Один - 2017-09-14
Д. Быков
―
Привет, дорогие друзья!Сразу хочу вам сказать, что по темам лекции сегодня однозначный лидер не выявлен. Есть много по-прежнему предложений о Драйзере, которого мы давно уже собирались наконец включить в круг нашего рассмотрения. Но видите, в чем проблема? У меня не набирается мыслей о Драйзере на лекцию, то есть я не вижу здесь предмета для сколько-нибудь серьезной дискуссии. Он хороший писатель, такой крепкий социальный реалист, даже, как считается, с некоторым уклоном в натурализм, но, конечно, Золя по сравнению с ним гигант. И честно вам скажу, у меня никогда ни один из текстов Драйзера, кроме, может быть, «Американской трагедии» (и то в силу биографических разных обстоятельств — я просто в детстве ее вовремя прочел), ни один текст Драйзера у меня не вызывал живого интереса. Рассказы его некоторые мне нравились, как ни странно, а романы казались все-таки сильно одинаковыми.
Поэтому если появятся другие идеи… Тут Гофмана очень многие просят все-таки. Хотя мы о нем говорили, но — мало. Другие есть варианты всякие, к Киплингу просят вернуться. И есть очень дорогая лично мне, хотя и единичная просьба поговорить о Некрасове (имеется в виду Николай Алексеевич), в частности в связи с новой его биографией работы Макеева — на мой взгляд, очень удачной. Давайте поговорим, потому что Некрасов как-никак один из моих любимых поэтов. И я согласен с мнением Николая Чуковского, чей отец всю жизнь Некрасовым занимался. Вот Николай Чуковский как-то жене своей сказал: «Истинного знатока поэзии можно отличить по тому, как он относится к Некрасову. Некрасов — это не для дилетантов. Если человек понимает его масштаб и не отпугивается его прозаизмом, то это значит, что он действительно поэзию слышит». И я, в общем, нежно любя этого автора, с удовольствием бы о нем поговорил.
Отвечаем на вопросы.
«Прочел ваш плутовской роман «Правда», но не могу понять, как можно писать одну книгу вдвоем. Ведь не бывает автомобилей с двумя рулями! Правда ли, что Максим Чертанов — женщина?»
Слава, ну, она этого, в общем, и не скрывает. Она сейчас даже не скрывает, что ее зовут Маша. Как писать вдвоем? Ну, не сложно на самом деле. Обычно, если мы с Чертановым осуществляем какой-то проект, мы придумываем втроем план (я, Вадим Эрлихман и Маша), а потом разбрасываем его просто по главам, кто что пишет. Иногда кто-то пишет основной текст, а кто-то поверх него вписывает какие-то соображения.
Никаких проблем в том, чтобы писать вдвоем, нет. Просто есть два способа. Один — к нему прибегали Стругацкие, Ильф и Петров, Брагинский и Рязанов — когда один пишет, а другой ходит вокруг и негодует, как бы мешает и говорит: «Да ну, это банальщина! Давайте сформулируем иначе». А есть другой способ, мне гораздо более близкий, когда каждый выбирает то, что ему по темпераменту больше подходит, и это вписывает в роман.
Если люди достаточно похожи и шва не видно (а у нас, в общем, с Машкой как-то шва совершенно не видно, потому что мы действительно не слишком сильно отличаемся), то можно работать совершенно спокойно. У меня, кстати, с женой никогда шва не видно. Когда мы писали наши сказки совместные, мы придумывали их вместе, а потом просто каждый писал. Кому-то ближе зверьки, кому-то — зверюши.
«В «Граде обреченном» Стругацких предсказано почти все нынешнее, в частности нашествие обезьян. «Хищные вещи века» — вообще готовое пособие по изучению мира потребления. Вы возлагаете надежды исключительно на молодежь, и хорошо. Но куда деть остальных?»
Дорогой tornado, видите ли, люди, по крайней мере 90 процентов их, я думаю, они сами по себе ни хороши, ни плохи; они — как камни в воде, понимаете, меняют цвет в зависимости от среды. И количество приличных людей в обществе или во всяком случае людей, которые не позволяют себе прямого свинства или делают гадости без удовольствия, назовем это так, их количество меняется. Оно очень зависимо. И особенно в России оно очень зависимо от среды, потому что внутренние убеждения недостаточно крепки, недостаточно прочны. И одни и те же люди в семидесятые годы ведут себя совершенно по-обывательски, в восьмидесятые становятся политическими активистами и демократами, в девяностые резко мигрируют в сторону агрессивно-послушного большинства, в нулевые мигрируют обратно. То есть это на самом деле очень меняющаяся, очень переменчивая среда.
Поэтому ни от кого не надо избавляться. Надо просто создать в обществе такую обстановку, при которой человеку не нравится участвовать в откровенно фашистских мероприятиях, то есть солидарно кого-то травить, против кого-то голосовать, мешать кому-то работать и так далее. Это не сложно на самом деле. Я солидарен с Валерием Соловьем, который полагает совершенно справедливо, что можно ничтожные перемены, в общем, миниатюрные, даже косметические, внести в общество — и Россия тут же вернется к норме в очень многих отношениях. Выздоравливать приятнее, чем болеть.
«Посоветуйте самый удачный, на ваш взгляд, перевод стихов Живаго на английский — нужно для дела».
Sandrto, если для дела, то совершенно однозначно могу порекомендовать вам переводы Юрия Мениса. Они доступны, есть они в большинстве американских библиотек. Юрий Менис — американский переводчик российского происхождения, преподающий довольно давно и довольно успешно в Штатах. Я с ним знаком с девяностых годов. Он уехал, насколько я помню, в 93-м и за это время успел перевести блистательно некоторые стихотворения Пушкина. А вот стихи Пастернака, я рискну сказать, он перевел конгениально. Во всяком случае то, что он сделал из «Свидания» — это просто шедевр английской поэзии. Кстати, если вы меня, Юра, слышите… Мы с вами тысячу лет не видались. Но когда я ваши переводы прочел, я просто вздрогнул от счастья.
Геннадий Добрюшин выслал несколько текстов, просит об их прочтении. Гена, вот клянусь вам, что я вернусь из Новосибирска в понедельник и все вам тщательно отвечу. Я вообще стараюсь читать то, что присылают.
«Интересно, как вам «Голова-ластик» образца 77-го года? Посмотрел его после третьего сезона «Твин Пикса» и пришел к удручающему выводу: 40 лет прошло, а в художественном методе режиссера, пусть и великого, ничего не изменилось, никакой эволюции».
Skromnik дорогой, вот Лев Шестов, хорошо известный нам с вами, в книжке своей «Апофеоз беспочвенности» писал: «Для художника нет ничего опаснее, чем найти свое лицо. Каждый следующий текст будет подражанием самому себе». Я, конечно, с этой точкой зрения не совсем согласен. Ну, я думаю, Шестов как-нибудь на небесах переживет мое несогласие. Я не против своего лица, но мне, конечно, импонируют художники меняющиеся.
Иное дело, что Линч, несмотря на некоторые свои постоянные лейтмотивы — комнаты с извилинами, которые появились уже в «Голове-ластике», вот эти все дымы, трубы, другие любимые лейтмотивы, композиционные приемчики все эти (ретардации, отступления и так далее), — Линч очень меняется. Потому что Линч «Человека-слона» — очень внятный. Линч «Синего бархата» — абсурдистский. Абсолютно эксцентричный Линч «Mulholland Drive». И такой, я бы сказал, предельно до прозрачности простой Линч «Простой истории». Это совершенно разные авторы. Другое дело, что творческий почерк его, темпы его примерно одни и те же. Но при всем при этом, конечно, говорить о том, что Линч стоит на месте, я бы не стал.
«Голова-ластик» как раз не самая сильная его картина. Она сильна только в том смысле, что там заявлены некоторые обсессии, которые его терзают. Ну, вы же не можете… Я помню, мне Гор Вербински объяснял, как сделаны кошмары в «Звонке». Он говорил: «Я не вправе, я не в силах поменять преследующие меня образы. Они со мной, как отпечатки пальцев. Вот почти все в кассете взято из моих персональных кошмаров. И если вы обнаруживаете у меня одни и те же лейтмотивы — веревки, колодцы, коридоры, — ну, как у него в «Мышиной охоте», — трубы, вот эти огромные пустые пространства заброшенные — я не волен это поменять».
Д.Быков: Люди, по крайней мере 90%, они сами по себе ни хороши, ни плохи; они — как камни в воде
Точно так же, понимаете, каждый реализует свои обсессии и борется с ними как умеет. Вот преследуют Линча эти извилистые полы в комнатах или дымы — ну, значит, он борется с ними. При том, что я выше всего из всего Линча ценю все-таки «Огонь, пойдем со мной» как самое точное сочетание смешного и страшного и, наверное, как самые страшные такие, вот я люблю пугающие такие какие-то куски. «Внутренняя империя» мне нравится безумно.
«Какую книгу из написанных на русском следовало бы успеть прочитать человеку, которому за шестьдесят?»
Мне кажется, «Былое и думы». Я думаю, что очень многие миновали эту книгу в ходе своей жизни. И Герцен как-то отодвинут во второй ряд русской классики, а он, я думаю, принадлежит к первому. Хотя собственно художественная его проза, всякие «Кто виноват?»… Они, конечно, не выдерживают сравнения даже с Тургеневым, хотя ему они ближе всего стилистически. Но «Былое и думы» — это новый жанр, жанр, которого не было. И книга эта поразительно жива, свежа. И она производит впечатление такой горячей исповедальности, что мало что можно рядом с ней поставить.
«Что сподвигло Уэллса сочинить «Войну миров» в 1897 году? Предвидел ли он катастрофы грядущего века?»
Андрей, трудно сказать. Понимаете, ни один художник не сочиняет шедевр в надежде предвидеть катастрофы грядущего века; он видит эффектную тему и разрабатывает ее. Вот ему эффектной показалась эта картинка. Я думаю, он увидел прежде всего картинки: вот эти трехногие существа с лучами, со странным криком, или вот эта отвинчивающаяся, отвинчивающая сама себя головка цилиндра, или вот эти страшные дороги, по которым бегут толпы беженцев и затаптывают друг друга. Я думаю, что это просто картины, которые возникают в голове автора, и он пытается с ними бороться, как с наваждениями. «Война миров» — типичный роман-наваждение. Мне кажется, что это следование за собственным пугливым и не всегда рациональным воображением. Потом приходят трактовки. Житинский говорил: «Желание создать аллегорию всегда приводит к очень плоскому решению. Обычно смысл подбираешь задним числом».
«В октябре должна выйти новая экранизация «Хождения по мукам», — да, действительно, — и я решила перечитать трилогию. Странно, я раньше не замечала, а сейчас мне показалось, что текст «неоднородный». Впечатление, что Гражданская война написана «рабами» как черновик. Как будто читаешь учебник. Лирические эпизоды написаны другим языком. Одна из особенностей — повторы последней фразы в диалогах, — ну, это не везде. — Еще не могу понять, почему Толстой назвал Ивана Ильича Телегиным. В «Дяде Ване» есть Илья Ильич Телегин. Что за аналогия? Хорошо бы лекцию о «Хождении по мукам».
Нина, не вижу опять-таки, о чем там читать лекцию. «Хождение по мукам», первая часть — это совершенно замечательное произведение. Вторая — уже очень сильно испорченная и повторами, и плоскостью, и идеологическим заданием. Ну а «Хмурое утро» — это вообще уже текст, в котором Алексея Толстого почти не видно. Того «таланта с острой усмешечкой», как называл его Горький, уже там практически нельзя различить. Он пережил, на мой взгляд, некоторый ренессанс во время войны, когда появились «Рассказы Ивана Сударева» (и не только «Русский характер», а многие).
Но в целом мне кажется, что «Хождение по мукам» — это книга, к которой можно было относиться всерьез, просто когда ничего другого не было. Я и «Петра Первого» не люблю. Мне кажется, что это очень такой схематичный и испорченный идеологическим заданием роман, роман про хорошего царя, в котором опять-таки везде видно, как автор заставляет героев действовать и говорить так-то и так-то. У меня сложное к этой книге отношение.
И вообще, знаете, я вот давеча перечитывал ранние рассказы Алексея Толстого — те, которые принесли ему славу. И мне поразительно плоским он показался и каким-то совершенно неизобретательным. На фоне Бунина, работавшего тогда же, Куприна, Андреева… Ну, как-то немудрено, что его стали принимать всерьез только после революции. Лучшее, что он написал (я солидарен с Чуковским) — это «Ибикус», выдающееся произведение. Очень интересный текст «Гиперболоид инженера Гарина», очень интересный «Голубые города». Замечательная повесть «Гадюка», хотя тоже не лишенная некоторой репортажности. Ну и все, собственно. В «Эмигрантах», в «Черном золоте» (я думаю, что название «Эмигранты» все-таки более справедливо) начинается падение некоторое. Ну, «Детство Никиты» (она же «Повесть о многих превосходных вещах»), конечно, замечательное произведение. Ну, может быть, некоторые эмигрантские рассказы, парижские. Может быть, «Союз пяти», который мне представляется довольно точным упражнением на тему массового безумия, он хорошо его всегда описывал. Но вообще…
Вот «Хождение…», например, кроме довольно точной карикатуры на Блока (и даже Ахматова заметила, что эта карикатура точная), ничего я там особенного, надо сказать, не вижу. Мне представляется, что это довольно суконная все-таки литература. Понимаете, он вот этих двух своих красавиц-сестер, боюсь, что он их рисует немножко по тому же принципу, по которому коротышки требовали их нарисовать у Некрасова [Носова]. И художник Тюбик очень быстро понял, что от него требуется рисовать маленькие губки бантиком и большие глаза. И Даша, и Катя мне представляются довольно картонными. В Телегине и Рощине что-то еще есть, но тоже они удручающе похожи становятся к концу. Ну а уж как там описана махновщина — это просто, по-моему, совершеннейшая халтура. Мне вообще представляется, что Алексей Николаевич очень был склонен к внешним эффектам. Но, безусловно, есть у него прелестные и остроумные вещи. Вот пик своего развития пережил он, скажем так, с 21-го по 27-й год.
«Как возникла идея вечера испанской поэзии и музыки «Viva España!» 24 октября, на котором вы будете выступать в Большом зале Консерватории? Что вы думаете об испанской культуре, в частности поэзии? Привет из Мадрида!»
Уже говорил об этом. Я действительно люблю очень испанские стихи. Это получилось, потому что я в детстве раннем прочел книжку Рафаэля Альберти «Моряк на суше» («Marinero en tierra») в блистательном совершенно переводе Столбова. Потом опять-таки вовремя, когда мне было 18 лет, Новелла Матвеева мне подарила практически недоставаемый в то время, а купленный в «Книжной лавке писателей» двухтомник Лорки. Ну и вот пошло все это:
Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
Далекий парусник в море,
Далекий конь в перелеске.
Вот все эти вещи наизусть я помню, не могу ошибаться. Вот это все:
Когда патруль полупьяный
Вбежал, сорвав карабины…
Переводы Гелескула и Столбова действовали на меня просто совершенно магнетически. Потом, со временем, как собака ищет целебную траву, стал я с подачи Ахматовой, которая очень хвалила этого автора, читать Леона Фелипе — пока то, что было переведено. Потом стал смотреть вещи непереведенные в меру своего скудного понимания. Ну, конечно, Леон Фелипе при всем его несколько монотонном трагизме мне представляется величайшим поэтом, одним из величайших поэтов XX века. Ну, дружба с Павлом Грушко (Павел, если вы слышите меня, горячий вам привет) тоже способствовала некоторому интересу к этой готической, мрачной, несколько действительно одноцветной, черной, трагической испанской поэзии, которая в своем таком мрачном сюрреализме очень выгодно оттеняет советское бодрячество. И для меня, конечно, все нового было очень значимым.
Потом так случилось, что я очень много прочел Габриэлы Мистраль. Я настолько люблю песню «Когда ищут спрятанный предмет», что просто… Я думаю, что из всей женской поэзии XX века (простите мне это гендерное различие) вот Матвеева и Мистраль — это два таких самых ангелоподобных существа. Ну, это все влияло как-то, понимаете. Я понимаю сейчас вот нынешним своим взглядом, что Рафаэль Альберти — это не бог весть какой поэт. Но когда тебе 12 лет и когда ты любишь море и сравнительно редко его видишь, то все вот эти…
Рыбаки вы мои, рыбаки,
Гарпуны вы по ветру пустите,
Полинялые флаги тоски
На баркасах свои поднимите.
Д.Быков: Историческая проза переживает ренессанс в силу того, что писать о современности сложно
Он же был человек морской, от моря оторванный. Ну, туберкулез у него был. И он вообще не знал, увидит ли он еще море, и мучительно переживал отрыв от него, а впоследствии и разлуку с родиной. Ну, как-то все действует очень на молодую душу.
Я думаю, что для формирования правильного читателя хорошие порции испанской литературы вовремя производят впечатление целительное, в частности Валье-Инклан какой-нибудь совершенно неожиданный. То есть вот эта любовь и побудила меня в этом вечере поучаствовать. Ну, когда скрипачка Ревич тебе предлагает почитать по твоему выбору испанские стихи под испанскую музыку в паузах между испанской музыкой, позаполнять перерывы между ней — ну, от таких предложений не отказываются. Я действительно очень люблю читать стихи вслух. Я совершенно зачитывал ими всегда всех друзья, и они не знали, куда деваться. Если тебе предлагают это сделать на фоне музыки хорошей, не представляю человека, который мог бы отказаться. Привет Мадриду!
«Как по-вашему, представляют ли сегодня ценность фильмы, снятые по сценариям Липатова («Анискин», «И это все о нем»)?
Игорь, представляют. Во всяком случае представляет «И это все о нем», потому что… Мало того что это была замечательная картина с очень сильными ролями Костолевского и Маркова, и Леонова не в последнюю очередь, но это… Понимаете, ведь это фильм о том, с чем мы боремся сегодня. Вот Марков играет там такого сильного руководителя, немножко восходящего к николаевскому Вальгану из «Битвы в пути». Ну и ему противостоит немножко розовый, немножко правильный, но в целом очень занятный герой. Там есть о чем подумать. В любом случае это замечательный памятник эпохе. Не говоря уже о том, что там были прелестные совершенно песни Крылатова, дай Бог ему здоровья, на стихи Евтушенко («Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую»). Я, кстати, ради этих песен в основном и смотрел.
«Аудио «Квартал»!!! Ура! Ура! Положите его в «патефон».
Я в пятницу дочитаю, может быть, следующую и, конечно, положу сразу, потому что это делает текст более читабельным и более удобным для выполнения.
Вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков
―
Продолжаем разговор.«Ваше мнение о ситуации вокруг фильма «Матильда» Это скрытый пиар фильма или проявление мракобесия?»
Ну, совершенно очевидно, что Алексею Учителю — при всем уважении к нему — не срежиссировать бы такой постановки. Я скорее согласен с Александром Морозовым и Александром Архангельским (обоим передаю привет): это ситуация, когда раковые клетки второй стадии обрушились на раковые клетки первой.
Действительно была искусственная архаизация общества. И действительно подумали, что эта архаизация может быть управляемой. Запустили процесс дебилизации, процесс исламизации Кавказа, к сожалению, о чем сейчас многие заговорили, процесс триумфа консервативных течений в православии и, соответственно, проникновение православия в культуру и школу. Ну а теперь, когда это дало уже результаты второго порядка, результаты более серьезные, когда появился «православный ИГИЛ», о необходимости которого так много говорили, — что же здесь удивляться?
Я много раз говорил, что архаика — это тот джинн, которого в бутылку не затолкаешь. Даже у меня был такой сравнительно недавний стишок в «Новой газете», такое себе подражание Лермонтову:
Он всех на вертеле вертел,
А на тебя плевать хотел.
Действительно, он невозвратимый такой процесс, необратимый. Что теперь можно сделать? Ну, я говорил уже, что все эти явления начнут постепенно уступать место более здоровым, если создать атмосферу для более здоровых.
Тут, понимаете, какая штука, дорогой sdrozhzhinov? Для того чтобы сад зарастал культурными растениями, нужно возделывать почву. А для того чтобы росли сорняки, усилий не надо никаких. Поэтому сейчас, когда сорняками заросла, ну, я думаю, бо́льшая, значительно бо́льшая часть, девять десятых культурного поля — разнообразной попсой, разнообразной вульгарностью, разнообразным, таким крайне дешевым милитаристски-патриотическим бурьяном, — в этой ситуации, конечно, единственный вариант, который остается: возделывать почву для культурных растений, для более сложных, для более тонких. На своем месте это может делать каждый. Совершенно не нужно думать, что это так уж опять-таки сложно — вернуть в культуру население страны. Дело в том, что как старый огородник, такой довольно опытный дачник я знаю, что земля, как у Толстого сказано, это «благодатная почва», очень благодарная, она довольно быстро отвечает на заботу о ней. И это же касается культуры, которая начинает расцветать, стоит чуть-чуть перестать ее душить.
«Назовите примеры явного сходства и даже плагиата в мировой литературе. Давно бытует мнение, что «Сто лет одиночества» — это вариант «Истории одного города».
Не давно оно бытует, а я его придумал. Ну, с тех пор оно стало бытовать. Не помню, кто еще, кроме меня, об этом писал, но сходства действительно очень заметные.
«А «Над пропастью во ржи» — упрощенный вариант «Подростка» Достоевского».
Ну нет конечно! Конечно нет. Я думаю, что тема подростков, конечно, близка Сэлинджеру в определенном смысле с подачи Достоевского, но «Над пропастью во ржи» имеет очень много сходств с классическим романом воспитания, со всеми его инициациями. Книга, кстати, достаточно оригинальная. И никаких теней «Подростка» я там не замечаю. Тем более что «Подросток», прости меня господи, роман, по-моему, довольно слабый на фоне остальных сочинений Достоевского. Как говорил тот же Некрасов (за лекцию о котором голосуют уже 18 человек): «Ваше преимущество в том, что у вас не всегда хорошо, но по крайней мере всегда разнообразно», — говорил он, получив для «Отечественных записок» «Подростка». Приятно ему было, что он первым напечатал Достоевского и в 1875 году к нему вернулся. Это приятно. Приятно, что они не разругались.
Но при всем при этом надо понимать, что «Подросток» при всей своей влиятельности в литературе (там тема Ротшильда, тема денег едва ли не впервые в русской литературе большой серьезно разработана), но при всем при этом «Подросток» — роман довольно путаный и, как бы сказать, гиперэмоциональный, несколько перебирающий по части истерики. Ну, вы знаете, что я вообще не большой любитель Достоевского, поэтому здесь со мной спорить легко.
«Хантер С. Томсон — близок ли он вам или благополучно забыт?»
Особенно близок не был никогда.
«Мне с детства нравился жанр исторической прозы. Кажется ли мне или в последние годы этот жанр не пользуется популярностью? Читатели увлечены псевдонаучными хрониками. В чем причина упадка?»
Саша, у меня есть сильное подозрение, что как раз сейчас историческая проза переживает некоторый ренессанс в силу того, что писать о современности сложно, современность ускользает, ее почти не видно. А историческая проза — господи помилуй! — там тонны. Это касается и «Тобола» ивановского. Это касается и сочинений Яковлевой, например, довольно талантливой, и советской истории, и массы стилизаций под Акунина на материале русского детектива и так далее. Кстати говоря, и сам Акунин со своими историческими иллюстрациями к «Истории государства Российского» нового образца.
Мне кажется, этот жанр переживает сейчас возрождение не от хорошей жизни, а потому что все пишут либо о будущем, причем преимущественно антиутопически, либо о прошлом. О настоящем я не вижу сейчас по-настоящему увлекательных и убедительных текстов, а те, которые появляются, перепевают, к сожалению, советские варианты.
Поэтому мне понятен, скажем, ужас Юлии Латыниной… Мы недавно сравнительно с ней обсуждали перспективы исторического жанра, и она с большой, я бы сказал, долей недоверия говорила о том, что все обратились к истории: «Опять про историю… Сколько можно? Двадцатые годы, тридцатые годы…»
Кстати, мне за последнее время из прочитанного понравился роман Александра Пелевина «Калиновая Яма». Хотя там много лишнего, на мой взгляд, но сама картина вот этой русской хтони, которая засасывает внезапно немца… Мне даже там показались какие-то мои обертона. Может, он что-то мое читал — «Можарово», например. Ну, может быть, и сам это почувствовал. Всегда же лестно думать, что кто-то тебя читал. Тоже там действие происходит 22 или 20 июня 41-го года. То есть люди, как правильно многие уже заметили, обращаются сейчас к началу войну, к предвоенной ситуации. И это более чем понятно. Мне это кажется симптоматичным.
А почему это исторические вещи, а не современные? Ну, Пастернак говорил: «Естественно предпочитать вещи первого порядка», — то есть то, что было раньше, то, что было впервые. Русская предвоенная ситуация или, вернее, ситуация внутреннего конфликта, разрешаемая через внешний, — это можно с поразительной актуальностью изыскать в «Анне Карениной», в восьмой части, которую Катков даже не стал печатать (она вышла отдельным изданием, восьмая тетрадка, восьмая часть романа), которая мне представляется едва ли не самой дерзкой и принципиальной в книге. Это было в 13-м году. Это было в 39-м и 40-м годах. Видимо, сейчас мы переживаем этот же период, но труба пониже и дым пожиже.
Историческая проза вообще мне всегда кажется таким немножечко следствием, что ли, понятного нежелания смотреть вокруг. Знаете, в 37-м году Катаев сказал: «Сейчас нужен советский Вальтер Скотт, красный Вальтер Скотт», — и поспешил написать историко-революционной «Белеет парус одинокий», который в силу его исключительного таланта получился блистательным. Кстати говоря, вспомните, какой вал исторической прозы переживала русская литература при Николае Первом — в эпоху, когда писать о современности было не очень-то можно. Даже «Дубровский» остался в черновиках, не говоря уж о задуманном и, я думаю, тогда неосуществимом «Русском Пеламе». А когда Лермонтов написал «Героя нашего времени», то Николай назвал это омерзительной книгой и даже сказал о нем: «Собаке — собачья смерть».
«Чему учит повесть Пушкина «Станционный смотритель»?»
Миша, ну она не то чтобы учит. Пушкин вообще, как вы знаете, не очень дидактичен. Из всей дидактики у него самое лучшее — это стихи к маленькому Павлу Вяземскому:
Душа моя Павел,
Держись моих правил:
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно.
Прощай, мой прекрасный.
Ну вот, это оптимальное совершенно обращение к читателю и к ребенку.
Ты пользы, пользы в нем не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!… так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь.
Нельзя требовать пользы и дидактики от искусства. Но если вас интересует смысл, который он туда вкладывал… Вероятно, первым его прочел Гершензон в книге «Мудрость Пушкина», расшифровав этот смысл с помощью картинок, висящих на стене у Вырина. Я не буду пересказывать эту работу. Но вы правы отчасти насчет гиперопеки. Это печальная и трагическая история действительно беспомощной, растворяющейся, слепой родительской любви. Ведь дочери Вырина очень хорошо было в браке, а он продолжал оплакивать ее трагическую судьбу. Вот через картинки там все это расшифровано. И Гершензон, я думаю, абсолютно правильно прочитал повесть.
«Разрастается скандал вокруг «Матильды». Это театр абсурда, трагикомедия или грядут серьезные последствия?»
Грядут серьезные последствия.
«О чем, на ваш взгляд, говорит перепалка Урганта и Соловьева?»
Д.Быков: В России оппозиционность является уделом элит, а все остальные смотрят на них с ненавистью
Ну, знаете, она говорит только о том, что какие-то серьезные вещи в обществе абсолютно табуированы, поэтому перепалка двух телеведущих — талантливого Урганта и чудовищного, на мой взгляд, Соловьева (но это моя частная оценка), чудовищного по нагнетанию довольно мрачной истерии, хотя тоже, наверное, талантливого в своем роде, только не совсем знаю, в какой области талантливого, — вот эта перепалка становится фактом культуры. Мне кажется, что это — ну, как сказать? — следствие некоторой патологии, перекоса болезни, потому что…
Давно я уже заметил, что российское общество сделалось очень непримиримо именно в вопросах культуры. И впервые я это заметил, когда позволил себе высказаться не очень уважительно о фильме «Русалка» (тогда меня еще показывали по телевизору). Потом я чуть менее уважительно высказался о Довлатове — и началась какая-то совершенно прямая и дикая истерика, которая мне была ну просто в принципе не понятна. Я не понимаю такого накала страстей по поводу разницы вкусов. Хотя мне еще Синявский когда-то предупреждал, он говорил: «Этические вопросы всегда гораздо более компромиссные, нежели эстетические. В этике можно уговорить, что что-то нравственно, а в эстетике никого уговорить нельзя. Вкусовые конфликты самые страшные, самые жестокие».
Мне кажется, что отсутствие нормальной повестки дня и, более того, отсутствие адекватной оценки вызовов и проблем приводит к тому, что в центре полемики оказываются фильмы. Ну, прав совершенно Юрий Сапрыкин, который сказал: «Мы спорим о фильме «Матильда», но ни одной внятной полемики по семнадцатому году сегодня просто нет». Люди боятся высказываться на эту тему. Не говоря о том, что они не знают совершенно фактической стороны вещей, и поэтому так оголтело полемизируют об оценках и о слухах. Ну, сплетни эти все посильно мы будем разоблачать.
Тут, кстати, вопрос: «Как попасть на лекцию Кантор Юлии по семнадцатому году в понедельник, 18-го числа?»
Да как попасть? Я не думаю, что там уж настолько нет билетов. То есть я не думал. Если их уже настолько нет — ну, волшебное слово вам в помощь. Приходите — что-нибудь мы придумаем. Хотя мне, конечно, довольно-таки обидно (а с другой стороны, и приятно) слышать, что, допустим, на мою лекцию 19-го еще какие-то билеты есть, про «РЭП», а на 18-е Кантор про революцию нет уже никаких. Ну, Юля, я вас поздравляю! Тема говорит сама за себя. Но это, конечно, именно ваша заслуга, а не темы.
«Под впечатлением вашей лекции на «Дожде» прочитал «Печальный детектив» Астафьева, — спасибо. — Не кажется ли вам, что это по смыслу немного похоже на «Трудно быть богом»?»
Ну, похоже, как всякая вещь о герое-праведнике среди тьмы, Юра. Но мне представляется, что гораздо больше она похожа на сочинения Грэма Грина, где есть всякие, как правило, праведники, такие убежденные католики, которые без всякого смысла продолжают оставаться приличными людьми.
«Что надо было скорректировать в жизни России в девяностые годы, чтобы не прийти к нынешней невеселой ситуации? Возможны ли были иные сценарии развития страны?»
Не знаю, были ли они возможны. Эта перестройка понятным образом захлебнулась именно потому, что она не была, к сожалению, нужна большинству. У большинства были довольно примитивные требования. Что-то нужно было небольшому числу людей. Свобода была нужна очень небольшому их количеству. А все остальные, к сожалению, хотели удовлетворения первичных потребностей, им было не до прав и не до свобод. Связано это, конечно, с ужасным положением большей части российского населения к концу восьмидесятых годов.
Что мне представляется в этом смысле очень важным? Вот сейчас будет, наверное, колоссальная полемика вокруг фильма Резо Гигинеишвили «Заложники». Я эту картину посмотрел. Она мне представляется самой важной за последнее время. Я даже в «Новой газете» пишу, что чем больше народу ее сегодня посмотрит, тем меньше пострадает послезавтра (в ближайшее время, я имею в виду, в ближайшие годы), потому что там поставлен очень страшный, во многих отношениях роковой вопрос: почему перемен в России хочет только элита, почему чего-то нужно только тем, у кого уже все есть?
Там же, понимаете, вот этот угон самолета 18 ноября 83-го года, о котором столько разговоров и который в Сети продолжает до сих пор раскалывать всех обсуждающих, там вопрос-то, в общем, все время задается: чего им не хватало? Да вот чего-то хватает только тем, у кого первичные потребности уже удовлетворены, потому что что-то нужно (вот я пишу об этом) только зажравшимся, потому что остальные хотят скорее нажраться. И я их понимаю очень хорошо. У «золотой молодежи», которая там выведена, у них множество пороков: они пренебрежительно относятся к своей и чужой жизни, они полны самолюбования, у них нет профессии. Но у них есть достоинства, то есть они не любят, когда их втаптывают в грязь.
Много ли в России людей, у которых это достоинство есть? Я боюсь, что права была, наверное, Тамара Афанасьева, замечательный психолог. Вот она разбирает знаменитую реплику из шварцевской «Снежной королевы»: «Балуйте детей, господа, — тогда из них вырастут настоящие разбойники». «Но ведь выросшая таким образом маленькая разбойница, — подчеркивает она, — была единственным приличным человеком в банде».
Так что вот это большая трагедия, что в России оппозиционность является уделом элит, а все остальные смотрят на них с ненавистью и говорят: «Да чего же вам еще не хватает?» Эта проблема довольно острая. Мне кажется, что в девяностые годы количество людей, которым нужна была свобода, которые не были готовы ее менять на стабильность, — это количество было удручающе мало, поэтому России и понадобилось еще одно искушение. Но проблема в том, что все искушения очень болезненно переживаются во времена таких «юлианов-отступников», когда возвращается прежнее и кажется, что оно и есть настоящее лицо России. Это не так, конечно, потому что, понимаете…
Вот что убило Некрасова? Он застал глоток свободы, а потом возвращение. У него в «Последыше» это гениально описано. Можно пережить, когда тебя порют до освобождения крестьян. А когда после этого освобождения хотя бы просто имитируют порку, то ты умираешь от этого. Посмотрите, как целое поколение умерло в 57–60-м: Шварц, Зощенко, Пастернак, Луговской, Заболоцкий… Это все 57–58-й годы, когда показалось, что сейчас будет свобода (Пастернак последним в 60-м году, последняя жертва), а вместо этого вернулся окрик казарменный, вернулось подавление в Венгрии, вернулся скандал вокруг «Доктора» и атмосфера травли, высылки, коллективных писем. Вот этого нельзя пережить. Это можно пережить по первому разу, а по второму это особенно мучительно. Но никогда не надо давать задурить себе голову. Надо помнить, что это явление временное и, более того, последнее, что это петля эпохи.
«Пигмалион» — пьеса о значении языка в жизни человека и общества, — вовсе нет. — Что еще написано о значении языка?»
Саша, совершенно не об этом пьеса. Пьеса, вообще говоря, о трагической участи мужчины, который создал женщину по своему… не скажу «образцу», а по своему лекалу, впал от нее в полную зависимость, оказался рабом своего творения. Хотя Шоу и написал ироническое послесловие, где пишет, что Элиза никогда не выйдет за Хиггинса… Да выйдет, конечно! Там все об этом написано. Он уже не может без нее обходиться. Грех себя цитировать, но у меня в «Поэме отъезда» были такие слова:
Мир дрогнул — равновесье сохранилось.
Ты ожила, а он окаменел.
Пигмалион очень дорого платит за свое создание.
«Волошин в поэме «Путями Каина» сказал:
Когда-то темный и косматый зверь,
Сойдя с ума, очнулся человеком, —
опаснейшим и злейшим из зверей —
Безумным логикой и одержимым верой.
Что поэт имел в виду?»
Ну, вот он имел в виду именно тот парадокс, что вера часто переходит в одержимость, а логика — в безумие; что у человека, к сожалению, рационального мышления нет, что его мышление всегда придает ему характер одержимости. Это верно, потому что атеизм, научное мышление очень часто делают людей, едва ли не чаще делают людей безумными, нежели mania religiosa.
«Состоится ли ваш баттл с Невзоровым?»
Да зачем же? Мы понимаем, что мы друг друга ни в чем не переубедим. Ну, я люблю Невзорова. Зачем мне с ним полемизировать?
Д.Быков: Украинская власть стратегии не имеет и реагирует на вызовы глупее, чем в России
«Есть ли сегодня годный перевод на русский язык романа «Finnegans Wake» Джойса?»
Несколько есть попыток. Все они по-своему интересны. Есть более внятные и более темные. Насколько мне известно, сейчас над этим переводом работает Алан Кубатиев. Я думаю, что из всех, кто когда-либо в России за это брался, он наиболее, если угодно, перспективный и достойный автор. Хотя уже несколько есть переводов, которые во всяком случае читабельны. Да и потом, понимаете, если вы сами немножко попривыкните к джойсовской манере комбинировать корни, вам эта книга не покажется такой уж сложной. Из всех переводов самым темным и наиболее претенциозным мне кажется перевод покойного Анри Волохонского, но даже и он при некотором вчитывании все равно дарит вам счастье общения с джойсовской мыслью. Другое дело, что это усилие, как мне кажется, несколько избыточно. И я не уверен, что роман стоит того.
Я помню, как Гениева приходила на Журфак, и она сказала: «Невзирая на колоссальную сложность формы, никаких слишком глубоких мыслей «Поминки по Финнегану» не несут». Вот куда глубже и интереснее в этом смысле, конечно, «Улисс». А главное преимущество «Поминок по Финнегану» (о чем, кстати, и Кубатиев пишет очень убедительно) — это попытка создания ночного иррационального языка. Но то, что говорится на этом языке, при ближайшем рассмотрении оказывается, в общем, довольно простой фрейдистской конструкцией.
«Как вы оцениваете книги Аркадия Бабченко? И что бы вы рекомендовали почитать?»
Я не так уж много читал. «Алхан-Юрт» рекомендую, безусловно.
«Что вы скажете об ответственности автора за идеи, выпускаемые им в мир?»
Автор не очень отвечает за те идеи, которые выпускает в мир. И потом, понимаете… Ну, хорошо, вот он понимает опасность этих идей — и что же, ему молчать? Мне кажется, лучше ему, наоборот, попытаться публично заклясть своих бесов.
«Что можно сказать о Филипе Дике, «размывателе реальности»?»
Ну, понятное дело, что Филип Дик действительно под действием иных веществ замечательно справлялся с реальностью, громоздил из нее прекрасные, такие эшеровские конструкции. Но Филип Дик совершенно не мой писатель. При всей моей любви к некоторым его сочинениям я, знаете, остаюсь приверженцем более консервативной литературы.
«Правда ли, что рассказы Брэдбери лучше романов?»
Безусловно. Я думаю, что вообще рассказы всегда лучше романов, потому что их писать гораздо труднее.
Вернемся через три минуты.
НОВОСТИ
Д. Быков
―
«Дорогой Дима, — продолжаем разговор, — возможно, что я запоздал, но я попробую. Я обычно не задавал вопросов, не имеющих отношения к литературе, но хочется узнать ваше мнение. Где-то вы сказали, что для русскоязычных писателей Украины сейчас время выбора — туда или сюда, — в «Новой газете», да, сказал. — Как вы думаете, что сейчас делать 50 процентов, а то и более, граждан Украины, для которых русский язык является родным, в свете последнего закона Украины об образовании — тоже делать выбор? Массово покинуть страну или прибегнуть к более брутальным методам? Что это — глупость, подлость, глупая подлость?»Саша, для меня совершенно очевидно, что если вы, живя в Украине, чем-то недовольны, у вас есть все шансы об этом своем недовольстве публично заявлять. Ситуация очень нестабильна. С тех пор как Михаил Саакашвили ворвался в Украину, я убедился в главном, как мне кажется: украинская власть сегодня стратегии не имеет, пребывает в растерянности и реагирует на вызовы зачастую еще глупее, чем очень многие в России.
Значит, это мне, конечно, скажут: «А вам какое дело? Что вы лезете в украинскую жизнь, и так уже ваши люди, ихтамнеты, на нашей территории». Отвечу вам: мне никто рта не заткнет. Если я вижу на Украине, как вы сами говорите, глупости и подлости — в Украине — я имею полное право об этом сказать. Как вы имеете полное право говорить о русском рабстве или русской глупости. Ради бога, это наши же, в общем, взаимные недовольства. И высказывать их я имею право.
Если бы после Майдана сразу же не начали играть на языковой проблеме, если б русский язык стал вторым государственным, если бы с русскоязычными преимущественно регионами наладили нормальный диалог, ничего бы не было. Во всяком случае, гораздо легче было бы погасить любые попытки сепаратизма. То есть мне кажется, что здесь, ну уж простите, я солидаризируюсь с Венедиктовым, хотя обычно очень не люблю соглашаться с работодателями. Здесь совершенно очевидная, на мой взгляд, ситуация. Я не понимаю, из-за чего здесь было, так сказать, упираться с самого начала.
Я абсолютно убежден в том, что украинская культура должна будет стать украиноязычной в огромном своем большинстве, потому что без этого национальные литературы не делаются. Но то, что это должно привести к угнетению русскоязычной литературы — это бред, этого не должно происходить. Русский язык не должен восприниматься как язык врага. В конце концов, книга Александра Кабанова «На языке врага» достаточно наглядно свидетельствует о том, чего может лишиться Украина, если будет лишать себя русскоязычной прозы и поэзии.
Конечно, 50 процентов населения не уедет никуда. И конечно, если бы русский язык оставался вторым государственным, я уверен, никакого вреда для украинского языка в этом бы не было. Человек сам выбирает — по идейным соображениям, по физиологическим, по географическим — на каком языке ему разговаривать. В конце концов, второй испанский государственный в Америке никак не препятствует английскому. Не буду подробно на этом останавливаться, потому что понимаю, что только подолью масла в огонь.
Хочу поприветствовать Светлану Лисовскую, она прислала мне две своих книжки. Она в ранней юности потеряла зрение, сейчас пишет, печатается. Не может, к сожалению, вычитывать свои корректуры сама, но две книжки, которые она мне прислала — это «Время дать ослам урок» и «Вот так времечко». Вы спрашиваете, Света, мое мнение. Мое мнение, что вы замечательно владеете формой, а это для сатирической поэзии дело не последнее. У вас хлестко, смешно, мужественно, и главное — что вы отстаиваете ценности здравого смысла, а это всегда бесконечно мило.
Даже если бы у вас не было инвалидности и мужественного преодоления ее, я бы все равно выделил ваши стихи, если бы столкнулся с ними в периодике. Пока вас печатают только в этих маленьких книжках, маленьким тиражом в Ярославле. Но все, кто в Ярославле вас читают, правильно делают.
«Если, по-вашему, Фауст является отпрыском отца-трикстера, логично предположить, что он в конечном счете дорастет до трикстера. Есть ли в мировой культуре миф о том, как одинокий мыслитель додумывается до того, чтобы стать плутом и пуститься в странствия?»
Так понимаете, в том-то и дело, что он очень часто додумывается до того, чтобы стать дервишем, трикстером, бродячим мудрецом, и начинает такое проделывать. Я навскидку сейчас не назову, но это частый сюжет. Другое дело, что Фауст совершенно не обязан идти по пути трикстера. Наоборот, это совершенно в другую степь уводит как раз. Понимаете, это как Гамлет-младший и Гамлет-старший, хотя в Гамлете есть все трикстерские черты, но есть в нем и черты фаустианские. Он переходная такая фигура.
Д.Быков: Я много раз говорил, что архаика — это тот джинн, которого в бутылку не затолкаешь
Фауст — это профессионал, Фауст совершенно не одиночка, наоборот, рядом с ним, как рядом с Мастером, всегда присутствует женщина. Вот рядом с Дон Кихотом — нет, Дон Кихот влюблен в фантом. А рядом с профессионалом, с фаустианским героем, всегда присутствует Маргарита, Аксинья, Лолита. Это романы совершенно иного плана. Мы понимаем, что Блум все время мечтает о Молли, но Молли никогда не будет его до конца. Молли — это такая вечная ждущая его Пенелопа. А вот Стивен Дедалус вполне представим с женщиной. Более того, он мечтает об этом, у него женщина будет обязательно — как и случилось, собственно говоря, с Джойсом.
«В процесс поиска литисточника фильма Калика «Любить» прочитал десяток рассказов Сапожникова. Показалось интересным и красочным. Это именно в вашей передаче не упоминалось. Знакомы ли вы с творческим наследием Сапожникова?»
Знаком, но я с удовольствием перечитаю и тогда поговорю более внимательно. Там, насколько я помню, одна экранизация Казакова, как раз со Светличной, многие считают ее самой удачной. Мне Сапожникова надо перечесть, я давно к этому не обращался.
«Будет ли ваша встреча с Крапивиным?»
Будет обязательно. Спасибо ему, он на это согласился. Да, дорогой Владислав Петрович, я жду этого дня с нетерпением. Интервью будет. Я вообще как-то даже не верю, что оно будет, но я очень счастлив, спасибо.
«Какую книжную цитату вы бы предложили в качестве иконы, если бы искали такую, для размещения в красном углу?»
У меня, знаете, висело долго в доме. Сначала у меня висела последняя фраза «Логико-философского трактата»: «О чем нельзя говорить, о том следует молчать». А потом я повесил афоризм Нонны Слепаковой: «Я знаю, как надо жить, но я так жить не хочу».
«Если бы люди могли отдаться духовной деятельности, то они скоро узнали бы все» — как вам такой девиз?«
Я думаю, что это девиз в значительной степени издевательский.
«Что за история с Шендеровичем про то, что готовилась масштабная акция с избиением оппозиционных журналистов? Известно ли вам что-нибудь об этом?»
Неизвестно, но информации Шендеровича я верю стопроцентно.
«Приходят ли угрозы лично вам?»
Регулярно. Ну это, знаете, они так развлекаются. Мне это как бы не очень интересно. Это входит в профессиональный риск. И потом, у них так мало удовольствия в жизни, должны же они чему-то радоваться.
«Какая тока зрения вам лично ближе — «Никогда ни у кого ничего не просите» или «Просите, и будет дано вам»?»
Мне близка точка зрения Сене́ки (или Се́неки, я не знаю, как правильно, я слышал оба варианта) из «Писем к Луцилию»: «Смело проси бога, ты не просишь у него ничего, что не принадлежало бы тебе». Я исхожу из того, что надо смело просить. Другое дело, «Никогда ничего не просите у тех, кто сильнее вас» — это же не касается бога, это касается земных властей. И потом не забывайте, что это говорит Воланд, такое воплощение сатанинской гордыни. Мне кажется, что все-таки просить у бога естественно. И понимаете, вот еще: «Смело проси бога» — это верно, потому что бог исполняет молитву, как мне кажется, в большинстве случаев.
Д.Быков: Я абсолютно убежден в том, что украинская культура должна будет стать украиноязычной
Вот тут цитата из меня приводится, насколько я… Цитируется, приятно мне очень это, стихотворение «А вот теперь я смотрю на то же, и каждый взгляд подобен язве. Того, чем жить, мне больше нигде не взять. Придумать разве». Спасибо. У меня да, у меня бывают такие состояния, и я, честно говоря, не вижу в этом ничего дурного, потому что действительно лучший стимул сочинять — это понять, что никто за тебя не напишет того, что нужно тебе.
Отвечаю на вопросы, пришедшие в почту, их довольно много, спасибо.
«Я пришел к выводу, что я трикстер, и всякий, кто решается на безрассудную любовь».
Хорошо бы, кабы так. Этого недостаточно, надо иметь доктрину и быть чудотворцем. Насчет того, кто решается на безрассудную любовь — это вы цитируете, конечно, Шварца. Помните, там волшебник говорит: «Слава безумцам, которые любят, зная, что это конечно», — вот я тебя полюбил, мне предстоит пережить тебя, да и затосковать навеки. А может быть, я превращу тебя в дерево и обовьюсь вокруг тебя плющом.
Для любви не требуется уж такое особенное безрассудство. Мне кажется, что подвиг трикстера более, что ли, серьезен и более морален в каком-то смысле. Любовь — это все-таки утешение не для всех, а для… Как вам сказать, не скажу — для слабаков. Была замечательная точка зрения, Базаровым высказанная: «Что же это за мужчина, который поставил всю жизнь на карту женской любви?»
Кто же автор стихотворения о Чаплине и Супермене? Иван Семенович Киуру, муж Новеллы Матвеевой. Знаете, я не уверен, что он обыгрывал именно цитату из Ханны Арендт, хотя скорее всего. Иван Семенович был очень начитанный человек, читавший на трех языках, и он в литинституте изучал английский, прекрасно знал финский, собственно его родной. Учился он вместе с Владимиром Смирновым, переводчиком Муми-сказок, и я собственно от него узнал, кто этот гений.
Он был, понимаете, блистательный поэт. Я многие его вещи очень люблю. «Где-то в далях созрел виноград, бог вина одарил его блеском. Но чему же, и рад и не рад я, шагая сквозным перелеском. Нет, не надобен мне виноград, его гроздья, огнем налитые. Мои кони умчались, уплыли в закат, ах вы, кони мои золотые». Ну, это много можно цитировать.
Я всегда у него любил больше всего традиционные такие вещи, «Вардане», например. «В пятом часу запевают сверчки о теплой и звездной ночи, в колючем лесу и в садах у реки звенят, как по камню, ключи». Но он больше всего ценил собственные верлибры, и действительно он был прекрасным верлибристом. Стихи его были очень сложно и тонко организованные, я всегда с наслаждением его читал.
Мне представляется, что в его позиции было колоссальное мужество, он всегда сознательно назначал себя вторым при Матвеевой. И хотя она-то как раз очень старалась популяризовать его стихи, она очень его любила. И сейчас, когда я смотрю архив, их переписку, ее воспоминания — видно, как она невыносимо мучилась без него. Она пережила его почти на 20 лет, даже больше, на 24 года. И при этом он всегда сознательно себя прятал в тень.
Но и поэт он был замечательный, и замечательный знаток литературы, и разговоры с ним были прекрасны — он все умел. Понимаете, вот он великолепный был, он и переводчик, и читатель, и плотник, замечательный такой умелец всего. Меня это в нем очень привлекало, что он — надо ли было починить крыльцо, надо ли было набрать каких-то целебных трав, которые он знал как настоящий такой знахарь, надо ли было быстро перевести какой-то текст. Столько он мне всего подсказывал по зарубежке, когда мне надо было что-то читать, а я не знал. И притом прекрасно я помню, как он рассказывал о визите Роберта Фроста в литинститут, и о его манере чтения, и о самом Фросте. Янину Дегутите они вместе переводили, Тудора Аргези. Это были блистательные переводы.
Вот мне кажется, что этот человек, которого не очень помнят и который действительно всегда оставался в тени, мне кажется, что сейчас время его перечитать.
«Расскажите о посыле фильма «Фантазии Фарятьева», нравится ли он вам?»
Мне очень нравится эта картина, как и все фильмы Авербаха. Но видите, посыл его сложнее, чем пьеса Соколовой. Мне кажется, что Авербах, как человек более зрелый и в каком-то смысле более циничный или, скажем, более трезвый, он снял замечательную картину о беспомощности этого фантазера. Он выглядит, конечно, трогательным романтиком, но он бессилен. А всегда будут любить Бетхудова, а не его. Царствие небесное силою берется, понимаете? А Фарятьев, мне кажется, все-таки размазня.
«Какие три книги на русском языке необходимо взять с собой в другую страну?»
Откуда я знаю? «А я с собой мою Россию в дорожном увожу мешке».
«Дима, откуда это менторский тон в разговоре про Украину? Ты уже третий после Венедиктова и Альбац».
Саша, это не менторский тон. Ну, вы спросили — я отвечаю. Просто я думаю, что если вам действительно дорого ваше право говорить, читать, писать, получать образование на русском языке, пока еще в ваших силах развернуть эту ситуацию. Развернуть ее, как мне кажется, самое время.
«О молитве — чем ты недостойнее, тем вероятнее тебе ответят, — говорит Егор Чащин. Самый достойный в «Молении о чаше» получил отказ, — примерно так говорит Льюис».
Да ничего подобного, как раз в «Молении о чаше» сказано: «Пусть будет, как хочешь ты, но не как хочу я». А христианская — самый достойный получил отказ — наоборот, ропот Христа, по-человечески такой объяснимый, который делает его таким кровно близким нам, в поту кровавом он молил отца: «Да минует меня сия чаша» — это ропот не о том, чтобы отвели чашу, это ропот о том, эта мольба о том, чтобы вынести чашу. Конечно, никто не хочет, чтобы чаша сия обязательно была испита. Нет, конечно. Но молитва заключается: «Впрочем, пусть будет, как хочешь ты», — вот в этом, мне кажется, главное откровение.
«Смотрели ли вы фильм «Почетный гражданин»?» Уже говорил, что не смотрел. «Там в конце герой, суперизвестный писатель, говорит, что считает тщеславие необходимым условием для творчества».
Много раз цитировал слова Окуджавы: «Пока пишешь, тщеславие тебе необходимо. Нужно, чтобы, как только ты кладешь перо, оно тебя покидало».
«Что вы думаете о фильмах Брессона, почему новые герои зачастую мученики?»
Ну, так это же совершенно естественно. Мне представляется, что герои Брессона не столько мученики и не столько праведники, сколько они одинокие искатели ответов, если говорить о «Дневнике сельского священника», как главном фильме на эту тему. Они одиноко, экзистенциально, как угодно, противостоят ситуации.
«В романе «Июнь» в Лениной дочери я вижу феллиниевскую девочку, Мартышку-людену. Было ли это задумано?»
Д.Быков: Эта перестройка понятным образом захлебнулась именно потому, что она не была нужна большинству
Оливер, милый, спасибо вам за добрые слова про роман. Я очень счастлив, что вы его прочли. Но вот ей-богу, мне это не приходило в голову. Потому что параллель, когда Сталкер несет Мартышку на плечах, совсем не про это, и Леня совсем не трикстер. Леня — это мой дед, Наташа — это моя мать. Вот они просто встречают таким образом. 22 июня они поехали действительно в Кратово на дачу, и мать до сих пор вспоминает эти колокольчики. Она была совершенно крошечная, но этот день она запомнила, и я по ее воспоминаниям это написал.
Никакого, к сожалению, отношения к Сталкеру это не имеет, потому что Леня — это как раз совсем не Сталкер, и он герой совершенно другого плана, он такой добрый ангел, если угодно. При этом он абсолютный человек толпы, они трое приближают катастрофу, а он за это расплачивается. Ну, такова была моя примитивная авторская мысль. Потом, конечно, в процессе сочинения романа к этому добавились разные другие интересные коннотации.
«Ваши впечатления о книге Александра Гельмана «Мальчик из гетто».
Я в целом очень высоко оцениваю Александра Гельмана. Я и Марату симпатизирую, но конечно, верлибры Александра Гельмана, которые он стал писать уже будучи знаменитым драматургом и публицистом, стихи его мне нравятся больше всего, им написанного. И мне кажется, что он очень хорошо владеет именно русским верлибром. Это не проза. Вот Киуру тоже все время настаивал, что верлибр должен быть не прозой, он держится на более тонких закономерностях, чем классический силлабо-тонический стих. Он держится на созвучиях, на интонациях, на акцентном стихе. Очень интересные соображения на эту тему были у Елены Невзглядовой. Мне кажется, что Гельман умеет так говорить стихами, чтобы это была не проза.
«Расскажите о Рильке».
Знаете, нет. Я по-немецки не читаю. По-испански хоть как-то читаю, то есть о Леоне Фелипе могу судить. Слепакова меня в свое время заставила. А вот по-немецки не читаю совсем, и даже питаю какую-то врожденную нелюбовь к этому языку. Могу судить только о русских стихах Рильке, талантливых, но совершенно беспомощных, неграмотных. Лучшие переводы из Рильке, на мой взгляд, богатыревские, и конечно, пастернаковские — два. Но я не компетентен об этом говорить.
Вообще говоря, очень любит Рильке Миша Ефремов, он собственно с его текстами и поступал. Неожиданная такая вещь, мне кажется, он совершенно не по темпераменту ему. Однако — вот, по темпераменту. О нем должен говорить только человек, который глубоко его знает. Когда-то Давид Самойлов говорил, что русская поэзия должна скопом навалиться на Рильке и качественно его перевести, но я не уверен, что это возможно, потому что это поэт столь тонкого и сложного мышления, что куда уж там нам.
Хороший вопрос по «Июню», но не очень прилично о себе говорить, я вам отдельно отвечу.
«В «Доме листьев» описывается сон Джонни Труэнта — темнота, из глубины которой постепенно нарастает гул голосов и звуков, и все постепенно начинают кричать. Хорошо помню, что мне в детстве снился именно такой неприятный сон. Может ли это быть воспоминанием о рождении?»
Д.Быков: Алексею Учителю — при всем уважении к нему — не срежиссировать бы такой постановки
Никогда об этом не думал. Наверное, может. Кошмар рождения, катастрофа рождения, может быть.
«В данный момент у нас вроде как постмодерн, то есть как вы сказали в недавнем эфире, трешак. Вообще, по-моему, каждую эпоху сменяла все более трэшевая, все упрощалось, опошлялось, все большее дозволялось. Какая стилистика придет на смену постмодерну?»
Много раз говорил об этом. Возвращается, совершенно закономерно, сложность. Вернется абортированный, искусственно прерванный модернизм — метамодернизм. Вот в этом будущее.
И вообще я не согласен, что всегда происходит упрощение. Посмотрите на барокко, вот внезапно почему расцвела и развилась эта удивительная, цветущая, развесистая, многоэтажная сложность? Это совершенно не маньеризм, это не иссякание Возрождения, это наоборот, такое превращение, переход на новый уровень сложности.
Барокко — вообще моя слабость. Я люблю барочные романы, барочную композицию, и мне кажется, что это не только не изжито, а это будет возвращаться. Мне кажется, что и характерные для барокко темы — призрачность, вот это знаменитое «жизнь есть сон», все эти дела — это тоже никуда не уходит. Мне кажется, барочность русского символизма, например, его сложность и цветистость, и некоторая такая орнаментальность — это тоже очень, по-моему, здорово.
Я не думаю, мне кажется, наоборот, есть чередование усложнений и упрощений в истории. И как-то усложнение побеждает. Все-таки вектор мира — это усложнение, а не деградация.
«Почему программа, где два взрослых человека прямо и изощренно оскорбляют друг друга, так овладела всеобщим вниманием?»
Ну потому и овладела, что политкорректность и страх зажали всех. Люди перестали воспринимать всерьез политические дискуссии, их занимает полемика двух поэтов, двух рэперов, двух шоуменов. Вообще, может быть, права Оксана Акиньшина, которая сказала, что на роль властителя дум вместо поэта сегодня вышел шоумен. Это старая ее мысль. Она вообще девочка очень интуитивная — сейчас уже не девочка давно, она человек взрослый и умный. И вот мне кажется, что она права: шоумен вытеснен в ту позицию, которая прежде принадлежала поэту. Ему приходится усложняться тоже волей-неволей.
«Согласны ли вы, что перевод «Пьяного корабля» у Самойлова самый талантливый?»
Нет, мне кажется, что у Антокольского самый талантливый.
«Что роднило Самойлова и Рембо?»
Это-то как раз понятно. Ранняя зрелость, некоторое упоение пьянством, делириумом. Что ж тут такого?
«Что из современной русской новеллы вам нравится?»
Новелла — трудный жанр. Мне нравятся, например, рассказы Сенчина некоторые, но это не новеллы. Это как раз скорее именно рассказ в классическом русском смысле, «устареллы», как назвал это Успенский не без иронии. Мне кажется, что новелла — это то, что делает Мопассан, а не то, что делает, скажем, Чехов. Хотя у Чехова ощутим опыт Мопассана, отсылки к нему и полемика с ним. Я думаю, что сегодня нет новеллистов.
Пожалуй, Денис Драгунский. Вот его рассказы можно назвать новеллами, там всегда есть pointe, точка кульминации, смысл, сюжет, острота, внезапность. Да, у него эти крошечные новеллы, объединенные в циклы, они блистательны, конечно. А других новеллистов я сейчас, грешным делом, не назову. Все-таки, знаете, новеллу написать — это надо пройти европейскую школу.
Недавно замечательный рассказ новый прислал мне Михаил Сегал. Сегала больше знают как режиссера, как раз постановщика фильмов «Рассказы», «Кино про Алексеева», но я больше всего люблю именно его прозу. И фильмы у него хорошие, но он, конечно, замечательный, вот он замечательный новеллист. Чем скорее этот его рассказ напечатают, тем это будет лучше. Миша, если вы меня сейчас слышите, я вам горячий привет передаю.
«Неожиданно честно про Соловьева, называй вещи своими именами — и будет тебе счастье».
Да понимаете, какое же в этом счастье? Мне кажется, что гораздо приятнее говорить о хорошем. Но спасибо.
Д.Быков: Российское общество сделалось очень непримиримо именно в вопросах культуры
«У меня возник вопрос о свободе слова. По идее, Поклонская имеет полное право говорить, что думает, но мы ведь видим, к чему это приводит».
Да если бы она говорила, понимаете, Миша. Она же не просто говорит, она не полемизирует, не критикует, она призывает к действиям, и иногда, как мне кажется, организует эти действия. Хотя я не убежден.
«Тяжело ли вам писать?»
Да, наверное. Ну, не легко, во всяком случае. «Здравствуй, брат! Писать очень трудно».
«Хочу вас спросить о любви между мужчиной и женщиной, — о, это интересная тема, давайте попробуем. — По-вашему, обязательна ли она для полноты бытия и переживаний максимального спектра эмоций, или лучше тоска по такому чувству?»
Ну, наверное, обязательна. Наверное, она зачем-то нужна. Другое дело, понимаете, может быть, это возрастное — я все меньше интересуюсь femme fatale, вот такими роковыми женщинами, роковыми страстями. Вообще все меньше интересуюсь страстями, меня все больше привлекает любовь-эмпатия, любовь-переживание и сопереживание. Мне просто хочется уже не этих безумных жажд и не безумной охоты взаимной, а хочется как-то, понимаете… Я понимаю всю дурновкусность этих страстей, и всю дурновкусность этих патетических женщин.
Вот как раз в новом поколении, о котором я так много говорю (боюсь его уже испортить этими похвалами), меня больше всего привлекает простота и естественность их отношений. Отсутствие вот той дерганности, которая была в нашей больной эпохе, которой так много в «Заложниках». Там, в «Заложниках», один эротический эпизод, где герой будит героиню, проводя по ее голой ноге пяткой… То есть по пятке, пардон, проводя пистолетом, рукояткой этого пистолета. Вот это острый эпизод, очень характерный. Сразу весь садомазохизм выплывает наружу. К сожалению, я не поклонник теперь таких отношений, потому что это все-таки давление больной эпохи. Мне нравится такая любовь, которая была между Александром Грином и Ниной Грин. Кстати, лучшее, что произошло, по-моему, в Крыму за последнее время — это полное издание их переписки.
Ну, вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков
―
«Почему Набоков назвал «Приглашение на казнь» поэмой?»Не сталкивался с этим определением, но понятно, почему — потому что вещь с большой степенью условностей и очень метафорическая, очень плотно написанная.
«Посоветуйте роман-полилог наподобие «Очереди» Сорокина».
Пьеса Бродского «Мрамор». Ну, самый такой масштабный полилог — это роман Гэддиса «J R», «Джуниор». Я, честно говоря, далеко не всегда там понимаю, кто что говорит. Речь ведут как бы две ипостаси одного мальчика, он такой немножко с раздвоением личности, но не как у Саши Соколова, а просто он сам с собой разговаривает. И масса других персонажей там ведут этот диалог, не всегда понятно, кто. Кстати говоря, и «Сельская готика» тоже, «Carpenter’s Gothic», «Деревянная готика», она тоже выдержана больше всего как полилог, в этой стилистике. Не всегда это удобочитаемо. Но, кстати говоря, такой же полилог отчасти, такой же хор голосов почти всегда есть у Саши Соколова.
«О чем «Сердца четырех»?»
Вот я считаю эту книгу, с одной стороны, самым удачным романом Сорокина, а с другой стороны, он, по-моему, несколько испорчен тем, что изящество приема там, что ли, подавлено, закрыто количеством кровавых и омерзительных деталей, которые, конечно, мешают наслаждаться чистотой жанра. Она вся про девяностые, пожалуй, это самая точная книга о девяностых, потому что прием, невероятно изящный и привлекательный — это показать этот хаос непредсказуемых действий, не поясняя их цели. Какой-то смысл в том, что они делают, есть, и даже пытались много раз люди ради хохмы восстановить этот смысл, восстановить связи, цепочки — что, ради чего изготовляется личинка клеща, и так далее.
Но на самом деле это все нарочито абсурдно, и вот девяностые годы были таким хаосом чудовищно жестоких и бессмысленных действий, в которых все пытались уловить смысл. А смысла не было, смысл в том, чтобы сердца четырех остановились в виде кубиков на этих непостижимых, ненужных, бессмысленных цифрах. Там много смыслов можно найти, но самый очевидный, по-моему, вот этот.
«В эпилоге «Июня» есть посыл, согласно теории Коростышевского, я перечитал шесть раз, но не могу его найти».
Миша, наверное, там есть этот посыл, но это знаете, как отец сказал сыновьям, что в саду зарыт клад, но там ему было важно не то, чтобы они нашли клад, а чтобы они вскопали сад. Я, может, хотел, чтобы вы несколько раз перечитали, ища этот посыл. Сам посыл для меня не столь важен, хотя он там, конечно, есть.
«Любовь — удивительная вещь, я только сейчас заметил цикличность. В детстве, лет до пятнадцати, мне хотелось взгляда, держаться за руки, потом все больше и больше. А сейчас опять хочется держаться взглядов и рук, когда мне 41».
Да, правильно, вот такая циклическая вещь. Мне кажется, что в этом есть очень важная прелесть жизни, что в детстве мы понимаем больше и лучше всего. Потом нас борют всякие страсти, а потом мы постепенно возвращаемся к этой детской мудрости и ясности. Хотя в ней есть своя прелестная и дикость, своя такая молодая хищность, обостренное хищническое чутье.
«Был ли Юлий Цезарь неким предтечей христианства, как вам «Записки о Галльской войне?»
Ну, «Записки о Галльской войне» как раз, мне кажется, самое неинтересное из того, что от него осталось. Мне кажется, что он не этим нам дорог. Ну, а видеть в нем предтечу христианства — по большому счету, конечно, предтеча стоицизма, вот так бы я сказал. Стоицизм — это все-таки не совсем христианство. Цезарь — очень римское явление, а христианство — явление антиримское, понимаете, это важно всегда помнить. И конечно, вот уж скорее Нерон цезарианец, с точки зрения Цезаря, я уверен, христианства был бы опасной блажью. Хотя, как говорил Пастернак, все, кто отрицает христианство, имеют шанс всего лишь подойти к нему с другой стороны. Вот это как с Ницше. Уж если искать предтечу Христа, то конечно, Сократ.
«Кайл Маклахлен отшутился на вопрос интервьюера, о чем «Твин Пикс», сказав, что «если бы я сказал вам, мне пришлось бы вас убить». По всей вероятности, каждый в этом хаосе должен выстроить свою конструкцию».
Да, наверное, это такой жанр, где нет императивного решения. Ну, рамочка, как у Окуджавы — нет смысла единого, но есть рамочная конструкция, в которую вы можете поместить себя. В данном случае не рамочная, на мой взгляд, а зеркальная, потому что мне представляется, что в «Твин Пиксе» каждый обнаруживает себя. Я вижу свой страх старости, кто-то видит страх ядерного апокалипсиса, кто-то видит сложный сюжетный ход, который, как у Сорокина, можно восстановить. Интересен процесс размещения себя в этих прихотливых и точно угаданных координатах. Во всяком случае, линчевские лейтмотивы, которые на этот раз — ядерная война, хаос, насилие, кстати говоря, маленький человек с перчаткой, внезапно оказывающийся сильнее мирового зла — эти лейтмотивы указаны точно. А отыскивать смысл — не наше дело.
Да, как соотносятся «Июнь» и «Дом на набережной». Саша, да никак они в общем не соотносятся. Там ничего общего. Я думаю, скорее есть общее с «Детьми Арбата», потому что более или менее сходная среда. Видите, Трифонов исследовал другую проблему. Я себя с ним не равняю ни в коей степени, мне кажется, что он гениальный писатель. Я себя с ним не равняю именно потому, что Трифонов ставит себе задачу показать, как можно времени противостоять.
Меня как-то привлекает показать, каким образом время уродует обычные простые вещи, каким образом журналист, приученный лгать на работе, начинает лгать в жизни; каким образом мальчик, приученный к всеобщему садизму, скатывается в этот садизм в личных отношениях. Ну, я не хотел бы этот роман комментировать никак, потому что там есть хор, и зачем к этому хору голосов добавлять какое-то толкование авторское? Это будет плоско всегда.
«Дом на набережной» про то, как страшное время отковывает людей, как в эпоху химически чистой мерзости возникают химически чистые сверхчеловеки, такие как Леня Карась. А для меня это история как раз о том, как люди пытаются свои внутренние грехи преодолеть за счет внешней катастрофы, это немного другая тема, хотя творческий метод Трифонова, трифоновские подтексты, плотность фразы, ритм ее — это не может не завораживать и не влиять. Но мне хотелось все-таки максимально от этого влияния уйти, хотя оно в подтексте все равно есть.
Д.Быков: Историческая проза кажется немножечко следствием понятного нежелания смотреть вокруг
Ну, поговорим наконец о Некрасове, за которого все-таки подали максимум голосов. Понимаете, в Некрасове особенно привлекательно, конечно, колоссальное расширение тематики и лексики. Ту форменную революцию, которую он устроил в языке, очень точно описал Кушнер:
Слово «нервный» сравнительно поздно
Появилось у нас в словаре
У некрасовской музы нервозной
В петербургском промозглом дворе.
Даже лошадь нервически скоро
В его желчном трехсложнике шла,
Разночинная пылкая ссора
И в любви его темой была.
Крупный счет от модистки, и слезы,
И больной, истерический смех,
Исторически эти неврозы
Объясняются болью за всех…
А теперь и представить не в силах
Ровной жизни и мирной любви.
Что однажды блеснуло в чернилах,
То навеки осталось в крови.
Наши ссоры. Проклятые тряпки.
Сколько денег в июне ушло!
— Ты припомнил бы мне еще тапки.
— Ведь девятое только число, —
Это жизнь? Между прочим, и это,
И не самое худшее в ней.
Ну, я уж не буду это дочитывать, я знаю эти стихи наизусть. Помнится, в кушнеровский юбилей как раз я их читал.
Дело в том, что Некрасов действительно предложил нам лирику совершенно небывалую. Особенности у нее три (я по учительской привычке перечислю), наиболее важных для меня. Во-первых, это уникальный пример лирики с отрицательным протагонистом, с отрицательным лирическим героем. Вот говорят, Ахматова беспощадна к себе, видите, а Ахматова в этом смысле некрасовка, прямая ученица, чего она никогда не скрывала. Столько гадостей о себе, сколько говорил Некрасов, я думаю, ни один русский поэт не говорил.
Он такой, конечно, современник и ровесник Бодлера, но русскую поэзию то ли губит, то ли спасает социальность. Чистая эстетизация безобразного, чистые такие «Цветы зла» — у нас этого никогда нет. Наши проклятые поэты, poète maudit так называемые, они всегда очень сильно подвержены вине перед народом, проблеме социальной. И там, где у Бодлера, например, была бы чисто садомазохистская сцена — там у Некрасова:
Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистел, играя…
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!»
У Некрасова первая, пожалуй, особенность его лирики — это то, что поэт прикован взглядом ко всему омерзительному, и ко всему самому страшному — «Мерещится мне всюду драма», и всегда за всех виноват, всегда он упрекает себя в конформизме. Некрасов, конечно, первый в России поэт раздвоения личности, поэт того, что сегодня назвали бы биполярным расстройством.
Я помню, как я школьникам показывал на Литейном, наряду с некрасовской счастливой колодой карт и с чучелом медведя, им убитым, тот самый диван, на котором он пролеживал сутками во время депрессии лицом к стене, носом в спинку этого дивана, никому не отвечая и никого не принимая. А потом как-то проходило, начинались опять периоды бурной деятельности — по 50 листов корректуры в месяц.
Он действительно в «Поэте и гражданине» абсолютно достоверно изобразил себя. Биполярное расстройство — это же не встреча поэта с гражданином, это встреча тех двух ипостасей его личности, на которые в следующих инкарнациях он и развалился, распополамился. Причем пьянство досталось Есенину, а картежничество — Маяковскому.
Вот это очень интересно, как ровно пополам развалился этот автор в следующих своих воплощениях. Бродский и Высоцкий — это тоже две половинки, две ипостаси Некрасова. Ну потому что стало невозможно сочетать патриотизм и гражданственность, они распались на два полюса этой личности. А Некрасов потому и страдал от биполярного расстройства, что поэт и гражданин в нем уживались еще, хотя и постоянно ссорились. Поэт действительно пытался оторваться от жизни и забыться, а гражданин, как чеховский человек с молоточком, все время напоминал ему о всемирной трагедии.
И эта биполярность, она в самой оксюморонности его названий: «Рыцарь на час». Ясно, что если уж на час, то конечно, не рыцарь. Но эта постоянная мания упрекать себя, и не случайно дневная и ночная часть там есть, есть «(Утром, в постели) О мечты!» — а есть часть ночная. Когда он идет ночью, как ему кажется, на могилу матери — непонятно, то ли сон кошмарный, то ли действительно. «В эту ночь я хотел бы рыдать на могиле далекой, где лежит моя бедная мать».
Макеев, кстати, очень четко показывает, где тут авторская мифология, а где реальность, потому что в реальности-то и мать не была святой, во всяком случае не была тем чистым ангелом, как в поэме, и отец не был таким уж зверем. Но Некрасову был необходим вот этот миф, отцовское и материнское начало он так же биполярно в себе ощущал.
Вторая особенность его лирики — это трагическая и, может быть, наиболее влиятельная любовная тема, потому что Некрасов первый, у кого любовь перестала хоть в какой-то степени быть идиллией. Наоборот, вот там поединок. И я думаю, что в этом смысле он гораздо откровеннее, резче, глубже Тютчева, который сказал «И роковое их слиянье и поединок роковой». У Тютчева тоже есть эта тема, но Некрасов решил ее гораздо откровеннее, в каком-то смысле грубее и, на мой взгляд, пронзительнее. Потому что в его любовной лирике прежде всего, конечно, адресованной к Панаевой, есть просто и цинизм, и брезгливость, и отвращение. Odi et amo — катулловская тема, любовь-ненависть.
Кто ей теперь флакон подносит,
Застигнут сценой роковой?
Кто у нее прощенья просит,
Вины не зная за собой?
Кто боязливо наблюдает,
Сосредоточен и сердит,
Как буйство нервное стихает
И переходит в аппетит?
Это опять-таки я могу ошибаться, наизусть это цитируя, но, пожалуй, у Некрасова любовная лирика впервые приобрела характер почти памфлетный, почти издевательский. Ну, господи помилуй:
Где твое личико смуглое
Нынче смеется, кому?
Эх, одиночество круглое!
Не посулю никому!
Как выражала ты живо
Милые чувства свои!
Помнишь, тебе особливо
Нравились зубы мои,
Как любовалась ты ими,
Как целовала, любя!
Но и зубами моими
Не удержал я тебя…
То есть неправда, конечно, будет, что Некрасов в этом смысле первый. Некрасов — прямой наследник, прямой ученик Лермонтова и Гейне, этих двух демонов европейской поэзии. И не случайно, кстати говоря, его посвящение «Демону», оно явно совершенно просчитывается как адресация к Лермонтову. Он предполагал сделать комментарий, пояснение к этим стихам, но оставил эту затею. А в комментарии, по-моему, все понятно. «Где ты, мой ангел-хранитель, демон бессонных ночей? Сбился я с толку, учитель, с братьей болтливой моей». Братья болтливые — это, конечно, его стихи. Он, безусловно, вспоминает Лермонтова как своего искусителя. Все мечты и звуки навеяны лермонтовской поэзией.
И Некрасов действительно относился к Лермонтову как к мрачному искусителю, поэтому он пародировал его, все время надеясь как-то стряхнуть с себя колдовское очарование этих стихов, бесовское их очарование. Самая злобная пародия в русской литературе — это чиновничья «Колыбельная», где «Провожать тебя я выйду и махну рукой. Купишь дом многоэтажный, схватишь крупный чин, сразу станешь барин важный, русский дворянин». У него есть эта мучительная попытка преодолеть колдовское очарование лермонтовской музыки.
У него же, если помните, наверное, «Казачья колыбельная песня» самая мелодичная, самая околдовывающая из лермонтовских стихотворений. Я не знаю, есть ли в русской поэзии что-нибудь лучше, чем «По камням струится Терек, плещет мутный вал; злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал». Вот у него жесточайшая насмешка. И Некрасов действительно всю жизнь пытался переиродить Лермонтова. И действительно он гораздо циничнее в каком-то смысле.
Кстати, и сама внешность его немножко пародирует лермонтовскую, то же желтое лицо, те же усики. Вспомним раннего, молодого Некрасова, еще не того бородатого изможденного, которого мы видим на портрете Крамского времен «Последних песен», а вот неавантажного Некрасова, с прижатыми к бокам локтями, молодого, с тем же жидким блеском глаз. Это такой Лермонтов спародированный, Лермонтов разночинный, низведенный в петербургские трущобы. Но, конечно, тема любви-ненависти, напрямую придя из Лермонтова, у него приобретает вовсе уж саркастические, вовсе уж такие, я бы сказал, издевательские обертона.
И третья особенность его лирики — понимаете, это удивительное сочетание лирики и сатиры. То, что впоследствии в своих лиро-сатирах довел до филигранности Саша Черный. Но, конечно, до некрасовских дворянских страстей, до некрасовского масштаба ему далеко. Мне кажется, что нотки издевательства, нотки черной насмешки у Некрасова, они сделались неизбежными, обязательными в настоящей лирике. Потому что все остальное стало казаться пресным. А он — как такая смоква хийская у Марциала. Вот эта ненависть, этот абсурд — это приправляет поэзию, действительно укол языку.
Мне кажется очень точным одно из некрасовских лучших военных стихотворений, это обращение крестьянина к солдату: «Так, служба! Сам ты в той войне бывал — тебе и книги в руки, да дай сказать словцо и мне: мы тоже делывали штуки». И он рассказывает о том, как они поймали бегущую французскую семью. «Поймали как-то мы семью — отец и мать с тремя щенками. Сперва ухлопали мусью — не из фузеи, кулаками». Но жена так рыдала, что они из жалости и ее, а дети, значит, «ломают руки, воют, скачут и хором бедненькие плачут». Так мы уж и детей, да. «Пришибли бедных поскорей, да вместе всех и закопали». Вот это такой триумф русской сентиментальности: «А тоже делывали штуки».
У Некрасова это очень органично, потому что у любого другого автора это все торчало бы диссонансом. Но Маршак правильно совершенно писал в своей статье, что Некрасов обладает таким жаром, таким темпераментом, что ему удается расплавить этот поток. И в нем все эти детали как-то появляются на равных.
Я уже не говорю о том, что из русской готики, из страшных русских стихов вот эта жуткая толпа мертвецов, которая сопровождает их на железной дороге, и после этого: «Кажется, трудно отрадней картину» нарисовать, генерал?" — когда «выпряг народ лошадей и купчину с криком «Ура!» по дороге помчал». Никто так не ненавидел русское рабство, как Некрасов. И отсюда стихи про «холопа примерного, Якова верного»: «Люди холопского звания сущие псы иногда: чем тяжелей наказания, тем им милей господа». Вообще пир на весь мир, по-моему, величайшее свершение в русской поэзии.
Мы еще о Некрасове поговорим. Услышимся через неделю. Пока!