Купить мерч «Эха»:

Один - 2017-04-20

20.04.2017
Один - 2017-04-20 Скачать

Д. Быков

Добрый вечер, дорогие друзья. Попробуем мы с вами сегодня провести ещё один американский эфир. Поотвечаем сначала на форумные вопросы. Но ясное дело, что темой лекции сегодняшней станет «Анна Каренина», потому что у неё беспрецедентное количество заявок — естественно, в связи с картиной Шахназарова. Я здесь пытаюсь её отсматривать, у меня есть о ней своё мнение. Но поговорить мне хочется о романе, потому что роман, в отличие от картины, явление сложное.

Я сразу хочу сказать, что Шахназаров, вообще-то, крупный режиссёр и один из моих любимых режиссёров, не говоря о том, что он выдающийся прозаик. И все его сценарии мне всегда казались довольно удачными. Конечно, «Анна Каренина» — это довольно катастрофический случай, но мне интересно… Понимаете, как замечательно когда-то сказал Лев Александрович Аннинский: «Мне интересен не результат, а состояние художника». Вот почему художник оказался в таком состоянии и почему он так воспользовался толстовским романом, невзирая не выдающийся, по-моему, кастинг (ну, Кищенко — это просто идеальный Каренин), — это повод для разговора. Давайте это сегодня и рассмотрим.

А пока поотвечаю на вопросы форумные.

Спасибо, естественно, всем, кто ждёт меня домой. Я довольно скоро появлюсь с двумя лекциями. Потом появлюсь 19 мая, мы сделаем с Фёдором Бондарчуком «Литературу про меня». Ну а затем, я думаю, что и семестр подойдёт к концу, и мы с вами сможем уже видаться очно.

«Как найти вдохновение дописать рассказ? Он начат полгода назад. Сюжет продуман. Открываешь текст, смотришь и закрываешь обратно. Подскажите ваш опыт».

Ну, видите, Виктор, это вопрос из разряда вечных, потому что прокрастинация — это такая вещь, которой все подвержены, когда вот надо тебе работать, а ты не можешь. У Анатолия Рыбакова над столом висел такой плакат: «Чтобы написать, надо писать». Поэтому, мне кажется, здесь выход очень простой: садитесь, пишете первые две строчки, а дальше идёт само. Если не идёт, надо остановить этот процесс, потому что будет получаться насильственно, вымученно и малоинтересно. Но, в принципе, никакого выхода, кроме волевого усилия, здесь нет. Как сказано в фильме «Догвилль» (который я не очень-то люблю, но должен признать его очень талантливым): «Есть вещи, которые надо делать самому».

«Почему Леонид Филатов хотел снять фильм «Свобода или смерть»? Почему Толик Парамонов — герой?»

Ну, видите, Филатов просто снимал такую свою версию Рудина. И Толик Парамонов по его версии как раз и погибает, как Рудин, на чужих баррикадах. Фильм «Свобода или смерть» — это такая вариация на тему о том, как российский конформист не умеет отстаивать свою свободу в России, и поэтому погибает за чужую. Коллизия довольно частая. Почему Филатов хотел снять этот фильм? Потому что ему действительно казалось (и он всерьёз переживал эту коллизию), что в России люди не умеют до конца последовательно бороться за свою свободу. Ну, в общем, это фильм о предательстве интеллигенции, о предательстве ею собственных идеалов.

Недавно Денис Драгунский довольно пронзительно написал, на мой взгляд, о том, что интеллигенция сделала предательство своей прослойки основой национальной идентичности. И действительно не надо, наверное, так легко отрекаться от своих убеждений. Надо меньше бояться, меньше трепетать, больше во что-то верить. Толик Парамонов умирает за свободу именно потому, что он её с поразительной лёгкостью теряет в собственной личной практике. И поэтому, оказавшись за границей, он оказывается среди леваков. Кстати говоря, в своё время Филатов очень точно сказал: «Художник должен быть леваком, потому что сердце слева». Может быть, в этом есть какая-то сермяжная правда.

Иными словами, бегство — это не способ спасти свободу. Надо, в общем, отстаивать её до конца. А мы — что правильно совершенно сказал Манский на «Нике», да многие сказали — мы с поразительной лёгкостью отрекаемся от собственной свободы. Ну, конечно, не из трусости, а под давлением большинства или исходя из того, что «вот если весь народ думает так, не могу же я пойти против народа». Все эти самоутешения и самогипнозы прекрасно известны. Вот для их разоблачения Филатов и написал свой сценарий.

«Поясните свою мысль о том, что травят всегда сильнейших. По моему опыту, травят всегда трусы и подлецы, которые, напротив, жабрами чувствуют любую слабость и бьют именно туда».

Нет, Станислав. Видите ли, вы тогда задайтесь вопросом: зачем они это делают? Только для того, чтобы возвыситься? Только для того, чтобы испытать тёплые чувства единства? Да нет, конечно. Травля требует огромных эмоциональных и организационных затрат. А делается это только для того, чтобы обезопасить себя, чтобы человек потенциально сильный так никогда и не вырос, так и не сформировался.

Я никогда не видел случая, чтобы травля была направлена против ничтожества. Ничтожество — ну, бывает так, что его, по-армейски говоря, чморят. Да, действительно, об него вытирают ноги, но потом его начинают почти снисходительно терпеть. Ничтожество очень быстро привыкает быть всеобщим шутом и вообще как-то адаптируется к этой ситуации. А травят, серьёзно и вдумчиво травят, наоборот, того, кто не желает вписываться в контекст. Поэтому здесь, к сожалению или к счастью, в первой группе риске находятся те, кто что-то из себя представляет, иначе бы и не стоило, собственно говоря, затеваться.

Д.Быков:Я никогда не видел случая, чтобы травля была направлена против ничтожества

Но в последнее время, должен я сказать, эта ситуация, очень характерная для последних лет советской власти, она не так типична. И сегодня появляется всё больше людей, которые отличаются от массы. Сама же масса, сама по себе — она уже далеко не так монолитна. Поэтому случай такой оголтелой травли — ну, это подросток должен действительно быть гением, он действительно должен колоссально сильно отличаться. Но нынешние подростки умеют, в общем, давать отпор. Я очень рад за них. Потому что мало мне встречается людей, которые пассивны, беззащитны и так далее.

То есть вот эти ужасные ситуации типа того, что показано в «Чучеле»… Там, кстати, девочка явно является потенциальным лидером класса, и только поэтому она, скажем, для Железной Кнопки представляет непосредственную опасность. Вот такие ситуации, как в «Чучеле», они в сегодняшнем мире уже смягчены — может быть, за счёт того, что распался, размягчился монолит. Советская власть была ужасна во многих отношениях — и прежде всего потому, что она поощряла в человеке вот это качество, которое Иван Киуру называл «толпозностью» так точно. Сейчас уже, понимаете, вот этого страстного единения я не наблюдаю, а наблюдаю определённую атомизацию. У этого есть свои минусы (неспособность объединиться в чью-либо защиту, например, и так далее), но есть и свои плюсы. Потому что как писал в своё время социолог Борис Кочубей: «Гнилой картофель в ладони не сожмёшь».

«Наконец-то дошли руки до Дага Дорста и Джей Джей Абрамса, — имеется в виду вот эта замечательная книга «S». — Как следует её читать? Читать ли сначала «Корабль Тесея», а потом заметки и вкладыши, или всё сразу?»

Я считаю, что всё сразу. Есть люди, которым проще сначала прочесть вот этот составной роман-матрёшку, но боюсь, что без комментариев этих двух читателей, которые постоянно обсуждают на полях происходящее, вам будет не так интересно.

«Вы не пробовали смотреть «Анну Каренину»? — конечно, пробовал. — Старшему поколению такая трактовка сильно не нравится. Этот сериал — типичная конъюнктура, которая следует линии нынешних учеников».

Да нет! В том-то и беда, что это совсем не конъюнктура. Видите, я не смотрю на политическую, геополитическую вот эту оболочку, в которую Шахназаров упрятал толстовскую историю. Там приплетён, припутан Вересаев, война японская. Это всё совершенно неинтересно. И я думаю, что для Шахназарова самого как художника это дело двадцать пятое. Он взял просто приём, который показался ему достаточно удобным: из будущего рассказывать историю Анны. Но проблема совершенно не в этом, а в том, что он безмерно упростил толстовскую фабулу. А в простом виде этот роман не существует, это принципиально очень сложная структура. Вот об этом мы и будем говорить.

«О чём «Бег» Булгакова? Зачем бегут герои? Ведь известно, что от себя не убежишь».

Ну, от чего бегут герои, Андрей? Тут ответ предельно простой. Хорошо рассуждать о том, что от себя не убежишь, в тёплой кухне. А когда ты подвергаешься непосредственному риску физического уничтожения, говорить о пользе или вреде бега довольно смешно. Они бегут от большевистского нашествия. Другой вопрос — куда они прибегают и в какой степени это может их спасти?

«Бег» не кажется мне самой сильной пьесой Булгакова. Да и вообще, так сказать, «Бег» — это, понимаете, вещь, написанная изначально как сценический хит. Этим сценическим хитом она и является. Там несколько сцен, которые для актёров ну просто подарок, абсолютная песня. В частности, знаменитая вот эта картёжная игра с атаманом Чернотой («Ты азартен, Парамоша!»). И всё это… Посмотрите, какую конфету из этого сделали Алов и Наумов с Ульяновым. Это такая сцена, которая, в общем-то, и не требует даже большого режиссёрского мастерства. Всё, что касается Хлудова, там замечательно сделано. Ну, Булгаков вообще мастер сценического хита, пьесы эффектной и рассчитанной именно на закат НЭПа — ну, таких пьес, как «Зойкина квартира», например, или как «Багровый остров». Это такие сценические памфлеты. И их у него довольно много.

Мне кажется, что «Бег» — это как раз вещь во многом бьющая на внешние эффекты. И самое главное, что это вещь во многом очень подражающая Алексею Толстому. У Булгакова к Алексею Толстому был такой комплекс своеобразный. Он ненавидел его, конечно, люто (достаточно вспомнить, как он изображён в «Театральном романе»), но тем не менее его идеями и даже, в общем, его приёмами он пользовался. И королями сцены в конце двадцатых были Булгаков и Алексей Толстой, в том числе со своим абсолютно конъюнктурным и скандальным «Заговором императрицы» совместно со Щёголевым.

Алексей Толстой придумал тараканьи бега. Тараканьи бега впервые появляются в «Похождениях Невзорова, или Ибикусе» — в повести, которую совершенно справедливо Корней Чуковский называл лучшим произведением Толстого. Там как раз вот это вписывается в тот же ряд, что и Хулио Хуренито, и замечательный Бендер, и Беня Крик. Невзоров (простите за совпадение), главный герой «Ибикуса» — это один из ряда замечательных русских трикстеров, таких вот жуликов двадцатых годов, который успешно встраивается, в том числе и в Константинополе. И вот там — в «Похождениях Невзорова» — впервые появляются тараканьи бега, которыми Булгаков так изысканно воспользовался. Но Толстой-то был за границей, а Булгаков-то не был.

Поэтому «Бег» — это именно вещь, во многих отношениях бьющая на внешний эффект, местами весёлая, местами трагическая, романтическая (взять там всю эту замечательную историю любви — абсолютно живую нитку, пришитую к драматическому памфлету). В общем, как к этому сочинению ни относись, оно о неизбежности вот этого прощания с родиной. Там самая-то лирическая нота — это то, что: «Сто лет, тысячу лет я буду сидеть у врат рая со шляпой и ждать, чтобы мне подали мою родину, но моя родина, господа, не влезет в шляпу». Вот этот ужас от прощания с родиной, к которой надо вернуться и нельзя вернуться, — это, по-моему, самая живая там эмоция. От себя-то, конечно, не убежишь, а от большевиков — можно.

«Читаю новую книгу Проханова «Русский камень», — после этих слов сразу говорю вам: сочувствую вам. Но комментировать это далее невозможно. — Как относитесь к людям, которым в момент опалы ты подаёшь руку помощи (как в своё время «Эхо» данному писателю, а затем — его сыну), а затем становишься объектом для пасквилей?»

Д.Быков:Проблема в том, что любой гений, хочет он того или нет, он разрушает гомеостазис

Понимаете, у этой публики вообще же с моралью не очень хорошо. Ты можешь сколько угодно подавать им руку помощи, но надеяться на благодарность довольно смешно в этой ситуации. Мало ли было преследуемых в рядах русских националистов, в чью защиту я потом выступал, допустим? А через некоторое время они, естественно, кусают руку, протянутую им для спасения, потому что ты для них не человек, ты для них просто инструмент, и они думают тебя использовать. Их главное достоинство в том, что они принадлежат к титульной нации, а тебя можно в крайнем случае юзать. Это довольно очевидно.

Но это не значит, что мы должны воздерживаться от их защиты, когда их травят. Мы защищаем всех травимых, и это совершенно неважно. Кстати говоря, национальная принадлежность здесь тоже не так уж важна. И евреи, и русские имеют право на своих подонков. Среди русских националистов действительно очень много людей неблагодарных. Мы их защищали всячески. Под «мы» я имею в виду именно людей, традиционно выступающих за свободу слова. И тут совершенно необязательно быть для этого либералом и необязательно быть евреем. Есть масса людей, которым свобода слова дорога.

Да, естественно, у русских националистов никаких признаков и никаких человеческих комплексов по отношению к нам нет и быт не может. Они не бывают благодарны тем, кто их защищает. И считается по умолчанию, что все обязаны это делать. Да, «Эхо» в своё время протягивало руку помощи многим ова… опальным авторам («овальным» хорошо звучит, да?), многим опальным авторам — и никто из них после этого не испытывал признательности. Почему? Да потому, что, с их точки зрения, «Эхо» должно их защищать, а вот они никому ничего не должны. Ну да. А что поделать? Это такая довольно мерзенькая психология. Но защищать надо и мерзавцев, понимаете, потому что беззаконие, применённое к мерзавцу, остаётся беззаконием. И тут, по-моему, не о чем спорить.

Мало ли я могу вспомнить людей, которых я искренне пытался защитить от преследования — просто не потому, что я их люблю, а потому, что нехорошо преследовать безвинных. Их, может быть, и есть за что преследовать, но тем не менее не за их взгляды. Поэтому для меня это нормальная ситуация. И как замечательно говорила одна из моих возлюбленных: «Неблагодарность, конечно, ужасная пошлость, но ещё большая пошлость — только ждать благодарности».

«Объективны ли моральные законы, как законы физики? И не кажется ли вам, что человек, действующий сообразно совести, при любом раскладе побеждает, независимо от формального исхода?»

Морально, может быть, и побеждает. Понимаете, hamlet, как мне представляется, побеждают не сами по себе моральные законы, которые достаточно относительные для каждого, и в разных традициях они разные; побеждает последовательность. Вот человек, который последователен в выполнении законов, им самим над собой признанных, он рано или поздно морально побеждает.

И потом, давайте помнить, что на коротких дистанциях зло эффективно всегда, а на длинных оно всегда проигрывает. Вот и всё. Под злом я понимаю сознательное применение силы против слабых, сознательную радость при виде чужой трагедии, сознательное причинение вреда и так далее. Всё это — наглость, захватничество, агрессия, безвкусица, предательство — всё это на коротких дистанциях очень хорошо работает, но на длинных всегда проигрывает. Я бы рискнул сказать, что это главная максима в истории человечества, главный закон — такое «нравственное правило рычага». Вот оно совершенно объективно, потому что нельзя долго эксплуатировать худшие человеческие инстинкты. Человеку очень нравится быть плохим ненадолго, но надолго это его просто разрушает, и разрушает в том числе физически. С этим ничего не сделаешь.

«У меня вопрос по книге «Жук в муравейнике». Был ли запрограммирован Лев Абалкин? Стругацкий в «OFF-LINE интервью» сказал, что Сикорски убил невинного человека. Ваше отношение к этой проблеме? Жертвовать одним человеком ради спасения человечества, даже не будучи уверенным, встроена ли в него программа на уничтожение?»

Наташа, у вас всегда интересные вопросы. Понимаете, «Жук» — одно из самых неоднозначных и самых полемичных произведений Стругацких, которое подвергалось ну самым разнообразным трактовкам. И когда «Жук» появился в 1979 году, я хорошо помню общий шок, который сопровождал публикацию этой, в общем, крайне неоднозначной вещи. Как всякие гении, Стругацкие сказали больше, чем хотели сказать. Борис Натанович много раз признавался, что они писали эту вещь о КОМКОНе, о том, что тайная полиция в любом обществе рано или поздно начнёт убивать и рано или поздно начнёт тормозить развитие этого общества. Вещь вышла не совсем о тайной полиции. Вещь вышла о том, что человек бывает иногда запрограммирован на уничтожение общества, не осознавая этого.

Вот вы говорите: «Действительно ли Абалкин запрограммирован?» Конечно. Другое дело, что программа… Вот это тема, которую Стругацкие разрабатывали в конце семидесятых, — тема того будущего, в котором сойдутся все сегодня взаимоисключающие и совершенно несходные линии (ну, как в «За миллиард лет до конца света») будущего, которое изо всех сил вторгается в настоящее, а настоящее защищает тоже изо всех сил свой гомеостазис, свою неизменность. Опасен ли Абалкин? Да разумеется, опасен, как и всякий гений, ведь Абалкин запрограммирован прежде всего на гениальность. Он обладает гениальными способностями психолога, переговорщика. Он гениальный воспитатель, он потрясающий контактёр. Он неслучайно так близок к народу голованов («Народ Голованов знает Льва Абалкина»), но голованы почему-то воздерживаются от того, чтобы его защищать, ведь это собственно дело сугубо земное.

Д.Быков:Время глубокого застоя почему-то не способствует прочным и надёжным отношениям

Проблема в том, что любой гений, хочет он того или нет, он разрушает гомеостазис. Правильно ли поступает тот, кто на этом основании убивает гения? Конечно нет. Ведь гений — это главный инструмент развития. Да, Абалкин — это детонатор. Неслучайно вот эти странные цилиндры носят название «детонаторы». Конечно, Абалкин взрывает текущую ситуацию. Он великий прогрессор. Даже Каммереру — профессионалу не из последних — в 40 лет всего лишь трудно удерживать его в темпе своего восприятия. И действительно Абалкин — человек невероятно быстрый, умный, стремительный, талантливый и так далее. Его, естественно, воспринимают в КОМКОНе как разрушителя. Но, простите, а какого же гения воспринимают иначе? Он, конечно, рушит текущее положение вещей, но он выводит человечество к прогрессу. Он, можно сказать, один из люденов. И есть шансы, что Тойво Глумов — его сын. Есть такой намёк, это возможно. А Тойво Глумов так уж точно люден. Если не будут появляться люди, способные разрушить наш с вами комфортабельный застой, то, простите, а в чём тогда смысл существования человечества? По Шекли, человек — это ускоритель. Вот Абалкин — это великий ускоритель. Да, он запрограммирован, но трогать его нельзя.

«В фильме Ларисы Шепитько «Ты и я» друзья-шестидесятники словно расплющены временем, в их глазах безнадёжность. Сценарист Шпаликов сочинил приговор эпохе шестидесятых?»

Я не думаю, что он это писал как приговор, но это вообще очень душная картина. Я не люблю этот фильм. Душная в каком смысле? Безвоздушная. Там действительно всем героям некуда и незачем жить, они существуют в тупике. И сама её атмосфера — при том, что герои как раз там то на стройки уезжают, то жизнь свою радикально меняют — атмосфера её всё равно тупиковая.

«Ты и я» — это фильм, один из первых фильмов о том, как под влиянием наступившего застоя распадаются семьи и рушатся связи. Ведь мы привыкли думать (и во многом это восходит, конечно, и к михалковскому «Солнечному удару», и отчасти, может быть, к шолоховскому роману это восходит, там есть эта мысль), что революция приходит как расплата за частные грехи; что вот сначала рушатся моральные устои, происходят адюльтеры, некоторый, так сказать, разврат и моральная распущенность, скажем так, а потом приходит великое наказание за всё за это. Эта мысль есть, кстати говоря, и у Ахматовой в «Поэме без героя».

Но это вещь довольно общая в литературе XX века. И я вот в «Июне» как раз пытаюсь её, что ли, поставить под сомнение, потому что… Да, есть люди, которые своей моральной распущенностью, ну, заслужили то, что с ними происходит, но, простите, почему за их моральную распущенность должна расплачиваться страна в целом? И почему большинство должно за это платить? Наверное, всё-таки было бы слишком нелогично выстраивать такую цепочку. Да, может быть, декаденты и заслужили революцию, но почему платить за неё вместе с ними должны миллионы людей, которые вели себя вполне моральным образом? Не надо думать, что революция или война всегда приходят как расплата за аморализм.

Но другая зависимость для меня несомненна: застой всегда приходит как великий разрушитель семей. С чем это связано? Ну, можно, кстати, вспомнить и ситуацию того же Серебряного века, который известен своими треугольниками, адюльтерами, поэтизацией разврата и так далее. Время глубокого застоя почему-то не способствует прочным и надёжным отношениям. Более того — оно почему-то раздавливает, расплющивает такие союзы.

Например, гениальный фильм Александра Александрова и Виктора Прохорова «Утоли мои печали», в котором Сергей Колтаков сыграл, по-моему, одну из великих своих ролей, вот он как раз об этом — как в захлёбывающемся времени, в котором нет движения, нет развития, гибнет пара, вполне себе такая нормальная и перспективная, как Колтаков и Сафонова. Там есть даже надежда какая-то, но ясно, что никакая перестройка ничего не изменит, потому что людям некуда жить. И вот это «некуда» их раздавливает. В фильме «Ты и я», по-моему, вот это отсутствие воздуха, отсутствие перспектив показано очень наглядно. А потом это стало темой Трифонова и Нагибина.

«К вопросу об «Анне Карениной…» Хорошо, скажем.

«Объясните, почему главный герой романа второй половины XX века доктор Живаго умирает почти так же, как Обломов. Мучной город стал для Юрия Андреевича своего рода Выборгской стороной».

Да нет. Ну что вы? Совсем иначе он умирает. И резкая смерть доктора Живаго отличается от такого вялого умирания Обломова. Обломов умирает, деградируя, распадаясь и засыпая фактически, а Юрий Андреевич… Ну да, со стороны его жизнь выглядит, возможно, распадом, упадком, decline таким полным, но внутри себя этот человек продолжает жить настоящей духовной жизнью. Да, он опускается внешне всё больше, но он не сдаётся, он не становится конъюнктурщиком. И Евграф Живаго пытается его трудоустроить, но он отказывается от этого.

Смерть Юрия Живаго — это тот финал, который Пастернак для себя намечтал, это то, как он хотел бы закончить, возможно, свою жизнь, чтобы в ней не было второго рождения. Вот сборник «Второе рождение» — такое временное, я бы сказал, примирение с жизнью и с советской властью в том числе. При всех великих стихотворениях, которые входят туда, Пастернак впоследствии отрекался от этого и от этих настроений, от всех попыток жить в унисон с властью и в унисон с идеологией. Вот доктор Живаго этого не сделал как раз. И для него такая смерть на подножке трамвая — она идеальная.

«Дочь Лары — Танька Безочередёва. Значит, она — Татьяна Ларина? — нет, совсем нет. — Можно ли её расценивать как эволюцию пушкинской Татьяны или эволюцию блоковской Прекрасной дамы?»

Ну, как определённую эволюцию образа женщины — всегда крайне значимого для Пастернака — наверное, отчасти можно. Но вообще Танька Безочередёва вписывается в такой инвариант мёртвого ребёнка — вот такого ребёнка, который рождается у любящей пары и либо гибнет, либо чудом избегает гибели, но страшно деградирует. Ну, примеры гибнущих детей можно найти в «Хождении по мукам», в «Цементе», в том же «Тихом Доне», где умирает дочь Григория и Аксиньи. Собственно, заложен этот архетип ещё в истории Катюши Масловой, когда вот эта революция, символизируемая адюльтером, приводит к появлению либо мёртвого, либо нежизнеспособного ребёнка. И обратите внимание, что и общество, образовавшееся в результате, оказалось нежизнеспособным.

А потом, у Георгия Демидова, кстати, в «Дубаре» очень интересно эта тема продолжается, развивается. Прочтите этот рассказ, он очень принципиальный. Тема мёртвого ребёнка как тема нежизнеспособного общества — она почему-то в русской прозе XX века одна из самых болезненных и назойливых, настойчивых. И «Лолита» вписывается в этот ряд. Обратите внимание, что Таньку Безочередёву чуть не съедает людоед. Понимаете, вот она чуть не становится жертвой людоеда. Причём этот монолог был написан Пастернаком раньше всего остального корпуса текста, он предназначался для пьесы «Этот свет». Видимо, эта тема мучила его. Вот этот обречённый на каннибализм и людоедство, на уничтожение, вот этот обречённый представитель нового поколения — это очень важный для него символ. И конечно, с Татьяной Лариной тут ничего общего нет.

«Писательство — это творческая зависимость, подобно алкоголизму или наркомании? Может ли автор остановиться, как спортсмен, понимающий, что его лучшие достижения в прошлом?»

Такие случаи были. У меня есть сильное подозрение, что молчание Рембо или молчание, скажем, Сэлинджера — это именно понимание исчерпанности, исчерпанности возможностей на данный момент. Ну, в случае Сэлинджера совершенно очевидно понимание тупика, потому что действительно американская проза в это время пережила тупик крайне серьёзный. Тогда замолчал не только Сэлинджер. Понимаете, и Хеллер 20 лет молчал после «Уловки», а потом написал «Что-то случилось». И чрезвычайно долго молчал Эллисон, автор «Человека-невидимки». Он написал второй роман, но он остался в черновиках. Ну, я имею в виду «Invisible Man», который назван, конечно, в пику уэллсовскому. У нас, кстати, сейчас он тоже переведён, один из величайших американских романов. А второй роман Эллисона мне представляется ничуть не худшим, но тем не менее вот почему-то он медлил с его публикацией. Это было ощущение не только творческого тупика, но во многом и социального. Соответственно, и сегодня очень многие авторы красноречиво молчат.

Феномен писательского молчания — ну, это такая высшая творческая аскеза, когда ты чувствуешь, что ничего нового сказать нельзя или что пока не о чем говорить это новое. Понимаете, ведь Гоголь не просто так уничтожил два варианта уже законченного второго тома «Мёртвых душ». Он понимал, что это повторение пройденного. Он увидел несколько новых типажей гениальным своим чутьём, успел их проследить, но увидеть их в реальности он не успел, к сожалению.

Продолжим через три минуты.

РЕКЛАМА

Д. Быков

Продолжаем разговор.

Здесь вопрос от Саши: «Хотел задать сложный вопрос по любимым нами всеми братьям Стругацким, об отличиях между ними, но пока это слишком расплывчато. Ничего более безнадёжного, чем «Бессильные мира сего», я за свою читательскую жизнь не встретил».

Да, это, знаете, довольно безнадёжная книга. Но я хорошо помню, как я был в командировке в Камбодже, писал там про девочку-маугли (и виделся, кстати, с этой девочкой-маугли, вообще обалденно жуткая была история), и я оттуда, из гостиницы, добравшись до интернета, из глухой провинции Ратанакири первым делом написал — ну, у меня с собой были «Бессильные» — Стругацкому письмо: «Дорогой Борис Натанович, мне раньше казалось, что «Бессильные мира сего» — книга очень пессимистическая. Теперь мне кажется, что она глубоко оптимистическая. С любовью, Быков». Он очень забавлялся. Ну, действительно есть ситуации, в которых «Бессильные» кажутся оптимистической книгой, и хочется действительно как-то воскликнуть «Жги, Господь!», или по крайней мере обрадоваться, что этот этап тоже конечен.

Что касается разницы… не разницы, а различий между Аркадий и Борисом. Видите, книга Прашкевича и книга Скаландиса, да и даже книга Вишневского, написанная на эту же тему, — они этот вопрос не обходят. Скаландис, пожалуй, касается его наиболее отважно. Известно, что Аркадий и Борис в последние годы расходились очень резко по многим вопросам и даже думали о том, чтобы начать писать отдельно. Результатом такой отдельной работы были три последних повести Аркадия Натановича, написанные фактически в предсмертный год, ну, две из них — «Дьявол среди людей» и «Подробности жизни Никиты Воронцова». Соответственно, и Борис Натанович думал в одиночку писать «Счастливого мальчика», из которого получился «Поиск предназначения».

Возможно, это расхождение Стругацких было обусловлено тем же распадом всего и вся, который отметил собою агонию советской эпохи. Помните, театры делились, браки распадались. Я выше об этом говорил. И никакие перестройки этих союзов уже спасти не могли, и творческих союзов в том числе. Процессы гниения зашли чересчур далеко. Может быть, Стругацкие продолжали бы работать вместе, потому что, когда они существовали в диалоге, даже в полемике, их мысль разгонялась до сверхскоростных, совершенно каких-то сверхзвуковых высот. И трудно себе представить, как бы они в отдельности достигали такого же градуса интеллектуального напряжения, если угодно.

Но известно, что Борис Натанович был человеком гораздо менее советским, чем Аркадий Натанович, и к советской власти относился ещё более критично. Потому что Аркадий Натанович, вообще говоря, как мне кажется, в своих представлениях был шестидесятником, то есть он во многих отношениях идеализировал (отчасти, может быть, и правильно идеализировал) Советский Союз, каким он был в шестидесятые годы, ну, отчасти, может быть, в начале семидесятых. Их отношение к СССР, по-моему, наиболее точно выражено в «Пикнике на обочине». «Да, мы Зона, мы дыра. Но мы дыра, через которую сквозит будущее». Вспомните этот эпизод, когда Рэрдик Шухарт это говорит в первой части. Это далеко не случайное упоминание. «Да, это, конечно, дыра, но через эту дыру видно будущее для всего человечества».

Но здесь, понимаете, как ни относись к тандему Стругацких, во многих отношениях это был великий тандем именно потому, что он состоял из непохожих людей, из людей во многом противоположных убеждений. Мне кажется, без этого никуда бы не двинулась фантастика. И то, что российская фантастика всегда состояла из людей очень разных взглядов — это тоже, на мой взгляд, было залогом её успешности. Было.

Ну, например, Успенский и Лазарчук на всё в жизни смотрели по-разному, на проблему Крыма в частности. Кстати говоря, именно в Крыму был придуман, когда мы с ними вместе ездили туда, «Весь этот джакч» — на моих глазах просто, в кофейне за полчаса! Ну, я уехал на канатной дороге, а когда вернулся, вещь была придумана. Мы с сыном были потрясены абсолютно. Но дело не в этом. Дело в том, что разность их убеждений им совершенно не мешала работать.

Д.Быков:Смерть Живаго — это тот финал, который Пастернак намечтал, как он хотел бы закончить, возможно, свою жизнь

Лукьяненко и Буркин тоже, насколько я знаю, разных взглядов придерживаются… придерживались, но именно поэтому они могли совместно делать замечательные тексты. И Дяченко, насколько мне известно, Марина и Серёжа очень по-разному смотрят и на политику, и на возраст, и на гендерную проблематику, но именно поэтому в их спорах рождалась (надеюсь, что рождается и сейчас) великая неоднозначная литература.

Кстати говоря… Себя, конечно, грешно приводить в пример, но вряд ли у меня есть в литературе и в каких-то взглядах (и в религиозных, и социальных) более заядлый антагонист, чем жена, потому что мы на очень многие вещи смотрим с разных позиций. Политические наши позиции довольно близки, педагогические близки, литературные — не всегда, а мировоззренческие очень часто просто противоположны. Но именно из этих дискуссий так или иначе получились все наши совместные проекты. И я с большой радостью перечитываю, а иногда и продолжаю какие-то сказки из цикла «В мире животиков», потому что я просто слышу здесь этот диалог, и он всегда был очень забавен.

Понимаете, в творческих союзах необязательно единомыслие. Наоборот, пока вы спорите, вы друг другу интересны. Как сказал когда-то Гребенщиков: «У меня с женой нет разногласий, но иногда мы спорим о священных текстах». Я его спросил: «Вы издеваетесь, что ли? Или это действительно так?» Он так с недоумением на меня посмотрел и сказал: «А о чём ещё стоит спорить?»

«Хорошо бы поговорить об Александре Грине. В чём его волшебство?»

Ну, видите, Грин — писатель, который работал с наслаждением, и поэтому с наслаждением мы его читаем. Есть известный мемуар о Грине, кажется, Всеволода Рождественского, хотя я не уверен. На каком-то литературном сборище в конце двадцатых Грин, приехавший в Петербург, в Ленинград за гонорарами, одиноко стоял. К нему подошёл мемуарист и спросил: «Вам нехорошо, Александр Степанович?» Он сказал трагическим, печальным, своим глуховатым голосом: «Когда Грину нехорошо, он уходит сюда, — и постучал себя по лбу. — Смею вас уверить, там хорошо». Это правильная позиция.

И действительно, в прозе Грина хорошо, потому что это проза человека, сбежавшего ну от очень ужасной реальности, сбежавшего под страшным напряжением. Понимаете, как врывается под диким напряжением, под давлением иногда пар — вот так Грин сбегает от очень страшной реальности в своё заветное волшебное пространство. И счастье этого побега, его радикальность, скажем так, мы ощущаем. Нет литературы, которая бы лучше утешала, чем Грин. Ну и конечно, он был виртуозным сновидцем и замечательным стихослагателем.

Вот вопрос из Петербурга, он довольно распространённый. Спрашивает меня автор о критериях отличия хорошей поэзии от плохой. Вы знаете, вот напрасно вы думаете, что это так уж субъективно. На самом деле есть вполне объективные законы. Ну, к достоинствам поэзии можно отнести новизну мысли, новизну эмоции, которой раньше не было, но которая вот впервые зафиксирована, сложность ассоциаций. Метафора для меня не является однозначным достоинством.

Давеча у нас как раз случилась довольно продолжительная полемика с Алексеем Костаняном, одним из лучших издателей и редакторов Москвы. Костанян утверждает, что Некрасов слабый поэт. «Тютчев и Фет вот спасли честь русской литературы, а Некрасов — нет, потому что Некрасов поэт без метафор. Назовите хоть одну его метафору». Ну, хорошо. Если захочу — назову. «Сотнями игл сверкающий ливень запрыгал». Но это не так интересно. Может быть поэт и без метафор. Лидия Гинзбург мне говорила, например: «Кушнер — поэт без метафор, но это не делает его хуже». Ну, у Кушнера есть, конечно, метафоры, которые она сама выделяла, например, в сборнике «Дневные сны», вот это: «Сквозняки по утрам в занавесках и шторах», «Напрягаются, спорят и гибнут титаны». Это вполне себе метафора. Но любим мы Кушнера не за это.

И в поэзии совершенно необязательна метафоричность. У Бродского не так уж много метафор. Вообще самоцельная метафора — это иногда просто показатель отсутствия мысли, такой павлиний хвост своего рода. В поэзии важна мысль, как мне кажется, или принципиальная новизна не зафиксированной прежде эмоции. Ну и, конечно, богатая ассоциативная клавиатура, вот это умение… Это то, что говорил Солженицын об Окуджаве: «Мало назвать и много загрести при этом, широко загрести». Ну и, конечно, эмоциональная острота, эмоциональное напряжение. Если поэзия заставляет вас переживать те или иные чувства — это поэзия. Если она дарит вам интеллектуальное озарение — это поэзия. А если она демонстрирует авторские штукарские способности, то это не поэзия абсолютно. И о чём здесь собственно говорить?

«Для меня всегда дилемма: если хамит женщина, то, с одной стороны, любого хама нужно ставить на место, а с другой — это ведь женщина! Как вы для себя решаете этот вопрос?»

Ну, понимаете, во-первых, очень часто у женщин таким образом (кстати, у мужчин тоже) проявляется неравнодушие к вам, поэтому постарайтесь посмотреть, а не проявляется ли таким образом своеобразное заигрывание, не чувство ли это любви, не желание ли это обратить на себя внимание. Такое бывает довольно часто. Когда девочку в школе дёргают за косички — это почти всегда признание в любви. Но если девочка, например, шлёпнула вас портфелем по башке, то это тоже может означать знак неравнодушия. Я вам хочу сказать, что почти все мои ранние, вот юношеские романы начинались со споров, с довольно острых конфликтов. Это как бы две души ощупывают друг друга, ища равного. Это бывает.

Ну а если женщина просто хамит, как хабалка, как базарная баба (есть такие случаи), надо посмотреть, как можно поставить её на место. Видите, слишком больно бить в какую-то болевую точку — говорить о внешности, как они себе часто позволяют, — нельзя. На то мы и мужчины. Нужно уметь сделать какой-нибудь издевательский комплимент или как-нибудь изысканно заставить её увидеть себя со стороны, спародировать, понимаете, перевести всё в жанр высокой пародии. А поставить на место нужно, безусловно. Если человек зарывается, всегда надо дать ему это понять. Но надо стать не хуже, а лучше, чем он, умнее, так сказать, насмешливее.

«Нахожусь под впечатлением от финала повести «Софичка» Фазиля Абдуловича Искандера…»

Ох, как я ревел когда-то! Как я это помню! Я даже, кстати, ему сказал тогда: «Фазиль Абдулович, но ведь эти корабли на стене…» Помните, Софичка на стене разрушенного дома видит корабли на обоях, которые рисовал её маленький брат. «Согласитесь, ведь такое нельзя придумать». Он посмотрел на меня в крайнем недоумении и сказал: «Простите, но вот это единственное в повести, что придумано». Я был совершенно потрясён! Как можно выдумать такое? В остальном это действительно вещь довольно реалистическая.

Д.Быков:В творческих союзах необязательно единомыслие. Наоборот, пока вы спорите, вы друг другу интересны

«Неужели мы все потеряли наш большой дом, и современный человек — это Нури, которому нет пути назад? Какой выход был самому Искандеру по душе?»

Искандер всегда настаивал на том, что надо строить дом, что дом — это единственная идея, которая может примирить либералов и почвенников, потому что он близок всем. И дом — это компромисс между всемирностью и частностью, личностью. Поэтому для меня финал «Софички» совершенно откровенен. Кстати, это и финал всего творчества Искандера. Да, мы потеряли свой дом, свой общий дом. И у Житинского в «Потерянном доме» та же самая мысль, чрезвычайно для меня дорогая. Вы не поверите, но и в «Кошкином доме» у Синявского та же мысль. Кстати говоря, я помню, как Синявский очень просил меня достать ему «Потерянный дом». Я говорю: «Зачем вам?» — «Я хочу увидеть, нет ли совпадения». Прочёл и радостно сказал: «Совпадения нет! Слава богу, мы про разное». Но в конечном итоге метафора дома — это всегда метафора страны. Ну, правда, скажем, у Данилевского в «Доме листьев» дом — это метафора любви, метафора отношений. Темноты, пустоты, обнаруживающиеся в нём, — это страшные какие-то пространства в любимом человеке, которых мы не видим, а вот и увидели.

Но, безусловно, для Искандера дом был метафорой страны, общей страны, которую мы потеряли. Мы утратили общность, или как он это ещё называл: «Мы утратили сюжет существования». Он мне, помню, в интервью к 80-летию сказал: «О, если бы я мог придумать этот сюжет! О, как бы я его написал! Но я не могу его увидеть. Ищу и не нахожу». И действительно, этого общего сюжета существования сегодня… Сейчас он появился — сюжет о сверхчеловеке, сюжет о преодолении человеческого. Но тут есть своя трагедия — сюжет об утрате человеческого. Потому что те из нас, которые прыгнут на новый уровень, они утратят и прежние связи, и прежнюю жизнь, и прежнюю любовь. Это трагический сюжет.

Немножечко можно какие-то пролегомены к нему увидеть, наверное, в прозе Лимонова. Это история о том, как герой постепенно выдавливает из себя человека — вот не выдавливает из себя раба, а выдавливает из себя человека. Лимонов же был действительно (он много раз в этом признавался) человеком любящим, привязчивым, нуждающимся в ком-то. А потом постепенно (мне кажется, этот перелом наиболее заметен на «Американских каникулах») он превратился в такого железного монстра, которого ничто человеческое уже не удовлетворяет, с людьми ему скучно.

И тут вопрос: он расчеловечился или поднялся выше человека? Мне кажется, что… Ну, то, что он делает сейчас, мы обсуждать не будем. Мне кажется, это уже явный какой-то распад сознания под действием очень многих обстоятельств. Но Лимонов времён «Укрощения тигра в Париже», времён «Убийства часового», времён последних, так сказать, художественных книг начала нулевых — это, безусловно, сверхписатель, это проникновение в какие-то совершенно закрытые прежде сферы. И мне кажется, что сюжет его расчеловечивания чрезвычайно интересен. Вот это попытка нащупать сюжет новой эпохи, поэтому я так много об этом и думаю.

«На сайте «Стихи.ру» разгорелась большая дискуссия: сама ли Вера Кузьмина пишет свои стихи, или она — «проект»? В качестве подлинных авторов стихов веры называют Алексея Ивантера и… Вас. Прокомментируйте, пожалуйста, ситуацию».

Никакого отношения к стихам Веры Кузьминой я не имею. Дискуссию знаю. Человек действительно редко начинает сильно писать вот так сразу в 30 лет, но бывали и не такие метаморфозы. Я знал нескольких поэтов, которые начали осуществляться в довольно зрелом возрасте. Просто, может быть, мы не знаем ранних их текстов. В любом случае я никогда почти не верю в то, что человек является «проектом», потому что личностные черты в стихах почти всегда можно проследить.

У меня есть сомнения только насчёт одного современного поэта, поэтессы, которая также довольно много пишет эссе и теоретических вещей. Вот там для меня как бы сочетание её облика, поведения, текстов, взглядов являет некий такой ходячий оксюморон. Здесь, я думаю, приняли участие несколько человек. Тем более что, когда я её увидел впервые, я увидел, что она свои стихи наизусть не знает. А я её стихи наизусть знаю. Это меня удивило. Я не буду называть имя этого человека. Я пытался одно время целый такой конспирологический детектив об этом написать, а потом подумал, что игра не стоит свеч. Но вот в ней какая-то трещина такая наблюдается. Может быть, это раздвоение личности, как сама она о себе говорит.

«Как вы относитесь к фильму «Даун Хаус»?»

Не понимаю его совершенно. И у меня есть полное чувство, что это какое-то упражнение в постмодернистском духе тех времён, когда я ничего… Понимаете, ну не вижу я тех интенций, тех причин, которые спровоцировали появление этой картины. И вообще мне кажется, что Иван Охлобыстин хотя и бесконечно талантливый человек, и вся его тусовка, окружающая его, довольно талантливые люди, но всё-таки мне кажется, что они несколько… ну, их одарённость несколько преувеличена.

«Голосую за лекцию про Эдгара По: безумие и гениальность».

Видите, про Эдгара По я готов в следующий раз поговорить, но я не очень вижу здесь предмет разговора. «Безумие и гениальность»? Ради бога. Это тема довольно перспективная. Интереснее проследить линию Эдгара По, мне кажется, в последующей литературе, ведь Эдгар По — такой великий современник Гоголя, тоже, кстати, одержимый абсолютно теми же проблемами и страхами, больше всего, как и Гоголь, боявшийся быть похороненным заживо.

Вот тут в ужас придёшь по-настоящему от синхронности этих двух авторов. Они и жили, и умерли одновременно. И обоих волновали одни и те же кошмары. Просто Гоголь очень быстро со стихами завязал, а Эдгар По был гениальным поэтом. Но стихи ранние Гоголя «Ганц Кюхельгартен» содержат очень много тех же ужасов, которые мучали По. И некоторая такая некрофилия, о которой Кристофер Патни писал, некоторое такое почти эротическое чувство к мёртвым… Отсюда вот эта мёртвая панночка, и отсюда же Морелла и Лигейя.

Я думаю, если бы кто-то непредвзято (а может быть, и я сам), если бы кто-то взялся сравнить инварианты, кластеры, по-жолковски говоря, наиболее устойчивые мотивы у Эдгара По и Гоголя, мы обнаружили бы поразительное совершенно сходство. И оно объяснимо. Объяснимо оно потому, что оба по-разному в двух симметричных и равновеликих странах пытались приспособить к своим местностям великие романтические архетипы (ну, мёртвую невесту, например, мёртвого жениха, ворона), пытались приспособить достижения немецких романтиков. Один — к русской реальности. И неслучайно Гофман и Шиллер действуют у Гоголя напрямую как два ремесленника с Петроградской, что ли, стороны или с Невского проспекта. А рядом у нас действует Эдгар По, который пытается адаптировать Гофмана к Америке.

Ну, просто открытия Гофмана, вообще Новалиса, Тика, Метьюрина в Англии, открытия великих европейских романтиков и мистиков — они были так значительны, что хотелось их как-то адаптировать к русской и американской реальности. Поэтому и Гоголь, и По — они во многих отношениях пали, что ли, я рискнул бы сказать, жертвами вот этого противоречия, великого противоречия между Германией и Россией, великого противоречия между Америкой и Европой, их как бы разорвало. Понимаете, попытка быть европейским романтиком в России и в Америке — это трагедия. И то, что произошло с Эдгаром По, который всю жизнь собственно спивался от этого противоречия, от невозможности быть европейцем среди Штатов, — это довольно интересная тема. Но это надо, конечно, большое исследование писать.

Есть очень много общих приёмов, образов, общих тем в «Вечерах на хуторе…», например, и в ранних рассказах По. Есть очень мучительная тема двойника, скажем, в «Вильяме Вильсоне». И ещё до всякого Достоевского она же появляется у Гоголя — вот эта тема двойничества, раздвоения. И, кстати говоря, я бы совершенно не удивился, если бы… Ну, в «Портрете» она наиболее отчётлива. Я бы, кстати говоря, не удивился, если бы Эдгар По написал «Нос» — вот такая сардоническая сатира, сочетающая в себе, с одной стороны, так сказать, удивительную абсурдность, комизм, а с другой — ужас настоящий. Конечно, здесь это всё есть. Ну и, конечно, «Вия» Эдгар По мог бы написать свободно, хотя «Вий» — это такое совершенно тоже европейское произведение.

Интересен очень этот страх погребённости заживо. Отчасти, я думаю, вот такая его синхронность, комплекс этот — он связан не с фобиями детства, не с частными особенностями биографии. Знаете, это чувство, которое охватывает человека иногда на огромном просторе, в огромной стране — ощущение затерянности и какой-то заживо погребённости, какого-то пропадания без вести. Мне кажется, что у Гоголя это было очень остро — почему он всегда и стремился в Италию. У Эдгара По это очень остро было — почему он тоже, как Гоголь, так же метался.

Понимаете, вот Гоголь чувствовал себя хорошо только в дороге. Это называется «дромомания». И Эдгар По тоже был мучительно неустойчив, ему всё время надо было куда-то бежать. И вот тайна последней его поездки, когда он был обнаружен в совершенно неожиданном месте, в бреду на скамейке, в алкогольном делириуме и умер через три дня от простуды и от белой горячки — вот это очень странно. Он метался всю жизнь. И вот это ощущение мечущегося человека — это страх пространства, страх огромного пространства, которое, кажется, засасывает тебя. В некотором смысле масштабы страны их, мне кажется, раздавили. Хотя масштабы этой же страны придали им истинное величие.

«Можете ли вы назвать талантливых молодых сценаристов?»

Д.Быков:Для Искандера дом был метафорой страны, общей страны, которую мы потеряли. Мы утратили общность

Я, к сожалению, не настолько это знаю. Но они есть, безусловно. Для этого нужно читать «Альманах сценариев» и, я думаю, обращаться каким-то образом на Высшие сценарные курсы, где всегда есть очень перспективные люди. Попробуйте связаться с Миндадзе. Он как лучший, по-моему, сценарист нашего времени очень хорошо держит руку на пульсе. Наталия Борисовна Рязанцева, дай бог ей здоровья, продолжает преподавать, и её ученики, как правило, оказываются очень успешными. Ну и вообще следите за молодой прозой, её сейчас полно. Может быть, на «Прозе.ру» можно что-то интересное… В коллективных сборниках фантастических. Я вот Юлию Ткачёву открыл для себя сравнительно недавно, хотя опять-таки читаю её давно. Открыл именно, понял недавно, вчитавшись. И, может быть, весь смысл литературной деятельности Макса Фрая, чьи романы я читать совсем не могу, как раз и заключается в создании вот этих коллективных сборников, где могут о себе заявить многие молодые талантливые авторы.

«Почему российский писатель, достигнув славы, так быстро утрачивает башню?» Это я начинаю уже озвучивать письма.

Понимаете, дело в том, что российская слава — во многих отношениях это же игра случая всё-таки, это такая история, когда ты так или иначе пишешь-пишешь, а луч славы падает на тебя без всякой зависимости от этого. И знают человека, как правило, не за то, что он делает хорошо, а за то, что попадает в этот случайный луч. Знаете, как маяк шарит по побережью — так и вот туда выхватывается что-то. Далеко не лучшие тексты приобретают славу. Даже тексты тех авторов, которые в эту славу входят. Ну да, это проблема, конечно. Но самое главное: поскольку слава является во многих отношениях делом случая и внешних обстоятельств, человек очень часто действительно теряет адекватную самооценку, теряет башню.

Есть масса случаев в истории русской литературы, начиная с Горького, когда человек совершенно… Ну, я не стану называть современные случаи, просто чтобы им не добавлять славы, просто чтобы своими упоминаниями не прибавлять им и так избыточной, и так ненужной популярности. Человек входит в славу не по заслугам, и поэтому он начинает чувствовать себя так, как будто он Господа Бога за бороду ухватил. Но Господь Бог довольно быстро даёт ему понять, что это не так. На этом очень многие люди ломаются, и ломаются быстро, начинают посещать психоаналитика. Это довольно жестокая история. И лишний раз мне всегда вспоминаются здесь слова Новеллы Матвеевой: «Коль каждой курице позволят клюнуть вас, // Ловите этот миг и знайте: это слава!».

У меня есть тоже вот устойчивое ощущение… Очень многие меня спрашивают, как я отношусь к проблеме сноса пятиэтажек. С ужасом отношусь. Ну, и к сносу девятиэтажек тоже. Понимаете, ведь нет же гарантии, что завтра они не захотят снести вообще всё. У нас в районе очень долго ходил устойчивый слух, что весь наш район будет сметён, снесён и застроен новыми домами, а нас всех выселят в Бутово, в Бибирево и так далее. Это довольно нормальная история, ничего в этом особенного нет.

Но я в ужасе, понимаете, от полной неспособности большинства людей к сопротивлению. И даже не только к сопротивлению осознанному, а они категорически не готовы даже к минимальному протесту. Вот у меня есть ощущение, что с большинством можно делать действительно всё что угодно. Вот начнут сжигать на площади — и нормально! Начнут отбирать детей в армию — нормально! Увеличат срок службы в армии до 50 лет — нормально! То есть я не знаю того предела, на котором этот инстинкт самосохранения сработает.

Понимаете, сегодня полиция уже имеет право стрелять в толпу. В беременных пока нельзя, но в небеременных уже можно запросто. Они практически обеспечили себе полную неприкосновенность («неприкасаемость» хочется сказать) и полную свободу, полное развязывание рук на любом направлении. И мы ничего пока не научились этому противопоставлять, кроме вот этой пассивности, вялости, этой анемии, которая, конечно, хранит нас от революций, но и от любых перемен, от любой защиты собственного достоинства она нас тоже хранит. Поэтому пока перед нами довольно-таки тупиковая, довольно лажовая ситуация, откровенно говоря.

Конечно, есть молодые, которые перерождаются, которые эту власть отменяют самим фактом своего существования. И есть очень много фактов и факторов, внушающих оптимизм. И в последнее время действительно что-то зашевелилось — причём зашевелилось уже не так, как во время протестов 2011 года, а на гораздо более глубоком, я бы сказал, онтологическом уровне. Но всё равно пугает абсолютный простор, абсолютная свобода воли вот этих людей, которые действительно могут сделать с нами всё что угодно. Помните, как Окуджава, когда его задерживал гаишник, он думал: «Ведь он же может сделать со мной всё. Может, например, задержать. А может и распять». Вот это такое хотя и ироническое, едкое наблюдение, но точное. И это касается нас всех.

Поэтому история с пятиэтажками, и с девятиэтажками, и со сносами — она, конечно, могла бы стать темой серьёзного разбора, если бы у людей открылась творческая смелость, некоторая творческая потенция в этом смысле. Потому что написать историю сноса такой пятиэтажки, сделав этот дом метафорой и советской жизни, и постсоветской, и собственной, частной, — это могла бы быть грандиозная история. А что они будут давать взамен? Тоже пока не понятно. И главное — все эти разговоры, что «против вашей воли вас никуда не переселят, вам надо только будет собраться — и мы подчинимся мнению большинства». Как вы манипулируете мнением большинства, мы знаем очень хорошо. Поэтому никаких особенных надежд мне эта ситуация не внушает.

Надежду внушает одно: наш человек обычно мобилизуется, когда его берут за яблочко, то есть за какие-то личные связи, пристрастия, родство, дом и так далее. Вот здесь уже подобрались к последнему — подобрались к дому. Причём к такому дому, как у кума Тыквы, без всякой роскоши — вот к этой пятиэтажке. Это может оказаться спусковым крючком каких-то более серьёзных реакций, от которых, конечно, боже упаси. Но люди рискуют. Остаётся надеяться, что пока ещё у нас есть хоть что-то, ради чего мы готовы рисковать.

Вернёмся через три минуты.

НОВОСТИ

Д. Быков

Ну, продолжаем разговаривать. Я начинаю отвечать на вопросы из почты, в нечеловеческом количестве пришедшие. Спасибо вам! Мне, знаете, ужасно приятно. Потому что когда в Штатах живёшь, то при всех прелестях университетской жизни и работы иногда всё-таки возникает чувство, что тебя там подзабыли дома. А тут радостно видишь: нет, никто тебя не подзабыл. Кто ненавидел — тот и ненавидит. Кто любил — тот и любит. Спасибо! Такое постоянство очень радует.

Ну, много вопросов: как попасть на лекцию 29 апреля? Волшебное слово вам в помощь. Я думаю, что… Хотя там продано в принципе всё, но как-нибудь мы рассядемся. Знаете, в тесноте, да не в обиде. Где она будет? На Ермолаевском, 25 она будет, как всегда.

«Вопрос несерьёзный, но важный: как и откуда появилось выражение «дать на чай»?»

К сожалению, ничего об этом не знаю. Мне кажется, что это выражение появилось, начиная с извозчиков. Как-то вот извозчики отогревались чаем, и вот им давали на чай. Хотя никаких аргументов, обоснований такого предположения у меня нет.

«Послушал вашу лекцию о «Мёртвых душах». Я тоже думаю, что это русская «Одиссея». И Коробочка — Цирцея. Недаром она видит в Чичикове борова». Спасибо. Нет, тема свинства вообще сопровождает Коробочку на протяжении всего текста. Вспомните «смазать пятки свиным салом» и так далее. «А что касается Собакевича — Полифема, то этот образ как бы размазан. И Ноздрёв — как своего рода Хозяин зверей. Здесь мы видим фольклорный сюжет. Герой попадает сначала к Яге, а затем — к людоеду. Может быть, вас заинтересует моя статья на эту тему».

Да, статья ваша «Мёртвые души» в свете шаманизма» показалась мне чрезвычайно забавной. Спасибо, дорогой Илья. В целом, конечно, попытка разложить любое описание странствий, любой травелог (будь то «Одиссея» Гомера или «Одиссея Гоголя», «Мёртвые души») на пропповские составляющие — она перспектива, она говорит нам о человечестве что-то гораздо большее. То есть механизм построения сказки — это, может быть, главный инструмент такого коллективного психоанализа.

«Как вы относитесь к киноэпопее Джорджа Лукаса «Звёздные войны» и к её продолжению? Я ни разу не слышал вашего мнения по этому поводу».

Аслан, я вам должен признаться в ужасной вещи: на протяжении 20 лет вся семья меня склоняет к полному просмотру данной эпопеи. Для жены это вещь культовая, и она обожает все первые три части. Сын обожает три вторые. И вообще, когда я привёз ему этого Sphero управляемого, он его, невзирая на достаточно солидный свой возраст, гонял по квартире часа три. А он действительно очень смешной, бегает вот этот шар в кепке. Он бегает, как Ленин, кепкой вперёд. Очень смешное существо и идеальный, кстати, сувенир.

Но, понимаете, им так и не удалось всем заставить меня это посмотреть с начала до конца. Мне это чудовищно скучно. Я не вовремя стал смотреть. Надо было лет в двенадцать — тогда бы я, наверное, забалдел. Я знаю, что это огромная, фундированная, глубоко продуманная вселенная. Я знаю, что Дарт Вейдер — один из самых интересных персонажей масскульта, сложных, замечательных. Что хотите, но я смотрю — и меня это ничуть не цепляет! Ну, может быть, правы были Стругацкие, говоря, что всё-таки фэнтези слишком оторвано от жизни. И может быть, «Звёздные войны» могли бы быть моим любимым зрелищем, если бы я узнавал в них те же импринтинги, которые узнают американцы. Ведь там огромный культурный слой, а он почему-то совершенно проходит мимо меня.

Ой, ребята, мне так стыдно, но я не могу вам о «Звёздных войнах» сказать ничего определённого. Всё, что я видел (а видел я в общей сложности три серии), меня оставляло глубоко равнодушным. Знаете, вот если бы их Линч снимал… Хотя вот у Линча не получилась же «Дюна». Правда, мы видим её в таком сильно откорректированном варианте. Я не знаю, авторский, может, и отличается от него. Но тоска страшная! Вот почему-то космические саги меня не завораживают. Надеюсь я, что со временем как-то я, может быть, начну понимать, когда впаду в детство.

«Что вы думаете о книгах Лема «Сумма технологии» и «Эдем»?»

Д.Быков:Надежду внушает одно: наш человек обычно мобилизуется, когда его берут за яблочко, за личные связи

Ну, Сергей, это две разные вещи, в общем, и разный жанр абсолютно. «Сумму технологии», на мой взгляд, бессмысленно читать без «Суммы теологии», всё-таки Фома Аквинский — это для Лема очень важный предшественник и важный мыслитель. «Сумма технологии» — это интересная попытка такого католического мыслителя, каким Лем был безусловно, построить образ будущего. Он многое предугадал: миниатюризацию всего, огромную роль информации и социальных сетей, видимо, прекращение космической экспансии (там это угадано, и это печальный такой прогноз). В общем, «Сумма технологии» — это необходимое чтение для любого, кто хочет понять семидесятые годы.

В чём специфика этого времени? Я помню, что тогда в нашей семье, например, да и во многих таких интеллигентских семьях, интеллигентных, тогдашних (чтобы не употреблять грубое слово «интеллигентские»), «Сумма технологии» читалась, давалась на ночь, переписывалась, из рук в руки путешествовала. Я помню, что матери её дали на какой-то буквально недельный срок, и она пыталась это освоить с большим трудом.

«Сумма технологии» говорит не столько о будущем, сколько о состоянии умов в семидесятые. Вот это то самое, что зафиксировал Высоцкий и отчасти Шукшин: болезненный интерес к науке как субституту религии, попытка увидеть в науке (собственно в самом названии это заложено), в технологии новую теологию. Да и Лем же всегда собственно занимался теологией именно, он пытался в человеческих попытках построить новый мир и познать его увидеть почерк Бога.

И во многих отношениях… Посмотрите, сколько мифологических вещей уже осуществились: мы можем действительно с помощью голоса управлять машиной, есть уже самоходная карета, нас везущая без водителя. Да масса всего! Мыслепередача, телепатия. Всё это есть. На мой взгляд, такое сциентистское, наукоцентричное сознание, которое демонстрирует там Лем, — всё-таки при всей своей масштабности, при всей гениальности отдельных его догадок, мне кажется, это всё-таки дело тупиковое. Тупиковое в том смысле, что прогресс человечества всё равно всегда идёт с поправкой, всё равно чистая экстраполяция научного поиска оказывается недостаточной. Нужно задействовать какой-то не совсем мне понятный фактор — фактор души. Человек делает всё-таки не только то, что вытекает из логики его развития, а прежде всего то, что ему интересно. А интересно ему не всегда полезное.

Кстати говоря, вот кто бы мог предположить, что кино станет эволюционировать в сторону сказки, что появившееся 3D-изображение будет использоваться в основном для фокусов, а не для серьёзного морального послания, что социальные сети станут главной формой самоорганизации, абсолютно отменив собой и общину, и разные другие замечательные формы самоорганизации реальной, а вот виртуальная сеть станет таким действительно универсальным «отводом пара». То есть развитие человечества всё-таки происходит не по тем прогнозам, которые мы делаем.

Что касается «Эдема». В «Эдеме» есть наиболее, как мне кажется, привлекательный образ человека — это образ двутела, вот эта двойственность, когда есть огромное тело и на нём маленький, вот такой странный управляющий человечек. Вот это метафора двойственности человеческой природы — эти двутелы, которые действуют там. А в принципе это история, в которой не нужно искать, мне кажется, прямые социальные смыслы. Лем — он не всегда социолог, он иногда выдумщик, фантазёр. Как выдумка это, по-моему, очень привлекательно. Ну и, конечно, вот этот образ человека, в котором есть как бы душонка, обременённая трупом, — это один из лучших портретов человечества, который Лему когда-либо удавался.

«Герой «Достояния республики» атаман Лагутин — это сверхчеловек или заигравшийся подонок?»

Сверхчеловек там есть, конечно. Это такой трикстер Маркиз, которого сыграл Миронов, который часто называл его (как сейчас помню, в интервью «Пионеру») своей любимой ролью, интересной и сложной. Да, это сверхчеловек, наделённый сверхспособностями. А атаман Лагутин — это именно в чистом виде подонок, хотя и довольно часто встречавшийся в таком виде в тогдашней литературе.

«Прочитал в «Дневнике» критика Игоря Дедкова, — кстати, замечательное чтение, правильно делаете, что читаете эти дневники, — о повести «Уже написан Вертер». Есть некое целеуказание: вот кто враг, вот где причина былой жестокости — Троцкий, Блюмкин и другие евреи в кожанках. Дедков поражается неожиданной в старике Катаеве злобности. Прав ли он в своей оценке?»

Ну, что существовало негласное целеуказание изображать евреев первопричиной всего — думаю, неправда. И больше того, я думаю, что Катаев при всей гибкости своего позвоночника всё-таки в стариковские годы не стал бы это и писать. Но надо вам сказать, что это третье обращение Катаева к Одесской чрезвычайке. В рассказе «Отец», в романе «Трава забвения» (в истории Клавдии Зарембы) и в «Вертере» излагается одна и та же история — история предательства девушки, в результате которого главный герой оказывается в ЧК, но чудом бежит. Там много есть прототипов у главного героя, в том числе и сам автор, я в этом уверен, а не только Фёдоров, сын одесского мецената, если я сейчас ничего не путаю в фамилиях.

У меня есть ощущение, что «Вертер» — это вещь, написанная без социального заказа; это мучительная попытка избавиться от воспоминаний и избыть чувство вот этой дикой жестокости XX века. Ведь неслучайно эта вещь заканчивается цитатой из Пастернака, из «Лейтенанта Шмидта»: «Наверно, вы не дрогнете, сметая человека. Что ж, мученики догмата, вы тоже — жертвы века». Это такое своеобразное прощание с XX веком («А в наши дни и воздух пахнет смертью: // Открыть окно — что жилы отворить»), и прощание с революционной романтикой и собственной юностью, потому что в рассказе «Отец» всё-таки есть эта романтизация революции, а в «Траве забвения» её попросту много. Кстати говоря, о романтике этой истории там говорит Сергей Ингулов, который сам оказывается в результате одной из жертв террора. А «Уже написан Вертер» — это отречение, конечно. Это отречение от революции, которое 80-летний Катаев мог себе позволить.

Я не вижу, кстати, в этой вещи антисемитизма. Ну да, Наум Бесстрашный — совершенно явная такая отсылка к людям в кожанках, и к Троцкому, и к Блюмкину. Но для меня совершенно очевидно, что если бы они были, допустим, украинцами и русскими, пафос Катаева был тот же самый. Это именно проклятие ужаса XX века, который в старости Катаева догнал и преследует его во снах. Помните, там герой просыпается в Переделкино, а на самом-то деле весь ужас в том, что от этих воспоминаний, от этих снов никуда не денешься.

«Как отнёсся Александр Герцен к реформам Александра? Что он думал о будущем устройстве России?»

Ну, его взгляды на будущее устройство всячески менялись, но что касается отношения Герцена к реформам 1850–1860-х годов, то оно было однозначно негативным. Приятно и важно это говорить, потому что Герцен не боялся расходиться во взглядах с большинством, в том числе со своими единомышленниками. Так он не побоялся остаться в одиночестве в 1863 году, когда занял свою заведомо непопулярную позицию по польскому вопросу. Всех ведь оказалось очень легко примирить на польском вопросе — и все критики правительства тут же обратились в апологетов Муравьёва. А Герцен стоял в одиночестве. Он проиграл на этом популярность, но выиграл честь.

А вот отношение его к реформам Александра всегда было негативным, потому что это были полуреформы, половинчатые, самоубийственные действия. И не забывайте, что именно у Герцена и именно после крестьянской реформы появляется вот это странное, казалось бы, требование «К топору зовите Русь». Помилуйте, к какому топору? Тут же начата широкая кампания по демократизации, по самоуправлению, по страшно запоздавшему на 50 лет, но всё-таки освобождению крестьян. Чего же вам ещё надобно? Но он видел с самого начала именно половинчатость и обречённость этого проекта. За что Ленин его особенно и хвалил? За отсутствие либеральности, за требование гораздо большей радикальности. Не знаю, хорошо это или плохо, но в исторической перспективе Герцен оказался прав, всё оказалось именно так. Поэтому как бы мы, так сказать, к Герцену ни относились, нельзя отказать ему, по крайней мере, в исключительной прозорливости, в совершенно точном понимании, скажем так, истинных целей власти.

«Как можно мотивировать талантливого человека к тому, чтобы он писал, а не тратил свою жизнь на пустяки?»

Видите, жизнь мотивирует нас сама, и преуспешно, потому что стоит задуматься о том, на что она уходит, как тут же начинаешь с дикой силой хвататься за перо, за клавиатуру и пытаться её хоть как-то зафиксировать.

Кстати, вот тут пришло потрясающее совершенно письмо от молодого поэта петербургского Николая Кузина. Письмо такой силы, что я… Вот я его зачитывать не буду. Я вам, Коля, отвечу обязательно. Простите, что я пока не ответил, потому что правда у меня секунды нет свободной, я очень много работаю сейчас. Но я вам напишу обязательно. И вам, кстати говоря, отвечая, я хочу сказать, что можно сделать из вашей ситуации. Роман из неё можно сделать.

Д.Быков:Именно у Герцена после крестьянской реформы появляется странное, казалось бы, требование «К топору зовите Русь»

Мы знаем, к сожалению, одно средство, один способ аутотерапии — это рассказывать о себе, пусть даже в никуда, пусть даже в пустоту. Как можно мотивировать человека этим заниматься? Понимаете, это как говорил Ницше: «Найти меня нетрудно, а потерять меня будет труднее». Мотивировать на выход из ситуации легко. А вот что вы будете делать дальше, когда человек освоит этот выход и станет графоманом? Вот это один из вариантов. «Я научила женщин говорить… // Но, Боже, как их замолчать заставить!». А как заставить писать? Так это жизнь заставит. Она на то и есть.

«Ваше отношение к творчеству Ольги Арефьевой. Кто вам интереснее и ближе из отечественных рок-н-ролльных исполнительниц?»

Ну, в наибольшей степени, конечно, именно Арефьева, потому что я её хорошо знаю, знал по дидуровскому кабаре. Она выдающийся исполнитель. И «Ковчег» — замечательная группа. «Умка и Броневичок», наверное, на первом месте всё-таки, потому что я Умку начал слушать, вы не поверите, в 1987 году, и это уже тогда было совершенно волшебно. Нет, я очень люблю Умку, конечно.

А из других? Я никогда не понимал, что находят в Земфире. Хотя мне очень нравится многое из её песен, но как-то цельного образа здесь не складывается. Это как с «Мумий Троллем» — тоже я не могу найти, за что, не могу найти такого крючка, за который бы я мог себя как-то к этому прицепить, не соотношу это никак с собой. Может быть, это действительно надо быть женщиной, чтобы так любить Земфиру, или, может, быть владивостокцем, чтобы понимать корни «мумиев».

А из поющих женщин? Знаете, вот у Дидурова было очень много талантливых. Например, Рада из группы «Терновник», очень я её любил. И, конечно, колоссальное впечатление на меня производили песни Ани Каретниковой, тогда ещё не имевшей никакого отношения к правозащите, но выступавшей с этими песнями — невероятно больными, напряжёнными и очень глубокими. И вот я сейчас тут недавно прочёл в Facebook, что Аня Каретникова чувствует какое-то иссякание сил. И мне ей по старой памяти хочется сказать: Аня, ты такое огромное, такое прекрасное явление! В тебе столько всего!

Я понимаю, что у всех у нас наступают какие-то минуты разочарования, отчаяния и чувство, что бьёмся в ватную стену. Во-первых, это всё глупости, потому что со стороны-то очень видно, насколько всё зыбко и насколько всё будет быстро меняться. Но проблема не в этом. Проблема в том, что, да, бывает иногда чувство своей полной ненужности. Но, Анька, как же это у тебя-то может быть с твоим фантастическим талантом? Я помню, когда Каретникова приходила и начинала петь, у меня всегда было ощущение, что я прикасаюсь к какому-то источнику удивительной силы, удивительного масштаба. И поэтому нынешняя твоя деятельность — правозащитная — она ведь только одна из форм проявления этой силы, этого таланта, этой витальности мощной. Поэтому я желаю тебе по возможности вернуться всё-таки к лирике, которую я так всегда любил.

«Расскажите о вашем видении образов книги «Непоседа, Мякиш и Нетак».

Понимаете, с автором этой книги Ефимом Чеповецким, который прожил 94 года, по-моему, и умер в Штатах, я почти успел увидеться. Я написал ему за три месяца до его смерти, но мне уже ответил его сын. Я надеюсь, что мы увидимся всё-таки. Чеповецкий был прекрасным писателем. И действительно «Непоседа, Мякиш и Нетак» — это одна из любимых книг нашего детства. Но вот, Маша (это Маша задаёт вопрос), ваше предположение, что обжигание мякиша в печи как-то намекает на его еврейское происхождение, потому что из этой троицы он самый такой как бы интеллигент — нет, я думаю, что Чеповецкий не имел это в виду.

И вообще это книга такая, знаете, очень хрущёвская, типичная книга хрущёвских времён. И она сохранила в себе радости тех времён: космических открытий, спортивных свершений. Вот этот безумный спортсмен Нетак, который всех обыгрывает, находясь в меньшинстве на поле. Непоседа — такой собранный из пружинок человечек. Это всё, понимаете, эти три игрушечных мальчика, игрушечных человечка — это типичные герои шестидесятых годов, и никакого второго дна у них нет. Но радость и свежесть этой книжки проистекает, конечно, из радости и свежести эпохи. Мне кажется, что при всём очаровании этой книги искать в ней третьи смыслы — занятие безнадёжное. Будем любить её за то, что она в нашем детстве присутствовала.

Вот у кого были вторые смыслы? Тут вы спрашиваете сразу о моих любимых тоже детских авторах. Вот они были у Юрия Томина. Томин — автор «Каруселей над городом», «Шёл по городу волшебник» — он всегда умудрялся в свои книжки абсолютно детские вставить очень много взрослой иронии. Я, например, помню, как в «Шёл по городу волшебник» уже в самом начале книги появляется этот замечательный пассаж. Там милиционер гнался за мальчиком. И когда смотришь наши фильмы, полное ощущение, что у всех милиционеров только и дела, что догнать мальчика и его расцеловать. Это очень смешно и мило. И вообще Томина я рекомендую в качестве детского чтения всем абсолютно — ну, просто потому, что он был умный. И вот «Карусели над городом» — это была книжка в «Пионере», по которой мы, люди этого поколения, друг друга узнавали. Кстати, мы с Иркой до сих пор радостно обмениваемся цитатами оттуда. Так и хочется сказать: «Всем привет от Феликса!».

Ну а мы с вами, понятное дело, услышимся через три минуты и перейдём к лекции.

РЕКЛАМА

Д. Быков

Нуте-с, продолжаем наше с вами общение столь увлекательное. И я немножко ещё поотвечаю всё-таки, с вашего позволения, на письма очень интересные.

Вот Лена, друг мой, спрашивает: «Интересна ваша оценка «Хромой судьбы» по сравнению с вложенной в неё синей папкой, то есть «Гадкими лебедями».

Видите, изначально синей папкой был «Град обреченный», тогда ещё ненапечатанный, а сама по себе «Хромая судьба» выходила отдельно в «Неве». «Хромая судьба» о жизни Феликса Сорокина — это, вы знаете, попытка Стругацких сделать оммаж Булгакову, и прежде всего, конечно, его «Театральному роману», который в этих картинах писательской жизни очень ощущается. Конечно, это на 90 процентов, мне кажется, вещь Аркадия Натановича, и большинство образов оттуда. Ну, они никогда не скрывали, что Феликс Сорокин — автопортрет Аркадия Натановича, а повествователь, ну, герой главный, скажем, Малянов в «Миллиарде» — это Борис Натанович.

Но при всём при этом «Хромая судьба» — она мне кажется не только оболочкой для хорошего ненапечатанного романа, а она имеет ещё и замечательную самостоятельную ценность. Она очень точно выражает состояние человека, доведённого до отчаяния диким количеством дураков. Неслучайно там одна из глав заканчивается словами: «Чёрт бы их всех задрал, анацефалов».

И кроме того, там ставится очень важный, для меня особенно интересный вопрос о максимальном количестве читателей текста. Помните, там же машина появилась, которая выдаёт цифру. И эта цифра — не критерий таланта, а это максимальное количество читателей текста. Вот Стругацкие и задаются вопросом: что может сделать автор для того, чтобы количество читателей было у него максимальным? И в «Хромой судьбе» содержится универсальный ответ: если ты спасёшь себя — вокруг тебя спасутся остальные; если ты сделаешь что-то бесконечно важное и интересное для тебя — это станет также бесконечно важным и для остальных.

Д.Быков:Сказано же очень простое: «Мне отмщение, и аз воздам». «А вы с вашим моральным судом идите прочь»

Вы мне скажете: «Но ведь есть огромное количество сумасшедших, параноиков, которые полагают свои тексты великими, а тем не менее они не играют никакой роли для остальных». Параноики есть, но это всё-таки частные случаи. Если вы серьёзный писатель и вы решаете глубоко личную проблему, мучительную для вас, то это гарантия того, что ваш текст будет прочитан многими.

Вот единственный тоже вопрос, на который у меня нет прямого ответа: «Какую книгу отвезти в больницу умному, начитанному, хорошему человеку?»

Понимаете, очень разные вещи в больнице способны спасать. Ну, вот Грин — безусловно. Если он ещё не прочёл всего Грина, то что-то из романов… Я имею в виду Александра, конечно, хотя и Грэма неплохо. А вот отвезите, кстати, из Грэма. Отвезите «Тихого американца». Эту книгу очень полезно перечитывать.

И я бы вот, наверное, лучшей книгой такого состояния назвал сборник Моэма «Эшенден, или Британский агент». Некоторые рассказы этого цикла — «Белье мистера Харрингтона» и в наибольшей степени, конечно, мой любимый рассказ «Безволосый Мексиканец» — ох, это способно вытащить практически из любого состояния! Вообще колониальные рассказы Моэма очень сильны и хорошо всегда действуют. Попробуйте их — может быть, что-то из этого получится. Ну и здоровья вашему другу, естественно. Дай бог всем выкарабкаться из любых проблем.

А теперь поговорим об «Анне Карениной».

Сразу хочу отмести разговоры о стилизации, об экранизации, потому что идея продолжить «Анну Каренину» — это идея естественная, ужасно хочется это делать. И у нас с Иркой были наброски такого романа, который начинался с того, как через 20 лет Лёвин и Кити играют в ту же игру, читают, пытаются угадать по буквам. И она пишет ему: «ВПМЖ» («Вы поломали мою жизнь»). А он читает: «Вы просто мерзкая…» — и с криком выбегает! Для нас — ну, для таких пристальных и влюблённых читателей «Анны Карениной» — для нас всегда было естественным желание продлить это чудо, продлить очарование. Но естественно, что толстовскими приёмами эту вещь не напишешь. И вообще экстраполировать, продолжить её невозможно. И хотя герои кажутся для нас абсолютно живыми, трудно представить и старого Вронского, и выросшего Серёжу. Роман этот — довольно герметичная структура.

Но в чём его главная прелесть? И что я хотел бы подчеркнуть? Вот почему мне так не нравится экранизация Тима [Джо] Райта с её безмерным, безбрежным упрощением, с её театральностью, стилизацией? Понимаете, если ты такой театральный малый и у тебя есть Стоппард — ну выдумай свой сюжет, напиши свой роман и опубликуй его! Или сними свой фильм на свой сюжет. Но зачем брать вещь, над которой не последний профессионал работал пять лет? И работал отчаянно, с полным забвением всех других дел, с абсолютным самоотречением во всю силы. Ведь это единственная его книга, которая написана в полную мощь его гения. Ну, может быть, ещё «Воскресение», конечно. Так неужели это шутки, неужели это бирюльки? Серьёзно надо относиться к тому, что человек возводил сложную конструкцию — гораздо более сложную, чем «Война и мир». И неслучайно он сам, объясняя этот новаторский роман, писал: «Своды сведены так, что не видно замка». Ведь действительно без истории Лёвина история Анны совершенно теряет смысл.

Что касается смысла «Анны Карениной» — он довольно очевиден и выражен в эпиграфе. И я думаю, что все попытки убить в этом романе то, чего там нет, хотя они и довольно плодотворны, но в общем неинтересны. Сказано же очень простое: «Мне отмщение, и аз воздам». «А вы с вашим моральным судом идите прочь». Никто из людей не вправе судить другого, потому что…

Смотрите, первоначальное название романа — «Два брака». Вот вам история Вронского и вот вам история Анны… то есть история Лёвина и история Анны. Кстати, Левин/Лёвин — это тоже вечный вопрос. Будем считать, что Лёвин. История Анны приходит к полному краху. Но ведь и Лёвин всё время задумывается о самоубийстве, прячет от себя верёвку и ружьё. Почему? Потому что семейная жизнь, если в неё не вложен высший смысл, она неизбежно приводит катастрофе. Толстой вообще в этом романе говорит по большому счету о том, что если жизнь не одухотворена высшим началом, если у тебя нет сверхличной цели, то личная жизнь, какой бы счастливой она ни была, она всё равно не приводит к счастью. Вот уж как счастлив Лёвин с Кити и какая у него идеальная семья, а он всё время чувствует недостаточность этой жизни. Как счастлива Анна с Вронским — и тем не менее как недостаточна и эта жизнь, потому что им через три года становится не о чем говорить, они уже ужасно разные.

Кстати, я написал сейчас в «Панораме» петербургской, что нельзя на эту роль брать мужа и жену, потому что они друг для друга, понимаете, абсолютно чужие люди, они из разных слоёв, и петербургский свет их ни разу не сводил. Они, вращаясь в довольно тесном кругу, ни разу не виделись, да? Анне — 28, Вронскому — 25–26. Ну, допустим, там он рано лысеет. Ну, положим, ему 27 лет. Но эти люди абсолютно разного типа, разного склада. То, что для Анны трагедия и катастрофа, для него — предмет мечтаний. Оба они добрые, оба они порядочные, но они совершенно разного хотят и разным интересуются.

Поэтому мне кажется, что главная беда здесь, когда смотришь на Елизавету Боярскую и на Матвеева, — полное ощущение, что эти люди не просто в браке прожили пять лет, а учились в одном классе. Я не чувствую вот этой полярности, разнозаряженности, абсолютно не чувствую никакой разницы между ними. Это люди одного класса и одного типа.

Но более того — нельзя в этой книге ничего упрощать. Поэтому её объективная экранизация и невозможна — ну, просто потому, что это (правильно сказал Сергей Соловьёв) надо делать сериал в 50 серий. Но, пожалуй, возможно другое — возможно передать ужас и обаяние страсти, страсти внезапной, налетающей и крушащей всё. Ну, как Сергей Соловьёв со своей концепцией в замечательном, кстати, фильме сумел показать это именно как вихрь женского безумия, в котором все гибнут.

Но тогда надо иметь в виду, что это должна быть действительно страсть. Тогда это должны быть актёры того класса, что Прудкин (Вронский), Массальский (Стива) [Массальский – Вронский, Станицын — Стива], Хмелёв (Каренин) и Алла Константиновна Тарасова в качестве Анны, лучшая её роль. От этого спектакля легендарного 1938 года (к толстовскому 90-летию) Немировича-Данченко осталась полная запись, вышедшая, кстати, на пластинке, где Хмелёв играет. И остался фильм пятидесятых годов, где Тарасовой уже за пятьдесят, где нет уже Хмелёва, конечно, но есть всё равно декорация, есть вообще чудо этого спектакля. Конечно, вот правильно пишет Аннинский, есть обаяние московского говора. Тем не менее одной страсти этой недостаточно, но это может хоть как-то оправдать экранизацию.

Ужас экранизации Шахназарова в том, что это безумно анемичное произведение. Хотя Кищенко — ну, великий, по-моему, актёр. Кстати, Лиза Боярская — очень сильная драматическая актриса. Кто её не видел у Додина — посмотрите. Да, в общем, и Матвеев — артист замечательный. Что, мы не видели его в «Стилягах»? Прелестно он играет! И как раз в отрицательных-то ролях (простите за школьный термин) он сильнее, чем в положительных. Но как ни относись, а всё-таки есть ощущение какой-то дикой анемии. Никто из этих людей не влюблён. Никто из этих людей не то что страсти не испытывает, но ревности, страха, эмоций низшего порядка там и близко нет. Эмоциональный фон — это просто стенка.

Я специально пока посмотрел две серии, и я не могу судить об остальном, но у меня есть полное ощущение какой-то роковой недостаточности. И наверное, отчасти это связано с тем, что из «Анны Карениной» совершенно похищен её второй — политический — смысл, а вложен довольно искусственно смысл геополитический.

Д.Быков:Всякий русский роман XIX века начинается в салоне, а заканчивается в тюрьме или, как вариант, на Кавказе

Ведь давайте говорить начистоту. «Анна Каренина» — это не только любовный роман. «Анна Каренина» — это в огромной степени политический роман, политическое высказывание по актуальнейшим вопросам. И не только потому, что в нём высмеивается самоуправление и земства. Тут, кстати говоря, Толстой прибегает к грубейшим, топорнейшим, но очень сильно работающим приёмам. Если вы помните, все разговоры Лёвина о самоуправлении, о его книге — они даны на фоне родов Кити. И на фоне этих родов — величайшего из таинств и свершений — всё, о чём они говорят, становится так ничтожно! Но, простите, на фоне родов ничтожно всё, любая проза тоже. Поэтому Толстой здесь, так сказать, прибегает к приёму не совсем чистому.

Если же говорить о подлинно политической сути романа, то сюжет его метафоричен и довольно очевиден. И опять-таки прав Соловьёв, говоря, что это первый роман эпохи символизма. Конечно, это символистский роман. «У нас, — в России, — всё переворотилось и только ещё укладывается». От Каренина — государственного мужа, от этого символа власти, холодной, мрачной, бюрократической власти — Россия уходит. А вот к кому уходит? Непонятно. Потому что никакая любовь, страсть, никакая жажда перемен — она ничем хорошим не кончается.

И Анна гибнет на железной дороге. А ведь железная дорога — это главный символ романа, проведённый с необычайной точностью. Вот то, что Набоков называл «подспудным щебетанием главной темы» — это здесь проведено безупречно. Встреча Анны с Вронским происходит на железной дороге. В железную дорогу играют дети Облонских в первой главе. И в другую железную дорогу играет маленький гимназист Серёжа. И гибнет Анна на железной дороге. И снится им с Вронским сон о мужике, который куёт что-то железное.

Вот это железная необходимость, железный рок, железный круг, по которому ходит Россия, — всё это и привело к катастрофе. Россия попыталась изменить свою участь, она попыталась сойти с рокового круга — и в результате эта железная дорога её настигла, она её переехала. И как ни ужасно, ведь и Толстой, пытаясь изменить свою участь, ушёл из дома и умер на железнодорожной станции. Мне иногда кажется, что историю России пишет или, если хотите, как пьесу ставит Бог, потому что такой наглядности некоторых повторений, совпадений, такой азбучности, такого действительно прямо тыканья носом в некоторые детали ни в какой другой истории нет. И то, что Толстой, написав «Анну Каренину» о гибели на железной дороге, сам умер на железнодорожной станции в Астапове, уйдя из дому, попытавшись сломать свою жизнь, её матрицу, — это говорит о каких-то страшных действительно повторениях, о каких-то убийственно наглядных подтверждениях.

Что касается необходимости Лёвина — о чём, кстати, уже сейчас начинают спрашивать на почте. Почему нужен Лёвин вообще? Не только потому, что всякий большой художник помещает в книгу автопортрет (а история брака Лёвина — это, конечно, ностальгически припоминаемая 15 лет спустя история толстовского брака), а это ещё и доказательство одной действительно очень важной толстовской мысли. Толстой действительно считает человека роковым образом недостаточным.

Когда Горький читал Толстому первые наброски пьесы «На дне», Толстой отозвался очень резко: «Зачем вытаскивать всю эту грязь?» И тогда Горький изобразил Толстого в образе Луки. Вот этот суховатый дробный старческий говорок — это, конечно, мы слышим живую интонацию Толстого. Но вот что важно: ведь Лука по большому счету не верит в человека, Лука уверен, что ему постоянно нужны подпорки. И эти подпорки — разные. Это может быть ложь, может быть религия («Во что веришь, то и есть»), может быть какой-то из вариантов утешения — не важно. Важно, что человек сам по себе ничего не может. Вот Сатин уверен: «Человек! Это великолепно!». А Лука — нет. Для него «человек» совершенно не звучит гордо. Для него человек — это то, что нуждается в ласке, в сострадании, в жалости.

А вот для Толстого — тоже уверенного в роковой недостаточности человека — есть две главные подпорки: религия и семья. И есть два главных греха, которые человека разрывают: похоть и тщеславие. И вот, к сожалению, обычная жизнь, жизнь Лёвина даже с такой прелестной женщиной, как Кити, она не снимает главных вопросов, она не снимает страха смерти. А особенно обостряется у него этот страх, когда он видит умирание своего брата Николая. Для Толстого настолько значим этот кусок, что он даже назвал главу «Смерть», хотя остальные главы там не имеют названия. Для Толстого смерть Николая Лёвина — это живое напоминание о том, что никакое счастье, никакая гармония, никакая любовь не отменяют этого страха. Больше того — в минуты физической близости иногда тем острее ощущается вот эта всеобщая смертность.

И конечно, без этой темы «Анна Каренина» была бы другой книгой. Лёвин как раз призван показать роковую недостаточность и обречённость того, что Толстой называл «семейным счастьем». У него, кстати, и роман на эту тему маленький вышел, но неудачно. Хотя это замечательная попытка, первая попытка отрефлексировать собственный опыт. Семейное счастье — это паллиатив. И сколько бы мы ни думали, кстати говоря, о причинах трагедии Анны, причина трагедии Анны вовсе не в том, что она оставила мужа. Понимаете, такого мужа грех бы не оставить.

Кстати говоря, обратите внимание, что когда Анна от Каренина ушла, каким-то магическим образом кончилась и его служебная карьера, которая была для него всем. Как вот одна студентка моя давеча сказала в докладе: «С ним произошла смерть, потому что от него ушла жизнь». Анна — это и есть жизнь. И обратите внимание, что уход России от власти всегда на здоровье этой власти сказывается гибельным образом. Из людей действительно как бы уходит живительная влага, уходит источник их существования. Каренин, потерявший Анну, потерял жизнь. Хотя он, может, и не любил её по-настоящему, а если и любил, то любил привычкой. Он давно уже перестал чувствовать её, давно утратил эмпатию.

И уход Анны — это, в общем, достаточно естественное дело. То есть она не виновата, совершенно в этом нет никакой вины. Попытка людей судить её… Вот это «мне отмщение», это Богу виднее. И проблема Анны вовсе не в том, что она ушла от мужа и от ребёнка. Иначе получился бы смысл, описанный Некрасовым:

Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом, Что женщине не следует «гулять» Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом, Когда она жена и мать.

Вопрос совершенно не в этом. Вопрос в том, что любовь сама по себе не снимает ни одной проблемы; она может отвлечь от жизни, но она не может этой жизни заменить. И поэтому единственный человек, который там по-настоящему выглядит толстовским альтер эго — это, наверное, не столько Лёвин, сколько художник Михайлов. Вот эти творческие муки, ревность, болезненное внимание к чужому мнению, вечный страх неудачи, вечное осознание неудачи, вечный страх «а вот не хуже ли ты сегодня, чем раньше?» — это в образе Михайлова отражено с небывалой полнотой. Я думаю, что для Толстого именно эти римские главы в начале второго тома были наиболее принципиальными.

Д.Быков:Россия, как Каренина, продолжает попадать под этот паровоз, продолжает ходить по железному замкнутому кругу

И что ещё мне очень, конечно, нравится в «Анне Карениной»? Действительно, всякий русский роман XIX века начинается в салоне, а заканчивается в тюрьме или, как вариант, на Кавказе. Ну, здесь — на Турецкой войне. То, что Вронский уезжает на войну — это понятно. И, кстати говоря, он действительно раздавлен происходящим, ему некуда деваться.

Но с чем невозможно здесь поспорить — так это с поразительно точной и жёсткой оценкой всеобщей патриотической истерии, которая присутствует в восьмой части. Толстой — ну, конечно, отчасти устами старика Щербацкого, отчасти и через собственные детали замечательные — он подаёт своё отношение к этой кампании, которая есть только способ отвлечь Россию от её собственных дел. Опять ничего не получилось, реформы зашли в никуда, всё переворотилось и не уложилось, попытка новой жизни не удалась. И на этом фоне единственный способ отвлечься — это, конечно, война. Все с таким остервенением, с таким счастьем кидаются на эту войну, потому что перспектив жизни не осталось. Понимаете?

И, вообще говоря, гибель Анны, попытавшейся сойти с рокового круга, конечно, метафорична. Всё предсказано с абсолютной точностью. Знаете, как читались (вот у меня была об этом лекция в Ясной Поляне) в 1914–1915 годах вот эти главы о турецких добровольцах, о людях, которые пьяные едут в этих вагонах и которые ничего абсолютно не чувствуют, кроме желания изменить свою неудавшуюся жизнь. Это опять попытка решить внутренние проблемы за внешний счёт. И поэтому ощущение финала «Анны Карениной» — это ощущение, конечно, полной социальной катастрофы. Не говоря уже о том, что там предсказана Толстым и собственная его смерть.

Относительно перспектив какой-то экранизации, какой-то оценки и переоценки этого романа и каких-то возможностей перенести его в кинематограф — тут важен один аспект. За это стоит браться, если у тебя есть собственный личный взгляд, собственная концепция. Я боюсь, что у Шахназарова такой концепции не было. У него было просто ощущение, что он может это снять, что он хочет это пережить вместе с героями, что ему хочется к этому вернуться. И действительно, это неотразимо обаятельная история. Но, понимаете, видимо, некоторая карма тяготеет над человеком, который так решительно пошёл против самого себя. Ведь я же знаю Шахназарова. Поэтому то, что мы видим по телевизору, то, что он говорит — это не настоящий Шахназаров. Я допускаю, что он вполне искренен, но при этом он сознательно заглушает некоторую часть своей личности, заглушает собственный талант, который всегда заставлял его видеть мир так свежо, иронично и сложно. Упрощение во всём не проходит даром. Ну и, может быть, какая-то карма тяготеет над Крымом. То, что это снималось в Крыму, тоже, видимо, наложило свой достаточно мрачный отпечаток. Я уверен, что Шахназаров снимет ещё много хороших фильмов. Да и то, что он сегодня говорит — это не окончательная его эволюция.

Просто очень печально, что Россия, как Анна Каренина, продолжает попадать под этот паровоз, потому что всё время продолжает ходить по железному замкнутому кругу собственного пути. Остаётся надеяться на то, что с этой железной дороги можно всё-таки как-нибудь сойти и что у «Анны Карениной» может быть альтернативное развитие. Помните только, что сколь бы счастливо вы ни были влюблены — этого мало. «Только-только-только этого мало»…

Ну, спасибо. А мы с вами услышимся через неделю.


Напишите нам
echo@echofm.online
Купить мерч «Эха»:

Боитесь пропустить интересное? Подпишитесь на рассылку «Эха»

Это еженедельный дайджест ключевых материалов сайта

© Radio Echo GmbH, 2024