстве, и на него идет дикая совершенно кампания травли, хотя статья его основана на документах, хотя он цитирует совершенно бесспорные свидетельства. Ну о чем тут спорить? Я боюсь, дело идет либо к какому-то сильному подражанию, либо к какому-то сильному завинчиванию гаек, либо к отключению интернета, – потому что информационная кампания по отвлечению идет довольно явная. Поэтому мне кажется, что полемика о Гайдаре отвлекает от сегодняшних нужд.

Хотя с другой стороны, конечно, по всей вероятности, надо расставлять акценты по отношению к 90-м, по отношению к Чеченской войне, к реформам, к 1993 году и к красно-коричневому путчу, подавленному тогда Ельциным. Надо расставлять какие-то оценки. Но в сегодняшнем российском обществе, которое так расслоено и так поляризовано, расковыривать гнойную рану, мне кажется, не вполне уместно. Надо, по крайней мере, какие-то архивы сначала открыть, какие-то свидетельства опубликовать, надо сначала договориться о базовых фактах, а потом уже об оценках. Сегодня же, когда ситуация полностью закрыта, эта полемика, как мне кажется, не имеет большого смысла. Она имеет цель, подсознательно, может быть, кем-то осуществляемую, – отвлекаться от текущей реальности. Текущая реальность, как подтвердила сегодняшняя прямая линия с журналистами известного лица, – она мне кажется совершенно бессодержательной и точно так же бессодержательна, боюсь, и современная повестка. Некоторый смысл, наверное, имел вопрос о Ленине, который тоже, к сожалению, не получил глубокого и личного ответа.

Трижды повторен вопрос из Красноярска. В Красноярске, кстати, все отлично прошло, спасибо всем огромное! Я счастлив был повидать своих многочисленных, любимых своих тамошних друзей, которые, к счастью, не меняются.

«В чем заключается гениальность поэмы Блока «Двенадцать»?» Юджин, так вам сразу это не объяснишь. Святополк-Мирский, герой скоро выходящей книги Михаила Ефимова (и о нем, кстати, вышла предыдущая ефимовская книга о годах эмиграции, очень любопытная); Святополк-Мирский, мой любимый литературный критик и историк литературы двадцатого века, говорил, что если бы перед ним был выбор – оставить в русской литературе все ее тексты или только одну поэму «Двенадцать», он бы, по крайней мере, серьезно задумался. Поэма «Двенадцать» – действительно квинтэссенция развития русской литературы, все главные ее темы там сошлись. Бессмысленно говорить о «Двенадцати» вне контекстов, в частности, вне набросков «Русский бред» того же Блока, где он замечательно сформулировал:

Есть одно, что в ней скончалось Безвозвратно, Но нельзя его оплакать И нельзя его почтить, Потому что там и тут В кучу сбившиеся тупо Толстопузые мещане Злобно чтут Дорогую память трупа – Там и тут, Там и тут.

Нельзя оплакать и почтить, потому что окажешься в одном ряду, в одном хоре с этими толстопузыми мещанами, которые оплакивают старую Россию. Но в старой России погибло нечто, ради чего она существовала, ради чего можно было все терпеть. Погибла та вечная женственность, которая – ничего не поделаешь – так странно персонифицирована в образе Катьки. Блок считал, что надо было принести эту жертву, вечная жертвенность такая. «Двенадцать» закрывает собой сразу несколько очень важных тем русской литературы: и тему святой блудницы, которая эволюционировала, начиная с Достоевского, и тему убийства женщины, такой жертвы во имя будущего, и разумеется, евангельскую тему она продолжает и развивает. Мне кажется остроумной, хотя и безосновательной эта версия, что «Двенадцать» на самом деле конвоируют Христа. Нет, он сопровождает их, потому что Христос, по мысли Блока, сжигающий: «Несут испуганной России весть о сжигающем Христе» – это и есть подлинный образ. Не то чтобы Христос был первым революционером, нет, но то великое расслоение мира, то великое деление мира («не мир я принес, но меч»), по мысли Блока, было сопоставимо в 1917 году с приходом христианства. И наверное, Россию в этот момент, как это ни ужасно, посещает бог. Но посещение бога никогда не несет особых плюсов принимающей стороне.

Об этом сегодня можно много спорить, тема не остыла, но мы же говорим о мировоззрении Блока. «Блоку все простили», как было сказано в одной поэме. Уж Блока-то, наверное, не будут пинать за то, что он принял те события. Отношение его к большевизму было очень странным, очень смешанным, очень неровным, но отношение его к революции, которое достаточно ясно проявлено в статьях 1918 года, было безусловно приемлющим, не восторженным, не оценивающим вообще, но приемлющим. Вот это очень важно подчеркнуть. Но величие «Двенадцати» еще и, конечно, в гениально найденной форме. Блок же – это, как писал о нем Чуковский, не столько человек, сколько воспроизводитель мировой музыки, какой-то певчий орган, какой-то язык, голос.

Действительно, блоковские эволюции манеры поразительно отражают перепады в верхних слоях атмосферы, очень странные, очень трудноуловимые. Когда, помните, в неопубликованном тогда предисловии к «Двенадцати» Блок пишет, что «когда происходят бури в сфере мировой бури, тогда в маленькой заводи, вроде маркизовой лужи, которая называется политикой, тоже происходят бури, но меня интересуют не эти бури». Конечно, 1917 год был отражением великого метафизического катаклизма (по большому счету, еще и 1914 год был его отражением, а 1917-й – только эхом), но, разумеется, этот катаклизм огромного и высокого значения. Кровавого, конечно, для людей, чудовищного, пугающего, но Блок совершенно верно понял масштаб величия, он понял масштаб события, которое происходит в сфере мирового духа. А оправдывать, оценивать, голосовать, принимать большевизм или не принимать большевизм – это все такая пошлость по сравнению с опытом Блока, когда на ваших глазах происходит великое событие в тех сферах, к которым вы прикосновенны. Что вы можете сделать? Посильно выразить его доступными вам средствами. Блок оставил нам стенограмму революции.

Действительно, поразительные чувства: чувство, что Россию убивают; чувство, что Россия гибнет и гибнет довольно подлым образом, но при этом она покупает для мира какой-то новый путь. Так казалось ему. Как это выглядит сейчас – понимаете, с точки зрения Бунина это было безумие клиническое, а Блок и Бунин никогда бы друг друга не поняли. Но надо признать, что Бунин действительно очень мало понимал в тех сферах, в которых постоянно находился и прислушивался Блок. Ну а потом эти сферы закрылись, и звуки, как пишет Блок, прекратились. Но не надо забывать, что творчество Блока, этот, по словам того же Чуковского, беспрерывно льющийся поток великих текстов, которые иногда с невероятной интенсивностью возникали, иногда до шести, до семи стихотворений в день – это же кантата, оратория, – этот поток пресекся уже в 1916 году. Уже в 1915 году Блок почти ничего не писал и говорил, что он, будучи призван в армию, на должность табельщика, просто духовно спит. Это было время такой апатии, абсолютной безнадежности. На короткое время в 1917-1918 годах появилась какая-то внезапная радость, и надежда. И он, как сам пишет, «отдался стихии не менее слепо, чем было в 1907 году или в 1914» (во время «Кармен»). Это лишний раз показывает, что Блок прислушивался к стихии, а не к политике: ведь 1914 год – это тоже время великих катаклизмов, а Блок пишет грандиозный любовный цикл «Кармен», переживая увлечение Дельмас. Это же, на самом деле, любовный цикл, но в нем же есть ощущение великих перемен, великого катаклизма. Точно так же в 1905 году он пишет «Девушка пела в церковном хоре…» – бесспорный лирический шедевр, а тогда же – «Старушку и чертенят». У него революция – одно стихотворение, четыре строчки деве революции, революции 1905 года. Но для него великие события, происходящие тогда в не всем доступных сферах, были важнее. А бледным отражением этих событий была смута 1905 года.

Д.Быков: Объяснять это только цензурой было бы слишком глупо

Поэтому говорить о какой-то политической логике пути Блока, на мой взгляд, совершенно бессмысленно, скорее, это повод (а поэма «Двенадцать» это, безусловно, повод) задуматься о великой метафизической природе происходивших тогда событий и никак не сводить их к наивным политическим, большевистским просчетам, к ленинской, бесконечно плоской риторике. Ленин-то вообще бесконечно плоско понимал, что происходит. Да и вообще, как-то, мне кажется, подходить к русской революции с нерелигиозной точки зрения – это вернейший способ ничего не понять. Можно подходить с точки зрения статистической: вот столько-то народу убито, столько-то народу бежало, на столько-то лет отброшена страна в результате разрухи. И опять-таки, какая пошлость применительно к русской революции говорить о том, хорошо это было или плохо. Да, христианство – это хорошо или плохо? Происходят великие события, они происходят помимо нашей воли, и логика их гораздо сложнее, чем любые попытки понять логику истории, объяснить ее материальными причинами. Это события религиозного масштаба, и о них и надо думать соответствующим образом. Конечно, называть Ленина главной причиной русской революции – это какое-то совершенно, на мой взгляд, неосновательное преувеличение роли довольно агрессивного партийного публициста.

«Непонятна страсть, с какой Илларионов вылил ушат помоев на покойного Гайдара. Стругацкий говорил о Гайдаре с уважением, а уж он-то в людях разбирался». Стругацкий говорил с уважением, Илларионов имеет право на свою позицию, но в любом случае, я уже сказал, что это неестественная, ненормальная дискуссия. Конечно, о живых спорить гораздо интереснее. Но что же поделать, если мы среди живых не видим ни фигуры масштабности Гайдара, ни фигуры противоречивости Гайдара. Ну нечего говорить особенно. И большая проблема в том, что сегодня действительно с каким-то совершенно болезненным жаром спорят о кино, о «Дылде», например, о ее выдвижении на «Оскар». Ну что вам «Дылда»? «Дылда» – это, на мой взгляд, культурное событие далеко не такого масштаба, как «Москва слезам не верит», уж простите вы меня. Я прочел замечательный пост Долин о конъюнктуре, о конъюнктуре в хорошем смысле. Но тут дело даже не в том, что это конъюнктурное кино, а в том, что это кино просто несбалансированное, не имеющее, на мой взгляд, ни качественного сценария, ни качественно продуманной концепции. Я кроме конъюнктуры ничего там не вижу. Это, мне кажется, картина непродуманная. Естественно, по нашим временам уже и цветовая гамма является большим достижением.

Но с такой дикой силой, с такой энергией спорят об этом! Или, смотрите, какой накал дискуссии о фильме «Союз спасения», о том, хороши или плохи были декабристы… Давайте мы о декабристах как-нибудь потом поговорим, когда у нас все будет более-менее нормально с эвакуацией школ, когда мы будем понимать, что это за волна эвакуаций школ и более шестисот звонков в Москве на эту тему, когда мы будем понимать, что у нас с учениями по ограничению интернета. То есть с вещами менее глобальными давайте разберемся. Окуджава когда-то очень верно замечал, когда его многие спрашивали, я в том числе: «А с каким чувством вы вспоминаете о своих стадионных концертах. Наверное, концерт поэзии в «Лужниках» – это прекрасно?», на что Окуджава говорил: «Нет, это патология. Общество, которому нечем жить, ходит на поэтические вечера, для них – это великое событие».

Вот тут сегодня просили лекцию про «Крейцерову сонату», и я, наверное, эту лекцию прочту. «Крейцерова соната» рассматривалась как великое событие в 1890 году, в 1891-м, в эпоху страшного безвременья. Неслучайно Чехов после поездки на остров Сахалин писал: «Меня «Крейцерова соната» возмущала, вызывала у меня интерес и казалась великим событием до поездки на каторгу. А после нее я не понимаю, из-за чего мы все столько бесновались». Это происходит, когда общество больно, когда, действительно, мрачный застой, александровский застой – эпоха так называемого «мирного», но хотя очень все запустившего Александра Третьего, который, собственно, и сказал (по-моему, эта фраза принадлежит ему или, может быть, Витте), что «мы пытаемся поставить заплатки на раздираемый паром кипящий котел». Боюсь, что это так и есть. У меня есть ощущение, что болезненный интерес к проблемам культуры, литературы, оценки писателей, кинематографистов, – это болезнь, когда людям не о чем больше поспорить, а жизнь в это время несется в какую-то оглушающую, такую мрачную воронку мальстрема, а они сидят и дискутируют, достаточно хорош ли тот или иной кадр. Это трогательно по-своему, но это очень глупо.

«Вы много раз говорили о неизбежном скором разделении человечества. Это трудно представить, это совершенно противоположно всему, что нам известно. Ведь человечество всегда было разделено». Видите, оно всегда было разделено, но не всегда это приводило к трагическим событиям. Вот тут довольно много вопросов об импичменте Трампу. Я уверен, что этот импичмент не будет иметь прямых политических последствий, что импичмента как такового не будет, хотя есть серьезный шанс, что он произойдет. Но проблема в ином: проблема в том (и об этом сейчас пишут те, кто сейчас там живет), что общество раскалилось добела, что разделение в нем достигло какой-то невероятной остроты, большей, чем три года назад. И то, что Трамп как фигура очень яркая и многое доводящая до абсурда, этому разделению еще более способствовала, для меня бесспорно. Поэтому сегодня действительно эпоха, когда два представителя рода человеческого, два типа несовместимы в одной парадигме. И это не значит (как это мне постоянно пытаются приписать недобросовестные или малоумные оппоненты), что одни лучше, а другие хуже. Это значит, что один такой, другой – другой. В такое-то время (это, кстати, название замечательного рассказа Андрея Харитонова, название лучше всего рассказа), у меня есть ощущение, что в такие-то времена преобладают тенденции объединительные, о которых вы сами же и пишете – физические, информационные, а иногда – времена великих разобщений.

Христианство было одной из таких волн великого разобщения, и это великая, абсолютно пророческая мысль Христа о том, что он принес не мир, но меч, причем на многие годы. Пришла эпоха великого разделения, и после христианства, наверное, таких масштабных делений, по сути дела, наверное, не было. Сегодня мы присутствуем при еще одном, и именно поэтому христологические тексты литературы сегодня особенно актуальны, и именно поэтому, как мне кажется, сегодня все меньше возможностей совместить в рамках одной страны, на базе общепатриотических ценностей (в Америке ли, в России ли) эти два новых вида человечества. Другое дело, что они будут определяться по-новому. И то, что сегодня эпоха великих расколов вовсе не означает, что одни плохие, а другие хорошие. Это значит, что они несовместимы больше. И это приведет к таким же религиозным войнам, к таким же чудовищным распадам и расслоениям, к каким и привело христианство. И Россия, к сожалению, опять находится в эпицентре этих событий, а многое, как фигура на носу корабля, многое встречает первой.

«Насколько значительно теряется авторский стиль в переложении на русский язык?» На эту тему исчерпывающе высказался Набоков в послесловии к русскому переводу «Лолиты». Все, что касается пейзажей, по-русски звучит не хуже, а то и лучше; все, что касается техники, спорта, секса, по-английски гораздо лучше, а по-русски неуклюже. Нет, есть вещи, для которых один язык более приспособлен, а другой менее. Даже у Райт-Ковалевой, при всей аутентичности и всей глубине ее некоторых догадок, ее переводческих вариантов (а в случае с Куртом Воннегутом и просто соавторство, потому что она проявляла то, что у него было в подтексте, мне кажется), – все равно, самый адекватный перевод авторскую интонацию не передаст. Мне кажется, некоторую корявость и шершавость сонетов Шекспира никто не передал до сих пор. Мне кажется, интонация Капоте (кроме Суламифи Митиной, и то не везде), мне кажется, не передается. Мне кажется, что при всем совершенстве любого перевода Пинчона, он будет по-русски звучать не так или потребует определенных комментариев. «На помине Финнеганов», как называется русский перевод «Поминок по Финнегану», – мало того, что русский перевод по объему гораздо больше английского (условно английского) текста, но он еще и снабжен десятками тысяч примечаний. То есть добиться адекватности в переводе – на мой взгляд, задача неосуществимая.

Боюсь, что никакого способа, кроме как выучить язык, не существует. Тем более, что изучение языков – это лучший спорт, который я знаю. Это действительно вырастить в себе еще один мозг. Кроме того, это невероятно увлекательно.

«Мне все интереснее в русской литературе простые, бытовые персонажи, не герои: например, Николай Петрович интереснее Базарова, Максим Максимович – Печорина, Штольц – Обломова…» Нет, как раз Обломов интереснее Штольца. «И даже Стива интереснее Левина. Возможна ли такая позиция?» Андрей, возможна, и это довольно модная позиция сегодня. Александр Кузьменков в замечательной статье «А я маленький такой» (я с Кузьменковым часто бываю не согласен, но иногда он очень точный диагност, причем когда он ругает меня, а с ним склонен соглашаться, а вот когда он ругает нескольких других авторов, он, мне кажется, прикапывается, но все равно Кузьменков сильный прозаик, талантливый, и он имеет полное право говорить о литературе по гамбургскому счету, притом он знает, что такое гамбургский счет, он и себя судит по нему), он статье «А я маленький такой» (которую я вам от души рекомендую) правильно говорит о вырождении героев, но он замечает справедливо в конце, что это не литература виновата. Вопрос не к литературе. Стива Облонский – это не более чем Хлобуев гоголевский, конечно, написанный гораздо более широко, масштабно и художником гораздо более зрелым. Гоголь просто не дожил до тех времен, когда этот тип появился, не дожил до толстовского возраста, в каком Толстой писал «Анну Каренину» – самый совершенный, по моему мнению, русский текст.

Но естественно, проблема в том, что порождать героев может не всякое время. Кстати, Левин тоже не герой. Попытку вылепить героев из ополченцев Толстой высмеял в восьмой части «Анны Карениной», которую даже не стал печатать «Русский вестник»: Каткову не понравилась восьмая часть, что ты будешь делать? В результате возникает ситуация если не безгеройности, то такого тухловатого застоя. Конечно, Горький такую славу набрал именно потому, что предложил героя, героя моветонного такого, босяка-ницшеанца, но все-таки это был герой. Проблема была с героем в русской литературе. Мне кажется, что ближе всего к образу нового героя подошел Чехов в «Дуэли», но фон Корен – это такой страшный персонаж, что лучше бы его не было. Савинков, кстати, довольно интересен в этом смысле. А так, конечно, литература маленький людей, обывателей, иногда очень милых обывателей.

Понимаете, ведь Стива, при всех минусах его натуры, ужасно милый. Другое дело, что, как правильно совершенно говорит Эткинд, «Паразит только выглядит замечательным, а на самом деле люди вокруг него мрут, потому что он живет за их счет». Выйдет сейчас наше интервью с Эткиндом, там он об этом типе подробно высказывается. Паразит бывает очарователен, более того, он обезболивает место укуса, но быть героем литературы, полноправным героем, мне кажется, паразит не может.

«На одном из семинаров зашла речь о феномене прозвищ. Наш преподаватель утверждал, что прозвище – по сути дела отказ от имени, следовательно, отказ от старой личности. Как пример он приводил воровскую субкультуру. А ведь героев замечательного фильма «В бой идут одни «старики»» мы знаем только по прозвищам. Как в таком контексте объяснить этот факт?»

Любая, действительно, замкнутая группа, которая действует в экстремальных обстоятельствах, будь то авиационная эскадрилья, будь то боевой отряд, будь то туристическая группа, будь то даже класс, в котором происходят серьезные события и серьезные конфликты, всегда будет награждать друг друга прозвищами, и иногда эти прозвища будут точнее имен, потому что сущность человека вот в таких конфликтах проявляется. Я ничего дурного в этом не вижу. В конце концов, всех героев «Дома, в котором» мы тоже знаем по кличкам. А что нам скажут их имена? Имена довольно случайные. Кстати, умение давать кличку – это признак литературного дара. Вот те клички, те ярлыки, которые Ленин налеплял, всегда приставали, в частности, Броненосец Легкомысленный применительно к Луначарскому – это очень точно, как хотите, при всей моей любви к нему.

«Вы не без симпатии отзываетесь о Лавкрафте, находя такой жанр как минимум занятным. Лично для меня его переплюнули Роберт Блох и Элджернон Блэквуд. Интересны ли они для вас, особенно второй? «Ивы» и «Вендиго» очень хороши атмосферой жути и тайны». Нет, ну Элджернон Блэквуд – безусловно, просто я не так хорошо его знаю, а «Ивы» я просто не читал. А что касается Роберта Блоха, то это, действительно, гениальный писатель. Может быть, это чрезмерное определение, но здесь делайте поправку на мою любовь к жанру литературы ужасов. Я не говорю о «Чучеле белки», из которого получилось «Психо», но рассказ «Бродячий зверинец» – это один из самых жутких рассказов в мировой литературе. Роберт Блох, кстати, один из первых приветствовал Кинга, первым почувствовав его масштаб. Мне кажется, что таких вот по-настоящему крупных мастеров, умеющих напугать читателя, так много-то и не назову. Сейчас вот я попытаюсь, кстати, подождите, найду в сети точное имя автора моего любимого рассказа, я его забываю постоянно. Но совершенно не сомневаюсь, что Роберт Блох – это один из тех авторов, которые… Стэнли Эллин, да. Стэнли Эллин. Блох– один из тех авторов, который не может никого оставить равнодушным, это мастер кинговского класса. Другое дело, что он несколько меньше написал, понятное дело, но качество и количество не всегда соотносятся напрямую. Блэквуда теперь придется почитать более вдумчиво.

Д.Быков: Они ждали опасности от ничтожной кучки диссидентов, а развалила Союз совсем другая сила

«Мое становление проходило под влиянием Майн Рида и Александра Дюма в детстве и Сэлинджера и Хемингуэя, и Ремарка в юности…» Потрясающий ряд. «Позже – Пруста, Гессе и Томаса Манна». Вот это ряд вообще, мне кажется, состоящий из взаимоисключающих авторов: кто любит Манна, не любит Гессе, кто любит Пруста, не может переносить двух других. Вы какой-т универсал. «Но любимыми моими писателями остаются Платонов, Бабель и Шукшин. Какие писатели оказали влияние на формирование ваших взглядов и на воспитание ваших чувств. Согласны ли вы с высказыванием: «Скажи мне, что ты читал, и я скажу тебе, кто ты»?»

Безусловно, я согласен с мнением Мандельштама, что у разночинца нет биографии, а есть список прочитанных книг. Кто на меня влиял каким-то образом? Понимаете, влияние происходит в очень раннем детстве. А книги, которые я читал в очень раннем детстве, были довольно специфическими. Кстати, я сейчас должен сказать с некоторым ужасом, что из писателей, прочитанных до 12 лет, на меня колоссальным образом повлиял Мопассан. Я это понял сейчас, когда начитывал два сборника его рассказов на аудиокниги, начитывал «Сказки дня и ночи» и «Орля». И понимаете, когда я прочел рассказ «Семейка», я понял, что мой ужас перед обывателями в огромной степени продиктован этим рассказом. На меня Грин очень сильно влиял, и я вообще считаю, что Грин – это самый полезный витамин, который можно давать детству, причем оба Грина – что Грэм, что Александр. Но Александр мне кажется более важным писателем. Из всей подростковой литературы, литературы, рекомендуемой подросткам, он самый важный. Бруштейн, безусловно, но это все детская литература. Бруштейн, по-моему, оказала влияние на несколько советских поколений, потому что она умела разговаривать с детьми, великий была писатель.

Но если брать тексты, которые влияли на меня из числа литературы взрослой, то это «Карьера Ругонов» Золя, и я помню, я в 11 лет за день ее прочитал, история Сильвера и Мьетты для меня остается любимой. Да и вообще, «Ругон-Маккары», «Страницы любви», вот эти все истории. Ведь Жанна была моей ровесницей, когда я это читал. Ну и конечно, «Его превосходительство Эжен Ругон» – полезная книга, «Деньги» – полезная книга, «Накипь»… «Накипь» и «Семейка» во многом, наверное, сформировали мое отношение к так называемому «нормальному быту». Они из тех вещей, которые были определяющими. А из русской классики, понятное дело, что Тургенев. Почему-то Тургенев, в огромной степени, потому что тургеневская мысль о плоскости и глупости так называемого «сильного человека», и о внутреннем богатстве человека рефлексирующего… Мне всегда Шубин и Берсенев нравились больше Инсарова, в Базарове я всегда видел внутреннюю трагедию, а не такую слепую уверенность, и он мне всегда казался близким Маяковскому.

А из поэтов Блок влиял на меня, наверное, сильнее всего, лет с 12, когда я начал его понимать. А понимать я его начал, когда время стало таким щелястым, таким сквозящим, как канун революции. Канун великих перемен чувствовался с конца семидесятых, и тогда, наверное, лучшей литературы, чем Блок, не было. На меня, помню, гипнотически совершенно действовали какие-то строчки: «Петербургские сумерки снежные» – мне достаточно было этой строки, чтобы погрузиться в абсолютную нирвану. Но потом уж я начал благодарно читать питерцев 70-х годов, таких, как печатавшиеся Житинский и Попов, не печатавшийся Марамзин. Школа гротеска, фантастики, а уж Стругацкие – это само собой.

«С наступающим днем рождения вас». Спасибо. «Может быть, вы (нет, не я), но кто-то охарактеризовал поздние фильмы Балабанова, Германа-старшего или Кончаловского фразой: «Они достигли такого уровня, что вправе заявить о своих новых фильмах «что получилось, того и хотел». Согласны ли вы с такого рода утверждением?» Они, безусловно, находились в том статусе, когда уже могут себе позволить никому не нравиться. Вот Максим Кронгауз, которого я нежно люблю, написал про меня недавно: «Кажется, он перестал думать о том, чтобы кому-то понравиться». Боюсь, что так. Но это не потому, что я дозрел до такого уровня духовной независимости, а потому что в ситуации такого душевного раздрая и такой коллективной депрессии понравиться кому-либо можно только одним способом – ничего не делать, а лучше бы не открывать рта.

Понимаете, если я буду думать постоянно, какую реакцию какого-либо дурака, старого или молодого, вызовет то или иное мое слово, та или иная моя колонка, то или иное мое выражение даже в этой передаче, какие доносы это спровоцирует, к каким словам будут цепляться те или иные специально ко мне приставленные авторы, которые будут обо мне писать в патриотической прессе, те или иные фашисты, которые всех вокруг обзывают фашистами, – я тогда просто рта не открою. Может быть, я тогда достигну действительно идеального состояния, потому что лучший писатель – это писатель молчащий, будем откровенны. А еще лучше – мертвый, но это удовольствие я вам доставлю не скоро, должен я вам сказать. Поэтому спасибо за поздравление, но ничего не поделаешь, нравиться всем сегодня просто немыслимо. Вызвать одобрительную реакцию сегодня… я не понимаю, кто сегодня может нравиться. Вы можете возбуждать приятные чувства у своей, условно говоря, клаки (не путать с клоакой), у тех людей, которые составляют команду ваших клакеров, которые вас поддерживают, которые за вас голосуют, которые пишут вам поздравления на Новый год, и так далее. Таких людей у каждого некоторое количество есть. Но в ситуации полного отсутствия какого бы то ни было консенсуса – ребята, о чем тут говорить? Надеяться не на что.

«Мы составляем список десяти лучших фильмов последнего десятилетия. Мне не терпится включить туда «Интерстеллар» Нолана, наряду с «Историей одного назначения, «Исчезнувшей» и «Паразитами». Это вызывает дикое возмущение у моих товарищей…» Вот опять-таки, дорогой spinal_hamlet, почему дикое возмущение? «Интерстеллар» – славный фильм, довольно милая картина, но это не тот фильм, чтобы вызывать дикое возмущение. Я понимаю, у вас бы «Андалусский пес» или «Золотой век» вызвал бы такие чувства – фильмы эстетически радикальные. Я понимаю, у вас бы «Виридиана» вызвала бы такие чувства, с ее, как одни говорят, скепсисом, другие – цинизмом. Это я Бунюэля привожу в пример только потому, что люблю. Но масса же есть великолепных картин, которые могут – не знаю, вторая серия «Ивана Грозного» – вызывать радикальное отношение. Но «Интерстеллар»-то почему, откуда такое дикое возмущение? Включайте, хорошо, Нолан вообще мастер сложной формы при довольно, как мне кажется, довольно простом содержании.

«Язык не поворачивается назвать его пустым». Нет, он не пустой, конечно. Но на уровне формы он как раз метамодернист. Его фильмы сложно построены, они предполагают снятие многих масок и многих покрывал, но мне кажется, что это не повод для серьезного спора. Вы лучше поспорьте о текущей реальности. Хотя кто я такой, чтобы вам давать советы.

«Жертвой со стороны героя было бы остаться вместе с детьми и выращивать кукурузу, но жажда познания переигрывает все обывательские привязанности. Поддавшись сверхчеловеческому импульсу, он плюнул на семью, на личное счастье, и втопил к звездам…» Понимаете, коллизия не нова. Кстати, очень многие авторы 70-х годов рассматривали коллизию прямо противоположную – когда человек отказывается от дара во имя того, чтобы остаться с людьми. Пожалуйста, вот вам Житинского, «Спросите ваши души» или «Снюсь», где как раз адаптация жизни приводит к потере дара. Да грешным делом, и в «Остромове» я передал привет Житинскому, когда герой отказывается от дара, чтобы остаться с этим мальчиком, который без него просто погибнет. Да, наверное, выбор между сверхчеловеческим импульсом и человеческими привязанностями приходится делать всякому. Даже Толстой в конце концов ушел, что и привело к его гибели.

Я думаю, что эта коллизия актуальна вечно, но не нова. На чьей я стороне в этой коллизии? К сожалению, большинство людей не может отказаться от таланта. Талант сильнее их. Вы думаете, Галичу не хотелось в какой-то момент стать конформистом? Да он и был им до какого-то времени, но вдруг из него хлестанула эта творческая энергия, и он рассорился со всеми, и в конечном итоге его вышвырнули из страны. Это, наверное, такая не совсем управляемая вещь, как это ни печально.

«Почему люди вечно ищут мораль в природе? Ведь организмы приспосабливаются, причем в череде поколений приспосабливаются некоторые цветы привлекать мух к запахам навоза, приспособились и элегантные червячки выяснять, кто из них будет папой, а кто мамой. Какое нам дело до всех до них? О поиске морали в природе выяснил Марк Твен в «Любознательной Бесси». Может быть, лекция о нем?»

Лекция о нем вряд ли, потому что большинство просят либо об Алове или Наумове, либо о «Крейцеровой сонате». Но тоже, видите, эта мысль не нова. «Я не ищу гармонии в природе» – это сказано великим натурфилософским поэтом, которого вы узнаете без меня. Но ведь тем же поэтом сказано, что сам он был умом природы, ее мозгом. Не просто ее детищем, а мозгом ее. Поэтому человек, я думаю, как сказано в одном из апостольских посланий, «тварь ожидает откровения сынов Божиих». Мне кажется, что человек для того и рожден, чтобы привнести мораль в природу. Сама природа совершенно аморальна. Но человек все-таки не совсем часть природы, человек все-таки отдельно, так мне хочется думать. Я много раз слышал какое-то очень злорадное негодование биологистов, которым хочется, чтобы человек был животным и только животным. Нет, он не только животное, он умеет какие-то неожиданные и много гитик.

«Можно ли лекцию об Амброзе Бирсе?» Знаете, я не настолько хорошо к нему отношусь. Я, кстати, сегодня встречался с бывшей однокурснией своей Ликой Корниловой – мы теперь с ней вместе работаем в Академии народного хозяйства. И вот мне вспомнилось, как читали мы Бирса на одном из семинаров по английскому, на журфаке. И нам процитировали замечательные слова из «Словаря сатаны»: «Год – это 365 разочарований». Лика, я помню, тогда воскликнула: «Золотые слова!». Я вспомнил это с невероятной остротой. Бирс – мастер злобных формулировок. Но все-таки мне бы надо его как следует подчитать, прежде чем о нем говорить серьезно.

«Как вы относитесь к старости? Вы часто говорите о перспективах молодых, об их интеллекте. А вот старый человек без деменции – какой его вклад в развитие культуры и облагораживание общества в целом?» Это такая большая тема, что я отвечу вам уже в следующем часе, потому что сейчас вот вышла наша антология «Телега жизни» – стихи в основном о старости (хотя там есть и о молодости, о зрелости). Это стихи о возрастах, но в основном это стихи о старости, потому что о ней, как оказалось, пишут больше всего. Она больше всех пугает, а, как сказал Кушнер, пишут о том, что пугает. Если б вы знали, как распродается эта книга! Ее первый тираж ушел практически полностью. Если б меня так раскупали с моим поэтическим сборником, я бы ликовал. Но о старости поговорим чуть позже.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Теперь о старости. Видите ли, мне показалось самым точным стихотворение Кушнера, которое я вынес в предисловие, потому что в нем есть принципиальные и ранее непроговоренные вещи. Это стихотворение о рембрандтовском старике:

И когда отойдешь от того старика, Не забудь, обречен на разлуку, Как в венозных прожилках сжимает рука Его правая левую руку.

Это очень грустные стихи, но там сказано, что старик пожалеет и тебя, он жалеет не только себя. Вот у стариков, действительно, у добрых стариков есть удивительная манера жалеть других. Старость менее эгоистична, чем молодость. У меня к молодости вообще отношение скептическое. Может быть, потому что я с самой ранней юности уже готовился к тому, что придется как-то примиряться с возрастом, загодя просчитывал эти варианты. Но если говорить серьезно, то для меня это очень принципиальный вопрос. Молодость эгоистична и недальновидна.

Противна молодость. Противна! Признаем это объективно. Она собой упоена, Хотя не может ни хрена. Она навязчива, болтлива, Глупа, потлива, похотлива, Смешна гарольдовым плащом И вулканическим прыщом. Ее настырное соседство (В отличье, может быть, от детства) Наводит мысли о конце, И мы меняемся в лице.

Ну и так далее, все это «Прощай, молодость» – стихотворение двадцативосьмилетней примерно давности. Оно, видите ли, чем оно мне кажется справедливым? Молодости присуще стихийное, понятное, по-человечески очень простительное желание, чтобы мир с ней носился, ощущение, что ты заслуживаешь счастья, внимания, любви, центропупизма молодости, конечно, эгоцентризма ее. Многие остаются молодыми на всю жизнь, наверное, и во мне есть какие-то рудименты, «припадки молодости», как говорил Иващенко. Но старости присущи большее смирение и более трезвая самооценка и, главное, способность пожалеть других. Может быть, потому что себя уже не жалко. Это гениально совершенно выражено в одном из последних стихотворений Лосева, что ребенку жалко своих ручек, ножек, слезок, себя ребенку жалко. А старик… Там, «приходит Август кончить старика», а старик не пугается и даже чему-то улыбается:

Проходят годы. В пестром [полном] камуфляже Приходит Август кончить старика Старик же пугается [Но бывший мальчик не дрожит] и даже Чему-то улыбается слегка.

Вот это такое ощущение, когда уже на себя можно махнуть рукой и пожалеть других. Это присуще старости, и это благородно. Большинство людей, которых я знал в старости глубокой, совершенно свободной от деменции, становились только лучше и только красивее физически. Вот Лилиана Комарова, которая в свои 92 обладала такой остротой ума, следила за новостями, давала всему безупречные оценки. Мочалов, который в свои 92 почти тоже обладал невероятной памятью. Может быть, он мог забыть, что происходило вчера, но он помнил весь состав «Бубнового валета», и он великолепно умел по-прежнему объяснять какие-то самые темные живописные материи.

Д.Быков: Народ – это наше подсознание, коллективное бессознательное

Вот наш последний с ним разговор о Пикассо, в последнюю встречу, когда он мне объяснял, почему Пикассо не хотел рисовать как Рафаэль, а хотел рисовать как шестилетний, – это колоссально меня обогатило. И, конечно, Новелла Матвеева, которой в действительно было не 82, а 86, как обнаружили сейчас эти документы, она была 1930 года рождения. И никогда ничего похожего ни на старческое брюзжание, ни на старческую деменцию. Бог еще дал такую старость, полную интеллектуальной и творческой активности, но, с другой стороны, ведь нужно и самому тренировать мозг, чтобы он никоим образом не деградировал, это великое дело.

Я очень мало наблюдал людей, которые бы в старости деградировали. Может быть, поэтому как-то интеллектуальные тренировки мне представляются лучшим способом сохранить дееспособность. Ну и, конечно, надо увлекаться какими-то внеположными, какими-то сверхличными вещами; вещами внеположными быту, внеположными жизни, привнесенными. Потому что если жить каждый день только с мыслями о зарплате и зубных протезах, то, конечно, недалеко ты уедешь, скажу вам честно.

«Когда я попадаю в большой книжный, ощущаю физическую дурноту от чудовищного изобилия псевдолитературы. Откуда взялось такое изобилие неталантливых, но амбициозных и плодовитых авторов? Зачем издатели вкладывают деньги в тошнотворные опусы графоманов, ведь сейчас читают очень мало?»

Дмитрий, дорого, это возникает… Этот феномен я могу объяснить. Это возникает оттого, что мы с вами современники всей этой ерунды. История все это отфильтрует, и будет казаться, что хорошей литературы было мало и что вообще литературы было мало. И останется то, что останется. Но уверяю вас, книжные магазины 70-х годов были забиты такой же чухней. Я сейчас, конечно, с невероятным интересом и жадностью перечитываю книжки про шпионов 50-60-х годов для того, чтобы восстановить генезис нынешнего геополитического бреда, условно говоря. И мне чрезвычайно интересно читать дрянь, которая печаталась в «Красной нови» в 1929 году. Но ведь эта дрянь стала интересна с годами, как антикварные котики становятся драгоценностью сто лет спустя, как станут драгоценными слоники, над которыми та же Матвеева измывалась. Это все становится интересно с годами.

Для современника литература полна шлака на 90 процентов. Останутся от нее, потом, допустим, Бабель, допустим, Луговской, допустим, две строчки Федина, допустим, что-то из биографии Фадеева, а остальное просто канет. «В курганах книг, похоронивших стих, железки строк случайно обнаруживая» – потому что шлака огромное количество. И когда мы будем двадцать лет спустя вспоминать сегодняшнюю эпоху, может быть, мы будем, как Константин Сонин, говорить, что это было время расцвета русской прозы, а может быть, как большинство современников, как тот же Кузьменков, будем говорить, что это было время упадка беспрецедентного. Не важно, нам важна будет картина. А для современников в шлаке тонет вообще все. Вы себе не представляете, сколько поэтического шлака альманашного существовало в пушкинские времена. Конечно, меньше, чем в нынешние – печатание не доходило до таких цифр, а уж до тиражей – вообще. Но ничего не поделаешь, у Пушкина была масса современников, о которых мы не помним. Будет сиять несколько имен, и схватка идет за то, какие это будут имена, а вовсе не зато, какие будут тиражи.

«Однажды, на вопрос о фильме Джармуша «Паттерсон», вы ответили, что стихи пишутся не так. Разве не является жизнь главного героя идеальным балансом между бытом, трудом и вдохновением?» Блекси, дорогой друг, к сожалению, этого идеального баланса не существует, и именно в этом, к сожалению, фильм лжив. И лжив он именно потому, что поэт не бывает душевно здоровым человеком.

«Как вы видите власть в России после Путина, и когда это может произойти?» Когда – никогда не знаешь, потому что масштаб виден, вектор виден, а конкретные даты не видны. Но мне представляется, что прав Соловей в том интервью нашем, которое «Собеседник» решил разместить в качестве итога года и которое выйдет в последнем номере «Собеседника» за этот год, во вторник. Там довольно, по-моему, точные контуры этой власти намечены. Вообще, Соловей, невзирая на всю сложность отношения к нему – а сейчас ни к кому не отнесешься просто, – говорит там, на мой взгляд (да и вообще в последнее время говорит), очень много дельных вещей. Как будет конкретно происходить процедура передачи власти – этого угадать совершенно невозможно.

Но мне кажется, что в любом случае, следующая власть в России будет лучше. Я не разделяю этих панических страхов, что сразу после Путина либо смута, либо диктатура, либо диктатура вследствие смуты, либо смута вследствие диктатуры. У меня есть ощущение, что, напротив, вздох облегчения от смены власти (надеюсь, что мирной) будет настолько серьезен, жажда новизны и ощущение будущего – это же всегда те ощущения, которые возникают неконтролируемо. Ощущения от сдвига, радостного сдвига, наконец что-то сдвинулось после двадцати лет ничегонеделанья и ничегонепроисхождения, после двадцати лет старательной имитации бурной деятельности. Эти ощущения перевесят, и мне кажется, будет ужасно хорошо. «Будет ужо хорошо, – прокаркал с какой-то вершины Вороны, – не мог он сказать: «Вам и сейчас хорошо», – вспоминая «Двенадцать цезарей».

«Позвольте два вопроса… Да, вас тоже с днем рождения». Спасибо. Видите ли… «Смотришь советское кино и ужасаешься, что кто-то в кабинете мог решить, что какой-то жизненный человеческий эпизод на самом деле является недостаточно жизненным, а посему нельзя его на экран. Какие вообще идеологии делают возможным проникание власти в частную жизнь?» К сожалению, Кирилл, нет таких идеологий, которые могли бы защитить частную жизнь от проникновения власти.

Я сегодня со студентами (мне отчасти грустно, потому что у нас сегодня был последний семинар, а дальше уже сессия) своими обсуждал Кафку, и вот один ребенок высказал прелестную мысль: что Кафка изображает не тоталитаризм, Кафка изображает жизнь как она есть, но при тоталитаризме у человека нет спасения, нет отвлечения, нет социальных гарантий, а все, чем человек надумал защищаться от жизни за разные годы – всякие демократические институты, суды, инстанции, жалобы, – все это отнято, человека оказывается голым на голой земле. С ним можно сделать все что угодно. «Процесс» – это не про тоталитаризм или, говоря иначе, это про тоталитаризм жизни. Поэтому, к сожалению, если нет цензуры идеологической, есть цензура финансовая.

Опять-таки, вот все это какие-то странные люди (я не вас конкретно, Кирилл, имею в виду), которые говорят: «Ах, идеологическая цензура советского строя». Ребята, а «Союз спасения», прямо клевещущий на декабризм, хотя делающий это максимально в завуалированной форме, «Союз спасения» – это не результат идеологической цензуры? И то, что сейчас пытаются ошельмовать декабризм на самых разных уровнях и самых разных жанрах, – это не идеологическая цензура? А фильм «Танки» – это не идеологическая цензура? Побойтесь бога, в Советском Союзе в щелях империи, в каком-нибудь журнале «Байкал» или «Ангара» могла каким-то краешком прошмыгнуть правда. Тут кто-то открыл рот опубликовать эту правду на документальной основе – и немедленно на него депутатский запрос, а нет ли здесь очернения и реаблитации? Ну ребята! Ну о чем вы говорите?

Когда я три года назад говорил, что нынешнее время покажется еще хуже советского, все говорили: «Да ну, это попытка оправдания ГУЛАГа, Быкову больше нравится ГУЛАГ, чем свободная Россия». Свободная Россия вот она, «ГУЛАГ» в школьной программе, но такой идеологической цензуры и такой идеологической накачки как сейчас, – братцы! Давайте все-таки придем несколько в разум.

«Многие говорят, что в Украине идет гражданская война. Можно ли сказать, что это российская гражданская война, которая началась здесь, вынесена за пределы России?» Я говорил, что попытка построить правильную Россию осуществима только за пределами России. И здесь есть очередная такая попытка. Но если говорить серьезно, то сегодня не только украинская гражданская война, не только российская гражданская война – сегодня мир живет в состоянии раскола, раздела. И это скоро станет тотальным. Просто есть надежда, что люди будущего – я много раз об этом говорил – научатся исчезать с радаров. В противном случае мы попадем в ситуацию тотального разлома, описанную у Достоевского в сне о трихинах. То, что, конечно, говорить о гражданской войне в Украине некорректно, – это очевидно, но и говорить о ситуации гражданского мира в Украине тоже неверно, потому что никакого единомыслия там не наблюдается, и мне кажется, что эта ситуация прогрессирует. Это ситуация внутреннего раскола, и вот эта ситуация более трагическая, потому что всегда понятно, когда враг рядом. А когда враг в себе…

Это касается тоже попытки построить такую вечную русскую утопию на базе Новороссии, но это тоже много раз говорилось: попытка построить утопию вне еще Юрием Давыдовым описана, ее хоть в Африке [строй], но, к сожалению, это явление не только украинское. Сейчас это явление всемирное, и оно будет становится все более всемирным. И это не будет обязательно гражданская война, но масштаб раскола внутринациональный – он сейчас огромен. А что, Латинской Америке проще, что ли? Да там, я думаю, еще и дальше это заходит. Но я сейчас собираюсь туда съездить и вам об этом детально расскажу.

«Вы говорите, что первый шаг к фашизму, – презрение к толпе, но я не люблю толпу. Неужели я на пути к фашизму?» Да нет, на пути к фашизму, скорее, толпа. Если говорить серьезно, то не презрение к толпе, а презрение к массе, презрение к человеку вообще и вера в сверхчеловеческого героя, одиночку; в романтического греховного, как правило, трагического персонажа. Вот тоже сегодня один ребенок спросил: «Почему так трагично мировоззрение Хемингуэя?» Я просто попросил задать все вопросы, которые накопились за время курса иностранки. Естественно, мы преимущественное внимание уделяли двадцатому веку, потому что там спорить о Петрарке? Хотя и там есть, о чем спорить, но нам ближе Хемингуэй или Кафка. Забавно, кстати, было бы представить их встречу.

Так вот, трагедия Кафки и Хемингуэя во многом одной природы, как ни странно. Понимаете, европейский романтизм девятнадцатого столетия во многом возник вокруг фигуры Наполеона. А трагедия такого романтика, как Хемингуэй, порождена на 90 процентов тем, что это романтик без Наполеона. Не было Наполеона в Первой мировой войне, не было фигуры, сопоставимой с Наполеоном в начале двадцатого века. Что, Гитлера считать такой фигурой? Нет, конечно! Что, Сталина считать таким новым консулом, маленьким капралом? Нет, конечно. Это фигуры, которые по сравнению с Наполеоном никакой критики не выдерживают. Да они и так ее не выдерживают, но если сравнить с Наполеоном, то они недостойны были бы в аду вариться с ним в соседнем котле. Мне кажется, что трагедия этого поколения в результате в том, что нет романтического героя, что романтический герой обречен. Это же трагедия Юкио Мисимы, скажем.

Д.Быков: Изучение языков – это лучший спорт, который я знаю

Юкио Мисима (или Мишима все-таки правильнее) – очень крупный писатель, но трагедия в том, что ему самому пришлось стать романтическим героем и жертвой. Нет персонажа, которого можно было бы поставить в центр новой романтической мифологии. В результате романтизм вырождается в такое самоуничтожительное, в такое довольно суицидное течение, когда человек выполняет свой долг, и при этом winner gets nothing – победитель не получает ничего. И венцом такой карьеры резонно становится самоубийство, ничего не поделаешь.

«Можно ли сказать, что Лев Толстой придумал Чечню, как Гоголь придумал Украину?» Не только Чечню, Кавказ в целом – нет, думаю, что Лермонтов. Думаю, что Лев Толстой в гораздо большей степени продолжатель Лермонтова, чем принято думать. Некрасов – продолжатель Лермонтова в поэзии, и Толстой – продолжатель Лермонтова в прозе. Я думаю, что семена, брошенные Лермонтовым, всходили гораздо дольше. И влияние Лермонтова на русскую прозу было меньше, чем гоголевское (он просто меньше написал), но оно было очень своеобразным. Я думаю, что толстовский объективизм во многом растет из лермонтовского этого холода.

«Вы упоминаете особенности в поведении американских и российских студентов: американский студент сделает все, чтобы выучить, а российский выдумает гениальные причины, не позволившие выучить. Уходит ли своими корнями столь разный подход к обучению в особенности советской и западной систем образования?» Нет, здесь образование, скорее всего, ни при чем. Здесь отношение к власти, а педагог – это же частный случай власти. Американский студент и американский обыватель не видит ничего зазорного, чтобы с властью сотрудничать и быть с властью лояльным. А в России принято (даже сейчас, когда фронда минимизирована) от власти как-то дистанцироваться, как-то «подальше положишь – поближе возьмешь». «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Отношение к власти хитрое. Понимаете, эта хитрость, с одной стороны, хороша, с другой – отвратительна и вредоносна, но, по крайней мере, в России не может быть стопроцентной и жаркой поддержки власти, как не может быть и полностью лояльного студента. Гениален тот студент, который умеет преподавателю или наврать, или нахамить в приятной для преподавателя форме. Как вы знаете, социалистический реализм – это умение говорить власти комплименты в понятной для нее форме, была такая формула. Но при этом нельзя не заметить, что социалистическое инакомыслие – это умение хамить власти в приятной для нее форме, в лестной для нее форме. Не все инакомыслие таково, но значительная часть диссидентов руководствовалась этими лекалами.

Как ни странно, сегодня почти вся фронда руководствуется этим же правилом. Она же понимает, что она играет роль, власть играет роль, что идейные расхождения минимальны, идейность вообще под вопросом и что играть эту роль надо так, чтобы создавать для власти удобный и выгодный фон, давать ей возможность эффектно высказаться. И очень много таких квазидиссидентов, практически весь сислибский блок, системные либералы, – они практически этим и занимаются – позволяют власти наиболее выгодно противостоять себе.

«Какие критерии, на ваш взгляд, отделяют раба от свободного человека?» Мне кажется, это прежде всего ответственность за свои поступки. Ну и, кроме того, свободный человек знает, что он умрет и думает о том, что от него останется. Жизнь раба так относительна, что она ему не дорога.

«Способен ли раб эволюционировать в свободного?» Ох, способен. Вот у меня последнее стихотворение, последнее по времени, оно об этом. Способен. Но вы задумайтесь вот о чем. Камень, лежащий в основании христианской церкви, – это Петр. Но это камень с трещиной, это человек, который отрекся трижды и после этого страшно раскаялся, жестоко раскаялся; настолько жестоко, что требовал распять себя вниз головой, потому что недостоин распинаться как Христос. Вот такое самоуничижение может стать началом свободы. Раб превращается в свободного, когда он совершит несколько максимально постыдных для него поступков, раскается и вот на этом раскаянии будет стоять тверже, чем до своего падения.

Вот то, что в основании нашей церкви лежит камень с настолько глубокой трещиной, – это делает эту церковь совершенно непобедимой. Потому что после этого, после того, как Петр услышал «Камо грядеши», – после этого для него нет пути назад, потому что он понял, что такое падение. Конечно, падение не обязательно. Тут правильно пишут, что «считаете ли вы падение обязательным?» Это вам к Достоевскому. Я считаю, что как раз необязательно падать, что смотреть лучше из колодца, чтобы увидеть звезды. Но вот путь Петра – это путь от раба к свободному человеку, наверное, так.

«Нельзя ли лекцию о Меле Гибсоне как о режиссере». Я очень не люблю Мела Гибсона, хотя очень ценю его и считаю его крупным и талантливым актером, замечательным режиссером, но он мне очень неприятен. А «Страсти Христовы» неприятны и онтологически, религиозно.

«Хотелось бы услышать ваше мнение о книге Минкина «Немой Онегин»?» Много раз уже говорил, что Минкин интересен всегда – о Чехове ли он пишет, о Пушкине ли. Менее интересен в своих политических расследованиях, но всегда очень интересен в своем подходе к классике. Я не согласен с его статьей о «Моцарте и Сальери», и многое меня в «Немом Онегине» напрягает, и его отношение к Лопахину (мысль о том, что Лопахин – это Чехов), но все-таки при этом я очень уважаю его попытки и его тексты замечательные.

«Вы родились во времена космического прорыва. Недавно услышал вашу мысль о том, что предназначение Советского Союза было именно в освоении космоса. Нельзя ли подробнее рассказать об этой интересной теории?» Эта теория изложена в романе «Истребитель», вы его скоро будете читать. Вот тут вопрос: «Подведите какие-то итоги года»… Я закончил один роман и начал другой. Когда я напечатаю первый и закончу второй, понятия не имею. Но для себя в «Истребителе» я развил именно эту теорию: что Советский Союз был ступенью ракеты, которая оказалась отброшена. Как сказал Пелевин: «Усовершенствовался настолько, что перестал существовать».

«В 1967 году вышел замечательный фильм Бирмана «Хроника пикирующего истребителя [бомбардировщика]» о летчиках во время Отечественной войны. Я знаю, что во время работы над «Истребителем» вы много времени уделяли изучению жизни Чкалова. Как вы относитесь к его деятельности, и была ли его смерть несчастным случаем?» Чкалова в романе зовут Волчак, он не совсем Чкалов, это герой со сдвигом, у него несколько прототипов, но там в романе это не очень приятный герой, но мое оправдание в том, что он увиден глазами не очень приятного человека. Гибель Чкалова была стопроцентно несчастным случаем, но – и вот об этой логике «Истребитель» – эта гибель в логике череды таких же смертей, как смерть, например, этого гениального совершенно летчика Серова, как к нему ни относись. Исчезновение таинственное одного из славной тройки полярных летчиков… Несколько было таких смертей героев, они были внутреннее глубоко логичны, поэтому роман и называется «Истребитель».

«В июне Михаил, ничего не добившись от Лии, приходит к выводу, что хуже быть победителем, чем благородным проигравшим. Согласны ли вы с ним? Можете ли назвать другие произведения на эту тему?» «Услышанные молитвы» Капоте, от услышанных молитв проливается больше слез, чем от неуслышанных, победитель не получает ничего.

«Какая глава «Улисса» у вас любимая?» Сегодня мы опять с детьми обсуждали «Быков Гелиоса», как лучшую, наверное, но я бы все-таки не согласился. «Катехизис», семнадцатая. И, конечно, самый любимый кусок – про Синдбада-Морехода, самый любимый кусок, когда Блум засыпает. И когда он жену целует, начинающаяся эрекция, когда он напечатлевает на нежной полушарии спящей Молли вот этот сонный поцелуй… Я почему-то люблю катехизис больше всего.

«Будет ли лекция о Владимире Корнилове?» Попробуем.

«Что такое человеческое достоинство и как его в себе воспитывать, если возраст, когда это нужно делать, слишком поздний?» Никогда не поздно. Человеческое достоинство воспитывается от противного. Вас унизили – и вы его в себе воспитали. Мне кажется, без унижения это не покупается. Случай Петра, о котором я уже говорил.

Д.Быков: Мое отношение к Гайдару было лучше, чем мое отношение к Ельцину

«С чем, по-вашему, связан запрет на показ сериала «Эпидемия» на ТНТ-Премьер? Неужели власть так боится?» Не знаю, когда-нибудь узнаем. Мне кажется, там какая-то сложная игра, о которой мы понятия не имеем. Объяснять это только цензурой было бы слишком глупо. Приписывать слишком большую глупость.

«У кого из русских и современных поэтов чаще всего встречаются стихи о Франции и Париже?» Часто встречаются у многих, но мне ближе всего стихи Антокольского на эту тему. Вот это:

Вы спите? Вы кончили? Я начинаю. Тяжелая ваша работа ночная… Я тоже несчастен, я тоже Париж…

Вот эта «Песенка дождя». Не знаю, мне кажется, Антокольский любил Париж и понимал как никто. Причем он любил и чувствовал Париж средневековый. Конечно, его драма, драматическая поэма «Франсуа Вийон» мало того что лучшее, что написано о Вийоне (как мне кажется), но это и лучший образ средневековой Франции, который я знаю. Только надо читать обе поэмы сразу – «Франсуа Вийон» и «Девушка Франсуа Вийона». Вообще Антокольский был поэт с потенциями гения: у него есть несколько стихотворений настолько изумительных. И, кстати, в старости еще они даже лучше у него делались, когда он сбросил этот гнет сталинистский, ушел от эпических поэм, совершенно ему несвойственных, и стал писать пронзительную лирику о поздней своей любви, – нет, гениально абсолютно. Очень люблю. И, конечно, французские его стихи, как и переводы, – это замечательно.

«Есть христологический мифр, есть фаустианский. Не кажется ли вам, что русская литература подарила еще и обломовский?» Нет, мне почему-то кажется, что обломовский миф – это тема одного романа, он не получил, мне кажется, настоящего развития.

Спасибо огромное за всякие невероятно теплые поздравления. Ответим еще на несколько вопросов из почты. «Как удалось угадать и описать Сорокину пятнадцать лет назад все, происходящее сейчас – ведь еще не было ни Крыма, ни третьего срока Путина?» Кабаков Александр очень точно об этом сказал: «Русскую историю легко предсказать – знай экстраполируй». Практически все, что происходило, было в достаточной степени предсказуемо, к сожалению. Войну легко было предсказать. Строго говоря, «ЖД», когда он вышел, казался диким абсурдом, а потом оказался недостаточно реалистичным. Это было просто.

«Паттерсон – не поэт, он графоман. Это подтверждается тем, что он не помнит наизусть ни одного своего стихотворения. Так что фильм как раз не лживый, а просто нудный». Нет, по мысли Джармуша, он все-таки не графоман, как мне представляется. Далеко не все помнят наизусть свои стихи. Знаете, я знал нескольких отличных поэтов, которые настолько своих стихов не помнили, что у меня даже возникло ощущение, что это за них кто-то пишет. У меня целый детектив был на этом придуман, но подозреваю, что иногда не помнить своих стихов естественно. Помните, как говорила Цветаева: «А ведь помнить я перестала, когда читать перестала. А читать перестала, когда просить перестали». К сожалению, бывают такие ситуации.

«Почему всем интересно, какая-то ерунда вроде политики, интернета, прозы, кино, а не поэзия? Лермонтовы в провинции, которые могли бы помочь эпохе, задыхаются и убивают себя». Сережа, ничего не поделаешь, не поэтическое время. Когда настанет время, поэзия и драматургия будут одинаково востребованы и будут очень нужны.

«Какова судьбы пьесы «Последний ветеран»?» Взята одним, на мой взгляд, очень интересным театром и вроде как с ней все неплохо.

«Помню странный эпизод из моей армейской жизни. Во время событий октября 1993 года я дежурил в штабе части, и один офицер неожиданно мне сказал: «Мы – профессионалы. И вы никогда не выступайте против нас. Мы всегда можем выстрелить раньше». Что это могло означать?»

Это могло означать ни на чем не основанное самомнение, потому что оказалось, что не такие уж они профессионалы и далеко не всегда они успеваю раньше выстрелить. Главное, они не предугадывают. Многие гэбисты считали себя профессионалами, а к распаду СССР они оказались абсолютно не готовы. Они ждали опасности от ничтожной кучки диссидентов, а развалила Советский Союз совсем другая сила – предатели из числа элиты, и элиты бизнесовой. О чем же мы говорим?

«Почему был запрещен спектакль Товстоногова «Римская комедия»? Чем Зорин задел сознание советских властей?» Пьеса «Дион», она же «Римская комедия» была очень язвительная. Спектакль Товстоногова был запрещен, потому что он был очень хороший. Мы сейчас будем об этом говорить применительно к «Крейцеровой сонате», за которую голосует большинство. Запрещение очень часто происходит не по таинственным идеологическим, а по чисто эстетическим мотивам. Чего уж там, иногда текст слишком хорош, чтобы разрешить ему существовать, потому что своим существованием он разрывает гниловатую ткань этой реальности. Спектакль Товстоногова, по свидетельству Зорина (дай бог ему здоровья и творческих успехов) был лучшим его спектаклем второй половины 60-х, еще одним «Горем от ума», независимо от качества драматургии их сопоставления. Это могло стать спектаклем великого символического значения. Слушайте, а почему спектакли Любимова обдирали себе бока, иногда самые лояльные спектакли? Почему? Да потому что качество текста, качество постановки разрывало ткань времени, показывало гнилость его. Так что не следует забывать об эстетическом.

«Мне кажется, что вы идеализируете народ. На самом деле для народа нормальна ситуация фашизма». Вы повторяете слова Успенского из романа «Райская машина»: «Нормальным состоянием человека является фашизм». Но тут происходит интересная вещь с народом. Что такое понятие «народ»? Когда-то Кушнер, уже сегодня упоминавшийся, сказал мне замечательную фразу: «Большинство людей на место бога помещают просто идеального собеседника». Довольно циничная мысль, хотя и глубокая. Мне кажется, что большинство людей на место народа помещает свои представления о худшем. Это как бы вытесненные, немножко манихейские вытесненные дурные качества, которые персонифицированы в массе. Такой тоже оттенок романтизма: «Я не народ, я – хороший, а народ – это масса, и давай ему простые удовольствия. У меня, кстати, спародировано отчасти такое мировоззрение в стихотворении «Дворец»:

Заботься о народе - избави бог! Презрителен к несвободе, строг, Коварен, неблагодарен и неглубок, Уму его нужен барин, душе лубок.

Это представление такого несостоявшегося царька или несостоявшегося романтика. Думать о народе, навязывая ему свои худшие черты. Вот как Фрейд говорит, что мы все плохое вытесняем в подсознание (это безмерно упрощенная трактовка), так же мы все плохое вытесняем в народ. Народ – это наше подсознание, коллективное бессознательное, наш сон о народе.

Д.Быков: В этой ситуации такая война будет самоубийством

На самом деле никаких фашистских тенденций, к сожалению, в народе нет. Само понятие народ – это фетиш. «Прислушивайтесь к народу» – на слова Сокурова о том, что надо перепридумать Россию уже один из государственных пропагандистов говорит: «Не надо ничего придумывать, уже придумывали, уже было это. Надо уметь смиренно прислушиваться, надо чувствовать». Раньше говорили: «Прислушиваться к глубинному народу». Это всего лишь прислушиваться к своим худшим комплексам, к своим дурным чертам. Не перепридумывать их, а прислушиваться к своему страху, трусости, властолюбию, инстинкту власти, инстинкту большинства, – все, что наши такие неоромантики (а у каждой реакции свой неоромантизм, это жуткое время, подробное доказательство этого тезиса было бы слишком долгим, поверьте на слово: у всякой романтики своя неоромантика) [говорят]. И всегда в народ вытесняется все самое страшное: да народ наш любит царя-батюшку, да с народом нельзя иначе, да наш народ понимает только палку с таким бесконечным умилением, зато у него доброта и духовные скрепы.

Это вы боитесь палки, это вы любите палку, это вы собственную трусость объявляете качеством абстрактного народа. Народ на самом деле состоит из десяти процентов прогрессистов, десяти процентов архаистов и восьмидесяти процентов массы, которая с любопытством наблюдает за этим фрик-шоу и думает, кто возьмет верх, чтобы затем быстро ионизироваться. Ионизация – это очень сладостное состояние для массы, она в этом состоянии способна на подвиги, поэтому она всегда ностальгирует по временам великого напряжения сил. Но народ – это именно псевдоним подсознания. Я, кстати говоря, думаю, что и фрейдовская теория тоже немножко манихейская: вытеснять в подсознание все неуправляемое зло и неуправляемые страхи, а светлое поле сознания, по-прустовски, оставлять за просвещением, моралью, самоконтролем, и так далее.

Мне кажется, что человек более цельное явление. Очень было бы хорошо, если бы все можно было вытеснить в Хайда. Но чем заканчивается это, мы знаем из Стивенсона: Джекил перестает отличаться от Хайда. Поэтому здесь концепцию человека надо перепридумать. Но совершенно несомненно одно: в суждениях о народе, которые сегодня раздаются, народ, по Фрейду, играет роль подсознания нации, куда вытесняются свои наиболее отвратительные черты. И фашизоидность, и склонность к послушанию, и склонность к покорности – это все женщина у зеркала, к сожалению.

«Ты вот сейчас сказал, что скоро сессия». Да, Саша, привет, сказал. Я с ужасом подумал: ты что же, оценки ставишь? Неужели ты можешь поставить кому-то незачет?» Нет, Саша, конечно. Никогда в жизни я не ставил незачета, никогда в жизни я не отправлял студента на пересдачу. Знаете, я ставлю только четверки и пятерки. Троек не ставлю. Почему? А потому что человек, умеющий читать, не может литературу – русскую или зарубежную – сдать на три. Я всегда говорю просто: «Если хотите получить «четыре», можете получить автоматом. Если вы хотите ответить на мой вопрос, я вам его задам». Вот и все. Кстати, у меня большинство экзаменов проходит в формате собеседования. Сидит вся группа, иногда и кофе пьет при этом. И я задаю тот или иной вопрос, он становится объектом дискуссии. В процессе дискуссии я понимаю знание учащегося, да и, как правило, во время его работы на семинаре я все про него понимаю. Спрашиваю: «Четыре устроит?» Иногда говорят: «Да, слава тебе, Господи». Иногда: «Нет, не устроит». Ну хорошо, вот если вы хотите, перечислите основных героев «Красного и черного». Пожалуйста, подумаешь, проблема.

«Когда вы написали «Это ты, ты, ты, ты думаешь обо мне…», было ли вам плохо?» Неа, это стихотворение было написано, Полина, в период такой, скорее, знаете, на волне радости, на волне большого счастья. Объясню почему. Потому что я любил девушку одну, а мы с ней рассорились сильно, и я узнал, что мы оба несчастны, что не только я несчастен. И как-то меня очень обрадовало это состояние. Мы потом помирились.

«Планируется ли издание аудиоверсии «Финала»?» Да оно осуществилось, собственно. Первую часть начитал я, то есть первый тайм я, перерыв – я, второй тайм начитал актер. К концу года выйдет, уже три издания было.

«Почему в фильме «Андрей Рублев» нужен эпический языческий праздник?» Знаете, Андрей, это сложная история, но зачем-то нужен. Нужен образ язычества, нужен вот этот образ русского христианства с этим потрясающим зимним распятием, – все зачем-то нужно. Гениальность Тарковского в том, что это не всегда рационально объяснимо. И все попытки рационально объяснить это… Помните, как Тарковский попросил Юсова зайти на колокольню и стал перед ним бросать гусей. И вот эти гуси, тяжело падающие и машущие беспомощно крыльями… Юсов спросил: «А это куда пойдет?», а Тарковский говорит: «Не знаю, зачем-то нужно». Вот этот образ больших беспомощных птиц, которые, конечно, приземлились благополучно, в фильме стал одним из ключевых. К сожалению, не всегда писатель знает, что ему нужно. Помните как Маяковский: « – Асейчиков, продайте мне строчку. – Володя, вам своих мало. – Нет, продайте. – А какую? – Ну, вот эту: «От этой грязи скроешься разве». – А зачем она вам? – Не знаю, зачем-то нужна». Вот так и здесь.

«Альманаху «Метрополь» сорок лет. Хочется пожелать здоровья всем тем, кто еще греет нас своим присутствием – Алешковскому, Розовскому, Попову, Рейну, Кублановкому, Мессереру, Брусиловскому и Виктору Владимировичу Ерофееву». Да, я считаю, что хотя альманах «Метрополь» в художественном отношении очень неровен, это замечательное художественное явление и существенный шаг к свободе.

«С чего начать талантливому поэту, который приехал в Москву и которому отвратительны интернет-пространства? Именно настоящему поэту, а не, прости господи, рэперу». Среди рэперов много настоящих поэтов. Я не знаю. Ребята, я не знаю, чего начать. Если он не хочет в интернете размещаться, я думаю, ему стоит сходить на слэм. Но в слэме тоже побеждает тот, кто громче орет. Может быть, ему стоит прислать свои стихи мне. Если он действительно очень талантлив, я отвечу.

Спасибо большое, Сережа Коковкин, замечательный поэт, огромное тебе спасибо за картину. Люблю очень твою живопись.

«А если вернется Христос, может ли вместе с ним прийти неблагая весть?» Неа. Другое дело, что с ним сейчас опять приходит раскол, но неблагая весть прийти не может. «Евангелие» и означает «благую весть». Да и вообще, Антихрист может прийти – об этом нас предупреждает Апокалипсис, но его благая весть… Вот, как раз! Неблагая весть Антихриста заключается в том, что он поработит всех без разбору, что он вызовет огромный прилив солидарности, массовости, монолитности. Вот это важно. Пожалуй, отличить благую весть от неблагой очень важно: благая раскалывает, неблагая объединяет в коллективном экстазе.

«В письме Инны Лиснянской завязла на фразе: «Содержание само облекается в форму, и лучшие образцы формы незримы, вернее, не выпирающие. О чем это?» А это вот о том, о чем говорил Толстой: «Мастерство в том, что не видно мастерства». Действительно, каждый кадр не должен кричать: «Смотрите, какой я кадр!».

«Охарактеризуйте протесты против интеграции с Россией в Минске. Ваше мнение на этот счет? Есть ли у Белоруссии шансы идти по европейскому пути?» Друг дорогой (подруга, точнее), к сожалению, главная проблема в том, что рабство не проходит даром, и двадцать пять лет фактического рабства Белоруссии, которое мы наблюдали, оно тоже даром не прошло. Я не верю, что там при Лукашенко успела сформироваться внятная оппозиция. Конечно, Лукашенко стилистически целен, и при нем может возникнуть стилистически цельный протест, как при Сталине возникали выкованные сталинизмом диссиденты. Но пока я этого не вижу. Я видел в Белоруссии последних двадцати пяти лет ужасную деградацию, на всех уровнях. И большой литературы за последнее время я там не видел, хоть отдаленно сравнимой с Короткевичем и даже с Алексиевич. И я не видел за последнее время там серьезной драматургии, кинематографа, – не видел я там ничего, что могло бы как-то спровоцировать культурный взрыв. А раз этого нет, то нет и оппозиции никакой. Большое ощущение, что нет.

Вот Александр Жолковский прислал статью о Бирсе. Спасибо, Алик, большое.

Все догадки вокруг темы Нового года пока совершенно недействительны. Спасибо огромное на всяких добрых словах.

«Несколько слов о фильме «Окно в Париж». Недавно я показывала его младшей сестре, она из поколения, на которое вы возлагаете надежды. Я не обращался к нему много лет, а вот теперь, пользуясь темнотой, плакал в сцене, где Чижов, так и не уговорив детей вернуться, уводит их с помощью «Волшебной флейты», как Гамельнский крысолов. Горько и обидно не потому, что этих детей вернули в страшный Петербург, а потому что мы, оставшись здесь, страну лучше не сделали». Фильм великолепный, как и почти все фильмы Мамина, фильм пророческий во многих отношениях. Но я думаю, что его пророчество еще сбудется, как ни странно.

«У меня есть ощущение, что история Генри Дарджера – это свидетельство о подлинном таланте, но подлинный талант всегда будет услышан и настоящее творение обязательно прозвучит. Действительно ли мир сам отфильтрует?» История Генри Дарджера мне никогда не казалась оптимистической – всегда мне казалась страшной. Но на самом деле, видимо, свое утешение есть в том, что его живопись, его акварели, его проза все-таки в конце концов стали известны. Проблема в том, что я не считаю Дарджера ни гениальным художником, ни великолепным выдумщиком. Дарджер – тяжело больной человек. Я вижу в его творчестве не преодоление этого состояния, не победу над ним, а, скорее, я считаю, что он со своими талантом был жертвой мира. Если вам кажется, что он победитель, это очень хорошо.

«Чем вас заинтересовал фильм «Аритмия»?» Увы, он совсем меня не заинтересовал. Это очень горько. Мне кажется, что я, назвав свою рецензию «Фельдшер клизму пропил», был не так далек от истины. Фильм «Аритмия» мне совсем не понравился, мне очень горько, что это так. Какая-то фальшь там есть, которую я вообще в фильмах Хлебникова вижу очень часто, невзирая на его огромный талант.

Теперь в оставшиеся шесть минут все-таки я поговорю о «Крейцеровой сонате». Вопрос, почему вещь была запрещена. Он сродни вопросу о том, почему самая, в общем, казалось бы, невинная и в каком-то смысле антикапиталистическая вещь Стругацкий – «Пикник на обочине» – была запрещаема на протяжении восьми лет наглухо. Идея просто: не только система увидела здесь своим звериным чутьем метафорический портрет Советского Союза. Система увидела здесь тот уровень художественного качества, тот уровень психологической правды, который для системы неприемлем.

Формальный предлог для запрета (впрочем, очень недолгого) «Крейцеровой сонаты», которую Софья Андреевна сумела пробить в 13-й том собрания толстовского работы последних лет, предлог для запрета был довольно очевиден: посягательство на таинство брака, Синод возмущался тем, что в браке увидено унижение женщины и ее половая эксплуатация, а высокая христианская сущность брака, в каком-то смысле государственное его значение, совершенно проигнорированы. Но для Толстого, понятное дело, это был совершенно смехотворный предлог. Я уж не говорю о том, что все эти мысли высказывает там Позднышев. Даже критики произведения, текста говорили, что в нем заключено много горькой и потрясающей правды, прежде не сказанной.

Но «Крейцерова соната» своим масштабом проблематики, самими масштабом художественного дерзновения, самим замахом на основные фундаментальные вещи бытия, отсекала эту вещи от эпохи, делала ее запретной, невозможной. Хотя на самом-то деле ничего крамольного там не содержится. Но видите, тут «Крейцерова соната» в некотором смысле повторила судьбу музыки, как ее объясняет Толстой. «Чего хочет от меня эта музыка, чего она требует?» Ему казалось, что финал Крейцеровой сонаты напоминает половое чувство, а кому-то кажется, что это вообще пейзаж, что это описание бури музыкальное, а третьи, как Градский, говорят, что музыка принципиально невербализуема и существует для выражения невербального.

Вот точно так же «Крейцерова соната» формально рассказывает историю позднышевского брака, действительно рассказывает историю несовместимости, взаимного непонимания, историю брака без любви, в котором в какой-то момент ревность оказалась сильнее морали, оказалась сильнее привязанности взаимной, оказалась сильнее страха и привела к убийству. Толстой, как ни странно, предсказал здесь собственную ситуацию, потому что, я думаю, что он жил в этой парадигме; я думаю, что патологическая его ревность, не имевшая, конечно, никаких оснований к Танееву в ситуации, которая разрешилась в 1894-1895 годах, – это поразительное свидетельство влияния искусства на жизнь. Действительно, жизнь подражает искусству. Другое дело, что с Танеевым в 1891 году, в 1890 году он был уже знаком, и знал, что его жена собирает у себя музыкальный салон, и, может быть, подсознательно это было началом ревности. Но текст Толстого рассказывает не о ревности. Он рассказывает о глобальном беспокойстве; о том, что мир трещит, о том, что даже такая – простите за выражение – скрепа, как брак, уже не в состоянии его удержать.

И вот это свидетельство глубокого внутреннего неблагополучия в «Крейцеровой сонате», глубокого и страшного лицемерия в ситуации, в которой живет вся Россия, может быть, весь мир, – это ощущение неблагополучия было так остро, что вещь воспринималась как диссидентская. В эпоху Константиновского дворца, в эпоху почти тотального молитвословия в адрес власти, в эпоху полного исчезновения русского инакомыслия, тотальной миграции, задавливания, цензуры совершенно бессовестной, – в эту эпоху эта вещь Толстого самим своим реализмом выглядела как социальный протест.

Действительно, я говорил много раз о том, что Толстой поднес к лицу страны зеркало с очень высокой разрешающей способностью. Зеркало, показавшее, что так жить нельзя. Что после этого… Лев Толстой не был зеркалом русской революции, это русская революция в каком-то смысле была зеркалом, последствием Льва Толстого. Потому что после толстовского реализма так жить, как жили, стало нельзя. Ведь «Крейцерова соната», обратите внимание… всегда понятно, что в разговоре о любви, о семейной симфонии возникают аналогии с властью, и всегда возникает, когда речь заходит о сексуальной эксплуатации, речь об обществе, которое тоже держится на эксплуатации. Когда вместо любви, заботы и эмпатии, как совершенно справедливо говорит Щеглов, тотальная злоба, энтропия и тотальный распад. Это в «Крейцеровой сонате» увидено, потому что обрамляющий рассказ именно о конфликте, о разговорах в этом поезде, а разговоры в поезде свидетельствуют о глубочайшем кризисе общества, о его категорической и взаимной несовместимости людей. Все эти симптомы начинающегося модерна были уже и тогда. Они бы и сейчас кинули модернистов в топку новой войны, но просто это уже не получается.

Так вот, в этой ситуации такая война будет самоубийством. И поэтому идея «конца века» (а Толстой любил это слово и понятие) отражена, идея кризиса всех ценностей отражена в «Крейцеровой сонате» с такой силой, что первой реакцией было запретить эту вещь, забыть об этом говорить, сделать вид, что ее не существует. Сегодня на большинство сильных высказываний точно такая же реакция – первым делом запретить. Но это ребята, ненадолго. Спасибо всем за поздравления, услышимся через неделю, пока.