Один - 2016-07-07

Д. Быков

Очень много просьб убрать как-нибудь рекламу, где я рассказываю про «Жигули». Не я делал эту рекламу, не я её ставил. И вообще «Жигули» — при всей моей любви к ним — не главная моя добродетель. Вот как раз я в воскресенье выступал в «Ясной Поляне», куда приехал на «Жигулях». Многие были поражены, их увидев, — им казалось, что это рекламный ход. Я продолжаю их любить и надеюсь на них ездить ещё долго. Но если есть такие люди, я бы просил как-то действительно эту рекламу убрать, потому что ценен я, наверное, не только поддержкой родного автопрома.

Подавляющее большинство выступило за скандал, то есть за лекцию про Башлачёва и Дягилеву. Скандала, может быть, не будет, но будет мнение, которое, наверное, не очень понравится поклонникам этих двоих. У них, в общем, достаточно пересекающиеся множества поклонников. Но поскольку я знаю, что эту программу в значительной части аудитории, во всяком случае, случают ночные таксисты, один из которых меня сейчас трогательно приветствовал на Арбате (и вам тоже, дорогой друг, большое спасибо), ночному таксисту главное — чтобы не спать, чтобы было нескучно. Нескучно я вам обещаю.

Сейчас пока поотвечаем. Почему-то колоссальное количество действительно очень интересных вопросов в этот раз. И я счастлив. Видимо, это так влияет погода. От жары у меня самого мозги плавятся. По-моему, сейчас в Москве оптимальная температура. То есть мне лучше всего почему-то пишется и дышится при 19–20 градусах.

«В последнее время наметились позитивные сдвиги в деле возвращения детского кино: «Частное пионерское», «Дневник мамы первоклассника», «Тайна тёмной комнаты». Какие детские книги полезно было бы экранизировать?»

Знаете, их на самом деле очень много, но я бы на месте наших поспешно экранизировал роман Гриффина, который называется «Lifers». Он только что вышел в Англии, такое издательство у них есть — «Chicken». Почему бы я его экранизировал в России? Потому что там тема страха главная, там дети борются с повально распространяемым страхом. Не буду вам подробно объяснять, как эта книга сделана. Вообще все англоязычные читающие дети после двенадцати, мне кажется, должны эту книгу сделать своей настольной. «Lifers» она называется, напоминаю, «Жители», «Жизняки». Это здорово и увлекательно.

И вообще мне кажется, что экранизировать нужно именно такие книжки о детских тоталитарных сообществах. Вот «Повелителя мух» хорошо бы нашего сделать, потому что фильм Питера Брука сложноват, тяжеловат. Недавно мне показали очень хорошую книгу, которая называется «Волна». Это такая американская книга про эксперимент с построением тоталитарного сообщества. Хорошая была бы тоже экранизация. В общем, поэкранизировать хорошую западную детскую литературу. Из российских трудно мне назвать книгу, которая могла бы стать сегодня таким хитом. Хотя «Богатыристика Кости Жихарева», работа Михаила Успенского, — по-моему мог бы получиться изумительный фильм.

«Все мы помним советский фильм о Мэри Поппинс, но в книге этот образ можно рассматривать как демонический. Могла ли Мэри отрицательно повлиять на детей, у которых была няней?»

Я думаю, что и на многих читателей она повлияла довольно сложно. Мэри Поппинс — это конечно, lady-perfection, леди-совершенство, но она при этом ещё и леди-холодность: не просто в смысле cool, «крутой», а в смысле дебержераковском — «так свежа, что можно простудиться». Я бы не рекомендовал «Мэри Поппинс» как такой идеальный учебник для детей. Все мечтают о такой няне, но такая няня может действительно повлиять не очень хорошо. Я думаю, в этом смысле на Памелу Трэверс просто повлияло её путешествие в Советский Союз, книга о котором сейчас, слава богу, переиздана, она вышла по-русски. Памела Трэверс бывала в советских детских садах, детских учреждениях, и, видимо, этот образ ледяной воспитательницы подсмотрен там. А Советский Союз тоже очень амбивалентен: с одной стороны, он очень добр, а с другой — простите, абсолютно демоничен. Так что ничего не поделаешь.

«Зрители одного американского сериала написали петицию с призывом заменить в сериале слабую актрису. Насколько эффективна такая демократия в искусстве?»

В искусстве — нет, в сериале — да. Дело в том, что в сериале… Я никогда не соглашусь с тем, что сериал станет искусством. Я сегодня делал интервью в самолёте с Андреем Смоляковым, с которым мы случайно оказались попутчиками, и вот Смоляков высказал очень ценную мысль. Он как раз звезда несколько сериалов, таких как, например, «Палач», который, в принципе, можно назвать искусством, это большое искусство, и исторически очень достоверное, и Толстоганова там работает блестяще, и сам он тоже. В общем, он сказал: «Как только авторское кино придёт в сериалы, можно будет говорить о том, что жанр действительно трансформирован». А оно может туда прийти.

Кстати говоря, знаменитый сериал по Миреру «Дом Скитальцев», кажется, 1986 года, — там искусство уже вполне себе было. Хотя он затянут, конечно, страшно, но там искусство было. И советский сериал был вполне себе авторским искусством. И, кстати говоря, «Твин Пикс» — тоже вполне себе искусство. Если авторское кино придёт туда, то тогда это может выйти на грань искусства.

В сериале замена слабой актрисы путём голосования — нормальная интерактивная практика, потому что, строго говоря, сериал и делается для этого большинства. Когда ты пишешь книгу и тебе, скажем, приходит миллион читательских писем с требованием изменить концовку, то ты можешь это проигнорировать. Потому что всё-таки искусство не есть, так сказать, вопрос компетенции масс, массовостью это дело не решается, иначе бы массы давно уже бы позапрещали всё, что им неприятно читать, всё, что им как-то напоминает об их уровне или об их поведении. Но в сериале, по-моему, это вполне легитимный способ — замена актрисы, особенно если она действительно плохая. Сериал — это искусство массовое.

Лекция про Башлачёва и Дягилеву будет.

«Что символизирует у Хемингуэя борьба старика и рыбы? Ведь результат победы человека абсурден — старик всего лишь устроил пир для акул».

А человек всегда побеждает абсурдно. Вам об этом и Камю рассказал: «Абсурдность — это вообще главная черта человеческого бытия». В «Мифе о Сизифе» это просто написано чёрным по белому.

Что касается смысла хемингуэевского сочинения, то это вообще повесть об участи человека в мире, почему она так и популярна: ты должен не сдаваться, вне зависимости от результата, вот и всё. И старик Сантьяго не просто устроил пир для акул, а он заставил задуматься двух туристов, увидевших гигантский скелет, он воспитал мальчика, он стал героем повести Хемингуэя. Пиром для акул всё отнюдь не ограничивается.

И потом, не важен результат, не важен количественный показатель, а важно, что рыба была очень большая, а поймана ли эта рыба… Ну, это, конечно, восходит к мифу об Ионе, это восходит к Моби Дику. Дело в том, что гигантская рыба, живущая в глубинах… Можем вспомнить ещё и гигантское чудовище в финале «Сладкой жизни», вышедшей почти одновременно… ну, десять лет спустя. Рыба, живущая в глубине, — это всегда символ совершенно отчётливый и всегда одинаковый — это смысл жизни, который живёт где-то в глубине стихии: водной или какой-то ещё, звёздной, таинственной. А уловление огромной рыбы — это всегда отсылка к Книге Иова: «Можешь ли удою уловить левиафана?»

Левиафан — это символ тоже на самом деле очень амбивалентный. Это не всегда государство в гоббсовском смысле, а это может быть и… Кстати говоря, у Гоббса левиафан вполне себе положительные коннотации имеет. Гигантский скелет рыбы — это, с одной стороны, то, что остаётся от смысла, когда мы приближаем его к глазам, когда мы извлекаем его из глубины, потому что, постигая этот смысл, мы убиваем его; с другой стороны, это иррациональность божественного замысла, потому что уловить удою левиафана, то есть человеческим слабым разумом понять божественный замысел, — это задача неразрешимая, но именно поэтому и такая притягательная.

Так что в основном это, конечно, помесь Иова и Ионы, такое скрещение своеобразное. Тем более что Книга Иова — вообще непосредственным образом один из главных вдохновителей Хемингуэя, да и, в общем, рискну сказать, всей мировой литературы XX века.

Д.Быков: СССР очень амбивалентен: с одной стороны, он очень добр, а с другой — простите, абсолютно демоничен

«Герой фильма Рязанова «Берегись автомобиля» — это пародия на классических борцов за справедливость или отчаявшийся современник?»

Ну, он не зря играет Гамлета. Что такое Гамлет? Вот я как раз 8 сентября планирую в Лондоне читать лекцию «Гамлетовский след в «Горе от ума», потому что «Горе от ума» — это, конечно, гамлетовская история, и она травестирована очень умело. Конечно, Грибоедов знал Гамлета шекспировского, и непосредственно всю тему безумия, и тему Фамусова-Полония, и даже Скалозуба-Фортинбраса.

Так вот, Гамлет — это борец, у которого негодные средства. Гамлет — это борец, который пытается победить безнравственность времени моральными действиями, и это не получается. Деточкин — это такой Гамлет 60-х годов, который в результате садится (правда, слава богу, ненадолго), Гамлет, которого все считают безумцем. Он играет Гамлета именно потому… Кстати, там действительно такой иррациональный Лаэрт-Подберёзовиков — тоже параллель вполне осознанная. Он играет Гамлета потому, что он со своими абсолютно донкихотовскими, гамлетовскими, даже робингудовскими представлениями о морали пытается жить в мире социалистической законности.

И это так же смешно, как Гамлет, который пытается с гуманистических позиций, с позиций высокого безумия разрулить драму убийства своего отца, пытается бороться с Клавдием, показывая ему пьесу «Мышеловка». Вот если бы он убил всех с самого начала — убил бы Клавдия и, скажем, сильно побил бы Розенкранца с Гильденстерном — все остальные были бы живы: и Полоний был бы жив, и Офелия бы не сошла с ума, и Гертруда бы уцелела, раскаявшись. Нет, он попытался быть человеком — вот и получай. Так что это и есть гамлетовская коллизия и коллизия Чацкого в мире скалозубов.

Тут вопрос об Алексее Германе. Вопрос слишком большой, чтобы я мог сейчас его прокомментировать, слишком принципиальный. Я отложу его до следующего эфира.

«В дореволюционной России «Илиадой» был роман «Война и мир», а «Одиссеей» — «Мёртвые души». Не могли бы вы перечислить все такие пары эпосов для России на разных этапах её существования?»

Very good question. К сожалению, проблема в том, что русская илиада XX века так и не была написана. Определённые черты такой илиады имеет военный эпос Твардовского, а именно «Тёркин». Но «Тёркин» — в силу разных причин книга фрагментарная и при этом довольно однообразная, монотонная, хотя в третьей части своей гениальная. Военный эпос «Тёркина» не дописан, очень о многом Твардовский просто не мог сказать. Мне кажется, что русская илиада XX века — это та книга о войне, которая ещё не написана, но, может быть, будет написана.

Что касается одиссеи XX века, то я много раз говорил, что русская одиссея XX века — это, конечно, «Москва — Петушки» — книга, написанная в жанре одиссеи, с абсолютно сознательными отсылками к ней, с образом бесконечно трогательного Телемаха, который букву «Ю» умеет писать. Это всё, кстати, изложено в моей статье о русской одиссее, которая напечатана в «Дилетанте». Много она вызвала отзывов, довольно доброжелательных, спасибо. Во всяком случае, некоторые инварианты — то, что всегда это странствие, возвращение к сыну и так далее — это услышано, мне кажется, и вызвало некоторое понимание.

«Вопрос по поводу гениального стихотворения Беллы Ахмадулиной «По улице моей который…» — ну, гениальным я бы не назвал его, но оно очень хорошее. — Вот загадочные строки:

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх

вас, беззащитных, среди этой ночи.

К предательству таинственная страсть,

друзья мои, туманит ваши очи.

Существуют различные версии…»

Ну, «Таинственная страсть» — это вынесено в заглавие последнего (если не считать незаконченного «Lend-leasing») и, может быть, лучшего за последнее время романа Василия Павловича Аксёнова, Царствие ему небесное. Книга гениальная абсолютно! Я спрашивал Вознесенского: «Много ли в этой книге правды?» Вознесенский сказал, что правды от этой книги ждать нельзя. Несмотря на все горькие слова, которые там сказаны, это признание, в общем, в любви.

Д.Быков: Люди, не имеющие права даже стоять рядом спамятью советской, узурпируют эту память

Что касается таинственной страсти к предательству, которую имели в виду и очень близкая к Аксёнову Белла Ахмадулина, и сам Аксёнов, конечно, то здесь всё не так просто. Я уже говорил о том, что 60-е годы были половинчатым временем, и действительно некоторая страсть к предательству в героях этой эпохи живёт — и не к предательству (просто это поздний, зрелый жестокий Аксёнов), а это страсть к компромиссу. И очень многие предавали себя, и очень многие недоосуществились.

Я помню, как началом нашей дружбы с Андреем Шемякиным был разговор на Первом кинофоруме в Ялте, когда я ему сказал: «60-е годы закончились не по политическим причинам, а по метафизическим, по внутренним». И он сказал: «Ну, сойдёмся». И это действительно так: 60-е годы закончились по причинам внутренней ломкости, внутренней рыхлости этого поколения, внутренней душевной дряхлости и дряблости — того, что по-английски так точно называется словом friability, «неструктурированность». Кристалл в душе был у немногих, у очень многих был мякиш, поэтому 60-е годы… Ну, это не то что страсть к предательству, это страсть к половинчатости.

И, конечно, таинственна эта страсть именно потому, что внешне ничто не побуждает, не так всё страшно, не такое это время жуткое, чтобы вот так бояться. Но достаточно начальственного окрика, и в людях просыпается генетически это рабство — о чём Аксёнов великолепно написал сначала в «Ожоге», а потом в «Таинственной страсти». Мне кажется, что как раз «Таинственная страсть» — это своего ремейк «Ожога», но просто там всё названо своими именами. И в каком-то смысле в «Ожоге» действительно есть констатация: у нас есть ожог, к которому мы боимся прикоснуться. А в «Таинственной страсти» он прикоснулся. Он был старый, и ему нечего было бояться. Он прикоснулся к тому, что действительно в сознании шестидесятников есть мёртвая зона, слепое пятно, и источник этого рабства им самим не понятен. Вот он попытался это рабство внутреннее проследить.

«Сознание русских притянуто к Москве задолго до появления России…»

Очень долгий вопрос, цитата из книги Дмитрия Алтуфьева «Пострусские». Я не могу это комментировать, потому что мне кажется, что всё-таки это подмена политических и психологических причин географическими. Но потом как-нибудь отдельно, может быть, я книгу Алтуфьева прочту и смогу ответить.

«Кольнул ваш стандартный взгляд на библейского Иуду. Чем-то напомнило слова Сталина Фейхтвангеру. Евангелие — там есть показатели свидетелей, свидетелей заинтересованных. Иисус на последней вечере обвинил их всех в предательстве. По развитию сюжета видно, что наутро ожидалось призвание Иисуса на царство. Иисуса это томило, он просил Отца пронести эту чашу мимо. Апостолы же устали от кочевой жизни и делили будущие места. За это Иисус их и обвинил предателями. Свой арест Иисус спровоцировал сам, когда на вопрос пришедшего почётного караула произнёс запретное для иудеев имя Бога — «Я здесь».

Знаете, Олег, я все эти глубокие конспирологические построения в разных вариантах встречал много раз. Предателями он их называет по совершенно другим соображениям. Он не говорит, что «вы все предатели», а он говорит: «Один из вас предаст меня. Ещё трижды петух не пропоёт, как ты отречёшься от меня», — говорит он Петру. И Пётр не верит, а это так и происходит. Но они предали, строго говоря, не только его, а они предали своё предназначение. Помните: «Вас Господь сподобил жить в дни мои, вы же разлеглись, как пласт». Помните, когда он выходит после молитвы в Гефсиманском саду и говорит: «Вы не могли бодрствовать со мною и часа». Конечно, они…

И это кажется ему в смертный час, и это мучает его, когда он в поту кровавом молил Отца. Это мучает его, потому что вообще он в это время очень мрачно смотрит на вещи. Естественно, для него в этот момент они все виноваты. Евангелие абсолютно точно психологически: для человека, которому предстоит крестная мука, все, кто отказывается с ним разделить хотя бы его скорбь (не говорю — его мучения), разумеется, выглядит предателями, это абсолютно точно. Другое дело, что никакого благого задания — предать Иисуса, чтобы совершить его миссию — у Иуды вовсе не было. Вы все исходите из того, что вот так уж обязательно надо было предать. Да может быть, вообще Иисус был послан не на смерть. Это, может быть, была окончательная проба.

Я писал тоже в одном стихотворении недавнем («Апокриф» оно называется), что Иисус был выдан не на смерть, а на окончательную проверку этому миру. Мир этой проверки не прошёл. Воробей его выдал, как в апокрифе, радостно кричал «Вот он! Вот он!». Кричали «Распни его!». Те, которые кричали «Осанна!», через неделю кричали «Распни его!». Человечество просто не прошло проверки. И с тех пор отношение к нему мы наблюдаем, в общем, у Бога — это отношение к избранным, но не любимым чадам. И это касается не только евреев. Люди в целом не выдержали проверки Христом. Посмотрим, выдержали ли проверку христианством. Вот он во второй раз придёт и посмотрит. Пока же результат очень неутешительный.

И не нужно, пожалуйста, думать, что всё предопределено. Всё-таки мы живём не в фаталистическом мире ислама, а в мире свободного выбора — в мире христианства. У людей была возможность повести себя по-человечески. У Пилата была возможность отпустить Христа, но он отпустил Варавву. Не нужно, пожалуйста, думать, что он с самого начала мог умыть руки. Нет. У Бога всегда есть свободный выбор, есть варианты.

Лекция о «Бледном короле» будет в следующий раз, хорошо, с удовольствием.

«Насколько вам близко творчество Николая Рубцова? Есть ли монография, где рассказана его жизнь во всей сложности? Что вы думаете о его судьбе и поэзии?»

Николай Рубцов представляется мне хотя и сильно преувеличенным, но всё же чрезвычайно значительным поэтом. У него есть настоящие шедевры, такие как «Тихая моя родина» или, например, песня, которую сделал из него Дулов — «Размытый путь», где «матросы во мгле сурово [из тьмы устало] поторапливали нас». Мне кажется, что у Рубцова…

Кстати, вот удивительная тоже штука. Я помню, как в Ленинграде… в Петербурге на съёмках фильма одного я вдруг очень внятно услышал эту песню у себя в голове, хотя я редко её вспоминал. А оказывается, в это время, ровно в эту минуту умер Дулов, которого я немного знал, и даже рискну сказать, что у нас были неплохие отношения. Я был с ним знаком через свою первую жену, через биолога, и естественно, что в биологической среде его чтили весьма высоко. Так что у меня какое-то почти мистическое осталось… как будто его душа меня коснулась в этот миг. Я к таким вещам довольно чуток.

Д.Быков: Человек всегда побеждает абсурдно

Я не разделяю отношения некоторых таких снобов к Рубцову, как к эпигону Есенина. Он как раз совсем не эпигон. Но дело в том, что в Рубцове любят не то, что на самом деле заслуживает любви, как мне представляется. Любят такие декларативные, напыщенные стихотворения, как «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», а не любят того, что он, в общем, поэт такой провинциальной трагедии, поэт рокового несовпадения между неказистой внешностью, трагической судьбой и высоким поэтическим даром; поэт большой и глубокой самоиронии, такой немножко алкогольной, какая бывает иногда с мрачного похмелья.

Стукну по карману — не звенит!

Стукну по другому — не слыхать!

Если только буду знаменит,

То поеду в Ялту отдыхать…

Вот это Рубцов. И «Тихая моя родина» тоже полна такой печальной, пронзительной тоски, смирения. И накладывается на эту печаль ещё и страшно некрасивая и мучительная жизнь вокруг. Он был неустроенный человек. Человек с очень трагической и, в общем, невнятной биографией. Человек, который сам себя действительно массу препятствий создавал на каждом шагу. И вокруг него были бездари, которые ему жить мешали.

Вот Иван Семёнович Киуру, которого я хорошо знал, муж Новеллы Матвеевой покойный, Царствие ему небесное, прекрасный верлибрист, он учился с Рубцовым вместе в литинституте. И он вспоминал, как Рубцов, сам себе аккомпанируя ладонями по столу, пел первые свои вот эти авторские песни. И действительно у него стихи были очень музыкальные. И он говорит, что от него веяло в эти минуты таким сочетанием величия и жалкости, что… Вот в этом был весь Рубцов. И действительно величие и жалкость гениально одарённого провинциала, который всё время попадает в смешные или трагические коллизии, но не поэтические, принципиально антипоэтические, — вот это ужасно, конечно.

Я могу назвать рядом с ним, пожалуй, только ещё одного того же поэта, тоже рано ушедшего — Алексея Прасолова, который повесился в 42 года после заключения, в которое он попал совершенно неповинный по какой-то глупости. Царствие ему небесное, тоже превосходный был поэт (Прасолов). Я до сих пор думаю, что его «Белый храм Двенадцати апостолов» — это одно из лучших стихотворений 70-е годов. Инна Ростовцева много сделала для того, чтобы его напечатали, чтобы его с Твардовским познакомили. Он интересный был человек на самом деле. Вот это два русских провинциальных таких самородка, которые прожили такую непоэтическую жизнь и умудрились среди этой жизни — такой неловкой, неуклюжей, грязной — извлекать изумительно чистые ноты. И, кстати говоря, и пафос Прасолова, и патетика Рубцова — они всегда всё-таки сдобрены огромной долей язвительной иронии и самоиронии.

«Вы говорили, что посмотрели фильм Александра Прошкина «Райские кущи». Какое мнение у вас сложилось об этой работе?»

И тут же мне пишут, что нельзя ставить рядом Сокурова и Прошкина, потому что у Сокурова нет слабых картин, а вот у Прошкина, пожалуйста, какие слабые «Кущи». Я думаю, что «Кущи» — действительно не самая сильная картина Прошкина. Хотя Прошкин снял фильмы, такие как «Чудо», например, которые всё-таки для меня выше сокуровских. Ну, у меня всегда есть какая-то табель о рангах, простите меня. Это учительная привычка расставлять всех по иерархиям.

Дело в том, что «Райские кущи» — слабая картина, но ведь, простите меня, и фильм Мельникова «Отпуск в сентябре» (по-моему, Мельникова, сейчас я уточню) по той же «Утиной охоте» тоже слаб. Для того чтобы поставить «Утиную охоту», нужно обладать своей концепцией пьесы. Конечно, Цыганов не может играть Зилова. Вот Олег Ефремов мог. Зилов — масштабный трагический персонаж. Кстати, мне очень близка замечательная мысль Анатолия Васильева о том, что Зилов уже умер к началу пьесы, и то, что происходит — это его посмертные мытарства. Вот это интересно.

Вернёмся через три минуты.

РЕКЛАМА

Д. Быков

Тут ко мне в эфир дозвонился Игорь Кохановский, всегда приятный гость, и сказал, что главная идея «Старика и моря» — это победа в поражении. Васильевич, я именно это и сказал: победитель не получает ничего. Просто, видимо, для вашего поколения, для вашей генерации особенно значимо именно то, что человек победил, потерпев полное поражение по всем фронтам. Да, может быть. Пожалуй, этот пафос Хемингуэя был особенно близок семидесятникам, у которых именно что на всех путях караулило унижение. Но для меня это всё-таки не главное, а для меня главное — библейская мысль о принципиальной неуловимости левиафана. Видишь, каждое поколение отыскивает в этой притче свой смысл. И это лишнее доказательство того, что Хемингуэй написал хорошо.

Д.Быков: Народ умеет ценить заслуги объективно

«Насколько оправдана излишняя метафоричность в произведениях? Посмотрел недавно советский фильм «Парад планет» — понравилось, но насколько же он непонятный. Или вот многие ищут скрытые подтексты в песнях Гребенщикова (и находят их в огромных количествах), а он туда этого и близко не закладывал».

Вася, во-первых, «Парад планет» — вот клянусь вам! — это совершенно не метафорическая картина. Абдрашитов и Миндадзе — они вообще такие ребята не слишком рассудочные. Особенно посмотрите последние картины Миндадзе, сделанные в одиночестве. У него много насыщенных, сложных символов, но он человек настроения. И, кстати говоря, «Парад планет» — это фильм, который транслирует очень точно настроения 1984 года. Я очень хорошо помню эти настроения, потому что это действительно такое посмертное или внежизненное существование.

Там ведь в чём идея? Эти ребята, которых призвали на последние в их жизни военные сборы, выкроили себе две недели, их отпустили с работы, они встретились опять. Ну, это же вечная тема Абдрашитова и Миндадзе: «мужики после сорока». Вот они встретились. Борисову хочется покомандовать. Шакурову хочется послужить, постранствовать, вспомнить, что он мужик. Ещё кому-то ещё что-то хочется. А их убили как бы формально — накрыло их ракетой. На самом деле они все живёхонькие, конечно, это просто военная игра.

И вот у них есть две недели, которые они могут прожить абсолютно свободно. И вот это такое как бы посмертное существование. Они попадают в город женщин, в город стариков. Они встречаются с основными символами, архетипами жизни, на которых проверяется человек. И это настроенческая вещь. Вот встреча Борисова с матерью, которая совсем не мать… Сравните это, кстати, со сценой встречи Шукшина с матерью в «Калине красной» (старуха-то, кстати, подлинная, просто ей не сказали, что это съёмки). Так вот, в чём проблема: сцена неузнавания матери или сцена встречи матери с сыном, когда оба не поняли и не узнали друг друга, — это для 70–80-х годов очень характерно, это коллизия встречи с Родиной, которая нас не узнаёт и которую не узнаём мы. Но это не символы, это именно настроения.

Я помню, Тарковский привозил (я не попал на эту встречу, мне рассказывал Володя Бабурин, Царствие ему небесное) «Сталкера» на журфак в 1982 году. Я уже там учился в Школе юного журналиста. И вот его все спрашивали: «Что у вас там символизирует собака?» Он не выдержал и говорит: «Иногда собака — это просто собака». Ну действительно, для настроения она там бегает. В «Сталкере» далеко не всё — символ. «Сталкер» — это такая кинопоэма. И «Парад планет» выдержан в том же жанре: это такая условная абсолютно картина посмертного существования русского мужика.

Что касается песен БГ, то я много раз говорил, что именно его способность создавать такие амбивалентные конструкции, куда мы сами вчитываем какие-то смыслы, — это и есть «искусство рамочности», как называл это Окуджава.

«Я начал читать «Котлован» Платонова. Ещё не знаю, что там в конце, — lucky you are, — но меня уже поразил стиль изложения: вот это специфическое, нигде не виденное мною «несоразмерное» описание, использование нехарактерных слов. Ловлю себя на мысли, что не могу для себя сформулировать, какие чувства этот стиль у меня вызывает. Как бы вы охарактеризовали язык этой книги? Кирилл, Киев».

Кирилл, есть подробная работа Юрия Левина, где рассматривается язык Андрея Платонова и те механизмы, с помощью которых это сделано. Есть работа Евгении Вигилянской (не знаю, можно ли её найти в Сети), где рассматривается платоновский стиль, именно вами очень точно охарактеризованный — как подбор несоразмерных слов. Несоразмерных в каком смысле? Вот Вигилянская показывает, что Платонов берёт обычную фразу (конечно, это подсознательная работа), к каждому слову подбирает стилистически предельно отдалённый синоним — и в результате выстраивается вот такая фраза. Ну, Левин там подробно говорит о смысловой избыточности — например, «открыл дверь в пространство» вместо просто «открыл дверь».

Тут, конечно, имитируется канцелярит, но при этом ещё это как бы речь о попытке нового самосознания: человек называет все предметы заново, потому что заново осознаёт себя. То, как это сделано, какими средствами это достигается, лучше всего видно там, где этот язык ещё начинает формироваться (например, в «Епифанских шлюзах»), потому что там именно эта стилистическая разноголосица очень видна. С одной стороны, это имитация слога XVIII века, с другой — это канцелярит современный, с третьей — высокая лексика, фольклоризмы всякие, архаизмы и даже диалектизмы. И всё это вместе образует замечательный хор, я бы сказал, искусственно перемешанное сознание, искусственно перемешанную стилистику. Вот Левин и Вигилянская вам подробно расскажут, как это делается.

«Люблю слушать Жванецкого, но не решаюсь начать читать его книги, наверное, потому что боюсь, что они меня разочаруют. Мне кажется, что когда автор сам читает свой текст, то это совсем другое, нежели читать самому. Читали ли вы книги Жванецкого? Какое они произвели на вас впечатление? И в целом ваше отношение к Жванецкому?»

Я позднего Жванецкого люблю больше, чем раннего, потому что ранний, как мне кажется, всё-таки рассчитан на то, чтобы посмеяться вместе с самими объектами сатиры. Эта сатира, на мой взгляд, недостаточно радикальна. Я люблю Жванецкого, условно говоря, начиная с 1982–1983 годов, и то не всё, конечно. Но есть вещи, которые люблю очень сильно. Вот поздние его тексты кажутся мне уже достаточно горькими и достаточно радикальными.

Что я думаю о фальшивке «Прощай, немытая Россия», и действительно ли это фальшивка?

Д.Быков: Сама история, наверное, вмешалась, не дав Набокову дописать главную книгу XX века

Вы знаете, очень распространено мнение, что эти стихи на самом деле написал Минаев. Во-первых, если бы Минаев умел так писать, то, наверное, у него были бы и другие шедевры, и не хуже, а он всё-таки прочный поэт второго ряда при всей своей феноменальной одарённости. Это первое.

Второе. Как есть шаткая гипотеза насчёт того, что это Лермонтов, потому что автографа нет, точно так же и шаткая гипотеза насчёт того, что это не Лермонтов. Я предпочитаю всё-таки в таких случаях верить современникам. И потом, по всем мотивам, по ощущению, по эвфонии замечательной это вполне себе Лермонтов. Если кому-то кажется иначе, то всегда можно найти аргументы в пользу того, что это кто-то из русофобов ему приписал.

О Левитанском? Когда-нибудь впоследствии.

Вот просят о Когане и Кульчицком. «Самое страшное в мире — это быть успокоенным»…

Не будем судить романтиков. Романтизм в предельном своём развитии, романтизм как мировоззрение, противостоящее просвещению, просветительству, — это и есть вечное противостояние коммунизма и фашизма. Коммунизм — это развитие идей просвещения, а фашизм — это развитие идей романтизма.

Коган и Кульчицкий — они, мне кажется, всё-таки романтики просвещения, романтики здравого смысла, в отличие от поэзии фашисткой, которая тогда тоже была (слава богу, не по-русски). Я настаиваю на том, что и Коган, и Кульчицкий в своих гиперболах всё-таки далеки от человеконенавистничества. И самое главное, их романтизм — это именно романтизм борьбы за всеобщее счастье, а не романтизм борьбы одного частного гения с морем недочеловеков вокруг.

Это вообще довольно интересная мысль, что в мире, наверное, было не чередование каких-то литературных стилей, литературных направлений, а вечная борьба двух философий, двух литературных направлений, которые, кстати говоря, и столкнулись во Второй мировой войне. С одной стороны, это идеи рациональные, идеи атеизма, просвещения, идеи «естественного человека», по Руссо (если человека поместить в хорошие обстоятельства, он сам по себе будет добр, если его хорошо кормить, он будет гуманен, и так далее). И идеи романтизма, с другой стороны, — идеи, что «на всех стихиях человек — тиран, предатель или узник», а есть одинокие счастливцы, такие как Наполеон, которые отличаются особенной высотою взгляда и поведения. Вот это такая вечная борьба Французской революции с французским Наполеоном.

К сожалению, в XX веке, когда эти мировоззрения сошлись в борьбе, можно, конечно, сказать, что победил просвещенческий гуманизм, но по большому счёту, как это ни ужасно, он тоже пал — и они взаимно уничтожились, только с большой разницей. Да, победа гуманизма была, разумеется, одержана, но, как совершенно правильно написано у Пастернака в «Сказке», этот гуманизм уже «отравлен трупным ядом», он сам себе нанёс непоправимые увечья, и ему нанесли непоправимые увечья.

Это ситуация Ланцелота шварцевского. Ведь в «Драконе», помните, тоже гибнут и Дракон, и Ланцелот. Просто потом уже Шварцу пришлось дописать ещё одно действие, в котором Ланцелот воскресает, чтобы расставить все точки над «i». Но вот эта потрясающая сцена предсмертного разговора Ланцелота с музыкальным инструментом — это, конечно, реквием, это, конечно, некролог.

Вот в том-то и ужас, что в XX веке и романтизм (в крайнем своём предельном фашистском развитии), и гуманизм (в предельном своём коммунистическом варианте) погибли, взаимно уничтожившись. Вот это я и называю концом проекта Личность, потому что следующий проект — это будет уже Коллектив и одинокие счастливцы, которые избегут попадания в этот Человейник.

Если вы думаете иначе — ради бога. Но хотя бы то, что делается сейчас в России, могло бы вам показать довольно наглядно, что советский гуманизм, советское просвещение, советское социальное государство — они мертвы, к сожалению, и на их руинах пируют совсем другие люди, совсем другие идеи. Когда они клянутся победами и достижениями Советского Союза, они, в общем, не имеют на это морального права, потому что они искажают эти идеи до полной неузнаваемости. Вот эта преемственность, которая мне представляется весьма спорной — сегодня есть, пожалуй, самая главная, самая страшная проблема: люди, не имеющие права даже стоять рядом с советскими идеалами, с памятью советской, узурпируют эту память.

«Из увиденных фильмов Отара Иоселиани мне особенно запомнилась картина «Пастораль». С тонким юмором показана пропасть между городом и деревней. Какое у вас сложилось мнение об основных мотивах у Иоселиани?»

Мне кажется, что основной мотив у Иоселиани — это мотив приключения доброй, традиционалистской, чистой архаики в современном мире. Если брать такой фильм, как «И стал свет», то как раз там с поразительной наглядностью показаны эти приключения наивной веры и так далее. Но, понимаете, Иоселиани — он кинематографист par excellence и математик. Он мыслит не какими-то вербальными лозунгами, а он мыслит лейтмотивами, их чередованиями. Он создатель новых форм. Самым удачным его фильмом в этом смысле мне представляются «Фавориты луны». Вот там из нескольких сплетающихся тем — и вот этой улыбки, вырезаемой из картины, и вот этого разрушаемого памятника, и тарелки — там очень много на самом деле лейтмотивов, и из них складывается тонкая музыка жизни. Это не вербализуется, это можно только снять.

«На вашу реплику «любить не за что, а уважать можно за многое», интересуюсь: назовите, пожалуйста, хотя бы две-три конкретных позиции, за которые можно было бы уважать нашу так называемую либеральную оппозицию?»

Д.Быков: По-моему, совершенно очевидно, что Матёра утонула

Да очень просто. Эти люди упорствуют в своих убеждениях, хотя им это угрожает как минимум лишением работы, а как максимум — организацией публичной травли. И вообще, Саша (это Саша Конев пишет), интересно, до чего вы со мной милый и вежливый, а в других дискуссиях на форуме вы просто откровенно хамите оппонентам. Я, конечно, вам могу сказать, что вы зеркало своего оппонента, но я хочу вас призвать, что ли, и в остальных случаях к несколько большей корректности, потому что я иногда так почитаю, что вы пишете другим — ужас меня берёт!

«И про «связанных по рукам и ногам, на которых сели верхом». Если это так, то почему Альбац, Шендерович, многие другие, да и вы, пожалуй, — на «Эхе Москвы», а не на добыче золота где-то под Магаданом? Может быть, на самом деле вас (опять-таки — не лично вас, а «оппозицию») никто душить и не собирается, так как пользы от этого бродячего по болотным площадям шапито для Кремля куда больше, чем вреда?»

Ну, если «пользы для Кремля куда больше, чем вреда», то почему «Эхо» представлено в таком малом масштабе? Почему эти люди сидят только на «Эхе» и категорически не допущены, например, на телевидение? Почему любое их публичное выступление вызывает вал провокаций? Вот в «Ясной Поляне», например, где я читал лекцию, тоже пытались подпустить провокаторов. Я об этом знал, и их там видели.

И вы почему негодуете? Вообще почему оппозиция — Альбац, Шендерович и другие — должна быть «на добыче золота где-то под Магаданом»? В чём их грехи? Какой закон они преступили? Почему вы призываете, Саша, к беззаконным расправам? По-моему, этот призыв… Ну, я не доносчик, слава богу, но, вообще-то, этот призыв уголовно наказуем. По-моему, вам самое место где-нибудь на добыче золота, потому что вы занимаете разжиганием ненависти к отдельно взятой категории населения. Вы видите, как легко ваши приёмы обратить против вас? Я, конечно, этого не делаю, а я просто пародирую вашу демагогию.

И почему надо всех всё время пугать добычей золота где-то на Колыме? Вот почему всех надо постоянно пугать тюрьмой? Почему люди, с которыми вы не согласны, называются у вас «бродячим шапито»? «Бродячее шапито» — по-моему, это вот так, в вашем духе, острить на форуме. А эти люди занимаются своим делом. И, кроме того, судя по тому, что вы гораздо младше этих людей и гораздо менее их известны, у вас и таланта-то такого нет, как у них. Почему же вы позволяете себе, простите, тявкать (и это ещё очень мягко сказано) на людей гораздо более взрослых и талантливых, на людей, которых вам надо было бы уважать — не за их деятельность, а хотя бы за их профессиональный уровень? А вы говорите, что они должны быть на Колыме. Неужели вы считаете себя представителем большей части народа? Народ никогда руки не подаст такому, как вы. Народ умеет ценить заслуги объективно. У нас народ работающий, понимаете.

«Недавно прочитал пьесу Горенштейна «Бердичев. В ней отражена целая эпоха на примере жизни двух сестёр. Согласны ли вы, что в этой пьесе обессмертил Горенштейн провинциальный мир Бердичева?»

Нет, я не думаю, что он его обессмертил, потому что этот мир и не надо обессмерчивать, уже и так он представлен в массе текстов, начиная с Юшкевича, с Бруштейн и кончая Казакевичем. По-моему, это достаточно общая тема. Другое дело, что Горенштейн в этой пьесе обессмертил тётку свою, которая его растила. Вот эта Рахиль — это удивительный образ. Это фанатичная коммунистка, жизнь которой сложилась очень трагически, уродливая, одинокая, ворчливая, страшно добрая. Это великолепный образ, такое удивительное сочетание фанатизма, доброты, самоотверженности, какой-то угрюмости, одиночества, пожалуй, что и комичности какой-то. В общем, мне нравится очень, кстати, та постановка «Бердичева», которая сейчас идёт в Театре Маяковского. Но там она красавица, эта Рахиль, а ведь в жизни мы видим Рахиль совершенно другую, так легко вообразить эту женщину.

Мне кажется, что у Горенштейна не было задачи обессмертить Бердичев, а у Горенштейна была, по-моему, задача двоякого рода: одна — конечно, обессмертить тётку, а вторая — более для него значимая — показать, что путь абсорбции, путь слияния с коренным населением гибелен. Вот так Горенштейну казалось. Ему казалось, что «иудей» — прекрасно, а «еврей» — плохо, что жизнь в черте осёдлости — это всегда компромисс, это всегда отказ от чего-то главного, от собственной идентичности. И он поэтому беспрерывно показывает эти унижения, показывает еврея, который хочет стать своим для русских любой ценой и унижается на этом пути.

Д.Быков: Мы, повторяя и развивая жизнь родителей, должны что-то улучшать

Можно понять Горенштейна с его глубокой родовой травмой, но мне представляется, что всё-таки это слишком радикальный подход к делу, и я с этим не согласен. Я вообще за то, чтобы в конечном итоге все нации как-то смешивались. Но, видимо, Горенштейн считает, что это было бы предательством. Я могу уважать эту точку зрения, но она мне не очень интересна, она мне не очень понятна. Ассимиляция представляется мне гораздо более радикальным и более современным решением вопроса, тем более что получаются очень интересные потомки (я не только о себе сейчас говорю). Но тем не менее позицию Горенштейна я уважать могу. Многого натерпелся этот человек…

«Последним, по сути, художественным произведением Солженицына стала односуточная повесть «Адлиг Швенкиттен». Обречённые главные герои, советские солдаты 1945 года, спокойно смотрят в глаза смерти. Что вы думаете о военной прозе Солженицына?»

Я говорил уже много раз, что у Солженицына чем более масштабного врага он выбирает, тем более масштабен становится протагонист. Когда он борется со Сталиным — это хорошая проза, когда со смертью, как в «Раковом корпусе» или в «Матрёнином дворе», — великая проза. Мне кажется, что и военная проза Солженицына довольно высокого класса. Это касается в том числе и его сценария «Знают истину танки!».

«Что насчёт Ревякина и Хлебникова?»

Несопоставимые фигуры абсолютно. Начать с того, что Ревякин в здравом уме и твёрдой памяти, а Хлебников, мне кажется, душевнобольной.

«Вы как-то писали, что у Набокова сплошь гениальные романы, но есть несколько исключений. Какие? Попробую угадать: «Машенька» и «Король, дама, валет»?»

Ну, «Машенька» — это проба пера. Что касается романов Набокова, то здесь зеркальная ситуация: его русские рассказы слабее романов, а английские рассказы — сильнее. Я очень люблю его короткую английскую прозу — прежде всего «Сестёр Вейн» и «Signs and Symbols» («Условные знаки»). Что касается романов, то, как мне представляется, всё, написанное после «Pale Fire», было довольно бледным.

Это касается даже «Ады», в которой есть гениальные куски, но есть и страшная избыточность, затянутость — и чем дальше, тем невозможнее её читать. А «Текстуру времени» (вот эту четвёртую часть) я вообще ни по-русски, ни по-английски никогда осилить не мог. Ну, теоретическая часть, это понятно, но она, может быть, и написана в расчёте на то, чтобы читатель окончательно отвял. В принципе, в первой части «Ады»… Ну, там же уменьшаются части по объёмы. Там так построена она, как бы модель человеческого возраста: первая часть — большая, вторая — покороче, третья — совсем короткая, и так далее. Уменьшается, как сужается пирамида. Но мне кажется, что если в первой части «Ады» и есть совершенно гениальные куски, то вторая, третья, четвёртая, пятая… Ну, в пятой есть ещё кое-что. Но в принципе, конечно, это роман гораздо ниже его возможностей и своей славы.

Мне кажется, что лучший роман Набокова вообще… ну, два романа — это «Лолита» и «Pale Fire». Рядом с ними я поставил бы «Приглашение на казнь» и «Дар». А остальные его сочинения мне представляются гораздо более слабыми. Что касается самого лучшего его романа, то он просто не написан. Немцы вошли в Париж, не дав ему написать «Ultima Thule» или «Solus Rex» — не важно, как бы он назывался, а важно, что этот недописанный роман сам Набоков называл своим главным литературным свершением. Сама история, наверное, вмешалась, не дав ему дописать главную книгу XX века.

«Наш страх — это их гипноз»? Всегда ли это так? И как это соотносится с нашей действительностью?»

Рекомендую вам, чтобы это лучше понять, стихотворение Новеллы Матвеевой «Гипноз» («Шипели джунгли в бешеном расцвете…»). Вы там всё поймёте и про наш страх, и про то, как бороться с их гипнозом.

«Расскажите про Айтматова».

Была у меня уже лекция. Если хотите, могу более серьёзно. В особенности, конечно, мне интересно из Айтматова рассмотреть «Плаху» — роман, который сейчас совершенно забыт, а тогда вызывал дискуссии очень бурные. Я не просто так его спросил: «Кто настоящий герой нашего времени — герой-страдалец или герой действия?» Там есть о чём поговорить. Если хотите, о «Плахе» я потом отдельно сделаю разговор, когда-нибудь.

«Отнеситесь к вопросу серьёзно. Вы готовы стать президентом России?»

Боже упаси! Нет конечно. Я много к чему готов, и даже министром просвещения я бы три месяца побывал, чтобы потом уже никак к этому не прикасаться. Всё главное сделать за три месяца и потом немедленно перейти преподавать в институт — не бежать из страны, как думают некоторые, нет, а просто вернуться к обычной работе. Сделать систему лицеев, срастить производство и вузы, реформировать Академию наук… Ну, это всё непринципиально. Вряд ли мне это светит при жизни, а после смерти я и подавно на это не надеюсь.

Вот очень хороший вопрос: «Возможно ли составить школьную программу из коротких произведений (рассказов, повестей), сведя число больших романов к минимуму, потому что качественно прочитать 5–7 романов за семестр для большинства учеников просто нереально?»

Д.Быков: Я не знаю, кто мог бы быть сегодняшним Герценом

Нет, реально. Я вообще за то, чтобы дети работали гораздо больше, чтобы они много читали, много писали, были постоянно заняты, занимались профильными дисциплинами, а не чтобы, допустим, гуманитарии мучились с алгеброй или химией, но чтобы они были заняты почти круглые сутки. Я за то, чтобы домой ребёнок приходил только ночевать. Надо, надо много романов («Надо, надо умываться по утрам и вечерам»). Много романов надо прочитать за семестр. И хотя американские школьники вынуждены часто прибегать к энерджайзерам или к аддеролу (который я совсем не хочу рекламировать), просто чтобы лучше помнить и больше времени бодрствовать, но лучше пусть они мучают себя вот так, нежели пинают балду, как большинство российских школьников. Я за то, чтобы читать много.

Но вообще идея составить курс новеллистики позитивна. Вот Жолковский читает же, например… Его все требуют обратно. Бог даст, ещё придёт он к нам, когда приедет опять. Составил же он курс новеллистики — и все слушают этот курс с большим ажиотажем. Да, новелл надо читать больше, но вообще школьник должен читать непрерывно.

Вернёмся через три минуты.

НОВОСТИ

Д. Быков

«5 июля исполняется 10 лет со дня ухода Алексея Алексеевича Дидурова. Помяните его добрым словом».

Лёша Дидуров, о котором я всегда вспоминаю с радостью, потому что это одно из самых светлых моих воспоминаний, был моим старшим другом и литературным учителем. В его кабаре, которое он так бескорыстно, так прекрасно создал для всех молодых поэтов Москвы, все сколько-нибудь значительные московские поэты успели побывать и почитать. Я помню там и Степанцова, и Вишневского, и Чухонцева помню там, и Кабыш, и Коркию… Да и Володя Алексеев там пел, и Цой там появлялся (правда, задолго до меня — когда я туда пришёл, Цой был уже во славе), и Окуджава там пел несколько раз, Скородумов. Дидуров создал действительно удивительную среду для молодых талантливых людей. Простите уж, что я себя причисляю к этой когорте, но Дидуров действительно меня любил, и я его тоже. Мы были на «ты», мы очень дружили.

Я знаю страшное количество его стихов наизусть. Я вам сейчас их почитаю, потому что приятно. Страшно подумать, что уже 10 лет нет Лёши… А мы все, собранные им, воспитанные им, как-то собираемся и вспоминаем его, и он для нас совершенно живой. Вот, например:

Секу точней и голоднее волка —

Ты хороша, чего там спорить долго!

Ты лучше всех, но мне в том нету толка,

Как и всегда, когда бываю прав.

Как на осколках тары телу колко,

Хотя не в стуле, а в душе иголка,

И потом — нет, я не пьян нисколько —

Оставь меня, красавица, оставь!

Конечно, ты, как бомба, рвёшь мне душу,

И эта клуша просится наружу —

Тебя воспеть, но я ей кайф нарушу,

Чтоб не нарушить собственный устав!

Бей, кукла, взглядом в сердце, будто в грушу,

Пугай любовью к мужу — я не струшу!

Тепло у баб скрывает волчью стужу!

Оставь меня, красавица, оставь!

Грядущее моё неразличимо,

А прошлое уже неизлечимо,

И пусть я не последний дурачина,

Не поддаётся осмысленью явь!

Так чем всё это драпать не причина,

И ведь не ты ж застрельщица почина,

Пускай я с виду лакомый мужчина,

Оставь меня, красавица, оставь!

Обратите внимание на эту совершенно дворовую лексику, совершенство строфики и рефрены эти прекрасные. Я у Дидурова больше всего люблю именно песни, «Райские песни»:

В переулке, где мы отлюбили,

Тишины стало больше и мглы.

Постояли, пожили, побыли,

Разошлись за прямые углы.

И скончался зачатый недавно

Звук двуглавый [миф шершавый], как отзвук шагов.

И остались [родились] от нимфы и фавна

Три куплета из слёз [букв] и слогов.

И совсем я люблю совершенно незабываемый «Блюз волчьего часа». Если бог даст и когда-нибудь я сниму «Эвакуатор», то начинаться он будет с этой песенки. Он её когда-то спел на моём дне рождения (тогда она была только написана), и я её запомнил с тех пор на всю жизнь. Понимаете, её же невозможно не петь, её хочется спеть! А что я буду вам сейчас демонстрировать свой вокал?

Первый стриж закричал и замолк —

Моросит и сверкает [светает] окрест.

Поводя серой мордой, как волк,

Ты чужой покидаешь подъезд

И глядишь, закурив за торцом,

Как из точно таких же дверей

Вышел он — тоже с серым лицом, —

В час волков, одиноких зверей.

Это звук самых первых шагов,

Это час для бродячих волков,

Это шум самых первых машин,

Это блюз одиноких мужчин.

Д.Быков: Вы можете быть одни и среди людей, но монастырь — это именно поиск душевной гармонии

Ну, мог бы я вам ещё почитать, но прочту ещё одну коротенькую вещь. Знаете, для меня Лёшку читать — всегда наслаждение, потому что это молодость моя, это Москва. Причём он по-настоящему поэт летней Москвы — опустевшей, такой пыльной, солнечной, где какой-нибудь один школьник, которому некуда уехать, переживает первые взрослые романы. Вот эта вечерняя остывающая Москва, отдающая тепло, такая элегическая, пустынная, с пыльной листвой, с какой-нибудь одинокой звездой… Гениально же у него сказано:

Дымится [ярится] над Столешниковым лето,

Смеётся [дерётся] и тоскует детвора,

Звезда июня, словно глаз валета,

Скользит пасьянсом окон до утра.

Ну чудесно сказано! Такая совершенно Маяковская метафоричность. И вот:

Когда это было, века ли промчали, года ли,

Отняли тебя у меня и другому отдали,

Но я поклянусь слюдяною дорожкой из глаз,

Что пламень меж бёдер девчачьих твоих не погас!

Святые слова продаются на всех перекрёстках,

Исплешила моль до дешёвой подкладки гордыню,

Песчинки стеклись и с годами сложились в пустыню,

А что им с того, тем, кто нас друг у друга отняли —

С законным ли спишь кобелём, с тазепамом, одна ли —

Смогли, и весь сказ, но начни, моя память, показ! —

И пламень меж бёдер девчачьих твоих не погас!

Вот эта такая лолиточная любовь, любовь восьмиклассница к ровеснице — это и есть главная детская травма Дидурова. Он и оставался таким же робким, ненастным, романтическим восьмиклассником, который дворовую грязь воспевает с абсолютно вийоновскими интонациями. Он и был такой Вийон московский. Он очень мало прожил, очень много написал, и главное — создал удивительное поколение, им воспитанное и благодарно его вспоминающее.

Несколько важных вопросов: «Я знаю (а больше никто не знает), как спасти российское телевидение: надо возродить чрезвычайно популярный и поучительный жанр, зря забытый в прошлом веке — необходимо снова производить публичные казни».

Знаете, они не так далеко от этого ушли. Я думаю, что скоро мы к этому так или иначе вернёмся.

«Среди многих сериалов, которые я видел, к искусству могу стопроцентно причислить «Декалог» и «Чёрное зеркало».

Ну, «Декалог» не сериал всё-таки. Кесьлёвский делал цикл из 10 картин. Помните, «Короткий фильм об убийстве», «Короткий фильм о любви»? Это не сериал ни в каком смысле. «Чёрное зеркало» — это другая история. Да, здесь вы правы. Но это тоже не совсем сериал, а другой жанр.

«У нас дома спор: затонула Матёра с оставшимися жителями или нет? В печатном издании и электронных версиях разные концовки, поэтому спорим».

По-моему, совершенно очевидно, что Матёра утонула. «Еле угадывающийся шум мотора», — не знаю, по чьему мановению, по чьему решению дописал в книжном издании Распутин эту фразу. Может быть, ему стало жалко старух и захотелось их спасти. Но, по-моему, и по фильму, и по роману совершенно очевидно, что никто в Матёре не уцелел.

«Как вы относитесь к творчеству Уильяма Воллманна?»

Понятия о нём не имею. Теперь прочту.

«Посоветуйте художественные книги о Петербурге».

Лучшее, что написано о Петербурге — это два романа: роман Александра Житинского «Потерянный дом, или Разговоры с милордом» и роман Андрея Белого «Петербург». Это я говорю про XX век. В XIX веке всем известен петербургский литературный миф. И ещё очень рекомендовал бы поэму Нонны Слепаковой «Монумент» («последняя петербургская повесть» или «последняя петербургская поэма»). В общем, надо сказать, что очень неплохие мемуарные очерки Засосова и Пызина о старом Петербурге. И очень неплохие литературные мемуары Корнея Чуковского о «Вене», об «Аполлоне», о «Башне» Иванова. Это очень важные тексты.

«Перечитывая «Возвращение Чорба» и «Весну в Фиальте», поймал себя на мысли, что стиль Набокова — это своеобразное продолжение позднего Толстого: мускулы слов, оголённые нервы фраз соответствуют голой прозе Толстого. У Набокова то же, что и у Толстого, стремление добраться до сути вещей, застигнуть их в первоначальном положении».

Вы абсолютно правы, у вас прекрасная формулировка, и именно потому, Женя, что если вы перечитаете… На эту мысль меня когда-то навёл Долинин, а я его на эту мысль навёл своей статьёй о когнитивном диссонансе у Толстого. Я очень рад, что между нами стался этот диалог. И вообще Александру Долинину я передаю в его американский университет горячий привет, очень люблю его набоковские штудии.

Надо сказать, что если вы перечитаете одновременно набоковский «Ужас» и «арзамасский ужас» Толстого из «Записок сумасшедшего», вы увидите очень многие совпадения. Действительно это попытка увидеть вещи в их оголённости, вне флёра привычек, увидеть страшный и разъятый мир. Кроме того, когнитивный диссонанс от мысли о смерти. Так глубоко в своей рефлексии зашли только Набоков и Толстой, увидев, что мысль о смерти несовместима с сознанием.

«У английской королевы Елизаветы есть свой придворный поэт — Кэрол Энн Даффи. Слышали ли вы о ней как о поэте, в курсе ли вы её творчества? И по каким качествам назначают придворного поэта в Великобритании?»

Ну, тут добрые слова про «Тринадцатого апостола», спасибо. Я не знаю ничего о традиции придворных поэтов. Знаю о традиции официального государственного поэта в Америке (и Бродский был на этой должности), когда назначают государственного поэта, и он в течение года много ездит, концертирует, подобно Бродскому, вешает плакаты со стихами в метро или заставляет читать — в общем, всячески пропагандирует поэзию. Такая вакансия государственного поэта «не пуста», выражаясь пастернаковскими словами. Про то, как назначают придворного поэта в Англии — ничего, к сожалению, не знаю. Само слово «придворный» в России имеет довольно неприятные коннотации.

Потрясающее письмо от Миши: «Неужели мы зеркала своих родителей, которые обречены продолжать те же грехи, споры, комплексы? Можно ли порвать этот круг?»

Д.Быков: В России плохая работа — это одна из существенных духовных скреп

Миша, нельзя. Мы результат не только жизни наших родителей, а мы результат жизни наших предков. Мы существует для того, чтобы улучшить ситуацию. Ну, вот как душа реинкарнируется, возвращается, обретя новые навыки (скажем, Блок не умел прозу писать, а Окуджава умеет), так же и мы, повторяя и развивая жизнь родителей, должны что-то улучшать. Но избавиться от их мучений, от их противоречий, от их родимых пятен мы не можем и не должны. В этом суть преемственности.

«В одной из предыдущих передач вы сказали, что запрещать Берроуза не стоит, но и рекомендовать нельзя. Неужели вы сделаете исключение даже для «Кота внутри» или «Призрачного шанса»?»

«Призрачный шанс» я не читал, а для «Кота внутри» я исключения не сделаю, потому что мне кажется, что Берроуз бывает очень мил, бывает очень талантлив, но по большому счёту он никогда не благотворен. Хотя мне очень грешно…

«Выскажите своё мнение о книге «Расшифрованный Булгаков. Тайны «Мастера и Маргариты» и о её авторе Борисе Соколове. В Википедии о нём очень противоречивые отзывы».

У меня о Борисе Соколове тоже очень противоречивое мнение. Я к нему отношусь очень хорошо и говорю о нём всегда хорошо, а он меня почему-то не любит. Говорить хорошо о человеке, который регулярно обо мне дурно отзывается, было бы очень по-христиански. Но я не настолько ещё продвинувшийся христианин, поэтому я от отзыва воздержусь, хотя книга эта любопытная.

«Можно ли для рифмы выдумывать новые слова или их формы?»

Можно и должно. Мне, кстати, очень нравится… Тут один автор написал: «Я открыл новый способ стихосложения — ставить безударное слово в ударную позицию». Нет, это не вы открыли. Вспомните у Лимонова:

Мы купим сорок пачек ванильных эскимо.

От радости [зависти] заплачут все, кто пройдут мимо́.

По-моему, это шедевр абсолютный. Вот о Лимонове я могу отзываться хорошо, хотя он обо мне отзывается плохо. Ну, он просто поэт очень талантливый, и я не могу удержаться от восторга.

«Не кажется ли вам, что понятие «патриотизм» совершенно девальвировалось?»

Кажется. Просто под патриотизмом понимается такая апология бездарности, когда человек, не имеющий никаких талантов, побивает талантливых с помощью своей любви к Родине: «Вот вы недостаточно любите Родину, а я — достаточно». Один поэт-песенник написал: «Вы все предатели, потому что вы едете в Прибалтику на фестиваль, а там маршируют поборники фашизма». Это он написал потому, что он сам давно уже ничего талантливого не производит, а как-то напомнить о себе ему хочется. По-моему, это стыдно.

И вообще слово «предательство», как правильно написал Андрюша Архангельский… Привет вам большой, Андрюша! Я вас очень люблю. Правильно написал Андрюша Архангельский о новых приключениях слова «предательство». Сегодня мы колоссально им злоупотребляем. У нас все предатели. Вообще все, кто жив, — предатели. Кто едет в Турцию — предатель. Кто ещё не поехал на Донбасс — предатель. Кто поехал на Донбасс — тоже предатель. Все швыряются друг в друга этим словом постоянно. Я вообще против того, чтобы им слишком часто распоряжаться. И вообще получается, что предатель — это любой, кто думает не так, как вы.

Д.Быков: Экранизировать нужно именно такие книжки о детских тоталитарных сообществах

И вообще немножко как-то расширилось количество журналистов, которых бы я мог назвать образцовыми. Вот об этом меня тоже, кстати, спрашивают. Раньше я называл своими кумирами в профессии Колесникова и Латынину. Сегодня я с радостью могу к ним добавить Олега Кашина, чьи колонки становятся раз от раза лучше, и Андрея Архангельского, которого я могу рассматривать как в какой-то степени своего ученика, а в какой-то — уже как и побеждающего учителя.

«Дочь поступает в этом году на географию или картографию. Посоветуйте, где лучше преподают».

Господи, вот ещё только про картографию не хотелось мне давать советов. Я очень от этого далёк.

«Под впечатлением от рассказа Хемингуэя «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера», и больше всего от того, как он написан. Однако герои не вызывали у меня симпатии. Читая критику, я узнала, что некоторые считают Уилсона положительным героем, мужчиной, свободным от страха, то есть идеалом Хемингуэя. Согласны ли вы с такой точкой зрения? Что вы думаете насчёт финала рассказа? Марго сознательно застрелила Фрэнсиса, испугавшись проснувшейся в нём силы, или случайно попала в него?»

Нет, мне кажется, что она застрелила его сознательно, это никаких сомнений не вызывает. Марго — сучка такая. Она, конечно, любит не Макомбера. Она готова отдаваться силе. Вот в этом-то и особенность Хемингуэя: Хемингуэй вовсе не мачистский писатель. Это он в жизни часто играл в мачо, а в прозе он честен. И для него гораздо дороже человек, преодолевший свой страх, нежели самодовольный туповатый мачо. А женщина любит самодовольных и туповатых, преодоление для неё не важно. Поэтому счастье Фрэнсиса Макомбера оказалось таким коротким — «The Short Happy Life of Francis Macomber».

«Вопрос личного характера. Недавно пережил разрыв с гражданской женой, есть общий ребёнок. Затяжная депрессия, походы к психологу. Встал на ноги и пытаюсь начать нормальное общение ради сына, но наткнулся на стену неадекватности со стороны бывшей: запрещает видеться с сыном, просит платить ей деньги. Учитывая, что уходила она к конкретному человеку, для меня не понятно такое поведение».

Нет, такое поведение вполне понятно, и не надо удивляться. Как раз то, что вы встаёте на ноги, им совершенно ненавистно. Вот если бы вы умирали, она была бы с вами очень мила. Если бы вы оставались и дальше в депрессии, она была бы в восторге. Меня некоторые девушки до сих пор ненавидят (давнишние девушки, им уже хорошо за сорок), и ненавидят до сих пор с каким-то страшным упорством — видимо, потому, что я как-то пережил разрыв. У меня стишки про это были:

Ей-Богу, зло переносимо,

Как ураган или прибой,

Когда не хочет быть красиво —

Не упивается собой,

Взирая, как пылает Троя

Или Отечество; пока

Палач не зрит в себе героя,

А честно видит мясника.

Увы, перетерпевши корчу,

Слегка похлопав палачу,

Я бенефис тебе подпорчу

И умирать не захочу.

Вот некоторые из них до сих пор мне не могут этого простить. Ну что поделать? На это Блок уже ответил:

Из-за каждой хорошенькой куклы

Буду я умирать, что за вздор!

Не буду, конечно. Понимаете, это такая особенность женщины, о которой вы пишете: чем больше вы страдаете, чем больше у вас кишки наружу, тем она к вам милосерднее, радостнее и даже может с вами иногда поговорить о том, чтобы… даже разрешить вам ей ещё немного денег, даже вот на такое крайнее милосердие она может пойти.

Просто с этим типом женщин надо научиться не связываться. В какой-то момент надо понять, что роковая женщина — это очень хорошо для переживаний, это бывает очень недурно для секса, но для совместной жизни это совершенно невыносимо. И поэтому умейте собирать с цветка мёд, нектар, а не пытайтесь жить с ним. Об этом, кстати, у Саши Чёрного тоже есть замечательные слова: «Прекрасные розы — для нас». Не следует путать душу с телом.

Кстати говоря, многие не могли понять, что Шилейко смог бросить Анну Ахматову. Он на это отвечал: «Я нашёл лучше». Казалось бы, лучше Ахматовой найти нельзя, но он нашёл простую добрую женщину, коллегу, и был с ней довольно счастлив, пока не умер от туберкулёза. Так что я понимаю вашу ситуацию, но поймите и вы её. Вас эта девушка ненавидит именно за то, что вы сумели благополучно пройти через этот сомнительный соблазн.

«Как вы думаете, если бы Чехов дожил до 1917 года, как бы он воспринял революцию?»

Вопрос очень сложный. Как Трифонов, такая инкарнация Чехова, не дожил до 1985-го, так и Чехов не мог бы дожить, конечно, потому что Господь как-то убирает такие минуты. Я абсолютно уверен, что Чехов бы уехал, потом бы вернулся на волне общего евразийства, получил бы дом в Ялте от государства и там бы умер очень скоро, как Куприн. Мне кажется, он повторил бы в таком смысле путь Куприна. Он бы, конечно, не остался сначала и вернулся бы потом. Вот такое у меня есть ощущение. Возможно, в какой-то момент он бы дал себя увлечь идеями евразийства, но не евразийства как такового, хотя он и был степняк, такой человек степной по взглядам и темпераменту. Я думаю, просто с его клаустрофобией он бы не уцелел в эмиграции, он не мог бы долго там прожить. И он бы вернулся и, не вынеся этой нагрузки, очень быстро умер бы здесь. Но, видите ли, это вы говорите о здоровом Чехове, а мы же здорового Чехова в 1890-е годы уже не знаем — уже болезнь проникает в его творчество, она уже лежит страшным отпечатком на всём, что он делает. Это был бы просто другой Чехов, мне кажется.

«Мог ли иметь место эпизод в блокадном Ленинграде, который тут описан?»…

Описан совершенно чудовищный эпизод, который я даже не буду пересказывать. Нет, он места иметь не мог. Просто поверьте мне, что этот эпизод не мог иметь места.

«Прочитал «Зависть» — и ничего не понял. Почему Андрей Бабичев — отрицательный герой? Он же как раз и есть преобразователь, строитель нового».

Так для Олеши он совершенно не отрицательный герой. Это он для нас с вами отрицательный герой, потому что он противный, мы смотрим на него глазами Кавалерова. Я думаю, что Кавалеров и Бабичев стоят друг друга. Ну хорошо, вот в 20-е годы победил Бабичев, а в 90-е победил Кавалеров. И при том, и при том жить невозможно. Иван Бабичев — вот интересный человек: творец, художник, плут, фантазёр, продолжение линии плутовского романа. Вот Иван Бабичев интересен: писатель, мыслитель, который умудряется транслировать сны про битву при Фарсале.

«Наш любимый мэр Евгений Ройзман сказал, что вы к нам должны приехать».

Да, я в конце августа собираюсь выступить в Екатеринбурге, меня туда пригласил мой другой и один из любимых моих поэтов моего поколения — Женя Ройзман. С удовольствием у него выступлю.

Просят развеять миф о Павлике Морозове. Знаете, есть подробная книга Юрия Дружникова, есть несколько американских славистских книг довольно подробных, где подробно рассматривается история Павлика Морозова и доказывается, что он оболган и никого он не предавал. Книгу Юрия Дружникова я вам могу от души рекомендовать.

Д.Быков: В России надо вести очень строгую домашнюю жизнь, а писать при этом можно всё что угодно

«Складывается впечатление, что основным жанром современной литературы стала фантастика и её бесконечные вариации с детективом, триллером и пр. Добротная социально-психологическая проза так часто приправляется фэнтези, что не всякий деконструктивист дожуёт до основного слоя».

Очень хороший вопрос. Это совершенно очевидно, это действительно так. Но дело в том, что, как правильно говорил Успенский, «реализм — это уродливо [надолго] задержавшаяся литературная мода». Литература без сказки, без вымысла не имеет никакой цены. И поэтому то, что процент фантастики в литературе как-то повышается (простите за канцелярскую формулировку) — это очень здорово.

Очень много вопросов о судьбе журнала «Послезавтра». Господа, послушайте, всё зависит только от вас. У меня огромное количество присланных статей — довольно низкого качества, есть очень высокого. Есть статьи по литературе, гуманитарные, их больше всего. Спасибо, достаточно. Если хотите, шлите ещё. Есть очень хорошие статьи по социологии. Абсолютно ничего нет по математике, одна — по физике, две — более или менее по химии, по современным каким-то вещам. Пришлите мне чего-то технического! Я готов буду 1 сентября это выкладывать на сайт.

Присылайте статьи о том, чем вы занимаетесь. Я не верю, что в России нет молодого математика (или за границей русскоязычного), который не может рассказать увлекательно о своей профессии. Есть такие математики. Я не верю, что нет человека, который может просто и в доступной форме рассказать о проблемах передового края современной математики. Хотите — шахмат, хотите — любого другого интеллектуального спорта. Ну пришлите мне хоть что-нибудь по точным наукам! Не могу же я делать «Послезавтра» из статей одних филологов. Филологам положено писать хорошо.

«Как вы относитесь к творчеству режиссёра Лидии Бобровой?»

Недостаточно видел, чтобы об этом говорить.

Много добрых слов. Спасибо.

«Мне представляется очевидным, что плутовство восходит вовсе не к Евангелию, а к эпохе дохристианской, к античным образцам — к фигуре Гермеса и шире, ко всему тому, что в мифологии описывается как феномен трикстера. Евангелие и фигура Христа в этом смысле далеки от плутовства».

Видите ли, я абсолютно убеждён, что мир плута (скажем, мир Одиссея) очень отличается от настоящего плутовского романа, потому что, ещё раз вам говорю, в плутовском романе плутовство (или в высоком смысле — волшебство) именно разрушает архаическую традицию. А фигура Одиссея такой традиции не разрушает, а наоборот, Одиссей — один из маленьких греческих царей, как трогательный и серьёзный Агамемнон и как старец Нестор. Плут — чужак в этом мире. А про Одиссея мы этого сказать не можем.

Очень хорошее письмо ещё от одного Миши. Спасибо вам большое.

О Гайто Газданове — может быть, со временем.

«Здравствуйте! Кто современный Герцен, которого разбудили современные декабристы? И кто описал современные «окаянные дни»?»

Я уже говорил много раз о том, что Герцен стоит всё-таки на неприятии жизни, на ненависти к жизни, вот как Лидия Чуковская, на ненависти к быту. Мне трудно сегодня найти человека, который бы отличался такой моральной бескомпромиссностью и при этом такой запутанностью собственной личной жизни. Я не знаю, кто мог бы быть сегодняшним Герценом. Надо смотреть в изгнании, конечно. Надо смотреть из тех, кто уехал.

Пионтковский — на мой взгляд, фигура совершенно не того масштаба. Простите меня все, как-то я не могу его воспринимать всерьёз. Если брать действительно отчаянную публицистику и прозу, то мне очень нравится то, что делает Наум Ним, но герценовского пафоса, пафоса жизнеотрицания я найти у него не могу. А из заграничных авторов, из авторов уехавших? Знаете, вот так перебираешь… Конечно, есть созвучие: Герцен и Генис. Но Генис — совсем другое дело. И Генис как раз жизнелюб. Тут многие просят рассказать про Вайля, про его книгу «Стихи про меня». Ну, что рассказывать? Замечательная книга, замечательная подборка, опыт выстраивания личных отношений с литературой. Нет, такой фигуры, как Герцен, нет именно потому, что нет такой твердыни духа.

«Узнал, что будет с лекцией у нас в Одессе. О чём будет лекция?»

Никакой лекции не будет. В Одессе будет обычный бесплатный — как уже было в прошлом году и как будет, надеюсь, и в будущем — просто вечер стихов в Зелёном театре. Приходите все, кого этот театр вместит. Его сейчас, говорят, отремонтировали. Я буду там два часа читать стихи просто при естественном освещении. Мне очень нравится, когда там люди за отсутствием свободных мест сидят на ветках. Как-то сразу начинает это… Ну, трогательно как-то это.

«Какие дополнительные книги почитать по истории? Есть труд Соловьёва, но есть ли ещё что-то?»

Ну, Ключевского стоит читать, конечно, мне кажется. Кстати говоря, я бы и Акунина рекомендовал, потому что это очень хороший свод, рассчитанный именно на дилетантов. Журнал «Дилетант» хорошо бывает почитать. Ну а из систематических работ по русской истории, конечно, Соловьёв — наиболее основательный автор.

«Поделитесь мнением о творчестве Кривина»

Очень люблю, начиная с книги «В стране вещей». Люблю его прелестные, такие в польской фрашковой традиции афоризмы и стишки. По-моему, он прелестный автор.

«В романе Леонида Леонова «Вор» есть фраза: «На безденежье злоба пуще водки греет». По-моему, у нас сейчас именно такая ситуация».

Да, совершенно верно. И в 20-е годы была такая же ситуация. И вообще это хороший леоновский афоризм. «Вор», может быть, фабульно и не очень состоятельный роман, довольно ходульный, а вот на уровне отдельных фраз (типа «в ноябрьском небе не разглядишь, с какой стороны светит солнце») это прелестный роман. И, конечно мне очень нравится и эта мысль, что «злоба пуще водки греет».

«Стоит ли читать детские книги в недетском возрасте?»

А как же? Конечно! Тем более что подавляющее большинство этих книг написаны для взрослых, просто так они зашифрованы.

«Мне 31 год, я женат. Недавно встретил другую девушку, сильно в неё влюбился, как будто крышу сорвало. Начал думать, что она мой идеал. Мы с ней можем часами говорить, понимает друг друга с полуслова. И я себе напредставлял, что с ней бы получилось всё гораздо лучше, чем с моей нынешней женой, хотя и с женой всё нормально. Менять ничего я не могу по ряду причин, и не знаю, нужно ли. Единственный плюс от этой ситуации — сильное повышение моих творческих способностей, появляется фантастическая энергия. Полезно ли женатому мужчине влюбляться? И что с этим делать?»

Влюбляться, конечно, полезно, но я не могу назвать эту ситуацию душеполезной. Понимаете, очень высок шанс (так всегда бывает), что, уйдя к этой девушке, вы немедленно попадёте в ту же ситуацию, что и с женой, то есть рутина это всё засосёт — и любовь исчезнет. Но если вы действительно чувствуете, что нашли идеал, что с женой больше жить не можете, орёте на неё и срываетесь, то тогда, ничего не поделаешь, надо быстро разводиться и уходить, иначе это просто убьёт живые отношения — и в браке, и в адюльтере.

Единственный совет, который я могу вам дать — древнеримский: что делаешь, делай скорее. К сожалению, никакого другого ответа здесь нет. Влюбляться в принципе полезно, но тут надо очень чётко понимать, действительно ли вам лучше будет в новом браке, или вам нужно именно ситуация раздвоенности. Такое тоже бывает, и ситуация раздвоенности колоссально заводит. Об этом Мопассан написал роман «Наше сердце».

Вернёмся через три минуты.

РЕКЛАМА

Д. Быков

«На ваш взгляд, нужны ли современному миру монастыри? С чем связан рост их количества в России? И вообще чем вызвана тяга современного человека к отшельничеству? Что в итоге победит — созерцание или созидание?»

Противопоставление ложное. Дело в том, что монастырь — это не отшельничество, а это бегство, спасение, попытка спастись, потому что по разным причинам невозможно больше в мире находиться, мир лежит во зле, мир упал в бездну. И совершенно необязательно объявлять монастырь попыткой поиска истины в одиночестве. Человек бежит в монастырь, потому что мир ему невыносим, вот и всё.

Что касается противопоставления созидания и отшельничества. Никакое отшельничество невозможно без углублённого, уединённого… не люблю слово «медитативного», но именно уединённого, углублённого в себе размышления. Вы можете быть одни и среди людей, но монастырь — это именно поиск душевной гармонии. Не следует видеть в монастыре обязательно какую-то страшную дисциплину, сплошное послушание, тяжкую физическую работу. Далеко нет. Монастырь — это братство единомышленников, это такое довольно райское место (в идеале, в правильном монастыре, конечно).

«Примерно год назад к нам на работу пришёл высокопрофессиональный сотрудник, качество работы которого заметно превосходит уровень коллег. Спустя некоторое время я заметил, что коллеги стали относиться к нему предвзято, началась lite-травля. Любой его профессиональный промах (крайне редкий) вызывает сарказм и злорадство, и это уже демонстративно. Чем это можно объяснить?»

Объяснить это, дорогой друг, очень просто. Сейчас дам наконец формулу: моральные законы действуют только над тем, кем они признаются. Если вы объявляете себя кристально честным оппозиционером и призываете всех быть честными, то даже за случайно перепавшую вам копейку вас будут терзать и ненавидеть. Если же вы коррупционер, который никаких нравственных законов не принимает, все будут говорить: «Наоборот, воруй, миленький! Воруй сам — другим жить даёшь. Это наша русская добродетель. Мы, русские, никому отчёту не даём. Хотим — воруем. Не хотим — не воруем». Вот в том-то всё и дело.

Если вы прокламируете себя как человека нравственного, то стоит вам поцеловать девушку на улице — и полетят все камни. Если же вы прокламируете себя как человека демонстративного и безнравственного, вы можете сожительствовать с тремя и содержать ещё четырёх на всякий случай, и все они могут быть несовершеннолетними — и все будут говорить: «Ничего, полезно девушке развиваться рядом с умным пожилым человеком». То есть, если вы признаёте нравственные законы, то для вас есть и совесть, и нравственный закон, и даже юридический закон. А если вы демонстративно и грубо нарушаете законы божие и человеческие — соответственно, вам всё можно. Вот этот ваш сотрудник работает хорошо, поэтому ему не прощается ни один промах. А если бы он работал плохо, его бы все поощряли.

Кстати говоря, помните, у Житинского была такая замечательная байка, «Лентяй» она называлась? «Лентяй каждый день приходил на работу, уходил на перекур и уже на рабочее место не возвращался. Он стоял, прислонившись к стене, и на стене образовался след от его плеча. Однажды его уволили. А на следующий день стена упала». Понимаете, когда Обломов пытается починить крыльцо — оно падает. А когда не пытается — оно 20 лет висит на соплях, и ничего не происходит. По всей видимости, в России плохая работа — это одна из существенных духовных скреп. А человек, который пытается хорошо работает, эту духовную скрепу разрушает.

«Что вы думаете про декабристов? — большая цитата из романа Мережковского, действительно очень хорошая. — Что вы думаете о деле декабристов? Именно об их деле, а не об их личностях. Эта тема сегодня малопопулярна и скользка. Необязательно отвечать, но черкните пару строк».

Галя, я вам напишу отдельно, но, вообще-то, я не боюсь ответить и здесь. Совершенно правильно ответил Окуджава: «Декабристы в России — единственные бескорыстные революционеры». Революционеры, которые для себя лично ничего не хотели. Да пожалуй, что хотели и против себя, потому что их влияние, их богатство убыло бы в случае их победы. Вот за это бескорыстие декабристов я ценю чрезвычайно высоко.

Но, конечно, это попытка с негодными средствами. И нечего было делать людям благородным, людям с принципами, которые пытались рыцарски противодействовать. Государство в таких случаях рыцарства не понимает. Поведение Николая I в истории с декабристами чудовищно, потому что это шантаж, ложь. Всё, как написано у Окуджавы в пьесе и потом романе «Глоток свободы» на огромном документальном, перелопаченном им материале допросов, — всё правда. И, конечно, бедный Авросимов, который появляется и в «Путешествии дилетантов», — это человек, навеки сломанный тем, что он увидел. Маленький клерк вот этот, записывавший допросы декабристов, человек, навеки сломленный коварством этой системы. Декабристы искренне раскаивались, но никто этого раскаяния не принял. Конечно, на фоне своих палачей декабристы — люди безупречные.

Ну а теперь — о Янке и о Башлачёве. Роднят их три обстоятельства.

Во-первых, оба они трагически погибли практически ровесниками и практически одновременно. Случай Башлачёва — самоубийство несомненное. Случай Янки — сомнительный. Но в любом случае это ранний трагический конец творчества, оба уже практически не писали в последние полгода, если не считать несохранившейся песни Башлачёва «Архипелаг гуляк».

Второе, что их роднит, — это общая неустроенность, общий трагизм. Они, обретя профессиональный исполнительный статус, окончательно утратили статус, если угодно, чисто человеческий: и семейный, и личный, какой хотите. Они бездомные, они совершенно не приспособлены для жизни вне дома. И я думаю, что для Башлачёва Ленинград-Петербург был, конечно, в известном смысле городом кризиса, городом абсолютного одиночества. И для Янки примерно та же история. Она в своих кочевьях, в своих квартирниках чувствовал себя крайне неорганично.

И третье, что их роднит и что мне представляется главным: оба они пытаются воскресить фольклор. Дело не только в том, что авторская песня, а впоследствии и рок-песня — это такой утративший анонимность фольклор XX века, русская народная песня. Нет, дело в том, что оба они работают в традиционной фольклорной эстетике, с фольклорными образами, с фольклорными мотивами.

И вот здесь-то выясняются, пожалуй, самые страшные вещи. Выясняется, что этот русский фольклор… те добродетели, которые в нём воспеваются и лежат в основе его — это добродетели, не совместимые с жизнью, как ни ужасно это звучит. Попытка вернуться от советского к русскому обернулась катастрофой в обоих случаях. И Янка, и Башлачёв (СашБаш) — оба движутся, конечно, от советской поэтики, от советского штампа вглубь традиции, и эта традиция почему-то их убивает. Может быть, потому, что действительно следование традиционным русским добродетелям, как они заявлены в фольклоре, почему-то с жизнью не совмещается. Я много раз пытался ответить для себя на вопрос, почему это так. В общем, это действительно как-то для человека, советского во всяком случае, смертельно. Этот путь назад оказался дорогой в бездну.

Я затрону, конечно, здесь и формальные особенности их текстов. Все наиболее удачные тексты Башлачёва и Янки — это контаминация уже существующих, свободно переставляемых фольклорных мотивов. Если, может быть, иногда у Башлачёва всё-таки пробивается сюжет, как в былинах, например (он написал две очень долгие былины), в остальных его лирических текстах «каждая строка отдельно», как говорил Шкловский про Мандельштама. И между этими строчками угадываются какие-то просветы бездны, но на самом деле это просто механически сопрягаемые фольклорные штампы, чтобы каждый мог вдумать и вчувствовать туда что-то своё.

Вот возьмём текст Янки, например:

Фальшивый крест на мосту сгорел,

Он был из бумаги, он был вчера.

Листва упала пустым мешком,

Над городом вьюга из разных мест.

Великий праздник босых идей,

Посеем хлеб — соберём тростник.

За сахар в чай заплати головой —

Получишь соль на чужой земле.

Протяжным воем — весёлый лай,

На заднем фоне горит трава.

Расчётной книжкой моё лицо.

Сигнал тревоги — ложимся спать.

Упрямый сторож глядит вперёд,

Рассеяв думы о злой жене.

Гремит ключами дремучий лес,

Втирает стекла весёлый чёрт.

Смотри с балкона — увидишь мост,

Закрой глаза и увидишь крест,

Сорви парик и почуешь дым,

Запомни: снова горит картон.

Вот и всё. А можно ещё бесконечно было бы так нанизывать. Это нанизываются именно штампы — частью советские («расчётной книжкой моё лицо»), частью фольклорные. Это расколотый, разорванный мир, лишённый какой-либо связи, лишённый сюжета; мир, в котором плавают, увы, мёртвые обломки русского былинного и песенного мира, русского фольклора и советского штампа. Это внутренний мир советского человека образца 1985–1987 годов.

У Янки вообще есть ощущение этой потерянности, затерянности в мире. И, может быть, поэтому так тоскливо её слушать. И этот сиротский жалобный голос вызывает в нас скорее, конечно, сострадание, нежели раздражение. Но если взять эти тексты отдельно, сами по себе, то они, конечно, поражают монотонностью и каким-то странным отсутствием смысла.

Лучшее, что написала Янка, — это, как мне кажется, совершенно гениальная песня «По трамвайным рельсам». В ней есть и сюжет, и метафоры, в ней всё понятно. И дело даже не в понятности (понятность — не главная добродетель искусства), а в ней есть точность: вот этот страшный мир городских детей, которых могут убить за то, что они пошли погулять по трамвайным рельсам, эта узкая, плоская, еле-еле разрешённая советская полусвобода. А в остальном, как мне кажется, это та ситуация, когда штамп остаётся штампом, когда он не перерастает себя, а от свободного перемещения этих штампов сумма не меняется никак.

Деклассированных элементов первый ряд,

Им по первому по классу надо выдать всё,

Первым классом школы жизни будет им тюрьма,

А к восьмому их посмертно примут в комсомол.

В десяти шагах отсюда светофор мигал

Жёлтым светом две минуты на конец дождям.

А в подземном переходе влево поворот,

А в подземном коридоре гаснут фонари.

Коридором меж заборов через труп веков,

Через годы и бурьяны, через труд отцов,

Через выстрелы и взрывы, через пустоту.

В две минуты изловчиться — проскочить версту…

Ну и так далее. Неужели вы сами не ощущаете, даже искренне любя Янку, до какой степени это скучные стихи, в сущности и не стихи? Это могло производить впечатление, когда это отравленным, несчастным, сломанным, лирическим, надрывным голосом выкрикивается, иногда под очень громкую и совершенно не идущую к делу музыку. Но неужели вы не чувствуете сами, до какой степени это механистично? Как стихи это совершенно не работает. Ну, может быть, это и адекватно — плохие стихи о плохой жизни. Но совершенно невозможно отыскать в этом подлинное лирическое чувство.

Мне кажется, что трагедия Янки была главным образом в том, что вот это состояние, очень русское состояние (и в фольклоре это тоже есть) бесприютности, неуюта было ею воспринято как такая своего рода императивная обязанность именно так и жить, как такая императивно навязанная жизнь: бездомность, безлюбие, страшное одиночество.

Мне представляется, что позволить себе говорить о русской бесприютности может только человек очень глубоко в жизни укоренённый. Нужна огромная дистанция между русским сознанием и русским образом жизни. Вот это то, что, по-моему, очень хорошо умеет Борис Гребенщиков, за что многие бездарности объявляют его продажным. Это, по-моему, очень мерзкое обвинение. Это тоже всё к разговору о предательстве.

По-моему, жить по-русски и писать по-русски — это совершенно разные вещи. И Янка, и Башлачёв — это люди, которые вели русский сказительский, в каком-то смысле, как это иногда называют, рок-н-рольный образ жизни. Но вместо того, чтобы эта адекватность вызвала у них творческий взлёт, она их погубила. Мне кажется, что в России, которая вся очень расхристана, очень мало дисциплинирована, очень открыта всем ветрам, надо вести очень строгую домашнюю жизнь, а писать при этом можно всё что угодно

Д.Быков: Башлачёва разорвала вот эта русская пустота, которую нельзя впускать в свою душу

А вот Башлачёв и Янка — это случай прямо противоположный. Это люди, которые сорвались с места, лишились дома и жили, по сути дела, всё время в чужих людях чужой жизнью и вынуждены были в результате впасть в тяжелейший и затяжной творческий кризис. Мне кажется, жить так, как пишешь, — это тавтология, это большая ошибка. Вот так называемый рок-н-рольный образ жизни, по-моему, хорош далеко не для всех.

Что касается Башлачёва. Башлачёв — безусловно, сильный поэт, тут нечего и говорить, талантливый поэт. Но Башлачёва тоже с огромной силой ведёт слово, и в результате почти каждая его песня распадается на много удачных, талантливых каламбуров, замечательно сопрягает советские штампы с фольклорными. Но, к сожалению, надрыв, который за всем этим стоит, искусственный, это именно такой самоподзавод.

Если б не терпели — по сей день бы пели.

А сидели тихо — разбудили Лихо.

Вьюга продувает белые палаты.

Головой кивает хвост из-под заплаты.

Клевер да берёзы. Полевое племя.

Север да морозы. Золотое стремя…

Абсолютно бессодержательная вещь на самом деле. Тут точно тот же набор родных архетипов.

…Серебро и слёзы в азиатской вазе.

И юродивые-князи нашей всепогодной грязи.

Босиком гуляли по алмазной жиле.

Многих постреляли. Прочих сторожили.

Траурные ленты. Бархатные шторы.

Кровь [брань], аплодисменты да сталинные [стальные — в других версиях] шпоры.

Корчились от боли без огня и хлеба.

Вытоптали поле, засевая небо…

Ну чистая же Янка на самом деле! Масса общего: вот эти каламбуры, основанные на пословицах, есть ощущение полной мертвечины. Это на самом деле уже всё было в «Истории одного города», помните, когда воду решетом носили глуповцы. Всё это опять-таки ничего нового не добавляет.

…Хоровод приказов. Петли на осинах.

А поверх алмазов — зыбкая трясина.

Позабыв откуда, скачем кто куда.

Ставили на чудо — выпала беда.

По оврагу рыщет бедовая шайка —

Батька-топорище, мать моя нагайка.

Ставили артелью — замело метелью.

Водки на неделю, да на год похмелья.

Штопали на теле. К рёбрам пришивали.

Ровно год потели, ровно час жевали.

И тут же, естественно:

…Вслед крестами машут сонные курганы.

Сравните это с «Русским альбомом» БГ, где есть и ирония, и нежность, наверное, потому что он не даёт этим страшным ветрам продуть насквозь свою душу, на нём всё-таки есть некоторая броня и культуры, на нём есть ещё и защитное поле здорового иронического рассудка. Он не даёт этим ветрам себя закружить.

Вот в этом-то собственно и проблема, что и Янку, и Башлачёва разорвала вот эта русская пустота, которую нельзя впускать в свою душу. Почему-то так получается, что как только ты впустишь в себя пустоту этого пейзажа, она тут же разорвёт тебя изнутри, но ни к какому качественному росту не приведёт.

Уберите медные трубы!

Натяните струны стальные!

А не то сломаете зубы

Об широты наши смурные.

Искры самых искренних песен

Полетят как пепел на плесень.

Все вы между ложкой и ложью,

А мы все между волком и вошью.

Тоже, мне кажется, это звучит очень гордо и очень бессмысленно: «Вы между ложкой и ложью, а мы между волком и вошью». Ну, если вы, кстати говоря, между волком и вошью, то в этом тоже нет ничего особенно хорошего. Вот в этой песне «Некому берёзу заломати», которая, по-моему, довольно плохая в музыкальном отношении, а в текстовом довольно вычурна и, в общем, не особо осмыслена, — в ней есть то, что меня вообще очень раздражает в русском псевдофольклоре: сочетание униженности и гордости. Вот почему, кстати говоря, у СашБаша были, по-моему, как это ни ужасно, как это ни печально, все шансы оказаться в 90-е годы в почвенном лагере, потому что у него эта гордость странная начинает преобладать: мы хуже всех, и поэтому мы лучше всех.

Через пень колоду сдавали

Да окно решёткой крестили.

Вы для нас подковы ковали.

Мы большую цену платили.

Вы снимали с дерева стружку.

Мы пускали корни по новой.

Вы швыряли медную полушку

Мимо нашей шапки терновой.

Вот это разделение на «мы» и «вы» — на самом деле это разделение именно на нас, коренных, и на внешний мир, который всё «швыряет полушку мимо нашей шапки терновой». Это не разделение на народ и начальство, а это именно разделение на коренную Русь и её непонятливых соседей.

У меня есть ощущение, что при всей башлачёвской глубине и при всём его словесном замечательном (не побоюсь этого слова) штукарстве в нём сидит какая-то глубокая коренная неорганизованность, глубокое коренное душевное невежество, неумение собой распорядиться, как говорил Пастернак, «неумение распорядиться собственными задатками» и в этой расхристанности увидеть источник собственной духовности.

К сожалению, ни Башлачёв, ни Янка не сумели сделать шага к более глубокой рефлексии, к более осознанному и более осмысленному творчеству, и поэтому они остаются прекрасными последними памятниками русского фольклора, который показал, увы, обречённость и тупиковость этого пути. А вот что могло бы прийти вместо них — это, мне кажется, Луцик и Саморядов, которые на основании того же фольклора создали совершенно новое искусство (правда, тоже прожили недолго).

Продолжим через неделю. Спасибо. Пока!