Один - 2018-12-06

Д.Быков

Это была такая, действительно, инициация для девственной – во многих отношениях – советской прозы, которая полагала, что литература не должна быть литературоцентричной, а должна рассказывать про жизнь, погружаться в нее. Вот у Битова в одной ранней повести была главка «Дорогой ты мой положительный». Она должна рассказывать о положительном герое, от которого Битова воротило с самого начала. Он из поколения, пришедшего вслед за Аксеновым, и таких ранних правоверных вещей, как «Коллеги», уже мог себе позволить не писать. Битов с самого начала, с «Большого шара», с «Автобуса», с «Пенелопы» был писателем, многое себе разрешившим, и в этом смысле, безусловно, внутренне очень свободным. Не важно – он не ставил себе обязательства всегда писать хорошо и каждый раз выдавать на-гора шедевр. Он ставил перед собой обязательство писать, выписывать, проблематизировать, рефлексировать над тем, что его действительно волновало. Тосковал по империи – писал «Оглашенных», тосковал по временам советской (не скажу «общности – он всегда был наособицу) порядочности, советских представлений о добре и зле. Они нарушались регулярно, люди нарушали эту границу, но, по крайней мере, они сознавали, что ее нарушают. Потом, разумеется, в девяностые, общее падение морали по сравнению с семидесятыми, падение интеллекта по сравнению с семидесятыми, стало, по-моему, очевидно. Хотя и сейчас люди, для которых оно не очевидно. Битов позволял себе об этом говорить.

Он совершенно не вписался в эти новые времена и не хотел в них вписываться. И вот мне кажется, что человек, позволяющий себе писать то, о чем пишется, и то, о чем думается, – это для канона традиционно несвободной советской прозы и постсоветской прозы огромный прорыв. Мне нравится его юмор, его издевательская, сардоническая насмешка, в том числе над собой. И я думаю, что у таких разных авторов, как Шукшин, как Стругацкие, как Битов именно сатира была их очень сильной стороной. Отсутствие у них патетически серьезного отношения к себе, отсутствие такого надрыва, который является обычно спутником бездарности. Конечно, Битов был насмешлив. И эта его насмешливость снимала очень многие внутренние табу у читателя. Не моральные табу, ни в коем случае, а именно табу, связанные с навязанными чувствами, с навязанной виной.

Заявок на лекцию довольно много сегодня. Мне нравится просьба рассказать о Георгии Иванове, потому что мне интересен этот поэт. Очень мне нравится тема «Родители и дети в русской литературе». Не «отцы и дети» – эта проблема шире, это проблема поколенческая, она скорее социальная, чем семейная. Но меня интересует именно личный аспект. Тема родителей и детей в русской литературе. Тут есть о чем поговорить. Это очень занятно. У Чехова, например, это всегда антагонизм – и это понятно, учитывая его опыт. У Толстого почти всегда идиллия, в идеальной семье. У Достоевского это ситуация Карамазовых, ситуация подневольной общности. Много о чем можно здесь поговорить. А уж в современной культуре – это вообще больная тема. Ради бога, если хотите об этом, будем конкурировать. Есть просьба поговорить об Илье Авербахе, но о нем я довольно много рассказывал в разное время. В общем, если есть какие-то варианты, давайте будем их обсуждать.

Спасибо всем, кто меня поздравил с третьей по счету и по значимости «Большой книгой». Для меня это очень лестно и неожиданно, потому что бомба редко падает в одну воронку, хотя бы и самую обширную. В любом случае, это – показатель читательского признания, потому что я, признаться, одинаково ценю и критическое, и читательское… Пожалуй, читательское даже трогательнее в каком-то смысле, потому что для меня всегда большой сюрприз, что широкая аудитория интересуется какими-то моими проблемами.

Попробуем немножко поотвечать на вопросы, которые в этот раз чрезвычайно увлекательны и полемичны. Вопрос из Киева, от Игоря: «Нынче много разговоров вокруг противостояния между нашими странами. Не знаю, как у вас, но милитаризация сознания в нашей стране идет полным ходом. Лично у вас нет предчувствия более серьезного конфликта? Если не секрет, о чем говорят на вашей кухне?»

Спасибо. Игорь, понимаете, в чем проблема? Я не знаю, есть ли это в Украине, но проблема разговоров на кухне в России снялась. На кухнях больше не разговаривают. Кухонь как институций больше не существует. Люди не ходят друг к другу в гости, не выясняют отношения… Пожалуй, прав Александр Морозов, сказавший, что «в такие эпохи распадаются даже самые прочные союзы». Ситуация взаимной ненависти и подозрительности предельно обострена. Кстати, довольно занятно об этом говорит Павловский в своей книге «Ироническая империя». Интервью с Павловским, я надеюсь, выйдет в ближайшем «Собеседнике», как раз по случаю этой книги, в которой он опять очень многое описал очень точно. Сейчас я читаю их диалоги с Крастевым, о которых тоже выскажусь. Проблема в том, что такие диалоги почти никогда больше на кухнях не ведутся. Некоторая их часть ведется в фейсбуке, но и там это всегда, как совершенно справедливо заметил Шендерович, «сратч». Я не вижу ничего криминального в том, что среда распалась. Я и не очень любил находиться на этих кухнях. Мне всегда это казалось таким компромиссным местом, где не столько думают, сколько едят или выпивают, и как-то… Знаете, как Синявский когда-то называл, что «подозрительна близость половых органов к испражнениям, к очищению организма». Они как бы смазаны нечистотой. Подозрительна близость кухни к холодильнику – к месту, где едят. Поэтому кухня для меня – это не повод для умиления. Это, скорее, место, куда загнана общественная мысль, как в прихожую, как в уборную. Мне кажется, что кухня – это не место общественной дискуссии. Пусть уж лучше фейсбук.

А я вообще веду жизнь довольно уединенную. Мне не хочется сейчас ни с кем выпивать. Мне хочется писать, что-то подчитывать (я довольно много сейчас вынужден читать, потому что у меня опять историческая книга в работе, даже две). Поэтому мне довольно много приходится проводить времени в трудах. Это более плодотворно, чем общение. Я как-то не очень знаю сейчас людей, с которыми мне интересно было бы разговаривать. А те, с кем интересно, – ну я могу с ними списаться, иногда пересечься, как сейчас в эфире. Поэтому что говорят на кухнях, я не знаю.

Что касается милитаризации. Поскольку российское общество чрезвычайно разобщено, ни о какой милитаризации говорить не приходится. Милитаризация – это сплочение, сплочение вокруг идеи. И тоже мне близка мысль многих людей, и Павловского в том числе, который говорит, что милитаризация украинского общества – она не к добру, ничего хорошего из нее произойти не может. Другое дело, что Украина в этом сама виновна в меньшей степени. Ее вынуждают это сделать. Но для многих там это очень приятный сюрприз – война все списывает. И поэтому у меня есть сильное подозрение, что сегодня в России ни о какой милитаризации говорить нельзя. Как говорил когда-то замечательный социолог и социопсихолог Борис Кочубей: «Гнилую картофелину нельзя сжать в кулаке. Она протекает между пальцев».

Я боюсь, что гнилость здесь очень велика, гораздо больше, чем в Украине. Потому что здесь мотивация ниже, уже попробовали этот военный психоз, уже он закончился, уже он спал. Уже даже самые корыстные люди понимают, что за этот счет невозможно сделать карьеру. Так что – подозреваю, – милитаризации нет. Конечно, воют те же самые 5 процентов, которые выли всегда. Но они не определяют картину. Мне кажется, ситуация колоссальной растерянности, общей фрустрации, подавленной и бесплодной агрессии, которую срывают часто друг на друга.

Д. Быков: Человек, позволяющий себе писать то, о чем пишется – для канона несвободной советской прозы огромный прорыв

«Вопрос по повести «Трудно быть Богом» есть чуть ли не в каждом «Одине». Можете ли вы раз и навсегда объяснить, в чем, по-вашему, идея книги?»

Понимаете, если бы можно было это раз и навсегда определить, – вероятно, не имело бы смысла к этой вещи возвращаться, и вообще, она была бы исчерпана и забыта. Но идея прогрессорства, идея люденов, идея разделения человечества на, условно говоря, землян и арканарцев, Стругацким очень близка и она у них сквозная. Со временем от идеи вертикального прогресса они отказались, но вопрос-то остался. Понимаете, как сосуществовать в обществе вот этим двум силам?

По-настоящему, конечно, эта проблема встала не в Средневековье, куда они вынуждено отнесли действие повести. В Средневековье это были эксцессы. По-настоящему эта проблема стала именно в XX веке, потому что именно тогда, в XX веке, разделение людей стало процессом необратимым, и с ним надо было что-то делать. Не называть, конечно, это – фашизм был оголтелой попыткой все это остановить модерн. Этого не вышло и не могло выйти, потому что против истории не попрешь.

И вот я тут, кстати, недавно, детям читал очередную лекцию о «Гарри Поттере». Я вдруг задал себе вопрос элементарный, который раньше мне не приходил в голову, который меня до некоторой степени потряс. Я понимаю, какую бурю я сейчас вызову, – хорошо, если я ее вызову, значит, проблема не безразлична вам. Чем главным образом отличаются евангельские сюжеты в трактовке евангелистов и в трактовке Роулинг?

Только не нужно мне тут говорить сразу, что нельзя ставить на одну доску Роулинг и евангелистов. Человечество всю жизнь пишет свою историю, оно рефлексирует над собственной природой. Проявление этой рефлексии суть многие. Это и миф о Прометее, людьми же созданный. Это миф о Сократе, созданный Платоном. Это миф о Гамлете, созданный Саксоном Грамматиком и переиначенный, спародированный Шексиром. Это Дон-Кихот, это Шерлок Холмс, это Остап Бендер. И это Гарри Поттер. Это все христологический миф, который воспроизводится в разных версиях. Это миф о самоубийстве бога, выражаясь по-борхесовски, хотя, мне кажется, миф о воскресении бога здесь уместнее сказать. И в чем же проблема? В чем главная разница между трактовкой евангелистов и трактовкой Роулинг, этого евангелиста нашего времени с ее семикнижием?

Проблема в том, что в Евангелиях нет Волан-де-Морта. Зло размазано в мире. Ведь, собственно, Волан-де-Морт предпринимает все то, что по-разному предпринимали царь Ирод, Каифа, Пилат. В Евангелии он размазан, он не показал лица. И хотя Христос в Евангелии от Луки говорит: «Видел я Сатану, низверженного, как молния с неба». Но Сатана напрямую там не действует. Он фигурирует. А вот Волан-де-Морт в XX веке действительно явил свое лицо, он показался. Он собрался по всем крестражам, будучи низверженным когда-то, во время Первой магической войны. Как Сатана низвержен с небес за гордыню свою, он собрался и показал лицо в XX веке.

И вот в чем принципиальная разница этих двух историй: явление Христа – это проверка человечества в целом. Выдержит оно сына Божьего или нет? Оно не выдержало этой проверки. Была возможность его не предать, но его предали. И человечество за это поплатилось. А в XX веке уже нет пробы, уже есть разделение: либо ты пожиратель смерти, либо ты вступаешь в Орден Феникса. Пожирателей смерти много, они сильны, и они обречены на деградацию. Ну просто потому, что Беллатрисе Лестрейндж некуда развиваться. Сама идея развития противоречит ее нраву. А вот Орден Феникса немногочислен, слаб, убедителен, – за ним будущее, и он будет развиваться.

Христос, конечно, принес не мир, но меч. Не союз, а разделение. Но тогда испытывается человечество в целом. XX век разделил людей. Проблема в том, как дальше сосуществовать этим двух отрядам человечества, стала впервые в 50-60-е годы. И Стругацкие рефлексируют не только над сталинизмом, но и над фашизмом. И я уверен, что в «Попытке к бегству» замена, условно говоря, советских лагерей на немецкие была не только вынужденной. Понятно, что это повесть о Козыреве, о начальнике Бориса Натановича по Пулковской обсерватории. И козыревская идея путешествия во времени, легенда о том, что он как-то из Норильска пропутешествовал во времени, – эта идея очень живуча, ее и в Норильске рассказывают, я слышал ее там, в музее.

Действительно, не очень понятно: козыревская теория времени – это обычный паранаучный миф, как, скажем, легенды Льва Гумилева, или это, как многие полагают, вполне революционная концепция времени. Но замена козыревских норильских лагерей на немецкие была не вполне вынужденной. Мне кажется, что речь идет об одном, о едином явлении, цельном. Хотя в первоначальном наброске «Попытка к бегству» начиналась с 1938 года. Но, тем не менее, идея Стругацких – в рефлексии над тоталитаризмами XX века. И как вот с этим быть? Что делать с Саулом Репниным? Это вопрос действительно неокончательный, идея этого сосуществования пока никем не снята, вопрос этот не снят. И это и есть главная проблема «Трудно быть богом».

Д. Быков: Поскольку российское общество чрезвычайно разобщено, ни о какой милитаризации говорить не приходится

Мне представляется, что как-то жизнь начала решать эту проблему. Потому что, условно говоря, орден Феникса становится невидим для пожирателей смерти, он уходит с их плана, с темпа их восприятия. Это впервые показано в «Волны гасят ветер». Но я не убежден, что это так. Другое дело, что если все-таки начало христианской истории – это время общих, всеобщих проб, то наше время – это время разделений, когда небольшая часть, условно говоря, пойдет за детьми (как в «Синей птице»), а остальные останутся на месте. Вот так я в меру своих сил могу пояснить ореол, общую парадигму «Трудно быть богом», проблематику этой вещи применительно к Стругацким.

«Недавно, в дискуссиях о письмах отцу на фронт вы сказали: «Война идет, не надо от этого прятаться». Неужели вы считаете, что дети, как и в прошлые времена, должны готовиться не к жизни, а к войне, что сознание и психика непременно должны быть милитаризированными?»

Видите ли, жизнь – это и есть война. «Дьявол с богом борются, а поле битвы – сердца людей» – сказал нелюбимый мной, но полезный писатель. Я подозреваю, что готовиться к войне не нужно, но готовиться к борьбе неизбежно нужно. В каждом классе идет эта война. Сегодняшняя, кстати, история с ребенком, который с ножом пытался наброситься то ли на себя, то ли на одноклассников (пока не ясна эта история, она требует серьезного разбирательства), – она еще раз говорит о том, что ситуация в школах очень неблагополучна, не буду повторяться. Но то, что борьба в каждом классе идет, и травля в каждом классе идет – а это постоянный признак больного общества, общества, живущего в условиях двойной морали, – это, по-моему, не нуждается ни в каких доказательствах, это вещь довольно очевидная.

«Лотман утверждал, что декабристы были особой категорией людей: цельными, умными, благовоспитанными. Можно ли говорить про ожидание новых декабристов в России XXI века?» Олег, что под этим понимать. Если понимать под декабристами, условно говоря, как Латынина это называет, «предателей своего класса», то есть людей, которые, принадлежа к элите, тем не менее готовы делиться правами и заботиться об общих правах, хотя у декабристов имелись разные точки зрения на это. Наверное, да. Наверное, неких новых декабристов мы ждем.

Но давайте не забывать, что декабристы – это вещь исторически обусловленная. Это бунт элит, и каждая эпоха в России, каждая революция обставлена этими бунтами элит с двух концов. Сначала происходит бунт старой элиты, которая не готова мириться с нововведениями. Классический пример того – это Стрелецкий бунт. А потом происходит бунт новой элиты, которая не готова встраиваться в новую иерархию, которая не готова становиться винтиками. Они только что были хозяевами жизни, а сейчас – они винтики. Это бунт Волынского в эпоху Анны Иоанновны, это бунт Пестеля и бунт декабристов, это бунт Ходорковского. То есть эти люди принадлежали к новой элите, а теперь их низвергают в эпоху заморозка. Для того чтобы бунт декабристов состоялся в России, они должны сначала в эту элиту попасть, а потом вместе с нею низвергнуться. Условно говоря, то, что Ходорковский выжил – значит, что он такой более счастливый вариант Пестеля или Тухачевского. Условно говоря, времена несколько смягчились. Если сейчас и искать какие-то аналоги декабризму, то это «Открытая Россия».

Я помню, как писал Станислав Куняев: «Вошли гэкачеписты, смущенные, как декабристы…». Помимо того, что это ужасно в языковом отношении, это неверно в историческом. Потому что ГКЧП – это бунт старой элиты, которая не хочет свободы. Это стрелецкий бунт, а не декабристский.

Типологически все в русской истории очень наглядно. А декабристский бунт был представлен только восстанием олигархов, которые, к сожалению, были немногочисленны. Я имею в виду – немногочисленно было их восстание. А большинство из них совершенно смиренно встроилось, как, кстати говоря, большинство военных прекрасно встроилось в аракчеевщину, и только очень немногие, такие как, допустим, Каховский или Муравьев-Апостол, выражали недовольство. Им нравились другие отношения с солдатами. Им не нравилось поздняя александровская политика военных поселений и повышенной дисциплины, когда у нижних чинов усы вырывали вместе с губой, очень многие к этому отнеслись совершенно спокойно.

А вот Пестель – нет, и некоторое количество гражданских вроде Рылеева этим оказались недовольны. Тогда как подавляющее большинство совершенно спокойно с этим смирилось, и больше того: а разве Милорадович – не герой 1812 года? Тем не менее, почему-то он вписался в эту новую политику позднего Александра и погиб, насколько я помню, от пули Каховского, хотя надо мне все это лишний раз перечитать, чтобы подробно говорить. Элита, сейчас, к сожалению бунтовать совсем не захотела. Она покорно пошла реформироваться и превращаться в винтики новой политики.

«Дом, который построил Свифт». Можно ли провести параллель с Дамблдором и Гарри?» Нет, не думаю. Мне кажется, что Дамблдор – фигура теологического плана, а в «Свифте» этого нет. Хотя, конечно, все похоже.

«Что в образе Демона взято из гетевского Мефистофеля, а что вне сам Михаил Юрьевич?» Понимаете, очень интересное явление. И Демон, и Мефистофель, условно говоря, – это крестстражи. Это не все зло, и Воланд тоже. «Из духов отрицания ты всех менее бывал мне в тягость, плут и весельчак». Это разные инкарнации зла, но это не Сатана. Демон – это частный случай такого зла. Кстати говоря, из духов отрицания он гораздо романтичнее Мефистофеля. Он способен влюбиться, на что не способен Мефистофель. Он скорее юноша, каким его и изображает Врубель. А Мефистофель стар, как мир, это древнее зло. И кроме того, Мефистофель – не столько злодей, сколько парадоксалист. Он действительно старый софист, как называет Левий Матвей Воланда. А про Демона этого никак не скажешь.

Настоящее, абсолютное зло явило себя только в XX веке, и мы увидели Волан-де-Морта – впервые в фашизме, сталинизме как его варианте, хотя это, конечно, вариант… Так получилось, что это все-таки сила, творящая добро, желая зла. Она все-таки победила величайшее зло в мире, и довольно точно это почувствовал Булгаков. Но зло в XIX веке еще размыто, еще размазано по истории. А вот персонифицировалось, персонализировалось оно позже.

Д. Быков: Явление Христа – это проверка человечества в целом. Выдержит оно сына Божьего или нет? Оно не выдержало

«Дома драма: молодая неглупая замужняя женщина не хочет своих детей». Распространенное, к сожалению, это явление «чайлдфри». Я не знаю, можно ли с этим каким-то образом сладить. Я думаю, что это приходит с возрастом. Когда вы понимаете, что дети нужны не для развлечений, не для того чтобы спасать семью, а потому что другого продолжения не придумано, что все остальные занятия иллюзорны. Я знаю, что феминистки начнут сейчас рычать. Но они и так не меня рычат. Вернемся через три минуты.

[РЕКЛАМА]

Д.Быков

Веллер – профессиональный филолог, он филфак заканчивал, поэтому имеет право все, что угодно о Булгарине говорить и думать. Я Булгарина не люблю ни как писателя, ни как личность. Мне представляется, что самый интерес к этой фигуре является, все-таки, проявлением милосердия или неразброчивости. Мне кажется, что доносчик, патриот фальшивый и демагог не заслуживает интереса, а уж его сочинения типа «Ивана Выжигина» всегда вызывали у меня стойкую изжогу. Но ничего не поделаешь – о вкусах полемизировать бессмысленно. Потом, понимаете, Веллер много сделал в России для популяризации Фланнери О’Коннор, например. Или извлек из забвения Мориса Симашко, первоклассного писателя. И раскрыл нам глаза на многие тексты современной западной прозы. Имеет, мне кажется, он моральное право, если ему наряду с этими хорошими делами хочется реабилитировать Булгарина, – имеет он право на такой изгиб личного вкуса.

Потому что если бы не он, я очень многих текстов просто бы не прочел. Я от него о них узнал. Он заставил меня в свое время читать Акутагаву. Точно так же, как Кубатиев заставил меня читать Клейста. Я ему всегда за это благодарен. Или как Лазарчук, допустим, Симмонса, и так далее. Михаил Успенский вообще мне открыл огромный пласт литературы, для меня совершенно неведомый. И я очень многим из их благодарен. Поэтому у них есть право – при большом просветительском потенциале – на любые закидоны.

«Искусство – скандал» – Эрдман, «Искусство – совокупность осознанных превращений» – Дали. А каково ваше определение?» Искусство – это вся совокупность способов как-то улучшить нравственный климат. А улучшать нравственный климат с помощью проповедей и только, или вообще с помощью проповедей вряд ли можно. Можно с помощью эстетики. Вот в этом один из главных парадоксов искусства: что эстетическое воздействует на этику, что прекрасное само по себе морально. И поэтому надо заниматься искусством, как мне кажется. Это наиболее простой и рациональный способ гармонизации мира. Вот и все, что я могу на эту тему сказать.

«Знакомы ли вам произведения, где смешное и страшно совмещались бы, не вытесняя друг друга?» Сегодня на лекции я как раз об этом говорил. Трудная тема. У Полански в «Бале вампиров» они как-то сочетаются. Особенно в его фильме «Одержимый», или «Беглец» [«Неистовый»] это еще переводится. Пожалуй, там в огромной степени это есть. У него есть сочетание раздражения, насмешки, злобы. В «Жильце» этого довольно много, в «Тупике» это есть у него.

У других – не знаю. В принципе, смешное и страшное сочетаются трудно. Мне подсказывают – «Нечаянно» у Крыжовникова. Нет. У Крыжовникова, скорее, смешно все-таки. Хотя какой-то ужас экзистенциальный там и пробивается, пожалуй. Это вообще наиболее удачная его вещь, наряду с этой историей артиста, который играет Кота и Буратино.

«Лекцию о Солженицыне». Знаете, у меня завтра лекция о Солженицыне. Было бы нечестно сегодня вываливать на слушателя все, что я о нем передумал, к этой лекции готовясь. Лекция эта завтра, в «Прямой речи» на Ермолаевском. Приходите, там волшебное слово, надеюсь, будет действовать. Хотя я, в общем, не ожидаю особого ажиотажа. Соберемся, поговорим. Солженицын – интересное явление. Почему бы, собственно говоря, не вспомнить солженицынские романы прежде всего, до «Красного колеса». Потому что «Красное Колесо» – это уже вещь бродящая и переломная в самой своей природе, а вот ранние романы заслуживают разговора. Завтра приходите, эту лекцию прочтем.

«Правильно ли я понимаю: то, что вы называете советским, прогрессистским, модернистским не имеет отношения ни к коммунизму, ни к империи?» К коммунизму – имеет, к империи – нет. Коммунизм – понятие широкое. К коммунизму имеет отношение и просвещение, и Великая французская революция, о которой мы вчера говорили в «Пионере» на примере «Один король – одна Франция». Наверное, имеет отношение к коммунизму и фильмы Вайды «Дантон», который рефлексирует как раз на эту тему. К коммунизму много чего имеет отношение, термин размыт. Империя никакого отношения к модернизму не имеет, конечно.

«Прочитал в дневнике Шварца об эпидемии самоубийств в стране. Убивали себя от предгрозовой тоски – позволю себе это выражение за позднее время. Почему в России случилась эта эпидемия самоубийств?» Я не думаю, что от предгрозовой тоски. Предгрозовая тоска как раз имела место в предвоенную эпоху, и тогда люди были, скорее, парализованы. Эпидемии самоубийств не было, а самоубийства были в Европе – скажем, в случае Цвейга.

А что касается эпидемии самоубийств во времена предсоветские, предреволюционные – об этом подробно написал Чуковский, об этом много писали практически все модернисты (Сологуб, в частности). Это продолжилось, когда случилось еще одно глобальное разочарование в революции. Оно было, безусловно, глобальным. И на эту тему некоторая рефлексия содержится в текстах 20-х годов, которые собраны в «Марусе отравилась». Я думаю, что там эпидемия самоубийств не столько от безысходности, сколько от социального разочарования, разочарования в революции. И сексуальная революция на той же почве – такой пир Эроса и Танатоса.

«В последней передаче вы сказали о Маяковском: «Что хорошо звучит, то он и поет». Известно о его любвеобильности, и телеграмма о покупке в Париже машины за 2о 000 франков. Для нашего с вами гардероба, наверное, не была возможна выставка «Маяковский от кутюр». При этом в последние месяцы жизни он пишет: «Мне и рубля не накопили строчки». Каково там было соответствие образа жизни и написанного?»

Д. Быков: Давайте не забывать, что декабристы – это вещь исторически обусловленная. Это бунт элит

Понимаете, «Маяковский от кутюр» – это выставка не столько его одежды, сколько его плакатов. Он значительную, действительно, роль признавал за внешностью, за одеждой. Он художник, переученный художник, это естественно. И визуальное восприятие мира у него всегда было на первом плане. С абстракциями у него плохо, языки он не мог учить (как, кстати, многие левши – есть такая связь). Он – человек визуальной культуры. Сказать, чтобы у него много было в гардеробе роскоши… Застрелился он бежевой рубашке, купленной в Париже на площади Мадлен, но это, собственно говоря, была лучшая, концертная рубашка. Застрелился он, насколько я помню, даже в галстуке-бабочке – он собирался одеваться, собирался выходить. Такое концертное, эстрадное получилось самоубийство.

Понимаете, говорить о разнообразии его гардероба… Курточка с кенгуровым воротником – единственное, что он купил себе в Штатах, и на последние деньги. И то потому, что слишком холодная была зима. Он практически все деньги оставил своей американской возлюбленной и очень немного переслал Лиле в Москву. На себя он мало тратил. Последнее – это когда он для матери своего ребенка американского, Элли, он засыпал кровать незабудками. Посыльный пришел без нее, и когда она пришла, то кровать была засыпана незабудками. Это все, на что у него хватило денег.

Он не позволял себе никакого особого роскошного гардероба, жил довольно аскетически. Конечно, какие-то деньги он отдавал Лиле, на семью, он их не жалел. На семью шли все концертные заработки, и немалые: он честно выкладывался и довольно прилично зарабатывал на эстраде, но по сравнению с «цекистами» (как он их называл) или привилегированными художниками («рисуют кто поцекистее» – помните?), или по сравнению с Демьяном Бедным, жившим непосредственно в Кремле и искупавшим дорогие фолианты коллекционерам-букинистам, или по сравнению, я думаю, даже с большинством журналистов того времени, с Кольцовым, – он зарабатывал немного и вел жизнь довольно скромную. И то, что он купил эту «реношку» Лиле – на это ушли все деньги практически.

«Собираюсь писать роман, есть идея. Подскажите, как выстраивать структуру». Видите ли, если есть идея, но нет структуры, роман писать рано. Структура выстраивается сама. Как это получается? Как из слизи образуется имаго? Как бабочка вдруг вылетает из гусеницы, только что ее еще не было, что там происходит – непонятно, и вдруг эта структура, почти кристаллическая по своему совершенству, берет и формируется. Каким образом выстраивается вот эта спираль ДНК? Это такое имманентное свойство романа: он появляется вместе со структурой. Обратите внимание, что Толстой не мог написать «Войну и мир», хотя в 1856 году ее придумал. Начал писать «Декабристов» – не идет. Появилась структура, появилась даль свободного романа в «Отверженных» в 1862 году, и в 1863 году он сразу же стал писать «Войну и мир». Он никогда не скрывал, что «Отверженные» – его любимая книга.

«Каких поэтов вы позовете на Новый год?» Не скажу, сюрприз, но многих. Все ли придут – не знаю. Но поэты будут и дети будут – две главные составляющие счастья.

«После прочтения «Мельмота-Скитальца» не могу отделаться от чувства, что его сюжет вшит в «Онегина». На его влияние указывает, собственно, оценка Пушкина». «Нас куча щеголять Мельмотом» – конечно, влияние «Мельмота Скитальца» огромное и, все-таки, я думаю, что оно не определяющее. Влияние «Чайльд-Гарольда» довольно заметно, байроновский «Дон Жуан» заметен как байроновский образец, но думаю, что собственно «Мельмот»… Главное, что есть в «Мельмоте» – это атмосфера. Думаю, что на Пушкина меньше этот сюжет повлиял. Просто ему это понравилось как художественное творение. Может быть, в каком-то смысле это повлияло на колорит его более поздних вещей, на колорит «Маленьких трагедий», может быть, такой абсолютно готический.

Но в целом влияние «Мельмота» на «Онегина», я думаю, незначительно, потому что «Онегин» – сатирическое произведение, в огромной степени. Онегин – карикатура, имеется в виду главный герой. Насчет сходства Иммали и Татьяны – простите, не вижу я этого сходства. Что они обе грустят – нет. Татьяна – довольно автопортретный образ, и если у нее были какие-то прототипы, то романтические девушки Жуковского. А во многом, я думаю, это именно духовный автопортрет: отсюда и талант, и суеверие, и понятие о долге, предрассудковое, дорассудочное. Я думаю, что все это личные пушкинские черты, но никаким образом не влияние романтической или готической прозы. Хотя Марина, вы, конечно, правы: «Мельмот» на мировую литературу в целом повлиял колоссально.

«Посоветуйте что-нибудь для облегчения боли от утраты отца». Видите, Коля, литература не может облегчить такую боль. Единственное, что она может – обеспечить какое-то сопереживание, какие-то сходные вещи. «Повесть о моем отце» Веры Инбер или «Рассказ о моем отце» [«О моем отце»], там, где «Мой отец приехал в Москву умирать» – первая фраза этого рассказа. По-моему, вот это. У нее два рассказа – рассказ «О моей дочери» и рассказ «О моем отце». Может быть, это.

Понимаете, утрата отцов – это вообще очень сложная тема. Это всегда немного проекция собственной смерти, поэтому трудно вот так сказать… Наверное, у Бруштейн можно прочесть «Дорога уходит вдаль». То, что там она вспоминает об отце – это сильнейшие страницы. Отец ее был расстрелян 80-летним стариком в оккупации. Вот такие вещи. А так трудно очень сказать. Посмотрите фильм Хуциева «Послесловие». Там, где Плятт с Мягковым. Вот это великая картина абсолютно. А вообще литература очень редко облегчает боль. Мне кажется, только человек может облегчить боль человеку.

«Скажите пожалуйста, вам бывает стыдно за вашу ненависть к России?» Нет, мне бывает стыдно за вашу ненависть к России. За ваше извращенное, больное, агрессивное представление о нашей доброй и прекрасной родине, которой вы пытаетесь навязать какие-то очень неприятные чувства. То страшный образ вагнерианской Брунгильды. Нет. Вот за вас мне очень стыдно. А еще мне очень стыдно за то, что на этом форуме, где преобладают уважительные и заинтересованные вопросы, вы пытаетесь в очередной раз разжигать ненависть, потому что ничего, кроме ненависти, не умеете. Мне очень за вас стыдно и больно. Сердце разрывается, как подумаешь, в каком ужасном мире вы живете, и ведь это вы сами туда загнали. Загнать туда нас у вас не получится. Но себя вы уже туда загнали, вы уже там сидите, и, конечно, это очень горько. Что поделать?

Д. Быков: Ребенка надо отпустить, чтобы он вас больше любил. Не надо его душить любовью

«Оправданно ли проводить параллели между Лениным и Леверкюном?» Нет, конечно. И то, и другое, в общем, – проявления модернизма. Ленин, безусловно, модернист, а Леверкюн – человек эпохи модерна, который впал в очень опасную игру с дьяволом, очень опасную зависимость, который начал заигрывать со злом. Ленин – фигура гораздо более примитивная, гораздо более ортодоксальная, плоская. Леверкюн прежде всего одержим талантом, и ему кажется, что он попался в опасную дьявольскую ловушку, которая, кстати говоря, у Томаса Манна напрямую связана с физиологией: он полагает, что это одно из проявлений сифилиса. Ему кажется, что зло способно ему подарить какие-то неслыханные откровения. Но дьявол в этом смысле великий обманщик. Он вместо вдохновения всегда подносит черепки и уголья, и золу. Так что, мне кажется, Леверкюн – это явление скорее фашистское (собственно, фашизм и рефлексируется в «Докторе Фаустусе», а Ленин ни к какому фашизму не имел отношения, и, кстати говоря, версия о ленинском сифилисе тоже не выдерживает никакой критики совершенно.

«Как вы относитесь к проекту Зорича «Завтра война»?» Не читал этого проекта и, судя по вашему изложению, он как-то далековат от меня. То, о чем в говорите, что это «имперский романтизм», – я не вижу в себе никакой тяги к «имперскому романтизму». Да и к романтизму вообще, если честно.

«Можно ли сегодня назвать признаки и события, которые в 1916-1917 годах явно и прямо указывали на неизбежность коллапса?» Их очень много было, из них самое наглядное – это, конечно, министерская чехарда, то есть полная неразбериха в правительстве, постоянная смена. Ну и очень важная черта… Да, разложение на фронте, которое зашло очень далеко. Коррупция страшная. Но самое главное, как мне кажется, и это самый опасный признак, – это колоссальное расхождение между политическим и культурным уровнем империи. Политическая жизнь в России отсутствовала, система агонизировала, потому что она не управлялась. А духовная жизнь России в этот момент переживала один из пиков. Условно говоря, пальма, выросшая в теплице, эту теплицу пробила, как и предсказано было у Гаршина в «Attalea princeps». Но другое дело, что она, пробив эту теплицу, замерзла, погибла. Тут же ей вместо теплицы возвели темницу – труба пониже, да дым пожиже. И в результате стала произрастать травка, а не пальма.

Там же помните, два персонажа: бедная пухлая травка… Аркадий любил называть Бориса Стругацкого «бледный, пухлый брат мой»… Бледная пухлая травка из Гаршина и пальма. Так вот, пальма в этой теплице пробила крышу, вот и все. Главный признак коллапса – это роковое несоответствие между духовным, культурным уровнем страны и ее политически бледной, практически отсутствующей жизнью. Какая там была политика. Перманентно разгоняемая дума, в ней самая яркая фигура – скандалист Пуришкевич плюс энное количество провокаторов. К сожалению, в российской политической жизни это никак не отражало. Самая влиятельная фигура в этот момент в российской политике – это Распутин; кстати, еще один предвестник коллапса.

В этом смысле нам до коллапса далеко. Потому что у нас и политическая жизнь ничтожна, и культурная, прямо скажем, ей соответствует. Серебряный век мы пережили в 70-е годы, сейчас у нас в лучшем случае уровень николаевского мрачного семилетия. Мы находимся скорее не накануне революции, а накануне масштабной оттепели, которая приведет к огромному расцвету искусств и науки прежде всего, и к некоему социальному творчеству. Но все это, к сожалению, будет косметическим ремонтом системы. Такое у меня пока предчувствие. Впрочем, война тоже рисуется во многих перспективах, и тогда вопрос о выживании системы стоит гораздо более остро.

«Расскажите о вашем отношении к Нобелевской премии по литературе». Вот не далее как завтра начинаю запись этого цикла по новой: у нас были пробы, репетиции, так сказать, «пилоты» этого цикла на «Дожде». Я начинаю на «Дожде» записывать цикл «50 лекций», в том числе лекция про этот год, когда Нобелевская премия не присуждалась, – там вас ожидает сюрприз. Мы расскажем об авторе, которому «Дождь» ее бы присудил, если бы от нас это зависело. Вот там я и расскажу о своем отношении к Нобелевской премии по литературе.

Я думаю, что эта институция сейчас не самая престижная, но это потому, что сейчас нет общепризнанно, консенсусно признанных вещей. У каждого свое представление, и Нобелевская премия, конечно, утратила тот авторитет, который она имела в 40-е или в 70-е годы. Естественно, и не потому, что наградили каких-то спорных персонажей. Нет, а потому, что образованных людей стало больше, мнений стало больше. Критерии размылись, естественно, что появилась альтернативная Нобелевская премия, их будет еще много. Главным критерием остается долгожительство текста, его, условно говоря, бессмертие.

«Прочитал в заметках Брехта о романе Стивенсона «Владетель Баллантрэ». Автор не скрывая неприязни к герою, описывает его так, что может сказать о человеке только недруг: откровенная предвзятость автора только усиливает сочувствие читателя к герою. Почему реакция читателя на приключения героя-авантюриста действительно такова?» Нет, не такова. Владетель Баллантрэ – не авантюрист, вот в чем дело. Там как бы другая история, он дьявол. Авантюрист, трикстер – он, как правило, носитель модерна и добра. А здесь совсем наоборот.

«В чем разница между понятиями «журналист» и «корреспондент»?» Корреспондент – частный случай журналиста, репортер, условно говоря. Корреспондент – это исполнитель разовых заданий. Журналист – это универсал: он может написать корреспонденцию, он может взять интервью, может провести расследование. Журналист в идеале – это Колесников Андрей, коммерсантовский. Это человек, умеющий все. Вот назвать его просто корреспондентом было бы, по-моему, непозволительным снижением.

«У нас в лицее скоро конкурс чтецов. Выбирают их на предварительном прочтении перед классом. За стихи голосуют сами дети. Итог голосования в нашем втором классе – два человека, набравшие больше баллов, до основного конкурса не допущены, потому что стихи читали девочки, а написаны они от мужского лица. Надо ли следовать этим правилам?» Наоборот, по-моему, если девочка читает стихотворение от мужского лица, как Сара Бернар, игравшая Гамлета, – это особый подвиг, и это надо особенно ценить.

«Вы говорили, что «Швейк» – книга для чтения в больнице, а что бы вы посоветовали нашему брату?» Вашему брату пациенту? Понимаете, все, что содержит в себе достаточно циничный юмор. В диапазоне от Виана до Селина. Лучшая книга для чтения в больнице – Борис Виан, все-таки. Ну и «Уленшпигель» хорошо, но он всегда хорошо идет. Вернемся через три минуты.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Д. Быков: Русская литература – не детское чтение, а уж что говорить про классику

«Будет ли продажа книжек?» Не знаю. Будет ли общение? Да, можно прийти и спросить все, что угодно. Я буду читать стихи, в основном новые, в основном лирические.

«Как попасть завтра на лекцию о Солженицыне?» Вот тут один как раз украинский слушатель негодует, что он не сможет ее послушать. Нет, Саша, вы ее послушаете. Она будет выложена в сообществе через два дня, сразу. Обещаю вам. Сейчас я не хочу этого делать, потому что отделываться 15 минутами или даже получасом в разговоре о Солженицыне неправильно. А лекция появится на ru-bykov или на «Прямой речи» в обозримейшем будущем.

«Приеду ли я в Киев?» Мы нашли обходной путь, позволяющий мне не ехать в Киев. Мы сделаем прямую трансляцию этого вечера для киевлян, для всех желающих. Я в Москве соберу несколько десятков человек и сделаю вечер для них, он будет прямо транслироваться в Киев, и лекция про Лесю Украинку тоже, и лекция про Гарри Поттера тоже. Все это мы покажем, безусловно. Ехать мне не надо, потому что, действительно, сейчас это невозможно, это запрещено – мне нет 60 лет. А для меня возможно преодолеть границы с помощью таких вещей.

«Почему вы видите в коммунизме рай, если любая попытка его построить превращалась в дорогу к рабству?» Я не вижу в коммунизме рай, никаким образом. И любая попытка его построить… Да, знаете, любая попытка человека полететь на протяжении двадцати веков кончалась крахом, а потом он взял и полетел. Это не так быстро бывает.

«Чей «Ворон» предпочтительнее? Хотя поэзию нужно читать в оригинале, но какой перевод вы предпочитаете?» Очень хороший перевод Жаботинского, очень хороший перевод Нины Воронель, и, наверное, перевод Бальмонта как самый звучный.

«А Маяковский всерьез считал себя последним поэтом?» Послушайте:

С небритой щеки площадей

Стекая ненужной слезой,

Я,

быть может,

последний поэт.

Это же реминисценция из Баратынского. Это его стихотворение «Последний поэт». Любой поэт считает себя последним, это мощное средство самоподзавода. Как говорил все тот же Борис Стругацкий: «Люди пишут антиутопии не потому, что хотят кого-то предупредить (хотя и это тоже), а потому что это сильный и выгодный сюжет.

«С большим интересом читаю книгу «Дело Бронникова» (Я тоже). Сложилось впечатление, что сам Бронников был очень активным и заражающим своей энергией графоманом. Намного больше интереса вызывает фигура Михаила Ремизова. Что вы о нем думаете?»

Мало текстов, недостаточно текстов. Бронников не был графоманом. Бронников был тем, что цементирует любое сообщество: яркий, активный, талантливый человек, о котором все говорят. У меня вот в литобъединении есть несколько таких людей. Есть тихие гении, а есть замечательные организаторы гениальные, кстати, пишущие очень хорошие стихи. Кстати, мы сегодня собирались, точнее уже вчера. И я поразился, как сплотилась там команда и насколько они лучше стали работать за этот год.

Понимаете, ЛИТО, литобъединение, а система ЛИТО в Питере поставлена гораздо лучше, чем в Москве, – это необходимая школа общения и роста. И такие люди, как Бронников нужны вне зависимости качества написанного. Они очень неравнодушны, очень активны, – и он, безусловно, был очень талантливый человек.

«Слышал ваши положительные отзывы о теоретических работах Анны Герасимовой. А как вы относитесь к ее творчеству?» К тому, что она делает, как Умка – рискну сказать, восторженно отношусь. Я впервые ее услышал в 1986 году, когда мы были оба очень молоды. И ее ранние песни меня поразили. Я много раз потом сталкивался с концертами «Умки и Броневичка», так что я считаю, что Умка – это очень большой поэт. Как музыканта я ее не могу оценивать, хотя песенки запоминающиеся, но она большой, бескорыстный, прекрасный, разнообразный автор. Конечно, ее книга по теории смешного, в частности, у обэриутов, во многом помогла мне в работе, и я на нее ссылался. Конечно, она исключительный поэт и человек большого обаяния.

«Как вам книга Лекманова и Свердлова о Ерофееве?» Мне очень нравится эта книга. Там, правда, три автора, третьего я сейчас не вспомню [И. Симановский]. Он такой скорее систематизатор, добытчик сведений. Мне очень понравилась эта книга, другое дело, что главная заслуга там – это, конечно, тексты самого Ерофеева и его жизнь, которую невозможно описать плохо, ибо она совершенно как текст, именно поэтому она так трагедийна.

«Можно ли еще попасть на Новый год на «Эхе»?» Да запросто, господи, спишемся ближе к делу. Очень много таких заявок, это потенциальный клуб одиноких сердец. И очень многие хотят прийти, со своим номером, со своей самодеятельностью. Приходите, конечно, нам будет о чем поговорить.

«Что случилось с романом «Истина?» Роман «Истина» я пока не хочу печатать. Вот и все, что с ним случилось. У меня есть несколько книг, которые я по разным причинам не хочу публиковать. Это продолжение «Списанный», а именно «Убийцы», «Камск» и «Американец» – три повести, которые продолжают эту. Это роман «Истина» о деле Бейлиса, который наполовину написан. И я мог бы закончить за месяц, но публиковать его я не хочу. Я его когда-нибудь опубликую. Я вместо него напишу «Истребитель», потому что «Истребитель» мне кажется сейчас важнее. Так вот мне пришла, тоже ночью, эта идея. Я представил этот роман, он меня безумно увлек, и я в считанные минуты – как бывает иногда – изобрел всю его конструкцию. Я сейчас этим занимаюсь, меня сейчас это влечет. «Океан» продолжает оставаться моей работой на ближайшие пять лет или более. Надеюсь, что менее.

А «Истину» мне показалось увлекательным писать в свое время. Это было очень интересно, я подробно изучил вопрос. Те выводы, к которым я пришел, я сейчас публиковать не хочу по разным причинам. Точно так же роман «Камск», который продолжает «Списанных» и кажется мне одним из лучших романов о становлении города, я тоже напечатаю, когда буду печатать всю тетралогию «Нулевые». Как сказано в романе «Что делать?»: «Надеюсь дождаться этого довольно скоро». Не надо перекармливать собой. Всегда надо что-то держать в столе.

«Я, как плохой отец, на перекрестке. С одной стороны, вы говорили, что чем раньше ребенок оторвется от семьи, тем лучше. С другой, устоявшая сейчас в воспитании теория привязанности говорит о необходимости прочной привязанности к родителям. И Ньюфелд в книге «Не упускайте своих детей» настаивает на этом. Что вы думаете как учитель и отец?»

Андрей, дело в том, что одно другому не мешает, и больше вам скажу. Надя Савченко когда-то очень точно сказала: «Лучше быть добрыми соседями, чем лютыми родственниками». Это то же, о чем Муратов говорил. Лучше на дистанции сохранять добрые отношения, чем, живя вместе, испытывать адскую смесь любви и ненависти. Это как с Украиной. Ребенка надо отпустить, чтобы он вас больше любил. Не надо его душить любовью. Я сам как родитель с большим трудом этому следую, хотя Андрей взрослый человек, дочка вообще уже имеет постоянного, фактически – мужа, и она просто по возрасту уже находится абсолютно вне моего контроля. Да и географически большую часть времени тоже. Но сын – ему 20 – постоянно подвергается с моей стороны каким-то попыткам контроля. Но я понимаю, что я должен ему давать свободу жизни на съемной квартире, выбора той среды, которая ему интересна, – это его дело. В конце концов, он сам зарабатывает на это. И поэтому я, прекрасно понимая, что мне все время хочется все контролировать, понимаю, что здесь надо как с Украиной. Понимаете, здесь надо эту свободу предоставить, чтобы эти отношения сохранились. Россия, желая плотнее привязать Украину, ее потеряла на десятилетия. Боюсь, что и с детьми та же история: чем больше свободы вы будете давать, тем больше благодарной привязанности вы будете получать в ответ.

Д. Быков: Ребенок должен расти вне семьи, потому что это лучшая социализация, а семья – школа рабства

Понимаете, вот мой собственный случай: я с 14 лет обладал… Я не могу даже назвать это свободой, потому что каждый мой день был расписан по минутам. У меня каждый день были какие-то дополнительные занятия, совет ровесников, работа в «Московском комсомольце», командировки с 15 лет начались. Я вел довольно-таки интенсивную профессиональную жизнь, и хотя я отчитывался обо всем, что я делаю, и я от семьи откололся довольно поздно (только после армии), но тем не менее я постоянно что-то делал. И никто меня не контролировал, просто потому, что это было невозможно. Как вы будете контролировать человека, который возвращается домой к полуночи из того же ШЮЖа (Школы юного журналиста) или с занятий у репетитора? Это была очень большая степень свободы, и хотя надо мной сильно тряслись, но мне эту свободу давали. Потому что это была такая социализация. Иначе не было вариантов. Боюсь, что вы как хороший отец находитесь на правильном перепутье, но чем больше свободы вы будете предоставлять, тем больше любви вам будут предоставлять в ответ.

«Какой самый действенный способ борьбы с неврозом и депрессией?» Возвращаясь к предыдущей теме: важно не контролировать ребенка. Важно с ним поддерживать взаимопонимание, взаимопонимать. И откровенно с ним разговаривать. У меня так получилось, что слишком не было тайн от детей. Я вываливал на них все свои проблемы всегда. Это отчасти объясняется тем, что дочь у меня – профессиональный психолог, и я всегда могу ей пожаловаться на ипохондрию, раздражительность, мнительность, на что угодно. И получу от нее спокойный, насмешливый ответ, очень полезный, иногда полезнее, чем причитания сострадательные. Такой холодный душ получу. Она вообще девочка очень насмешливая, и я очень люблю ее за это. Да и вообще.

Понимаете, так же и с детьми важно не быть вместе, не держать их рядом, а быть с ними абсолютно откровенными. Иногда, может быть, как-то посоветоваться о каких-то своими сомнениях в их описании. Иногда бывают очень…. Услышать что-нибудь в ответ типа: « А ты налей и отойди».

«Действенный способ борьбы с неврозом и депрессией? Я чувствую себя нормально только когда пишу. Но не буду же я писать всю жизнь». Я тоже себя чувствую нормальным главным образом когда пишу. Путешествие – хороший способ борьбы с неврозом, секс – хорошее дело. Но, понимаете, не следует забывать таблетки. Мне когда-то Мирер сказал, талантливый человек, все жизнь боровшийся с разными проявлениями клинической депрессии… Кстати, дочь его тоже была и осталась, по-моему, профессиональным психологом, Варя. Она очень многим помогала.

Так вот, он мне и сказал когда-то: «Человек не может, к сожалению, произвести те вещества, которых ему не хватает. Эти вещества можно получить в регулярной терапии. Нет ничего страшного в том, чтобы пропить антидепрессанты. Иногда помощь профессионала – это единственное, к чему надо прибегать. Не нужно думать, что невроз и депрессия – это плохое настроение. Это – болезнь, и с этой болезнью надо бороться не книжками, не разговорами и не слушанием телеэфиров, где какой-то нанятый психолог, а иногда хороший психолог вам что-то поясняет. Вам надо обращаться к специалисту, а тот вам пропишет лечение. Хотя – подчеркиваю, – если вы не хотите к специалисту идти, тут вам помогут странствия или интенсивная работа. Лучший способ борьбы с депрессией – это интенсивная работа. Знаете даже почему? Не потому даже, что в ней есть самодисциплина, а потому что она дает некоторую иллюзию востребованности. Человеку хорошо тогда, когда он нужен. Не когда его рвут на части звонками, требованиями и дедлайнами, а когда он чувствует, что его существование кому-то в радость.

«Не буду же писать всю жизнь». А почему нет?

«Печорин – выросший, но все же обиженный ребенок». Нет, это большое заблуждение. Печорин – не ребенок, Печорин – титан, Печорин – человек с огромными потенциями. Это отличает его от Онегина, отличает его от Грушницкого. Дуэль происходит между сверхчеловеком и лишним человеком: лишний – Грушницкий, а Печорин – сверхчеловек. Это Пьер против Долохова, условно говоря. И, конечно, Печорин совсем не инфантилен. Он человек взрослый. Он пародия жестокая, но пародия не в онегинском смысле. Он не байронит, а человек, высмеивающий ядовито этих байронитов. Он не страдает от своей «лишности», он страдает от невостребованности. Он мечтал бы быть на государственной службе: военная служба для него суррогат, компромисс, паллиативная вещь. Он, помните, «чувствовал в груди силы необъятные», он «рожден для поприща великого». Но какое великое поприще вы увидите в 1841 году?

Он погибает – да, верно, из-за того, что старый мир не готов дать ему путь, но это не взрослый мир, а дряхлый мир – это совсем другая история. Отсюда умирающий гладиатор – постоянное ощущение дряхлого мира, дряхлой Европы и поиск свежих сил на Востоке. Печорин не зря погибает на дороге из Персии. И Лермонтов погиб на Кавказе: коллизия «Кавказского пленника» в России очень актуальна именно потому, что Кавказ приманивает, но Кавказ и убивает.

«Можно ли сказать, что «Волны гасят ветер» ставят точку в концепции Стругацких?» Аркадий Натанович считал, что продолжать тетралогию некуда, трилогию на тот момент. Тем не менее «Белого ферзя» они задумали, где утверждалось, что их мир вымышлен, что сама коллизия надумана, но, к счастью, они не сумели это написать: написали пролог и все. Успенский с Лазарчуком хотели это написать, но потом почему-то передумали или не получили благословения. Я думаю, что Лазарчук мог бы написать.

Дело в том, что поставить точку в мире Полудня или, во всяком случае, точку в эволюции люденов, можно было только одним способом: примерно показать, куда делся Тойво Глумов. Но, к сожалению, Стругацкие об этом не задумались даже. Хорошую идею вы мне подали – написать повесть о том, что делает Тойво Глумов после того, как он перестал быть видимым. Вот Тойво приходит к Асе, к жене, а Ася его не видит, не узнает его. Есть три великолепных Аси в русской литературе: Ася Глумова в «Волны гасят ветер», «Ася» в «Улетающем Монахове» и Ася в «Очаге на башне» Рыбакова. Это три одинаково прекрасных женщины, неможечко демонических, каждая по-своему. Но Глумов, помните, говорит ей при расставании: «Милая ты! И мир твой милый». Но он это говорит уже с высоты своего люденства. Поэтому нужно написать «Волны гасят ветер-2», где Тойво Глумов ходит среди них, а они его не видят.

Я часто думал об этом, «часто думал об этом ужасном семейственном романе», простите за цитату. Я написал в «Русском Пионере», у меня была такая «Лекция о чуде» – этот рассказ сейчас вошел в сборник «Песнь заполярного огурца». Там есть такая история, что человек перестает быть видимым для окружающих. На «Нон/фикшне» мне рассказали, что там было несколько человек, в разное время мне знакомых. Я никого из них не видел. Или это мое свойство зрения, или это их свойство, что они исчезают. Исчезают какие-то женщины из своей жизни, ты ничего о них не знаешь, никакого следа; пытаешься найти, а они как будто стерли себя. Вот, мне кажется, возвращение Тойво Глумова: он приходит в кабинет к Каммереру и говорит: «Здравствуйте! Я вернулся». А он смотрит в окно и не видит. Потому что он и Абалкина, как вы помните, уже с трудом удерживал в темпе своего восприятия. Какая грустная могла бы получиться вещь, какая пронзительная! Напишите, если захотите. По-моему, интересно. По-моему, здесь есть перспектива.

«Прочитал статью Мережковского «Свинья матушка», в основе ее – анализ дневника Никитенко. Что же это за наблюдения: человек переходит от одной политической крайности в другую…» Да понимаете, «Свинья матушка» – это полемика прежде всего не с Никитенко, а полемика с Розановым, полемика очень живая и актуальная. В основе концепции лежит это представление о всевластности врожденный ценностей. Надо успеть от них абстрагироваться.

«Как вам фильм «Один король – одна Франция»?» Посредственная картина, как мне кажется. То есть она хорошая, но не может французская костюмная историческая мелодрама быть плохой. Она профессионально крепкая, но там, понимаете, не показано самое крепкое, самое соблазнительное. Там история одной пары на фоне революции. Так интересно было бы посмотреть, как революция сказывалась бы на отношениях этой пары. Не будем забывать, что французская революция выпустила из постели и де Сада, который потом все равно попал в Шарантон, но тем не менее какое-то время, как сказано в Лурке, «удовлетворял на свободе свои маленькие увлечения». Вот как в отношениях этой пары вдруг появляется садизм. Эта картина начинается со сцены… Ну, не начинается, в первой трети там падение Бастилии (даже в первой четверти), а в последней народ радостно мочит платки и пояса в крови короля». Вот это эволюция. Так вы покажите ее через семейные отношения: как в отношениях этой пары начал появляться, например, садизм. Вот это было бы интересно. А смотреть на это пока…

«Что за человек Жадов из «Доходного места» Островского?» Это один из эскизов нового человека. Пьеса, насколько я помню, 1851 года, с резолюцией Николая «зря печатано, к постановке запретить». Жадов – это такой Констанжогло: то, что увидел Гоголь, но не успел написать. Прекраснодушный мечтатель. Но он еще не оформился, он не сформировался. Надо сказать, что у Островского «новые люди» вообще отсутствуют. Это или Катерина с ее совершенно беспомощным протестом, или купцы, которые безусловно новые люди, но это никак не Рахметовы. Это в каком-то смысле артисты, шуты. Это, безусловно, такие представители «новых молчалиных», как Глумов, например, в «Мудреце…» Но все-таки это не «новые люди». Жадов – единственный эскиз такой нового человека, и все-таки это прекраснодушный идеалистический болтун вроде Адуева-племянника.

«Будете ли вы в новогоднем эфире принимать звонки?» Стас, сообщения – да, звонки, по условиям, скорее всего, нет.

«Накопились вопросы. Чем современная российская интеллигенция отличается от советской?» Она деградировала в очень многих отношениях. Она проще, примитивнее. В каком-то смысле безнравственнее, циничнее. В каком-то адаптивнее, но она травка по сравнению с пальмой. Как соотносится интеллигенция 20-х годов и Серебряного века? Примерно как Борис Пильняк и Андрей Белый. Это два псевдонима, условно говоря, как Бугаев и Вогау, очень интересно, что они почти созвучны и здесь, как такие двойники. Белый – великий писатель, Пильняк – великий путаник, хотя и талантливый тоже человек. Вот так они и соотносятся.

«В чем причина мировой, в том числе и в России, читательской популярности Бегбедера и Вербера? Это же плохая литература, а Вербер вообще паралитература». Я думаю, что они оба – паралитература, довольно качественная. Почему они популярны? Потому что их переводят, а переводят потому, что это маркетинг такой. На самом деле, в Штатах они не популярны, они ведь даже и во Франции не очень популярны. Уэльбек гораздо популярнее обоих. Но переводят их, и это, на мой взгляд, ошибка. Хотя бог с ним, пускай.

«В связи с вашим совместным концертом с Кортневым…» Спасибо всем, кто пришел на этот концерт. Мы получили массу удовольствия, не знаю, как вы. Мне все это очень понравилось, и какие-то были импровизации. Все спрашивают, с каким животным я выступал. Собственно говоря, это плюшевый вомбат. Некоторые утверждают, что это сурок, но мне нравится думать, что он – вомбат, привезенный из зоопарка в Сан-Диего. «Каково ваше мнение о творчестве Ирины Богушевской? В частности, о текстах ее песен. Сам Алексей сказал в интервью, что она гораздо талантливее его».

Наташа, я не думаю, что она талантливее. Наоборот, я думаю, что он на нее очень позитивно повлиял. Кортнев вообще, по-моему, человек исключительно одаренный, и я вот ему сказал, что первый признак его одаренности – то, что в его присутствии люди умнеют, становятся талантливее. В том, что его влияние, сама эманация его личности как-то заставляют в его присутствии как-то подниматься и показывать свой максимум. Он человек не простой, но очень доброжелательный, щедрый и феноменально одаренный. Я очень Кортнева люблю: и песни его, и поведение, и музыку, и все.

Но Богушевская, как мне кажется, когда она была под его влиянием и в его орбите, выпустила «Книгу песен», и это замечательный альбом. Правда, последний ее альбом мне показался не хуже. Было два альбома довольно кризисных, а вот последний – там, где «Кукла», где вот этот «Балканский марш», – это, по-моему, блистательно. Или подруга – потрясающая песня совершенно. Или «У нас в раю» с предпоследнего альбома… Да, Богушевская – человек феноменально одаренный и очень хороший.

«Пародисты в литературе всегда модернисты?» В значительной степени да, потому что все трикстерские романы, романы модерна всегда написаны в жанре пародии. Почему это так? Не только потому, что в основе прогресса лежит понятие иронии и милосердии. А еще и потому, что в основе прогресса лежит переосмысление канона. И поэтому такие романы всегда пародии. Евангелие – пародия на Ветхий Завет, «Дон-Кихот» –пародия на рыцарский роман, «Гамлет» –пародийная вещь, у Шекспира вообще очень силен этот элемент пародии.

Кстати говоря, очень много пародий у Островского, потому что он переносит шекспировские сюжеты в Замоскворечье и Поволжье, и получается смешно. Очень много у Чехова пародий: берет Метерлинка и вообще символистскую литературу и погружает ее вообще в контекст провинции или усадьбы, – получается тоже очень смешно.

«Передали на «Эхо» двухтомник Евгения Федорова». Да, спасибо, я получил. Евгений Федоров – замечательный писатель, один из главных летописцев ГУЛАГа. Его публикации в последнее время были сенсациями. Я, конечно, вдумчиво это прочту.

«27 лет – переломный возраст. Что читать?» Да не читайте. 27 лет – прекрасный возраст для жизни. Зачем читать? Почитать, наверное, стоит Селина в 27 лет. А что делать? Это вы придумаете, масса занятий в 27 лет. Читать можно в 37 лет, когда уже не так привлекает остальное.

«Как вы относитесь к роману Хеллера «Уловка-22»?» С восторгом, но больше люблю «Что-то случилось». Мне очень нравится продолжение «Уловки» – «Closing Time», который я бы перевел как «Настающее время». «Closing Time» – это закрывающееся, схлопывающееся время, хотя Ильин перевел это как «время закрытия», «Лавочка закрывается». Но для меня «Closing Time» – это именно н»астающее время», время, наступающее на человека.

«Какие тексты славянофильского направления вы выделяете как основополагающие?» Тексты Самарина, наверное. Из всех теоретиков, да. Потому что Языков – это плохо, это плохие стихи в массе своей. Вернемся через три минуты.

[РЕКЛАМА]

Д.Быков

Кстати, интересное совпадение, что Тойво Глумов совпадает по фамилии с «мудрецом» Глумовым у Островского. Понимаете, мой любимый эпизод в Евангелие – это дорога в Эммаус. Самый любимый. Они Христа не узнали, потому что он после воскрешения изменился до неузнаваемости, но это был он. Они узнали его по жесту, которым он преломлял хлеб. Вот это внезапное узнавание – это такое чудо, и это нельзя выдумать. Никакая литература не выдумает этого! Это личный опыт. Мне кажется, что Эммаус – это самый яркий эпизод вообще во всей евангельской истории, хотя и самый печальный. Поэтому-то Фома, собственно, и вложил персты в раны.

«Вы любите ставить в соответствие политических деятелей с персонажами: Собчак – разбойница, Путин – Акакий Акакиевич. Кто в таком случае Лукашенко?» Тарас Бульба. Такой стареющий отец нации, который загоняет себя в неразрешимое противоречие.

«Есть ли удачные пьесы с точки зрения персонажей второго плана, как «Розенкранц и Гильденстерн мертвы»?» Трудно сказать. Наверное, есть. Надо поискать у самого Шекспира, который всю жизнь брал чужие истории и переделывал, но трудно, понимаете, так однозначно высказаться. Попытки разные – написать альтернативные трактовки – были: например, Кирилл Еськов, «Евангелие от Афрания». Своя версия «Мастера», где в основе всего – заговор Афрания. Таких случаев множество. Но назвать удачные среди них не так-то легко. Я думаю, что очень интересно выглядел бы «Винни-Пух», написанный с точки зрения Пятачка. Подумайте об этом.

«Не кажется ли вам, что на Украине идет гражданская война?» Нет, не кажется. «Не кажется ли вам, что режимы Порошенко и Путина идентичны, как сиамские близнецы?» Нет, не кажется. Есть разница. Я вообще не люблю отождествлений. И сталинский режим не тождественен фашистскому. Нет, не кажется. «Ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточное различение». Помните? Отброшенный эпиграф к «Онегину».

«Над каким текстом вы сейчас работаете?» Рассказал уже, над романом в 1938 годе, опять. Но с совсем другой стороны, такой анти-«Июнь», изнанка «Июня», нормальное завершение трилогии. Уж скорее он на «Икс» будет похож, наверное.

«Согласны ли вы, что созданное в 2013 году «Общественное телевидение» – достойный канал? Вы даже были в гостях у покойного Павла Шеремета». Царствие ему небесное, был, действительно. Но сейчас я принципиально ни на какие телеканалы, кроме «Ностальгии», убежденный не ходок, исключение составляет «Агора» в «Культуре», потому что там мне представляется действительно большая степень не то чтобы внутренней свободы, а глубины, аналитики. Я вообще считаю Швыдкого одним из самых умных своих современников. Прежде всего, как специалиста по английской драматургии, который просто взял и объяснил мне Шоу, очень многое прояснил для меня в Шекспире, открыл для меня «Тимона Афинского».

«Какие газеты и новостные порталы вы читаете? Откуда черпаете новости?» Множество их. «Медузу» читаю с удовольствием, «Эхо» читаю регулярно. Кстати, вот вопрос: «Ваша позиция в дискуссии Шендеровича и Троицкого?» Я очень люблю Шендеровича, но я солидарен, скорее, с позицией Троицкого. Точно так же, как и в споре о Брилеве, при всей любви и уважении к Долину, я не разделяю тона Навального, но позицию Навального я разделяю в большей степени. Хотя и понимаю, что нас сейчас будут ссорить постоянно. Понимаете, ведь, вот ту спрашивают: «А как быть с тем, что мы все ссоримся?» Ну мы ссоримся, правильно. Дело в том, что единство, действительно, бывает только в стане, в такой ионизированной, военизированной толпе. Это нормальная ситуация – просто разногласия, эти разногласия не должны приводить к ссорам и конфликтам.

Помните, как в свое время писал Пьецух: «Во всем мире студенты спорили из-за Гегеля, но только в России за него дрались на дуэли». А вот знаменитое высказывание Померанца, которое я постоянно цитирую – «Дьявол начинается с пены на губах ангела», – я с ним не согласен. Бывают такие явления, от которых пена на губах появляется и у ангела. Помните, Алеша Карамазов говорит: «Расстрелять!» Вот какой бесенок у тебя в сердечке сидит. Так это, может быть, не бесенок. Правда, мы не знаем эволюцию Алеши Карамазова во второй части, которая осталась ненаписанной. Может быть, он действительно, как утверждает Волгин, стал бы цареубийцей – со слов Страхова. Да, по-моему, Страхов это записал. Или Суворин… Суворин, кажется, записывал в дневник такую версию. Да, Алеша Карамазов может стать цареубийцей, но это тоже будет карамазовщина, такой разврат святости. Но очень может быть, что Алешу Карамазова в его словах «Расстрелять!» мы скорее поймем, чем Ивана. Потому что есть такие вещи, которые вызывают у человека животный инстинкт отторжения. И этот инстинкт нельзя отрицать, к сожалению. И без него нельзя тоже. Потому что есть вещи, с которыми нельзя сосуществовать, нельзя мириться. Поэтому я здесь занимаю позицию не слишком этическую, не слишком чистую.

«Осталась под глубочайшим впечатлением от фильма Ларса фон Триера. Интересует ваше отношение?» Не видел еще картину, пойду смотреть. Пока могу предсказать, что мне не понравится. Я всегда считал его провокатором, который заигрывается, и в «Догвилле» это все было видно. Он, конечно, мучается сам, он страдает, но мне кажется, что такая одержимость – это, скорее, бесовщина. Но я не видел картины, еще раз говорю. Посмотрю – скажу.

«Тургенев стал значительным писателем совсем не потому, что его били. Троллинг и унижения – совсем не способ воспитать личность». Тургенева никто и не бил особенно, он никакой травле не подвергался. Скорее уж Достоевский, который все еще это болезненно воспринимал. Некрасов, безусловно, подвергался травле, в том числе и либерального лагеря, и не только за оду Муравьеву, но и за роль Панаевой в огаревском наследстве, когда он все взял на себя. Говорить о какой-то травле Тургенева – по-моему, это значит слишком преувеличивать его конфликты.

«Лекцию о Гельмане». О каком вы хотите – о Марате или об Александре? Я бы предпочел об Александре.

«Что вы думаете о новом романе Александра Пелевина «Четверо»?» Я его приобрел.. Он мне его подарил, спасибо ему. Я еще не дочитал книгу, начал ее читать. Но поскольку я довольно интенсивно сейчас пишу, то мне немного не до чтения. Я прочту, Александр Пелевин – талантливый автор, как и все, что он пишет. Тем более, это роман про Введенского.

«Пятачок рассказал бы о первой в истории дружбе лишнего человека и сверхчеловека». Гениально, Оливер! Хорошая очень мысль, но непонятно, кто там сверхчеловек. Сверхчеловек там, скорее всего, это Кристофер Робин, а насчет Пятачка и Винни – они, скорее, такой Пиквикский клуб, такая новая версия Диккенса.

Поговорим все-таки о теме родителей и детей, потому что большинство захотело ее. Георгий Иванов – отдельная тема, и для меня очень трудно говорить о нем потому, что я любил этого поэта в 1994 году, в год его столетия, и писал об этом довольно восторженно. Сейчас я отношусь к нему как к человеку, как к поэту и особенно как к прозаику (автору «Распада атома») с огромным скепсисом. А уж «Петербургские зимы» хотя и трогательная пошлятина, но пошлятина. Как поэт он мне кажется уровнем ненамного выше своей жены Ирины Одоевцевой, которая писала замечательные баллады, но и только. Я не считаю Георгия Иванова выдающимся явлением в литературе русской эмиграции.

У него было несколько гениальных стихотворений, но несколько. И большая часть сборника «Розы» представляется мне все-таки тиражированием одного-двух приемов, одной-двух тем. Это и лексически очень бедно, и стилистически. Я боюсь, что взгляд Набокова на «Жоржиков», на Иванова и Адамовича стал в какое-то время мне довлеть. И стал мне заслонять мое юношеское восторженное отношение даже к ранним стихам Иванова. Я помню, что от матери получил в свое время вот эти стихи:

Мы скучали зимой, влюблялись весною,

Играли в теннис мы жарким летом…

Теперь летим под медной луною,

И осень правит кабриолетом.

Вот эти все стихи – «Отплытие на остров Цитеру», – первые его сборники, «Горница»… Я переписывал все это от руки, еще в Ленинке, и мне это ужасно нравилось. А потом я как-то к этому охладел. Правильно сказал Блок (я помню, Богомолов нам это цитировал): «Хорошие стихи пишет Георгий Иванов. Но если бы он еще немного думал при этом. И страшно, что появляются такие пустые и гладкие стихи». Но Георгий Иванов перестал мне нравиться, к сожалению. Хотя я до сих пор иногда повторяю с упоением:

Замело тебя, счастье, снегами,

Унесло на столетья назад.

Затоптало тебя сапогами

Отступающих в вечность солдат.

Только в сумраке Нового года

Белой музыки бьется крыло:

– Я надежда, я жизнь, я свобода,

Но снегами меня замело.

Я ведь это люблю не потому, что это хорошо. А потому что это совпадало с моим мироощущением 90-х годов, с моим ощущением эмигрантским. Ведь почему так любили Бродского и всю эмигрантскую поэзию в целом? Потому что все мы тогда чувствовали себя эмигрантами, только не мы уехали, а страна из-под нас. Поэтому Георгий Иванов отвечал каким-то нашим чувствам, вот этой беспочвенности, этому ледяному эфиру, в котором мы летим. Но любить его сейчас, когда уже, так сказать, вся позолота стерлась, очень трудно.

Ну так вот, возвращаясь к теме родителей и детей. На три аспекта я обратил бы внимание. Во-первых, русская литература, подобно своим родителям, сдавала своих детей на милость зарубежных гувернеров. Большая часть детской литературы написана англичанами и французами. Русская детская литература количественно очень невелика. И вот как «monsieur l’Abbe, француз убогой, чтоб не измучилось дитя, учил его всему шутя», точно так же Фенимор Купер и Майн Рид, отчасти Вальтер Скотт, изначально не детский, воспитывали детей, как Набокова, в частности, и Брем учил их. Исторические рассказы, тот же «Барнеби Радж» Диккенса, исторические романы…

А русская литература в этом смысле – даже Загоскин – не детское чтение, а уж что говорить про классику. Поэтому классики писали для детей или очень искусно, как Толстой, или очень редко и неохотно. Пушкинские «Сказки» только, да и то они совсем не детские. «Конек-Горбунок» – это тоже не детское произведение. Так что, первый аспект – это то, что в России традиционно отношения родителей с детьми откладываются до взрослости, до того, когда дети повзрослеют. До того их отдают гувернерам, отдают в элитные школы, как сейчас. Это странная особенность. Отношения родителей и детей в России начинаются в подростковом возрасте, в пубертате. Я никогда не думал о причинах этого парадокса, сейчас его впервые для себя осознал.

Вторая особенность отношений родителей и детей: действительно, семейная тирания всегда в России воспринималась как синоним терроризма государственного. И, как ни странно, в русской литературе проповедь свободы и независимости детей всегда была сильнее, чем даже в американской.

Культ независимости в семье. Вот вы спрашиваете, тут есть вопрос: «Почему, по-вашему, исключили «Что делать?» из школьной программы?» Да потому что систем обладает не мозговым, а каким-то спинномозговым, на уровне инстинкта, чутьем на все опасное. «Что делать?» – это роман на очень простую тему. Он о том, что, пока в русской семье царит патриархальность, патриархат, в русской политической жизни не будет свободы. Вот и все, об этом роман. И он поэтому Ленина «глубоко перепахал».

Русская семья, где чувство собственника преобладает над уважением к женщине, над достоинствами ее, – да, наверное, это утопия –избавиться от чувства ревности. Но тем не менее, все семьи русских модернистов (Маяковского, Ленина, Гиппиус-Мережковского-Философова) на этом строились. Это была попытка разрушить патриархальную семью и через это осуществить политическую свободу. И поэтому призыв к свободе от семейного диктата в русской литературе очень силен. Отношения детей и родителей должны строиться на сотворчестве, а не на послушании. Русская литература об этом вопит. И об этом – идеальные отношения в семье Бруштейн, в «Дорога уходит вдаль» – лучшая, по-моему, книга о родителях. И об этом же Инбер – «Как я была маленькая». И об этом же, кстати говоря, отношения в семьях в прозе Толстого. И сам Толстой строил так свою семейную модель: все читают дневники друг друга, дети милы и гадки со своими откровенностями.

Пожалуй, в «Анне Карениной» этого еще нет, хотя уже есть намеки на это в семье Стивы. Но в принципе, толстовская семейная утопия – это утопия именно интеллектуального общения, а не слепого подчинения. И посмотрите на ненависть в русской патриархальной семье в пьесах Островского, на Кабаниху, на это все, да.

И третья, очень важная составляющая. Русская литература исходит из того, что баловать детей опасно. Это Шварцу пришлось сказать: «Балуйте детей, господа, из них вырастут настоящие разбойники». Тамара Афанасьева первая заметила, что именно из маленькой разбойницы вырос самый приличный человек в пьесе. Набоков говорил: «Балуйте детей, господа, вы не знаете, что их ждет в будущем». Но обычно слепая родительская любовь подвергается осмеянию, как любовь Простаковой, урожденной Скотининой в «Недоросли». Потому что для большинства родителей, в русской традиции, слепая любовь – синоним рабства.

«Упадешь – перстом не двину, / я люблю тебя как сына», – пишет Цветаева. Потому что для нее идеальная любовь к сыну – дать подняться самому. Надо сказать, что в своей родительской практике она слепой любовью почти задушила Мура. А вот Аля, которая росла в строгости абсолютной, она очень строго воспитывала Алю. Для Али было счастье – посетить материнскую комнату, попить из материнской чашки – Аля выросла почти святой. Это не значит, что детей надо растить в строгости, это значит, что их надо растить в свободе. Потому что Аля получала огромными порциями ответственность, труд и свободу поведения. То, что ее сдали в интернат, было, конечно, роковой и страшной ошибкой. Она со слезами и с рвущимся сердцем уезжала, никак этого не показывая. Но то, что Аля была очень свободна в своих мнениях и на равных с матерью вела диалоги… От нее ничего не прятали: не прятали книги, ее во многом ограничивали, но интеллектуально она была абсолютно свободной. Вот это такая утопия воспитания.

Кстати говоря, русская педагогическая утопия – это утопия лицея, интерната. Ребенок должен расти вне семьи. Пушкинская мысль: семья – это школа рабства. Помните, записка «О народном воспитании», за которую ему вымыли голову, как он рассказывал Смирновой-Россет. Мне кажется, это довольно распространенная тема. Пушкин же вырос в лицее и считал, что лицей – это идеальная среда формирования. Педагогическая утопия – это утопия ШКИДА Сороки-Росинского, «Педагогическая поэма» Макаренко, это интернаты Стругацких. Ребенок должен расти вне семьи, потому что это лучшая социализация, а семья – школа рабства. Это русский подход, как ни странно. Так было всегда.

Но, во всяком случае, русская литература не учит залюбливать ребенка. Для Чехова, например, вообще отношения с отцом были вечным бичом. И во всех его текстах отец – всегда носитель тиранического («Иди сюда, я тебя выпорю!»). Либо он бессилен (как в маленьком рассказе «Устрицы»), либо – как в «Рассказе неизвестного человека» – он – олицетворение такой вот… Или даже в «Скучной истории» родительская тема, семейная тема – это всегда синоним плена. И супружество, по Чехову, такая же пытка. Одним словом, русская семейная утопия – это утопия взаимопонимания без взаимной зависимости. И очень жаль, что в русской имперской практике это не осуществилось, а осуществляется только в лучших из русских культурных и думающих семей. А мы с вами услышимся через неделю. До встречи, пока.