Один - 2018-11-15

Д.Быков

Д.Быков: Нас ожидает много потрясающих разоблачений в ближайшее время

Вторая тема, которая мне понравилась, – это «эволюция постсоветского человека в литературе». Интересна она потому, что сейчас идет «Ненастье» Урсуляка по роману Алексея Иванова. Многие его обсуждают, многие просят о нем высказаться. Я, естественно, пока его не досмотрел до конца, видел пять серий. Мне представляется, что это хорошо. И мне странно, что многие люди, причем люди, так сказать, мне идеологически и вкусово довольно близкие, высказываются об этом как о тягомотине. И вообще стоит какой-то скепсис относительно хорошо сделанной вещи.

Мне очень нравится ее музыкальное оформление, сама идея, которая и Иванову нравится, он говорил об этом в интервью. Подложить под это сначала советские мультяшные мелодии, которые нас растили, и сделать лейтмотивом «Прекрасное далеко» и «Шелковую кисточку», а потом все это замесить на советской и постсоветской попсе 90-х годов. Это интересно, у Урсуляка вообще музыкальное оформление картин едва ли не самое любопытное из того, что он делает. И в «Долгом прощании» это мне показалось самой большой удачей.

И вторая вещь, которая несколько зацепила мое внимание. Когда я читал роман, у меня было совершенно другое представление о герое. Вот как Хабенский играет более-менее того Служкина, который мне представлялся в «Географе…», так, скажем, Яценко (актер, которого я очень люблю) играет совершенно не того Германа Неволина, которого я себе представлял. Для моего Неволина больше подошел бы Шагин, может быть, которого я ценю не меньше. И вообще, Яценко слишком, мне кажется, для него добрый и в каком-то смысле слишком молодой. То есть я не вижу этой выжжености. Таня – замечательная, Таня вообще самое интересное, что есть в романе. Конечно, эта книга пользуется немножко трэшевыми технологиями – такими, которые, кстати, в 90-е были в литературе и в жизни неизбежны. Она немножко смешивает «новый журнализм», роман-расследование, роман социальный с романом мелодраматическим. Лучшее, что там есть – это, мне кажется, поездка в Индию, поездка на Гоа. Когда он ищет, куда сбежать, прикидывает… Вот там просыпается Иванов-фантаст, потому что Индию он воспринимает как фантастически яркий, многоцветный мир. Посмотрим, как это будет сделано в кино.

Но в целом, невзирая на все это смешение жанров и некоторый мелодраматический трэш, который там есть, – это хорошая, крепко сделанная история. Она о многом заставляет думать. Другое дело, что ни сам Лихолетов, с его афганцами, ни сама афганская идея, – они не вызывают у меня особой симпатии, потому что много здесь такого надрыва, который, на мой взгляд, просто маскирует обычную мафиозную психологию. Но при всем при этом как образ – это очень интересно. Какая разница, как к этому относиться, – это было. Хотя опять-таки, это не тот Лихолетов, которого я себе представлял. Или Лихолётов, если точнее. Мне он представляется гораздо более диким, пугающим, циничным. Хотя он свято верит в свое афганское братство, но эта святая вера замешана на такой грамотно инспирированной блатной истерике. Но это уже мои частные претензии к персонажу, тогда как фильм в целом явно замечательное событие.

Многие просят высказаться про «Обычную женщину». «Обычная женщина» показалась мне, честно говоря, скучнее «Ненастья», хотя я знаю, что подавляющее большинство думает иначе. Одно я могу сказать точно: мне очень понравилась роль Анны Михалковой. Она блистательно работает. Все это в целом производит впечатление некоторой рефлексии, некоторого осознания того, что происходит. Страну уже в гораздо меньшей степени можно завести демагогией. Она начинает думать, она начинает оглядываться и понимать, что происходит. Интерес к 90-м очень неслучаен, потому что в 90-х же мы и находимся, судя по разнообразным Цапкам, волне школьного насилия, замечательно освещаемым многочисленным скандалам, убийствам в бизнес-среде, оголоданию и обнищанию в провинции, – это все заставляет вспоминать 90-е и про них думать. Это очень важно.

И выхода ведь не было из этой ситуации. Понимаете, все российские ситуации остались без выхода. Они все заморожены. И вот под этой массой замороженной истории мы сегодня и сгибаемся. Страшно себе представить, что будет, когда все это хлынет, когда это оттает, когда об этом можно будет говорить. Когда надо будет решать отложенные противостояния, отложенные века с XVI. Тем более, тут будет еще и «Годунов» совершенно лапшовый, простите меня. Причем в нем снимались совершенно крупные артисты: Мерзликин тот же, например. Но про «Годунова» я не говорю, это идеологическая ошибка о том, как нам англичанка гадит везде. Лучшее, что этот фильм породил – это замечательная пародия, когда звонарь говорит: «Ну, я на созвончике». Но в целом, это, конечно, даже не клюква. Клюква все-таки бывает свежей, кислой. Эта клюква какая-то мороженая. Замороженная и подтаявшая. Но помяните мое слово: будет очень сложно, когда эта подтаявшая масса непроговоренного, отложенного начнет шевелиться.

Мы живем ведь действительно сейчас в таком искусственно отсроченном времени, когда мы просто предпочли забыть обо всех внутренних российских противоречиях, и, как это называет Елена Иваницкая, «замазывать пафосом трещины в концепции». Но это нормальная история, но вечно так продолжаться не может. Мы с облегчением, с каким вскрывают нарыв, кинемся обо всем этом говорить. Много нас ожидает в ближайшее время потрясающих разоблачений. Первые начнутся, я думаю, еще при Путине, когда сбрасываться, как балласт, будут отдельные, наиболее одиозные фигуры. Но это не должно нас отвлекать от главного. Можно разоблачать коррупцию как угодно, но в России есть фундаментальные проблемы, о которых написано «Ненастье», о которых рассказывает отчасти и хлебниковский сериал. Это все – эхо дальних переломов, эхо давних болезней. И с этими осложнениями, накопившимся дико, придется что-то делать. И думать об этом отчасти радостно.

«Вопрос по «Остромову». Что за миссия была у Дани, от которой он отказался: что-то хорошее или плохое?» Не знаю, хорошее или плохое, но другое, внеземное, внечеловеческое. Ему предстояло перейти в нечеловеческое измерение, а интересно ему было только человеческое. И он отказался. Эта проблема отказа – это примерно та же проблема, которую Житинский решает в романе «Спросите ваши души», в предпоследней такой повести, где он ставит вопрос, действительно, а имеет ли смысл свой сверхчеловеческий талант реализовывать, если это разрушить твою жизнь? И он отказывается от него.

Д.Быков: Можно разоблачать коррупцию как угодно, но в России есть фундаментальные проблемы

Я помню, как я позвонил Житинскому, когда закончил «Остромова» и с некоторым ужасом ему сказал: «Масса, а я ведь написал еще один ваш роман». Он меня утешал, как мог, хотя, я думаю, ему было скорее приятно. Да, это, в общем, им поставленная проблема: как соотносится дар и человечность. Она и в «Снюсь» решается, решается, к сожалению, опять не в пользу таланта. Но Житинский, как бы он ни загонял свой талант в рамки, в подполье, – все равно он вырвался наружу, и проза вернулась к нему. Я думаю, что последние его годы были и осчастливлены, и омрачены этим даром, потому что он писал вещи мрачные, не очень оптимистические. Особенно «Плывун» и «Государь всея Сети» с его поразительно точными, сейчас сбывающимися прогнозами насчет всякого рода сетевых революций (в смысле, революций в сети). Но у меня возникает ощущение, что это был процесс и мучительный одновременно. В любом случае, для Дани отказ от сверхчеловеческого в пользу человеческого – единственно возможный выбор, но дальнейшая судьба героя мне никаких особенных надежд не внушает. Остается надеяться, что он хоть что-то еще будет уметь.

«Как вам фильмы Пола Томаса Андерсона?» «Нефть» – замечательная картина, «Врожденный порок», если это его, но по-моему, его, – не вызвала у меня особенного интереса.

«Стоит ли писателю читать критику о себе или лучше поберечь нервы?» А это зависит от того, о чем мне когда-то рассказывал Александр Лаврин: все люди делятся на тех, кто расчесывает засыхающую язву или оставляет ее в покое. Некоторым доставляет удовольствие расчесывать. Я думаю, что читать критику о себе полезно в двух отношениях. Во-первых, ты представляешь уровень восприятия и контекст. Во-вторых, в сетевых полемиках, в виртуальном махании кулаками не только портятся нервы – помните об этом, – но и выходит избыток желчи. Желчи у человека вообще-то не так много. И в результате, может быть, домашним достается меньше.

Я не знаю, у кого как. Некоторые после сетевых истерик наоборот начинают всех мочить вокруг себя. Но я, поругавшись в сети, знаете, как оса, временно выпустившая часть яда, наоборот становлюсь довольно мирным и в общении с отпрысками, и в общении с друзьями. Поэтому ничего дурного в том, чтобы что-то о себе почитать, я не вижу. Это полезно, полезно как и вообще всякий отказ от иллюзий.

Вот тут длинный вопрос от SpanialHamlet, спасибо вам большое. «Какие произведения для подростков вы бы включили и исключили…?» Видите ли, я вообще считаю, что подросткам надо давать взрослую литературу. Вы совершенно правильно упоминаете здесь и «Трудно быть богом», и «Ложную слепоту» с совершенно пронзительной мыслью о том, что феномен сознания не объясняется чисто биологически. Во всяком случае так хочется думать, Уоттсу и мне. И «Повелитель мух» очень полезная вещь, и «Гарри Поттер» очень полезная. Насчет «Мертвой зоны» вы совершенно правы, и «Убить пересмешника» безусловно.

А вот насчет того, что бы я включил-исключил: из Достоевского – вы спрашиваете – ничего. У меня был сегодня как раз довольно интересный разговор о Достоевском, и мы с корреспонденткой пришли к выводу, что, наверное, оптимальный возраст для чтения Достоевского – это лет 16-18. В 12 можно прочитать «Идиота», как я, – беды большой не будет. И Сэлинджера, конечно, «Человек, который смеется» и «Голубой период де Домье-Смита», и уж конечно, «Посвящается Эсме» следует ребенку прочесть. Не ребенку, а подростку – так мне кажется.

А из остальных, помимо Стругацких, совершенно очевидных (вот тоже мы недавно с Петкуном спорили, с чего начинать: с «Пикника…» как самой эффектной вещи или «Попытки к бегству» как самой прозрачной, самой понятной из зрелых). Я думаю, что с «Попытки…», хотя когда-то «Пикник…» был для меня потрясающим шоком. Я думаю, что из неупомянутых здесь текстов подростку следует почитать Куприна, в большом количестве. Куприн в любых дозах – это главный витамин. И Грин, конечно, чрезвычайно витаминный автор. Просто силу жить он дает. И «Дорогу в никуда» нужно читать. И, уж конечно, нужно читать «Джесси и Моргиану», она же «Обвеваемый холм». И конечно, надо читать «Золотую цепь»: сколько бы раз ее я ее концовку не перечитывал, всегда какие-то слезы чувствую, при всей наивности этого романа. Он у Грина самый наивный, самый, наверное, такой трэшак, но при этом удивительно свежо и сильно написан. Насчет «Блистающего мира» не знаю, там трудно. И, уж конечно, надо читать Эдгара По. Эдгара По нужно читать именно потому, что связь между страшным и таинственным, страшным и поэтическим укрепляет веру в чудо.

Вопрос о сериале «Ненастье» уже отвечен благополучно. «Как вы воспринимаете «Черный квадрат» Малевича? Что это: загадка, случайность, арзамасский ужас, победа дьявола, – версий много. Ваше представление?»

Наташа, я все-таки, понимаете, учился у советских авангардистов. У людей, которые любили и любят и защищают авангард. Мочалов всегда объяснял мне супрематизм как планы городов будущего: вид с птичьего полета на какие-то новые, прекрасные объекты, как план новой жизни, если угодно. И «Черный квадрат», конечно, великое искусство именно потому, что вы можете вчитать туда любые смыслы. Вы можете увидеть в этом пустоту и ужас, черную дыру, поглощающую мир. Вы можете увидеть, как и сам Малевич, «царственного младенца», то есть зародыш нового искусства, такую чистую форму, чистую живопись. К тому же, он еще покрыт этими кракелюрчиками, сквозь которые просвечивает записанная картина, багровый фон. То есть это прямо как адская опока, сквозь которую пылающий метал просвечивает, окалина такая.

Можно понимать это как предел искусства, как его финал, а можно – как его начало, как угодно. Во всяком случае, после Малевича можно нарисовать любую геометрическую фигуру, и это не будет откровенным. Я много раз об этом рассказывал: спор одной литературной дамы с Приговым. Она говорила: «Я могу писать как Сорокин». Он: «Писать как Сорокин после Сорокина не штука. Вы до Сорокина так напишите». Да, вот это действительно проблема. «Черный квадрат» обозначил рождение нового искусства. Я очень долго его считал тупиком, сколько меня Мочалов ни разубеждал, что это не тупик, что это радикальное обновление. И многие так же разубеждали, и Борис Давыдов, и многие друзья, – я общался с питерскими художниками мочаловского круга очень много. И, конечно, мое живописное невежество они по мере сил развеивали. Тюленев, Аршакуни, – вот эти люди. Крестовского я знал, и с ним об этом говорил, но уже когда он ослеп, к сожалению, – в поздние годы я знал его. Но все они все-таки воспринимали это как прорыв, а не тупик. А мой любимый художник Крестовский ошибаться не может. Вот так мне хочется думать.

«Смотрели ли вы фильм «Капоте» 2005 года с Хоффманом?» Хоффман сыграл гениально, но фильм не нравится мне. Потому что в основе интереса Капоте к Перри Смиту лежал не гомосексуализм, а ужас перед человеческой природой. А вообще, как говорил, кажется, Голдуин: «Я не гомосексуалист, родившийся писателем, а писатель, случайно родившийся гомосексуалистом». Я против того, чтобы ставить во главу угла этот факт его биографии. Он заинтересовался историей Смита, потому что тот был одним из его героев, как правильно написала в свое время Бернадская. А вовсе не потому, что он питал какие-то чувства к нему. Вообще, сам Капоте, мне кажется, бесконечно сложнее, чем эта картина, хотя Сеймур Хоффман сыграл на пределе человеческих возможностей.

«Ваше отношение к трилогии Дэйва Дункана «Большая игра»?» Видит бог, не читал. Но если хотите, ознакомлюсь. Меня просто слово «трилогия» отпугивает. Меня отпугивает объем большинства фэнтезийных циклов. Я понимаю, что надо теоретически. Но у меня столько непрочитанной классики!

Д.Быков: Поэзия из всех искусств наиболее непосредственная, наиболее нуждающаяся в мгновенном отзыве

«Насколько правдиво изображены русские афганцы в романе Иванова «Ненастье»?» Видите ли, нас же не должно занимать, насколько правдиво они изображены. Нам важна художественная система этого романа. В романе есть художественная система. Иванов в лучших своих вещах – в «Блуде…», например, или в «Географе…», или в исторических романах – находится в плену определенной концепции, и слава богу, потому что без концепции роман писать нельзя. И вот для него есть концепция в «Ненастье», что русскому человеку надо к чему-то прислоняться. Вообще человеку надо к чему-то прислоняться, а русскому – в особенности, потому что просторы такие, потому что история такая, потому что ненастье постоянно климатическое. И вот хмурь и ненастье наступают для него тогда, когда ему не в чем найти духовную опору. Вот он и описывает афганцев как такой вариант братства, сплоченного идеей афганства. Поскольку все друг друга постоянно предают, а вот афганец афганца не предаст. Это довольно спорный и довольно внешний признак. Но он настаивает на том, что нельзя никоим образом от этого уходить и что на этом зыбком песке можно построить здание. И там образ здания постоянно, это такая метафора.

Мне нравится, что эта книга построенная, что в ней есть образная система, чего в большинстве современной прозы просто нет. Очень многим авторам не приходит в голову, что она бывает. Что можно построить роман на системе лейтмотивов, на концепции, – у Иванова это везде есть. Он все-таки не зря получил искусствоведческое образование, он строит свои романы как архитектор, а это привлекает. Поэтому мне неважно, правдиво они изображены, или нет. Мне важно, что концептуально они изображены цельно, что концепция соблюдена. На самом деле, образ афганцев, который создают они сами, образ афганского братства, который, опять же, с таким ужасным фальшаком, создают надрывные комсомольские публицисты. Весь этот комсомольский и салунный культ боевого братства вызывает у меня органическое отторжение, и многие люди, его исповедущие, тоже. Но афганцы здесь ни при чем. Речь идет уже об идеологическом обеспечении Афганистана. Не то чтобы я боялся их обидеть или задеть, но у меня есть перед ними понятное чувство вины: все-таки они прошли через ад.

«В сериале «Рассказ служанки» представитель одной тоталитарной системы говорит: «Мы пытаемся делать лучше, но лучше не значит «лучше для всех». Неужели любое благое начинание кому-то в ущерб?» Нет, Леша, есть благие начинания, которые не в ущерб. Например, просвещение, например, медицина. То, что медицина как-то отдельных злодеев, может быть, лечит, – не есть упрек медицине. Она облагораживает общество. Есть начинания, которые не в ущерб. А концепция, что всегда кто-то страдает, а кто-то побеждает… Понимаете, есть такие люди, которым война – мать родная. Они хотят, чтобы всегда кому-то было хуже. Это, знаете, такая концепция Вульфа Ларсена, «Морского волка» Джека Лондона. Что в этом хорошего?

Может быть, концепция Волка Ларсена работала на море, а на суше он благополучно помер. И вообще, Волк Ларсен для меня – один из самых отталкивающих персонажей мировой культуры. Джек Лондон знал за собой ницшеанство и благополучно с ним расправился.

«Почему в школе, наравне с литературой, не преподают кинематограф?» Да Господи, им дай бог справиться с тем, что есть. Дай бог им как-то сориентироваться в существующей программе, где тоже очень много лишнего. У меня все равно есть ощущение, что хороший учитель литературы не может изъять ее из мирового культурного контекста – из музыки, живописи и кинематографа. Кинематограф как синтез всех искусств совершенно необходим. Я не против того, чтобы семинар по истории и теории кино преподавался. И я сам бы за это взялся, потому что что-то я знаю, про советский кинематограф. Я точно знаю, что после того, как мой сын перешел в киношколу, мне с ним стало значительнее интереснее. Надеюсь, что и ему со мной.

«Повести Гоголя «Потрет» и «Страшная месть» сложно построены. Вторая первой повести и последняя глава во второй служат разгадками. Почему Гоголь тяготел именно к такой структуре?» Потому что весь немецкий романтизм, у которого он учился, тяготел к такой структуре. Собственно, «Страшная месть» – не что иное, как «Эликсиры Сатаны», перенесенные на украинскую почву, малороссийскую. Гоголь в огромной степени растет из Гофмана, и мотивы роковой тайны, которая вскрывается в финале, и мотивы рокового преследования, родового проклятия, метьюриновские мотивы в «Мельмоте-скитальце», или гофмановские в «Эликсирах Сатаны» или в «Серапионовых братьях» или в «Майорате», – они ему очень хорошо известны, и это стандартная структура готического романа, в котором в последней главе все разъясняется.

Другое дело, что композиция «Страшной мести» от этого не становится менее виртуозной. Обратите внимание, что классический готический сюжет с двумя братьями, с проклятьями традиционными, – это все здесь перенесено не только на украинскую почву, но и на мелодику украинского языка. Это сделано даже в стиле и тональности, даже в строфике украинской баллады. Вот это Гоголь сделал гениально. Конечно, Гоголь выдумал Украину, конечно, он выдумал ее по гофмановским лекалам, но не надо забывать, что он сумел это укоренить, врастить в местный колорит.

И в «Потрете» та же история, только по-настоящему интересна в «Потрете» не предыстория, которую он выбросил впоследствии, во второй редакции, а интересно, когда Чартков начинает соблазняться деньгами и под это дело утрачивает талант. Там гениальная совершенно первая часть, вторая – избыточная и, в общем, не нужна. Да, согласен, «Потрет» выигрывает без второй части. Но тут, понимаете, очень интересные странные совпадения. Гоголь и Лермонтов ведь современники, и то, как они синхронно нащупывают петербургскую готику… Конечно, Лермонтов по крайней мере первую редакцию «Потрета» мог читать. Не знаю, читал ли. Но удивительное совпадение тем, образов, стилистической манеры гоголевского «Портрета» и лермонтовского «Штосса» говорит о том, что, несмотря на все западные влияния, Петербург начинает нащупывать свои фольклорные темы, свой городской фольклор. Вернемся через три минуты.

[РЕКЛАМА]

Д.Быков

Олег, конкретно к метасюжету – не имеет. Но я вообще не понимаю, как вы совершили этот подвиг, прочитав статью Всеволода Иванова «Две стихии в современном символизме»? Это настолько путаная, настолько абстрактная, настолько произвольная статья, совершенно демагогическая. Есть люди, которые занимаются творчеством Иванова совершенно серьезно, как, скажем, Майкл Вахтель, дай ему бог здоровья и вообще большой привет, но я никогда не понимал этого. Может быть, у него есть несколько сильных стихотворений в «Cor Ardens», да и «Корчие звезды» само по себе довольно интересное сочинение, но в целом, понимаете, «невысокая природа колдовских его забав: / то калоши, то погода, то Иванов Вячеслав». Мне кажется, что это переоцененная фигура. Интересны его отношения с Зиновьевой-Аннибал. Интересна его переписка, женитьба на падчерице, – такие вещи жизнетворчества. Все, что исследует Богомолов: его связи с Венцловой, его интерес к оккультизму, его дружбу с сестрами Герцык. Все это интересно. Но читать его – боже упаси.

Читайте уж тогда Макса Волошина, которого мы будем упоминать сегодня в связи с Ремизовым, он его героически защищал. Мне вообще кажется, что Волошин был единственным из критиков Серебряного века, у которого четкий темперамент и замечательное умение формулировать, хотя тоже он дико многословный и такой патетический человек.

Д.Быков: Первый признак удачного произведения – это то, что вам хочется его написать

«Две стихии в современном символизме», насколько я помню и насколько я это понимал, когда я это читал, прости господи, на третьем курсе, опять-таки, в богомоловском семинаре, – это, значит, чередование в истории темных мистических эпох вроде идеалистического Средневековья, такого мистического, и реализма, рационализма. И для того чтобы до истин этих доискаться, не надо в преисподнюю спускаться. Это довольно простая мысль. Собственно, то, что «реалистический символизм раскроет в символе миф» – цитируемая вами формула, – по-моему, эта формула путаная и бессмысленная, как всякое сотрясение воздуха, но наверняка есть люди, которые найдут в этом величайший смысл. Мне кажется, что путанее Вячеслава Иванова писал только Андрей Белый. Но Андрея Белого спасало то, что он был гениальным прозаиком, пластически очень выразительным: вы его определений, его портретов, его колорита не забудете, не говоря уже о ритме. А Вячеслав Иванов, по-моему, таких пластических способностей не имел.

«Преступление Грин-де-Вальда» выходит в России в Международный день философии». Мерси, не знал. «Насколько философичны произведения Роулинг?»

Видите ли, они не столько философичны, сколько они историчны. Вот это я понимаю, потому что она действительно обозначила какую-то смену эпох, она создала Евангелие Нового времени, конечно, с огромной поправкой на масштаб. Но видите ли, в чем дело? Когда Сильвия Трелони [Сивилла Трелони], или как там ее звали, пророчица, начинает пророчествовать, у нее вдруг появляется чужой хриплый голос, и она не помнит того, что говорит. Так же и Роулинг. Она обычный писатель с довольно обывательскими мнениями и взглядами и с довольно тривиальной британской биографией. Но когда она начинает пророчествовать в своих книгах, когда она пишет «Гарри Поттера», у нее бог весть откуда берется средневековый колорит, замечательное знание человеческой души, потрясающие фабульные находки.

Видимо, она решила вернуться к этому не просто так. Дело в том, что сага о Поттере уходила все глубже в историю. Мы узнали о прошлом семьи Гарри Поттера: про Лили, про папу. Мы узнали про предательство Петтигрю и про Сириуса Блэка, который мне представляется одним из самый интересных героев, едва ли не интереснее Снейпа. А дальше эта история пошла еще глубже, в историю Первой магической войны. Почему она развязалась, почему ее не было до этого, почему она совпала со Второй Мировой? «Грин-де-Вальд» – это попытка проследить историю Дамблдора или историю Бога, как ее трактуют многие. И для меня очень важно, что она сейчас спустилась в темную историю Второй Мировой, которую попытался метафорически описать Толкиен, которую наверное имел в виду Льюис в [«Хрониках] Нарнии», которую вот так странно описала она. Это мне так кажется, хотя я еще не видел картину, как и большинство, но то, что она к эпохе Грин-де-Вальда обратилась – это для меня очень обнадеживающий знак. Она пытается докопаться до причин, по которым XX век стал веком роковых расколов, страшных котрадикций.

«Можно ли сказать на примере Пуаро, что маленький человек компенсирует свое положение раскрытием небывалого потенциала мозга?» Насчет развития связей с Богом применительно к Пуаро, о чем вы говорите, я не знаю, насколько можно сказать, что Агата Кристи ищет бога. У меня была такая мысль, но я думаю, что Честертон в своих детективах гораздо метафизичнее. Что касается Пуаро, то нельзя его называть маленьким человеком. Пуаро, скорее, образ сыщика, который вмешивается, который не просто расследует, но и как бы наводит порядок в проведении, порядок в делах божьих.

Он же вмешивается в ситуацию довольно радикально почти всегда. Он же исправляет нравы. Иногда он скрывает результаты расследования, как в «Убийстве в Восточном экспрессе», иногда он наводит порядок своими руками, как в «Занавесе». И не зря Агата Кристи отложила публикацию этого романа, чтобы прощальным был он: хватит терпеть, надо действовать! Надо вмешиваться. Пуаро берет на себя преступление. Вот здесь, в поле моральной ответственности лежит поле ее поиска. А назвать его маленьким человеком никак нельзя, и Питер Устинов, когда его играл, играл совсем не маленького человека.

«В чем смысл «Жирафа» Гумилева?» Смысл «Жирафа» Гумилева в том же, в чем смысл и другого любовного стихотворения: «И, тая в глазах злое торжество / Женщина в углу слушала его». Там еще «догорал камин <…> он стоял один…». Он рассказывает о своих странствиях, где он герой и конкистадор, а покорить женщину он не в состоянии. Просто потому что это другая стихия. Мои школьники, которые ходят на «Быкова и детей», утверждают, что это намек на то, что женщина – это лунный миф, а мужчина – миф солярный. И она не может потому его понять и выслушать, потому что она вообще существо темное, темной природы, а он – рационалист. Им интереснее так думать, им интересен этот миф, они увлекаются всяческим геномом, и их это занимает. Меня эту пугает, но это лучше, чем увлекаться Керуаком, как другие из них.

Что касается этого стихотворения, то здесь как раз очень ясно это противопоставление пафоса радостного, творческого осмысления, освоения мира и пафоса затворничества, пафоса ночи, наверное, действительно, – всего того, что он видел в ахматовской душе. При этом его ужасно раздражало – об этом вспоминает Одоевцева, и этому можно верить, я думаю, – что ахматовский миф находится в некотором несоответствии с ахматовской жизнью. Что миф об одинокой и вечно больной не совпадает с прекрасной спортсменкой, пловчихой, которая спит как сурок и ест за троих. Ну что делать: умение выстроить миф – это важное акмеистическое, да и вообще, важное поэтическое умение.

«Какое произведение Лермонтова тут…?» Знаете, Гумилев, конечно, такой Лермонтов. И «Мик», и «Мцыри» – это совершенно прямая перекличка. Но я думаю, что Лермонтова нет такого прямого противопоставления женщины и бойца, женщины и воина. Может быть, какие-то мотивы можно увидеть, скажем, в «Ночевала тучка золотая…», где тоже женщина не поймет никогда. Она улетит, а он останется, одинокий боец. Может быть, в «Дубовом листке». Но «Дубовый листок» о другом. «Дубовый листок» о том, как усталое дитя Запада пытается найти спасение на Востоке. И молодая мусульманская цивилизация, зеленая чинара, сыны ее свежие отторгают этого умирающего гладиатора. Во всяком случае, так это всегда понимал я.

«За какую идею Оруэлл проливал свою кровь в Испании?» Андрей, трудно так однозначно ответить. Я пытался об этом написать в «Дилетанте». Мне кажется, что идея была очень простая: надо участвовать. Когда ты являешься современником великой борьбы, ты должен по мере сил встать на чью-то сторону. Но Оруэлл был такой человек, что чувство долга не мешало ему разочароваться. Как, собственно, и героям Хемингуэя в довольно слабом, по-моему, романе «По ком звонит колокол». Но идея-то та же самая. Едет в Испанию, потому что там должны быть все честные люди мира, и убеждается, что честным людям мира там делать довольно-таки нечего. Хотя это ужасно.

Просят сказать про Стэна Ли. Я успел с ним познакомиться в Калифорнии, не успел сделать с ним интервью. Я далеко не достаточно знаю вселенную «Марвел». Понимаю, что должен ее знать, потому что мне же со школьниками современными приходиться общаться. Но боюсь, что я не в силах вам сколь-нибудь компетентно ответить. Это требует серьезного изучения. И про Пратчетта, о котором следующий вопрос, – тоже не могу.

«Помните ли вы момент своей жизни, когда почувствовали себя признанным поэтом?» Когда наш повар, Алик Курманбаев, попросил написать его девушке письмо. Это было в армии. И я писал ей письмо в стихах, а Курманбаев меня за это подкармливал, привет ему большой. И надо сказать, он добился успеха. Я неплохо сочинял эти письма. А так я себя признанным поэтом не почувствовал до сих пор. Как говорил Окуджава, «слава – вещь посмертная».

«Почему для поэтов так важно признание?» Таня, признание важно всем. Человек человеку все-таки не бревно, вопреки выражению Маракулина из ремизовских «Крестовых сестер». Человек человеку все-таки читатель, критик, пониматель, собеседник. Человек человеку бог иногда. И человек человеку человек. Поэтому мы не можем жить без этого признания. Помните, как у Тютчева:

Когда сочувственно на наше слово, Одна душа отозвалась – Не надо нам возмездия иного, Довольно с нас, довольно с нас…

Тут «не надо нам другого воздаяния» имеется в виду. У Тютчева отношения с русским языком, ему современным, были отношения довольно свободные. «Возмездие» здесь следует понимать как отдачу, воздаяние. Я считаю, что поэзия из всех искусств наиболее непосредственная, наиболее нуждающаяся в мгновенном отзыве. Я понимаю, что человек писал бы и на необитаемом острове, потому что это потребность, но это было бы очень горькое занятие.

Д.Быков: И восприятие Бродского, и борьба с Бродским, – это одинаково нужные вещи

«Как рождается замысел произведения? Есть ли критерий, позволяющий отличить хорошее произведение от плохого на стадии его создания?» Есть. Когда вы начинаете видеть кристалл, белок, структуру, спираль какую-то, когда начинаются соответствия, когда вы понимаете, что это кристаллическая структура, а не просто сыпучая, зыбучая смесь. Когда вы начали выстраивать именно вселенную произведения, вы находите какие-то странные соответствия, вы чувствуете странные совпадения. Не помню, кто это говорил из англичан-апологетиков: «Когда я прекращаю молиться, прекращаются совпадения». Это такой очень важный божий ответ.

Вот я думаю сейчас о новом романе, и Господь подбрасывает мне все, что нужно для этого. Понимаете, когда птица строит гнездо, то ей все идет в дело: прутик, перышко, обертка. Вот так и здесь. Вы чувствуете удачу, когда все начинает туда ложиться. И потом, первый признак удачного произведения – это то, что вам хочется его написать. Если вы думаете о нем с тошнотой и отвращением, оно не то чтобы не пишется, – надо преодолевать сопротивление материала. Ну это как в вязании: вы там вывязываете первые петли, а дальше пошло само. Так вот и здесь. Мне кажется, неслучайно именно вязанием занимается Стэн Агре у Стругацкого в «Бессильных мира сего». Это очень важная штука.

И у меня примерно та же история. Я как только чувствую, что мне хочется писать вещи, я начинаю их писать. Если нет – замысел приходит, я понимаю, что и там не ладится, и сям не вяжется, и может быть, это не получится сделать, – и тогда я, ничего не поделаешь, или откладываю, или додумываю, или думаю: «Бог с ним со всем». Но обычно признак удачи – это появление структуры.

«Почему говорят, что две последние части автобиографии Горького слабее, чем «Детство»?» Ну потому что их читать труднее, вот и все. Они еще мрачнее, это и создавалось в очень мрачное время. «Мои университеты» – вообще книга тотального разочарования, в крестьянстве тем более, потому что там речь идет о том, как их там избили в селе, Михася [Ромуся] и его, народника, за попытку просвещения в этом селе под Казанью… Бывал я, сейчас не вспомню, Красно… [Красновидово]. Это очень показательная история. Они мрачнее гораздо, эти части. Они отражают разочарование Горького не только в собственной жизни, но и в народе, в крестьянстве, в революции. Они писались в очень тяжелое для него время. 1913 год вообще – время большой депрессии. Поэтому наивно было видеть в них какой-то свет. Тяжело их читать потому, что тяжело читать о страшных беспросветных временах.

Правильно совершенно писал Чуковский, что это мир какого-то совершенного изощренного взаимного мучительства. Вот уж где мир садизма, истязания. И действительно возникает ощущение, что у этих людей единственный художественный промысел – изобретательно мучить друг друга. Хотя там есть поразительно яркие, свежие страницы: про старообрядцев, про купцов, про службу мальчиком на волжском пароходе, но, конечно, это далеко не Марк Твен. Да, это очень мрачное чтение, но примерно на всем своем протяжении одинаково мрачное, как и в экранизациях Марка Донского.

«У вас была лекция о канонизации Бродского. Не могли бы вы рассказать о его сильных произведениях, которые следовало бы прочитать?» Да вы и так их знаете. Бродский – очень сильный поэт. Я считаю, что чтение «Части речи» или «Конца прекрасной эпохи», или «Урании» – это совершенно неизбежное и, в общем-то, душеполезное занятие. И восприятие Бродского, и борьба с Бродским, – это одинаково нужные вещи. Перечислять какие-то любимые стихи я не вижу большого смысла, но не сомневайтесь, они есть. И «Пятая годовщина» в этом ряду, и, разумеется, большая часть стихов, написанных сразу после переезда. Это и «Осенний вечер в скромном городке», и «Осенний крик ястреба», и, естественно, «Двадцать сонетов к Марии Стюарт». Нет, это очень сильный автор. Бродский замечательный поэт, другое дело, что навязывание его в качестве единственного и универсального сильно обедняет картину русской поэзии.

«Есть ли нехудожественные произведения, которые нужно изучить, чтобы лучше понимать природу творчества?» Обычно рекомендуют «Золотую розу» Паустовского как самое легкое чтение, но я бы так не сказал все-таки. Хотя это убедительно и довольно полезно. Все-таки Паустовский был честный писатель, и он увлекательно рассказывал о процессе рождения замысла. Мне кажется, что и Солженицына интересно почитать, «Бодался теленок с дубом» – как формируется мировоззрение, и вот эти «ловимые» дни, когда приходят мысли, образы. И «Литературная коллекция» его. Он довольно подробно пишет о психологии творчества, о творческом процессе, – и это, может быть, самое увлекательное, что у него есть. Ну и очень полезно почитать переписку крупных авторов. Для меня дневники Чивера были в своем время совершенно настольным чтением. Дневники Фаулза, конечно, очень интересные. Переписка само собой, переписка Фолкнера, например. Для меня очень полезной оказался книжка нон-фикшн Стайрона, сборник его статей «Мое поколение», «My generation». Я просто оторваться от нее не мог в последние два года.

«Правильно ли я понял, что в лекции по «Обломову» вы просто троллили учеников, советуя чисто по-обломовски начать чтение романа и бросить?» Нет, совсем нет. Там единственное, в чем я троллил отчасти учеников, – это когда говорил, что Обломов – это авторский идеал. Ну так объективно получилось. Понимаете, он начал это, как большинство русских авторов, да и как большинство вообще профессиональных писателей, как попытку борьбы с собственным комплексом, а кончил тем, что его полюбил. Нерешительность Обломова, леность Обломова, его нерешительность по отношению к жизни, вот это «не трогать жизнь» – это все превратилось в достоинство. Он сохранил в неприкосновенности свое хрустальное сердце.

«Многие сравнивают дух нынешних времен России с временами Николая. А почему не Александра Третьего?» Есть и такие сравнения, но Александр Третий все-таки продолжался не так долго. И потом, видите, Александр Третий при всем своем презрении к Европе стремился не воевать. И при нем Россия практически не воевала.

«Если Николай что-то и читал, то Александру Третьему литература была совсем не нужна». Нет, Эд, дорогой. Александр, конечно, был человек недалекий, но более симпатичный, чем Николай. Любовь его к Дагмаре, некоторая романтичность, выдающаяся физическая мощь, алкоголизм.., Ну, не алкоголизм, а то сейчас скажут, что я очерняю образ самодержца, хотя я не люблю самодержцев, прямо скажем. Скажем так, его повышенная склонность к спиртному. В нем много приятных, симпатичных черт которые делают его не столько злодеем, сколько рутинным бюрократом. Он многое понимал, о многом догадывался. Радзинский вообще считает, что он революцию предвидел, и отсюда было его отчаяние, которое ускоряло его смерть. Трудно сказать.

В любом случае, Николай считал себя более правым. Он более кремневая, более каменная фигура. И нынешняя обстановка больше похожа на обстановку мрачного семилетия. Конечно, и крымские мотивы заставляют о себе вспоминать. Николай мне кажется более чугунным. Вот Николай Палкин и в народе воспринимался скорее как более активное зло, вот так бы я сказал.

«Как вы относитесь…» Никак не отношусь, к сожалению.

Д.Быков: Сейчас выгодно и приятно быть плохим, что сейчас время подпольных людей

«Что могло бы получится из Бориса Рыжего?» Мне кажется, что самоубийство Рыжего было отчасти следствием естественной паники перед рывком. Рывок сделать всегда очень трудно, очень трудно во что-то превращаться. Видимо, он не стал этого делать, не смог этого сделать. Может быть, это было какое-то веяние момента, но Рыжий, безусловно, эволюционировал. Куда, в какую сторону, – этого сказать уже невозможно.

«Стоит ли читать Сашу Филиппенко?» Хотите, читайте. «Трилогия Александра Геры «Набат»?» Впервые слышу. Господи, сколько же есть удивительных книг!

«Мне понятен, почему Достоевский признан в западных массах: грандиозные трагедии, шекспировский размах. Но не кажется ли вам, что время героев Достоевского у нас сейчас прямо под ногами?» Мне кажется, только в одном смысле: в том, в каком Марья Розанова сказала, что он полезный писатель, потому что он рассказывает о том, как приятно и интересно быть плохим. Имеются в виду, конечно, «Записки из подполья», я их сейчас в «Ардисе» начитал, скоро будет аудиокнига. Сильно мне испортило настроение это чтение. Потому что когда читаешь, перевоплощаешься же. И самый ритм этого голоса, этой фразы начинает на тебя влиять. Влияет дурно, но, наверное, это надо зафиксировать. Наверное, надо.

Так что в том, что сейчас выгодно и приятно быть плохим, что сейчас время подпольных людей, которые даже не хотят казаться хорошими, которые рациональной и сколько-то понятной логике просвещения противопоставляют иррациональное, подчеркнуто алогичное поведение. Для человека позорно поступать по своей пользе. Это очень опасная и мрачная мысль. Кажется, что она – апологетика человеческого, на самом деле это – очернение человека, это упоение собственными бедами, расчесывание язв.

«Писатель, безусловно, производная от среды». Отнюдь. Писатель как раз – носитель каких-то довольно высоких начал, которые в нем обязательно есть. А среда старается их заглушить как может. «Были ли авторы, которым удавалось вырваться из окружающей эпохи?» Вот пожалуйста, Свифт. Пожалуйста, Кафка. То есть Кафка мог быть написан не только в Австро-Венгрии и не только в это время. Обреченность Австро-Венгрии там чувствуется, но это общая обреченность мира. Джойс, которого вы приводите в пример, как раз, мне кажется, абсолютно в контексте эпохи модерна. А Кафка совершенно отдельно.

«Почему…» Ладно, на этот вопрос я уже отвечу в следующей четверти.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Дина, не что иное, как глубокая рефлексия. Просто проникновение в собственный мозг, когнитивный диссонанс при мысли о том, что мое сознание бесконечно, а жизнь конечна. Грубо говоря, те эмоции, которые описаны у Толстого в «Записках сумасшедшего» как очень мрачные, фатальные, страшные. И, в свою очередь, у Набокова в «Ultima Thule» как скорее счастливые. Это довольно интересно, только я думаю, что Фальтер не просто открыл для себя бессмертие, а Фальтер оказался прикосновенен ко всему этому миру загробных душ, поэтому какие-то мысли жены Синеусова стали ему известны. В любом случае мне кажется, что никуда человек не исчезает. Никуда.

Дорогая А.Л. Спасибо, получил вашу главу, буду внимательно читать. Вы пишете замечательно. Я получил еще очень хорошее письмо от одной воспитанницы Володи Вагнера из «Артека». И с бесконечной любовью его прочитал и очень много думаю о нем в последнее время.

«Вы неохотно даете советы начинающим литераторам». Неохотно потому, что не знаю вашей ситуации, исходной ситуации. Совершенно не понимаю, где вы живете и чего хотите. Поэтому все очень индивидуально. «У нас мало издательств, редкие конкурсы и непонятные лонг- и шорт-листы. Стоит ли вообще заниматься литературой?»

Дорогой мой, вы же занимаетесь литературой для того чтобы справиться с собственными проблемами, а не для того чтобы победить в конкурсе. Если вы хотите без этого обходиться, то есть если вы хотите только литературной славы, – забудьте вообще про это. Литературная слава может быть, может не быть, а шанс спиться и умереть под забором гораздо выше, чем шанс добыть литературную славу. Человек, как правило, пишет только потому, что это его единственный способ разобраться со своими проблемами: со страхом смерти, с одиночеством, с травлей, – с чем угодно. Если у вас нет этих проблем – чего ради вам еще грузить свой мозг? Масса более прибыльных и более душеполезных, и более богоугодных занятий.

«Действует ли волшебное слово «один» на «Золушке»?» «Золушка» будет 20 ноября в Московском дворце мюзикла, или в Московском дворце молодежи, МДМ по-разному расшифровывают. Приходите, 20-е – это вторник, по-моему. Ну да, наверное, действует. Во всяком случае я буду там стоять какое-то время на входе, так что подходите. Я не знаю, есть ли там билеты. Иващенко намекал, что их нет. Но вы знаете, что волшебное слово «один» действует только, когда билетов нет. Когда нет свободных мест, и тогда вас я могу провести. Действует оно иногда для студентов и пенсионеров. Потому что я понимаю, что их заставлять за деньги ходить – это совершенно неприлично. В общем, приходите. И оно не было бы таким волшебным, если бы не действовало. Как-то мы всегда справляемся. Вот в Ростове оно не действует. В Ростове я выступаю в субботу-воскресенье. Оно не действует просто потому, что не я организатор. Там поэтические вечера, будет ли к этому моменту книга «Бремя черных»? Нет. Он будет к этому моменту в Москве. В Ростов я привезу несколько экземпляров книги «Дембель», и она уже будет.

«Вопрос по «Звезде Соломона». Можно ли в наше время быть таким, как Иван Степанович Цвет?» Можно, но зачем? Иван Степанович Цвет – это же человечек, понимаете? И хотя он Цвет, и вроде бы он такой прозрачный, и из прозрачных героев, такой светопроницаемый, но все-таки он –маленький человек. Предел его мечтаний – быть коллежским регистратором. Таких полно, и они добрые ребята, но я не думаю, что вам хотелось бы быть таким, как он.

«В России все, кроме националистов и имперцев игнорируют тот факт, что Россия может существовать только в формате империи. То ли дело формат Московии, как Италии после Рима. Сейчас идет процесс распада, поэтому Гиркины и Михалковы так костерят. Понимаю их чувства: их мир рушится, ведь это все так очевидно. Вопрос в том, сколько этот распад продлится? Да и все те, кто рассуждает о демократической России, – это даже не смешно. Какая может быть демократическая Россия с Кавказом, Сибирью, и так далее».

Саша, я понимаю ваши чувства. Тем более, насколько я понимаю, вы пишете с Украины, а в Украине сегодня отношение к русским как к имперцам оправдано и широко распространено, о чем тут говорить. Но если в России будет развить какое-никакое самоуправление, если в России разговоры о федерализации не будут считаться призывами к распаду, а будут просто знаком укрепления нормальной власти на местах, Россия вполне состоится в этом формате, и она совершенно не обязана быть империей. Она вполне может быть такой гигантской послеримской Европой, или Америкой. Да, Соединенные Штаты России вполне реальны. Просто не нужно душить ее децентрализацию и не нужно везде видеть призыв к распаду. Что «не вы собирали, не вам раздавать». Не надо пугать распадом. Если все время централизовать, то это вернейший путь к построению тюрьмы народов. Не нужно все время угнетать. Нужно же дать развиваться совершенно свободно каким-то народным дарованиям. В этом смысле интервью с Сатаровым, которое сейчас вышло в «Собеседнике» действительно довольно оптимистическое.

Д.Быков: Человек, как правило, пишет только потому, что это его единственный способ разобраться со своими проблемами

Что касается того, что вы не верите в демократическую Россию. Это хорошо, что вы в нее не верите. Потому что тем сильнее будет шок счастья, который вас ожидает. Я понимаю пессимизм. В эпохе Юлиана Отступника так всегда кажется, я много раз об этом писал.

Последнее свидетельство – отступник, Уловка мирового скорняка. Как птицы возвращаются на сутки, Чтоб улететь уже наверняка.

Грех себя цитировать, но это такая мысль. Да, это уловка мирового скорняка. Это нам выкроилась вот такая петля времени. Но не надо, помните, как у Некрасова в «Последыше», когда, помните, после крепостного права высекли мужика на конюшне, и он от этого умер. Его не высекли, а там имитируют это сечение, чтобы помещика не огорчать. А он умер, как если бы его засекли по-настоящему. Потому что, понимаете, можно терпеть несвободу до того, как тебе показали свободу. А возвращение после этого – «ну, все, навсегда, мы вернулись к матрице» – Некрасов умер от этого, понимаете? Поманили 60-ми годами, и тут настала реакция, и декабрьским террором пахнуло на людей, переживших террор. Да, ничего не поделаешь. Болят обмороженные конечности. Это вернется все, и не следует думать, что мы живем в последние времена, что это возвращение России к ее рабской сути, и так далее. Это эксцесс, это баг, а не фича. Хотя кажется, конечно, именно так.

«Идея Маслоу о культуре сложной, потому что принцип самореализации и саморазвития – это не совсем культурная идея. У меня тоже есть такие мысли. Можно саморазвиться туда, что страшно становится».

Дима, согласен с вами абсолютно. За саморазвитие всегда приходится чем-то платить. У меня сейчас будет такая книжка – «Песня заполярного огурца», и там есть такая странная лекция-рассказ о валюте. Там речь о том, чем за что платишь, чем расплачиваешься. Вот за творчество тоже расплачиваешься, но не одиночеством, как думают многие. За творчество расплачиваешься некоторым эмоциональным выгоранием, когда действительно ничто, кроме твоего дела, тебя не интересует. Тебя перестают волновать люди, становишься аутичным. Да, можно доразвиться до того, что ваши способности вступят в противоречие с вашей этикой. Но не нужно делать из этого драму. Шахтер расплачивается угольной пылью в легких. Столяр расплачивается, наверное, отбитыми пальцами или физической усталостью. Ну а писатель, художник расплачивается некоторым социальным аутизмом. Что в этом дурного?

«Видел ваш вечер с Ширвиндтом. Что вас в нем особенно восхищает?» Доброта его. Талант у многих есть, а Ширвиндт очень добрый. Он очень теплый, открытый человек. И, конечно, потрясающая форма, в которой он находится.

«Иванова я прочел по ходу осмысления Бердяева». Ну еще… Друг мой, еще не легче. Бердяева-то зачем? Наверное, надо его читать… «Самопознание» можно почитать. «Истоки и смысл русского коммунизма» – это такая болтология, простите меня, мне очень стыдно, очень стыдно.

«Что вы думаете о Ниле Геймане и Алане Муре?» Об Алане Муре не специалист. А что касается Нила Геймана, то мне кажется, он слишком поэт. Это такая поэтическая фантастика, в которой слишком мало мяса и слишком много соуса. Он немножко, понимаете, перебирает с патетикой, с атмосферой, а сюжеты у него довольно слабенькие, как мне кажется. Он такой импрессионист. Он описывает сны, и это хорошо для рассказов. Но в целом у меня возникает ощущение, что он больше поэт и больше фантазер, чем настоящий мрачный готический писатель. По сравнению с Кингом он, конечно, ребенок.

«Справедливо ли мнение Ключевского о герое Гоголя и Гончарова. Герои Гоголя – длинноногие кузнечики, скользящие по поверхности темного болота, а у Гончарова – живые люди, своими действиями освещающие самое дно». Нет, это мнение несправедлвиво, потому что как раз герои Гончарова мне кажутся совершенно неживыми. Точка зрения, что Гоголь – не реалист, нет, он реалист высшего порядка. Он метафизик настоящий, он видит в людях второе дно. И я, конечно, считаю, что «Мертвые души» художественно, и даже умственно, даже философски гораздо сильнее, чем вся проза Гончарова. Я вообще Гончарова не очень люблю. Мне нравится «Мильон терзаний», статья, мне многое нравится во «Фрегате «Паллада», есть чудесные куски в «Обрыве». Но в целом, по-моему, эту ужасное занудство. И читать «Обломова» – то есть погружаться в это полусонное состояние для меня практически невыносимо. Ну могу я признаться, что его не люблю. Я и детям иногда говорю: «Ну не идет у вас «Обломов» – не читайте, эта книга может с вами такое сделать, что вы потом уже не реабилитируетесь никак. Это опасно.

«Чем на вас произвела такое впечатление Юлия Высоцкая?» Тоже вечер у нас был. Во-первых, она большая актриса. То, как она сыграла Нину Заречную – это совершенно неожиданная Нина Заречная. Конечно, я понимаю, что это Кончаловский придумал, но она это сыграла. Как я всю жизнь мечтал о страшной Ларисе Огудаловой, о стерве, – так она сыграла страшную Нину Заречную, такую спекулятивную. Она же на этом вечере прочла монолог Чайки, и когда у Нины появляются эти детские, почти сюсюкающие интонации… Она вытащила всю фальшь из этих слов. Когда она говорит Треплеву: «Я верю, я верю в искусство», он же кончает собой не из-за того, что она его бросила, а из-за того, что из нее получилась плохая актриса. Понимаете, вот в чем ужас.

Ну и потом она поразительно искренний человек какой-то. Когда она прочла «Колыбельную» в «Светлане», что делалось в зале, вы не представляете. Зал вообще был потрясен, потому что от Высоцкой такого никто не ждал, такой интимности, такой откровенности. Это было что-то поразительное, она очень честный, очень прямой и яркий человек. Я просто с долгим послевкусием ушел с этого вечера. Ее не отпускали там, «Гоголь-центр» на ушах стоял. Как ни странно, из всех этих вечеров (4 их было), у меня было ощущение наиболее живого контакта с залом. Понятно, что Юрский – совершенство. Ширвиндт очаровательно общается. Шендерович, который подменил заболевшую Дапкунайте, показал, что действительно он не зря учился в Табаковской студии, и это было замечательное чтение: совсем не актерское, но при этом очень эффектное. Но Юля Высоцкая, чисто по-человечески, это было для меня огромное открытие. Я лишний раз понял, что Кончаловский – он добрый, и как-то отсвет ее личности на ней лежит. Это очень было круто, да.

«А что такое «Золушка»?» «Золушка» – это такой мюзикл, который написал Алексей Иващенко на мои стихи. По-моему, довольно веселый.

«По-моему, нет никакой позднесоветской «Одиссеи», все вполне вписывается в странствие между «Волгой-Волгой», «Верными друзьями», «Гусарской балладой», «Шапито-шоу», «Домом», в конце концов, «Витькой Чесноком…»

Оливер, это замечательная идея и хорошая метафора, но нет, позднесоветская Одиссея все же есть. Пока непонятно, что это за странствия, но уже понятно, что есть сетевая структура, подчеркнутая в «Шапито-шоу». Уже понятно, что есть главная тема постсоветская – прав совершенно Оробий, это тема войны и бездомья. Тема побега.

«Читали ли вы «Две жизни» Конкордии Антаровой?» Даже и не слышал о ней никогда. Мне очень стыдно. Господи, сколько же есть всего на свете того, о чем я никогда не слышал.

Д.Быков: Соединенные Штаты России вполне реальны. Просто не нужно душить ее децентрализацию

«В последнее время тянет перечитать «Град обреченный». Читал один раз в 17 лет, ничего не понял, но запомнилось на всю жизнь». Слушайте, «Град обреченный» – это трудная книга, такая кризисная, в известном смысле бродящая. Стругацкие сами считали ее большой удачей, но я боюсь, что они ее передержали. Она очень долго находилась в столе и, мне кажется, какие-то смыслы они сами просто перестали понимать. Конечно, то, что вам хочется ее перечитать, – это хороший признак. Она сейчас очень актуальна, поскольку Воронин и Кацман в очередной раз стреляют в себя. Смыслы эти открывать всегда полезно. И полезно помнить, что эксперимент есть эксперимент. Там есть важная для Стругацких мысль, что человек воспитывается непонятным, воспитывается столкновением с чудом, и поэтому появление этих диких обезьян в начале отчасти сродни инциденту в Малой Пеше в «Волны гасят ветер».

Но при этом, мне кажется, в «Град обреченный» вложено несколько больше, чем они могли сами осмыслить. Хотя образ замкнутого мира, возникающего в «Обитаемом острове» на Саракше и продолженный там, – это довольно глубокая мысль, интересная и неочевидная. До сих пор Стругацкие сложнее нашего понимания. Отчасти потому, что они сами не все знали, что имели в виду. Читать и перечитывать «Град обреченный» чрезвычайно полезно, но мне кажется, что время этой вещи еще не пришло. Мы что-то такое про себя еще должны понять, чего пока не сознаем.

«Что вы думаете о Ширли Джексон? Была ли она действительно талантлива?» Видите ли, Аня, Ширли Джексон – великая писательница. Она правильно совершенно говорила: «Лучше всего мне удаются дети и романы – того и другого у меня очень много». Ширли Джексон, прежде всего, фантастически обаятельная личность, и она мне ужасно нравится по-человечески. Я как раз не думаю, что «Лотерея» – такой уж великий рассказ, хотя во все антологии американского рассказа, не только фантастические, она входит. Это рассказ уровня Фланнери О’Коннор, такая убийственная лотерея, которая проходит в нормальном американском городке. Вот эта подспудная тяга к убийству, да еще к убийству по голосованию, по демократической процедуре, – она очень точно подловила, подсекла эту рыбу.

Лучшее ее произведение, как мне кажется, это «Висельник» – такая история загадочного исчезновения в этом треугольнике, где постоянно реально пропадали люди. Был я в этом месте, ужас меня подрал. Это история реального исчезновения студентки, которая ушла к родителям через лес и больше ее никто никогда не видел. Это история 1948 года, вы можете найти это в Википедии, а она это очень хорошо описала. «Призрак дома на холме» – выдающееся произведение. Вообще она умела писать страшно, умела писать увлекательно, загадочно. Я книжками ее рассказов в Штатах очень спасался, потому что иногда там скучно бывает, ностальгия начинает терзать. Почитаешь Ширли Джексон – веселое и полезное чтение, мне кажется.

«Жертвоприношение» для Тарковского. Что эта тема обозначала для Тарковского?» Много раз отвечал на этот вопрос, и в разговоре с Майей Туровской, дай бог ей здоровья, к этой теме вернулся. Прочтите наш с ней разговор. Тема жертвы, которая не принята. Попытка спасти мир и сознание, что жертва не принята. Я думаю, что у Тарковского, который как был умирал на съемках этой картины, было ощущение, что как бы жизнь его вся оказалась отвергнутой жертвой. Сценарий Стругацких, точнее, Аркадия Стругацкого. Изначально он назывался «Ведьма». Вся тема с ночной поездкой героя на велосипеде оттуда.

«Как вы относитесь к Сергею Переслегину?» С величайшим уважением. Тут у меня нет конкретного отношения к его мировоззрению – мировоззрение его мне не очень интересно, но как интеллектуальный конструктор, как интеллектуальный провокатор он блистательный совершенно человек.

«Почему поэма Лермонтова «Сашка» обрывается?» У меня есть ощущение – есть эта версия, она высказывалась Герштейном и многими другими, – «Сашка» – это законченная вещь, а вторая глава – это начало другой поэмы, не имеющей к ней отношения.

Просьба про садо-мазо, просьба, понятное дело, про Брюсова, просьба про Ремизова. Про Ремизова я склонен говорить.

«Общались ли вы с Леонидом Мацихом после интервью?» Общался, он прислал мне пьесу. Я ему ее отрецензировал, очень восторженно, я помню. Но общался я с ним гораздо меньше, чем можно было, и гораздо меньше, чем мне хотелось. Но, понимаете, он тяжело болел в последнее время, и мне не очень-то хотелось его… Я не знал о его болезни, но чувствовал, что не надо его сильно отвлекать.

А я вообще человек не очень общительный. То, что я свободно разговариваю с вами по радио, не значит, что мне вообще легко с людьми общаться. Я боюсь их отвлекать, боюсь им навязываться, не люблю, когда они навязываются мне. Вообще мне кажется, что общение должно быть дозированным, это такая растрата, что ли, семян, как я уже писал, предназначенных для посева. Растрата их на помол. Мне кажется, что и Мациху хватало общения. Он был лектор, он водил экскурсии, он встречался со школьниками. Он, по-моему, очень нуждался в уединении, поэтому я боялся ему лезть как-то в душу. Хотя сейчас я думаю, что, может быть, ему и нравилось бы это.

Вот блистательный вопрос! «Панночке из «Вия» приходится каждую ночь превращаться в ведьму, или она умеет управлять этим процессом?» Нет, конечно, не умеет. Видите, какая вещь. В чем величие Стивенсона? Он подчеркнул, что эксперименты Джекила до какого-то момента были добровольными, а с какого-то стали обязательными. Он уже не мог не превращаться в Хайда, а потом начал превращаться в него самопроизвольно. Панночка могла поэкспериментировать с ведьмой один-два раза. А потом стала на это подсаживаться, это стало необходимостью, это стало ее вторым «я». И до всякого Джекила и Хайда это превращение и оборотничество, которое, кстати, так интересно развито у Роулинг, описано у Гоголя.

Интересно здесь то, кстати: вот у Роулинг какой выход? Допустим, Люпин – оборотень, и для того, чтобы ему не чувствовать себя одиноким, они все стали анимагами. Наверное, панночку можно было бы спасти, если кто-то из ее родственников научился превращаться в такую нечистую силу. Интересная была бы мысль, что ее отец – это Вий. Это изысканная была бы конструкция. Если хотите, напишите.

Конечно, она не владеет собой. Она и не хочет, но должна каждую ночь превращаться. И больше того, она нуждается в том, чтобы губить путников. Это тоже становится ее второй натурой. А то все думаете, что вот вы экспериментируете, экспериментируете со злом, а это проходит для вас даром. Нет, оно в вас проникает, и через какое-то время вы уже ничего не можете сделать. Это становится вашим истинным «я».

«Что нового открыл в «Истории человечества» Юваль Ной Харари?» Я рецензировал его новую книжку… Новое, на мой взгляд, принципиально то же, о чем говорил я: к сожалению, существование человейника становится неизбежным, и неизбежным становится существование второй ветки, которая будет выламываться из человейника. Почему это так, я не знаю, но он точно совершенно подчеркнул, что сращивание человека с гаджетом неизбежно, и так же неизбежно существование людей, которые не захотят этого сращивания и будут в меньшинстве.

«Почему Артюр Рембо замолчал?» Это вопрос, который требует фундаментального ответа, не меньше монографии. Но если говорить совсем честно, то он замолчал, потому что все сказал. Он замолчал, потому что исчерпался. А потенциал его был не очень велик. Он на самом деле такой анфан террибль, который прекращает быть «терибль», когда прекращает быть «анфан». Есть другая точка зрения, тоже очень распространенная, что роковым для него была Коммуна, он был поэтом Коммуны, и это роднит его с Маяковским.

Д.Быков: Можно терпеть несвободу до того, как тебе показали свободу

Наверное, лучшее, что написано о Рембо – это книга «Время убийц» такого Генри Миллера, который больше известен своими «Нексусами», «Лексусами» и «Плексусами» или «Тропиками», а, по большому счету, он был гениальным литературоведом и замечательным филологом. Физиология ему не давалась. «Тропик Рака» или, тем более, «Тропик Козерога» – это книги, которые не заводят, которые не вызывают желания. Может, у меня не вызывают, может, у меня такой патологический случай. Но вот «Время убийц» – это книга, которая мне для понимания Маяковского дала очень многое. Артюр Рембо действительно замолчал, потому что великая утопия не состоялась, а вне этой утопии ему нечего было делать. Человеческое его не интересовало и скажу вам больше, в нем мало было человеческого. Он был настоящий декадент, абсолютный вырожденец, и ничего дурного нет в этом слове.

На них же на всех катастрофа Франции 1871 года, и катастрофа Коммуны, и катастрофа прусско-немецкой войны подействовала по-разному. Мне кажется, что этим трупным ядом был отравлен Мопассан. «Анжелюс» – это ведь об этом планировался роман. Мне кажется, что во Франции в 1871 году состоялся какой-то надлом роковой, не преодоленный. Можно построить церковь Сакре-Кер, можно удавить Коммуну, можно попытаться построить Пятую, Десятую республику, но нельзя преодолеть шок от этого поражения. И мне кажется, что французские трагедии 1914 и потом 1940 года – их корни там. Мне кажется, что не только Рембо – а никто не оправился. И в значительной степени катастрофа французской литературы («живопись съела литературу», – писала Ахматова), проистекает от этого. Мне кажется, что ключевой роман Золя – это разгром; роман поразительного по силе трагизма. Хотя он не лучший в серии, но он самый откровенный. «Человек-зверь», понимаете? Ведь там эта сцена с солдатом, несущимся на фронт, финальная, где человек – зверь. Он там почувствовал, что какие-то силы вырвались на волю, которые человечество не сможет упрятать назад в бутылку. И мне кажется, что чудовищная жестокость франко-прусской войны была страшным намеком того, что будет в XX веке. Поэтому и Рембо…

«Вы много говорите о Северусе в России, и о возможном противостоянии Навального с Кремлем. Почему вы не упоминаете в этой роли Медведева?» Потому что Медведев, как мне кажется, в другой роли. Он, как бы сказать… Есть там один персонаж, на которого он больше похож.

«Один мой собеседник высказал точку зрения, что Гоша, он же Гога из фильма «Москва слезам не верит» – опасный тип, и в жизни таких людей надо обходить стороной». Есть такая точка зрения. А есть точка зрения, что главный герой «Иронии судьбы…» опасный тип, такой противный. По-моему, это бесконечное возвращение к советским архетипам совершенно бессмысленно. Мне кажется, что гораздо интереснее подумать о сегодняшних персонажах каких-то.

Вот тут очень много, на самом деле, вопросов о противостоянии Навального в качестве Гарри Поттера против такого условного, как пишет один автор, Вован-де-Морта. Это, конечно, остроумная концепция, и я думаю, что так оно и есть. И я с Навальным об этом говорил. Какой-то там на низком старте изменник существует, но, с другой стороны, прав Навальный: если этот человек до сих пор остается на стороне Кремля, зачем с таким циником союзничать? Нет ли здесь какой-то самоубийственности. Поэтому как эта ситуация разрешится? Но помните, что до конца Поттерианы тоже никто не знал, что получится. Вернемся через три минуты.

[РЕКЛАМА]

Д.Быков

Саша, не об этом спектакль. О том спектакль, что да, им было невыносимо с гением, но этот гений был единственным ценным, что было в их жизни. Понимаете, мне в этом спектакле Карбаускиса увиделась некая апология Толстого… Я, кстати, не уверен, что это именно Карбаускиса спектакль. Он просто художественный руководитель его, как и театра в целом. Ставил его кто-то помоложе. Но надо проверить. Но я пошел и не пожалел, хотя я человек совсем не театральный. Для меня это важный спектакль, потому что Карбаускис же во всех своих произведениях проводит мысль о том, что человек невыносим, но драгоценен. Вот это показалось мне важным.

«Будет ли действовать волшебное слово «один» в Минске?» В Минске я буду где-то 16-17 декабря. И я совсем не знаю, как там это все построено. Я там никогда не выступал; бывал часто, но не выступал еще ни разу. Я бы очень хотел, чтобы там оно действовало. Потому что желающих довольно много. Уверяю вас, что я приложу к этому все усилия.

«Очень боюсь сорокалетия. Что бы на эту тему почитать?» Да просто не бойтесь, и все. Во-первых, многие уже побывали на этом рубеже. Во-вторых, знаете, я склонен соглашаться с Владимиром Яковлевым: «Срок жизни увеличился, и, может быть, концы». Это мысль Высоцкого, но Яковлев первый стал доказывать, что именно после 40, после 50, после 60 наступает возраст счастья. И потом, поймите главное, Володя. Ведь в чем проблема: человек сам для себя решает, сколько ему лет. Это не вопрос физического возраста: Толстому всегда было 28.

«Задумался о своем предназначении. Вообще-то я много написал музыки, а, может быть, надо было спортом заняться». Займитесь, никогда не поздно. А предназначение наше мы знать не можем.

«Каких авторов нужно читать сценаристу, чтобы развить чувство фабулы?» Не нужно сценаристу чувство фабулы. Сценаристу нужно чувство музыки, лейтмотива. Из всех сценаристов нужно в первую очередь читать Рязанцеву, потому что она лучше всех пишет. И Миндадзе, потому что он лучше всех, как мне кажется, выдумывает. Шпаликова очень полезно читать, особенно позднего: «Прыг-скок, обвалился потолок», «Все наши дни рождения», «Девочка Надя».

«Моя дочь – филолог, занимается репетиторством. Я спросил, рекомендует ли она детям ваши уроки. Она говорит, что сама с вами согласна, но официальное мнение (оказывается, есть и такое) часто иное. И дети, если ответят по-вашему, могут получить заниженный балл. Она не хочет их подставлять».

Нет, не могут. Если они смогут свою точку зрения аргументировать, все будет хорошо. Масса детей по этим лекциям поступают. Важно только ссылаться на то, что это мнение такого-то и такого-то автора, и второе, что особенно важно, – уметь аргументировать. Сегодня любой ребенок, который умеет доказывать свое мнение, получит высший балл, потому что это большая редкость.

«Конечно, ваша экстремально-психологическая помощь очень важна…». Конечно, важна! «Дождь» уже собирает на эту тему круглый стол. «Вместе с тем, не кажется ли вам, что в школе следовало бы преподавать элементарные правила поведения, этикета…» Нет. К любому этикету (и преподаваемому в школе, и к любым ритуальным формам общения, и к такой подчеркнутой вежливости, культу манер, скромности) я отношусь с большим подозрением, очень скептически. Мне кажется, важно не делать гадостей. Правильно совершенно сказал в свое время Шинкарев: «В чем разница между моралью и нравственностью? Мораль – это не есть рыбу ножом, а нравственность – это не предавать друзей». Вот я все-таки за то, чтобы как-то разделить культ внешних приличий и внутренних правил жизни.

Д.Быков: За саморазвитие всегда приходится чем-то платить

«Что вы думаете о флешмобе «Путин-вор»?» Уже сказал на «Дожде»: не вижу в этом никакого смысла. Мне кажется, это приводит к конфликту не с Кремлем, а с учителем. Не нужно ума и смелости, чтобы это написать. Нужен ум и смелость для того, чтобы этого не допускать. Приятна, конечно, такая демонстративная храбрость сама по себе. Но демонстративные акции, по-моему, большого смысла не имеют. Что вы этим покажете? Вы лучше препятствуйте вранью. Вот вам что-нибудь врут, а вы вставайте и говорите: «Вы врете!». Вот это, по-моему, правильно.

«Ваше мнение о сериале «Годунов»?» Уже высказал. Спасибо большое.

«Вы, когда говорите о дуэли в русской литературе XIX века, всегда начинаете с пары Ленский-Онегин, а как же Гринев и Швабрин?» Тоже вписывается в этот ряд, безусловно. Кажущийся абсолютным обывателем, но сверхчеловек Гринев, для которого – главная черта сверхчеловека – правила выше жизни. И пошляк Швабрин, изменник Швабрин, лишний человек Швабрин с его демоническим, дешевым комплексом сверхчеловечка.

«Если почитать библейские тексты в отрыве от культурного контекста, мне видятся там либо сказки, либо жесть и нестыковки, либо форменное безумие. Зачем же искать истину в этой каше, а не в сочинениях талантливых писателей?» Знаете… Спасибо там за комплименты, но, конечно, Библия – это свод ключевых сюжетов человеческой истории. Другое дело, что настоящий смысл и настоящую направленность, такое осевое время придают ей христианство, Евангелие. Это совершенно необходимое чтение. Но, конечно, Библия без Евангелия оставалась бы – правильно совершенно говорит об этом Кураев – обычным набором древних преданий. То, что из этого вышло Евангелие и придало ей интенцию, придало ей смысл, направление, высокое художественное измерение, – это мне представляется совершенно неизбежным. Но, тем не менее, есть масса людей, которые относятся к Ветхому завету как к более рациональному, с большим пиететом, а христианство кажется им плоским. Я этих людей не понимаю, но такая точка зрения есть.

«Для меня «Трудно быть богом» рифмуется с «Помутнением» Филипа Дика. И там и сям герой помещен в ситуацию пассивного наблюдения, он не может действовать. Может быть, это один из метасюжетов?»

Это не совсем метасюжет, это прием довольно частый, когда герой помещен в ситуацию наблюдения, но не имеет права действовать. Довольно много текстов написано на этом приеме, и меня он, кстати, всегда очень сильно занимал. Вот, помню, прочел я книжку Горького «Землетрясение в Калабрии и Сицилии»… помните статью Блока «Горький о Мессине». Мне захотелось почитать эту книгу, стало интересно. Я почитал. Потом прихожу к Слепаковой (я жил в это время в Питере у нее) и говорю ее величеству: «Представьте себе, вы в Калабрии. Завтра будет землетрясение. Вы никого не имеете права предупредить. Что вы будете делать? Если вы останетесь, может быть, есть шанс, что не будет землетрясения. Если вы уедете, то вы можете кого-то с собой увезти, одного-двух человек».

У меня потом в «Эвакуаторе» отрабатывается эта коллизия: тоже там они ничего не могут сделать, могут увезти. Ей стало это интересно, она стала это крутить и написала замечательный рассказ «У него еще есть время». Найдите его, он есть в сети, я его тогда же в «Собеседнике» напечатал, в рубрике «Триллер». Очень сильный был рассказ про то, как… Она придумала вообще очень красивую коллизию: герой захотел сбежать и сел в самолет. А самолет вернулся. И он остался в этом городе, обреченно остался с ними разделять их участь. Он остался и до последнего думает: «А может быть, теперь Господь пощадит этот город?» Так что это интересная сюжетная возможность. Есть ли здесь метасюжет, я не знаю. Ситуация пассивного наблюдателя. Надо тоже это покрутить, помозговать. Если у вас будет возможность, сочините. Потому что мне кажется, что это интересно. Мне кажется, что, если бы герой остался, город не был бы уничтожен уже потому, что причинность изменилась. Пресловутый постулат причинности. Вы остались, затем спаслись, – это такая лихая история Содома и Гоморры.

Поговорим о Ремизове, хотя довольно много… Давайте в следующий раз тогда о Брюсове и садомазохизме. А сейчас о Ремизове и о том, почему я его люблю.

Творческое место Ремизова в культуре Серебряного века довольно странное. С одной стороны, он поразительно органичное явление, и он такой фольклорный извод русского модернизма, с одной стороны, который есть в Билибине. Такая эстетизация фольклора, игра с ним, и, наверное, в этом он и одинок. Но при этом Ремизов – такой болезненно уязвленный, такой бесконечно печальный, такой одинокий, такой страшно трагический. Вернее, даже не трагический, а такой монотонно-тоскливый, как дребезжание жестяной струны, струнки. И он такой маргинал в жизни, он такой абсолютно одиночка в литературе. Его попытка создания Обезвелволпал, этой Обезьяньей великой вольной палаты, раздача орденов, – это такая попытка обустроиться.

Мне вот Шадхан рассказывал, царствие ему небесное, замечательный режиссер, что один его знакомый даун, когда жил в деревне, каждое утро ходил и раздавал макаронинки сухие, спагеттинки или прутики согражданам, а потом вечером ходил и собирал. Это была форма коммуникации, единственно возможная. Он об этом фильм снял. Мне кажется, что Ремизов со своими орденами Великой вольной обезьяньей палаты – это такая попытка выстроить коммуникацию при отсутствии других средств связи.

Конечно, главная его повесть – «Крестовые сестры», потом что она потрясающе сделана. Этот невероятно сильный лейтмотив, эти женщины с крестами на головных уборах, эти медсестры, в сущности. Медицинские сестры, там рядом, в больнице, они становятся такими парками, символом судьбы. Маракулин – спокойный, нормальный человек. Он такой купринский Иван Степанович Цвет. И все у него идет гладко, и жизнь у него хорошая, и он такой еще и Акакий Акакиевич, потому что ему нравится каллиграфия, он любит буквы. А потом его выкидывают со службы. И он понимает, что человек человеку бревно. И он начинает проваливаться в мир таких же людей, лишенных занятий. У них огромное время свободное, потому что им нечего делать, они никому не нужны, они лишены денег, лишены опоры. Вот это странное чувство провала, болота, сквозь пленку которое тебя держало, и вот это падение постепенное, которое в конце концов материализуется в его падении из окна.

Маракулин – один из самых обаятельных героев, и в нем такая ремизовская душа светлая. Почему он это написал? У Ремизова в 1909 году случился скандал, его обвинили в плагиате, обвинили в совершенно непристойном тоне. Кто был этот обвинитель, этот таинственный Мих. Миров, который написал эту статью? Там расходятся мнения. Одни говорят, что это был Измайлов, сам Измайлов кивал на Чуковского. По стилю она не похожа ни на Измайлова, ни на Чуковского. И статья гнусная в том смысле, что там обвинен в плагиате человек, который только процитировал народные сказки, их обработал. Обработка фольклора не есть плагиат, и об этом стали писать. Пришвин за него вступился, вступился за него Волошин (волошинскую статью по разным соображениям не напечатали). Пошла травля, и это попало в газеты. А летнее затишье (правильно пишут историки этой темы) вызвало интерес, хамство, прямой скандал. И «Южный листок» писал, что он «стибрил эти сказки». Гнусная совершенно история.

Он защитил себя без особенных усилий. Но поскольку он был уже человек, побывавший в ссылке, болезненно впечатлительный, ранимая душа, такой болотный чертик, такая странная русская нечисть из сказки, добрая…. Как полевые чертенята у Блока, или болотный попик. Я думаю, что Блок, очень его любивший, отчасти его там и воспроизвел. Хотя навеяно это циклом «Болотных картинок» Татьяны Гиппиус, сестренки Зинаиды Николаевны. Но, мне кажется, что образ Ремизова там прослеживается. Он и был такой болотный попик. И вот его страшно уязвило эта история.

Единственной опорой в жизни ему была Серафима Довгелло, жена его, которая была и больше, и физически крепче, и как-то всегда его утешала во всех ситуациях. И вот он написал этих «Крестовых сестер» как вопль обиженной, одинокой души. Наверное, лучшие образчики его собственно художественной прозы – это роман «Пруд»: роман, в котором лучшее, что есть (как и у Белого в «Симфониях») – это стиль, мелодика речи с ее такими мелодическими повторами, такая скорбная, причитающая, унылая манера повествования. Там замечательный, конечно, образ Огорелышевых – русской купеческой семьи, которая распадается. Обычная история начала века: история о распаде семьи, большого купеческого дела. Там потрясающий сквозной образ этой огорелышевской тайной улыбки. Дарья там зовут, по-моему, главную героиню. Могу путать, давно это читал.

Но проза Ремизова по-настоящему, художественная проза, она не так значительна, как, во-первых, его фольклорные стилизации и обработки (а он еще и каллиграф, художник замечательный). Стилизовался он замечательно: и под восточные сказки, и под русские народные, и под готику, – все это он очень хорошо умел. Но главная стихия прозы Ремизова – это такая дневниковая проза, немного в розановском духе. Вот почему Розанов так его любил и говорил, что Ремизов – это бриллиант, он валяется в пыли, и счастлив будет тот, кто его подымет. Для меня чтение Ремизова всегда было каким-то обостренным, мучительным наслаждением. Особенно книжка «Подстриженными глазами». Я помню, что когда Лукьянова в Москву переехала, то я у нее как раз эту книжку привезенную (и в Новосибирске изданную), схватил и постоянно перечитывал. Потому что для меня, вообще-то, послереволюционный Ремизов открылся довольно поздно.

Я читал, конечно, «Кукху. Розановы письма». Это записки о Розанове, поразительно живые. «Кукха» – это выдуманное Ремизовым словечко, звездная влага, звездная сперма, оплодотворяющая мир, живая влага мира. И то, как он описывает эту весеннюю ночь, когда они шляются с Розановым и чувствуют этот запас свежего воздуха, массивного, мокрого, и этот запах весеннего разложения и возрождения одновременно, – это что-то божественное. Эта звездная, холодная, весенняя ночь. И при этом – удивительное ощущение интимной, глубокой близости с людьми, которых он любил. Его потрясающие воспоминания о Блоке, невероятной силы. Его удивительные слова о Розанове, его удивительные воспоминания о собственной жизни. Он очень открыт читателю.

Вот «Взвихренная Русь» и «Подстриженными глазами» – это два таких вопля воли, поразительной силы, конечно. И он, в отличие от Розанова, в котором все-таки много было провокаторства и довольно темные убеждения, он очень чистая, совершенно святая душа. Я очень его люблю.

Жизнь его парижская была ужасна. Он постепенно стал слепнуть. Правильно совершенно писал про него Замятин, что «тянет соки из крошечной коробочки русской земли, которую вывез с собой, как засыхающее растение». А он дожил до 50-х годов, ослеп совсем, но есть потрясающая запись его голоса, где он наизусть начитывает сцену полета из «Вия». Это просто что-то фантастическое! Жалкий старческий тенорок. Но все то, что он писал, невзирая на эту унылую и жалкую интонацию, проникнуто поразительной художественной силой, настоящей мощью. И вообще, придумать такую штуку, как «Крестовые сестры», построенную целиком на лейтмотивах, фактически без фабулы, в ощущениях, такую абсолютно импрессионистическую прозу, – это надо, знаете, быть довольно хитрым парнем.

Не говоря уже о том, что в сказках его чувствуется такое владение языком, причем темной, какой-то хтонической его сутью. Понимаете, дохристианской, языческой и при этом доброй. В этом смысле он, конечно, писатель гораздо сильнее Алексея Толстого, тоже обрабатывавшего сказки и стилизовавшего их под фольклор. И мне кажется, что сильнее и Замятина. Потому что Замятин – гениальный реалист, у него очень сильное «Наводнение», у него замечательные есть «Островитяне», очень сильные и ранние сочинения, такие сатирически-разоблачительные. Роман «Мы», мне кажется, все-таки, не обладает художественной мощью, какая была у Ремизова. Мне кажется, что Замятин слишком рационален.

Ремизов – это какое-то уютное и страшное болото, засасывающее вас. Не говоря о том, что «Взвихренная Русь» – это самый искренний, самый сердечный, самый горячий плач по России. Вот он-то ее любил! Как любят ее кривые, неуклюжие люди, неукорененные в жизни. А из того, что надо читать у него – я полагаю, что «Кукха» – это чтение, с которого надо начинать знакомство с Ремизовым.

А теперь, братцы, я убегаю, потому что ровно через пять минут отключат все лифты, и мне тогда придется в 14-го этажа бежать пешком. Как «Эхо» собирается в этих условиях вещать, не знаю, но через неделю услышимся, пока.