Один - 2015-08-07

Д. Быков

Д. БЫКОВ: Ганс Фаллада – писатель очень сложный, нервный, болезненный, очень мною любимый

Мне даже лично посчастливилось с ним разговаривать, интервью у него брать. Он очень умный, глубокий, прелестный человек. Я очень люблю «Маятник Фуко». Мне кажется, что «Имя розы»… Ну, что признаваться в любви к «Имени розы»? Это такая зацитированная книга, из которой вырос Дэн Браун весь.

Но я хочу сказать, подчеркнув нашу национальную гордость, что на самом деле такие криптографические романы на тему Средневековья начали писать в Советском Союзе. Между прочим, вся эта мода на Средневековье, шифры, секты и всемирные заговоры пошла от романа Еремея Парнова «Ларец Марии Медичи». И вообще Парнов очень многое предугадал и в «Секте», и в «Троне Люцифера». Еремей Иудович был очень крупный писатель, и тоже мне посчастливилось его знать немного. Мне кажется, что «Ларец Марии Медичи» интереснее, чем «Имя розы», хотя «Имя розы», конечно, фундаментальнее, глубже и смешнее просто. Вообще Эко — гениальный публицист и очень глубокий учёный. Во всяком случае, статья «Поэтики Джойса» о постмодернистском начале в «Поминках по Финнегану», я помню, мне на многое открыла глаза.

«Я прослышал о том, что вы небезразлично относитесь к творчеству Pink Floyd, — о, да! — Объясните своё отношение».

А что тут объяснять? К высокому поэтическому и музыкальному качеству естественно хорошо относиться, особенно после того, как Алан Паркер экранизировал «Стену» и создал один из лучших фильмов в мировом кинематографе вообще. Я не говорю о качестве мультипликации тамошней, но просто это один из величайших фильмов — и необязательно о природе тоталитаризма, а вообще о природе человека. И, конечно, «Обратная сторона Луны» [«The Dark Side of the Moon»] была одним из моих любимых альбомов. В своё время я выстоял дикую очередь на Невском, чтобы купить себе «Тихий звук грома» [«Delicate Sound of Thunder»]. Ну, это гениальные стихи. И вообще Гилмор и Уотерс — это те имена, которые для меня до сих пор совершенно священны.

Д. БЫКОВ: Кортасар — не очень хороший европеец и совсем плохой латиноамериканец, такое промежуточное явление

«Интересно было бы о творчестве БГ — например, о „Русском альбоме“». Мне тоже было бы интересно о «Русском альбоме». Именно потому, что в БГ я вижу странное продолжение поэтики Юрия Кузнецова, как ни странно: «Но русскому сердцу везде одиноко… // И поле широко, и небо высоко». «Волки да вороны» — это песня, которую вполне мог написать Кузнецов. А поэтика Кузнецова берёт, в свою очередь, корни в Максимилиане Волошине, в таких стихотворениях, как «Святогор и Илья». Если кого-то заинтересует этот генезис, если кто-то закажет лекцию про БГ — давайте, пожалуйста. Это же голосованием решается. Мне очень интересно было бы о БГ поговорить. Потому ещё было бы интересно, что он же может услышать — и тогда это вообще счастье. Всякий раз, как я вижу БГ или как-то с ним пересекаюсь, у меня ощущение, что меня просто ударил луч с небес.

«Как вы относитесь к творчеству Джона Грина?» Писал о нём подробно, у меня большая статья в «Новой газете» была о «Виноваты звёзды».

Д. БЫКОВ: Меня многое раздражает в Сорокине и многое восхищает в Сорокине

Понимаете, чем мне нравится Грин? «Бумажные города» — в меньшей степени, хотя это тоже очень милая книжка. Но вот именно «Виноваты звёзды». Почему у нас так не пишут? Главный рецепт: эта книга написана о детях, как о взрослых. Мариам Петросян близка к этому (о ней тоже спрашивают): книга написана как бы о детях-инвалидах, но написана о них, как о волшебниках, о сверхлюдях, о красных драконах и так далее.

Мне кажется, что Грин написал смешной и трагический роман, роман на уровне Лемони Сникета, которого я, кстати, ценю чрезвычайно высоко. Я знаю, что это псевдоним [Дэниела Хэндлера], спасибо. На уровне «33 несчастий». Я люблю гротеск. Я люблю, когда это и солоно, и кисло, но не сладко. Я люблю эту смесь мрачной иронии и сентиментальности, постоянной самонасмешки. Это же гениальная сцена, когда мальчик с протезом и девочка с дыхательным аппаратом впервые пытаются заняться сексом. Это и неуклюже, и смешно, и трагично, и страшно. И чувственность какая-то в этом есть, пусть и патологическая. Это гениально написанный кусок!

Он не побоялся взглянуть в лицо серьёзнейшей проблеме. У нас сюсюкают, тетёшкают. А уж как у нас пишут о больных детях — ну, это невозможно, это какая-то чудовищная бестактность. А здесь написано и уважительно, и глубоко, и с абсолютным бесстрашием. Когда эта девочка рассказывает, как у неё щеки отросли от гормонов и как она страдает из-за этого, потрясающая по силе пластичность описания головной боли. Там у неё от кислородного голодания наступает головная боль, от которой она просыпается, и потом она всё усиливается, и она чуть сознание не теряет. Вы видите, как это врезается. Это так написано, что действительно фиг забудешь.

Конечно, Грин — серьёзный писатель. И я очень его люблю и желаю ему удачи. Трудно ему сейчас, потому что после двух удачных романов поди напиши что-то третье.

«Благодаря чему Россия в будущем будет великой и будет ли?» Она уже. Всё, что в России есть, благодаря её масштабу становится великим, поэтому абсурд и маразм в ней тоже великие, величественные, огромные. В ней важен не вектор, а масштаб. И возрождение её тоже будет великим и величественным. И мы это скоро увидим. Большая страна. Понимаете, огромное эхо, подзвучивающее каждое слово. Вот я сейчас с вами говорю и чувствую, что это разлетается на огромную территорию, на огромную страну. Конечно, это заставляет меня не то чтобы выбирать слова, а наоборот — это придаёт мне сознание какой-то значимости огромной того, что мы делаем. Вот мы не спим ночью, нас слушает так много народу, и всех нас объединяют какие-то токи! То, что это раскинулось на таком огромном пространстве — это очень вдохновляет. Помните, у Кушнера:

Снег подлетает к ночному окну,

Вьюга дымится.

Как мы с тобой угадали страну,

Где нам родиться!

Действительно, как огромная такая шуба, лежащая на плечах.

«В одном из интервью вы сказали, что вам очень понравился фильм „Шапито-шоу“. Я тоже его очень люблю. У вас есть догадки, о чём он и в чём авторский месседж?»

Совершенно очевидно, по-моему. Этот тот редчайший случай, когда так точно совпадает метод и тема, когда такой адекватный, паутинный, сетевой способ повествования выбран для того, чтобы выразить такую же сетевую мысль. Лобан совершенно чётко говорит, что он снимал картину о некоммуникабельности, о коммуникации. Вот эта сетевая проблема коммуникации, когда все пересекаются со всеми, и ты здесь наорал, а там катастрофа случилась. Понимаете, вот в чём дело. Это фильм о том, как тонко надо прикасаться к этой паутине, как надо её беречь.

Ещё он о том, конечно, что ближайшие друг другу люди друг для друга страшны. Помните, там в каждой картине, в каждой из четырёх новелл один другому говорит: «Ты самый страшный человек на Земле». Ближние наши — самые страшные люди, конечно. «Ключ к пониманию заложен в последнем эпизоде…» Нет, я не думаю. Четвёртая новелла вся об имитациях, о поддельных людях.

Д. БЫКОВ: Вся мода на Средневековье и всемирные заговоры пошла от романа Еремея Парнова «Ларец Марии Медичи»

«Не могли бы вы рассказать о фильме „Кино про Алексеева“? Вы были на премьере». Ну, был, да.

Хорошая картина, просто она, конечно, не того уровня, что «Рассказы» (сделанные, кстати, тем же сетевым методом), просто потому, что в «Рассказы» автор вложил примерно десять лет жизни. Это все предыдущие его сюжеты, короткометражки, и «Рассказы» были придуманы очень давно, задолго. «Кино про Алексеева» — это одна обыкновенная новелла. Она большой силы достигает, во всяком случае, в том эпизоде, где поётся песня «Дезертир», а в остальном довольно простая история, простая и очень грустная. Но я люблю Сегала. И всё, что он делает, всегда отмечено вкусом. Эта песня про дезертира и сама концепция дезертирства, эскапизма такого — она очень интересна, конечно.

«Читал ли Набоков Стругацких? Смог бы он их оценить?» Нет. Оба раза — нет. Он читал Окуджаву, я знаю, он цитирует его в «Аде», он читал Аксёнова, читал Солженицына, Сашу Соколова, Трифонова, есть сведения. Но он не читал Стругацких, это до него просто не доходило. И я думаю, что он и не мог их читать. Потому что прежде чем начать текст, Набоков проверял количество диалогов в нём. Если диалогов было больше половины, он книгу не читал, ему это было скучно. Я, наоборот, считаю, что чем больше диалогов, тем лучше. Он поэтому их не читал. Ну, будет ли он читать фантастику? Для него это была всегда паралитература. Хотя он сам писал фантастику, и очень недурную.

«Как бороться со школьной травлей? Как должен вести себя её объект, что должны делать учителя? Как пережитая травля может изменить человека?»

Д. БЫКОВ: Я не люблю, когда соглашаются. Я люблю, когда начинают подлавливать.

Изменить его она может совершенно однозначным образом. Она его может закалить, и ему после этого ничего в жизни не будет страшно. Она может его убить, довести до самоубийства, до безумия, что и происходит, я думаю (там явное безумие, явный перелом), в фильме «Чучело». Я не думаю, чтобы девочка после этого могла уцелеть. Но может она сделать из человека… Понимаете, травят же необязательно чмошников и лучших. Травят того, кто потенциально может стать лидером, и травят для того, чтобы он им не стал. Травят всегда из страха, чтобы забить по шляпку, прежде чем он их всех забьёт по шляпку.

Как себя вести? Сразу скажу: рак надо иссекать. Не дай бог, конечно. По возможности, если это с вами случилось, надо менять среду, надо менять школу. Если здесь уже не задалось, вы ничего с этим не сделаете. Никакой катарсис, никакое прозрение для мальчиков и девочек из «Чучела» невозможно, они такими родились. В них вбита двойная мораль, школа уже своё сделала. И училка эта равнодушная, которую Санаева, великая актриса, героически сыграла, ничего уже не сделает, не поправит. Она именно глубоко равнодушна.

Учитель может переломить ситуацию. Я всегда, когда прихожу в класс, ищу, кого травят. Если не нахожу — слава богу. Если нахожу, начинаю этого человека постепенно выдвигать в лидеры, постепенно выдвигать в центр, потому что в нём лидерские потенции обязаны быть. Если их нет — значит, его травят зря. Но тут возможна просто другая крайность: ты его приподнимешь, а из него получится маленький тиран, диктатор. Травля — это палка о двух концах, поэтому здесь надо с крайней осторожностью к этому подходить.

У меня есть мечта написать роман о группе учителей… Знаете, такой тайный слой учителей-профессионалов, методистов. Как Малдер выезжает на паранормальные явления, так и они выезжают в школы на какие-то критические ситуации, на травлю. Ну, такие методисты. Мне всегда казалось, что городской методист — это что-то вроде «скорой помощи». Я думаю написать о таком «учительском десанте» роман. Это интересно будет, тем более что это мой родной материал.

Я не знаю, честно вам скажу, может ли учитель с этой ситуацией справиться. Оптимально — убирать ребёнка из школы, где его травят. Это единственный вариант. Это плохая школа. В хорошей не травят, в хорошей у детей есть другие занятия. Я вернусь потом к этой теме, она для меня очень важная.

«В одном из выступлений Вы упоминали, что у „ЖД“ могла быть другая концовка. Расскажите, какая». Расскажу с удовольствием, хотя уже много раз рассказывал.

Там придумана была история, что этот ребёнок, который должен родиться от варяжки и хазарки или, условно говоря, от коренного населения и варяжки (там разные же есть версии), что этот ребёнок… Поначалу какой был сюжет? Весь мир травит Ашу, и когда она рожает наконец этого антихриста, такого страшного красавца, уже с зубами, ногтями, кудрявого, красивого, то становится понятно, что этому миру так и надо. Он выходит из неё, губит её, и становится ясно: да, они пытались его остановить, а мир его заслужил.

Я стал рассказывать эту историю Айтматову, как сейчас помню, в самолёте. Летели мы в Баку на какое-то мероприятие. Я ему говорю: «У вас „Тавро Кассандры“ должно было заканчиваться так: должен родиться этот ребёнок, про которого известно, что он родится страшным вождём. Весь мир его затравил, травят его родителей. И когда, в конце концов, он рождается где-нибудь в горах, в убежище, становится понятно, что этому миру так и надо. Ясно, что он погубит мир, и ясно, что мир ничего другого не заслуживает». Он сказал: «Очень хорошо. Вот возьми и напиши». А потом подумал и сказал: «А ещё лучше будет, если они его травят, а потом он рожается совершенно обычным ребёнком. И понятно будет, что мир-то заслужил, но всё будет продолжаться. Вот это очень интересно». И в глазах его загорелся некоторый азарт, который всегда загорается у профессионала, когда он видит любопытную возможность.

После того как он меня на это благословил, я довольно быстро придумал, как должно заканчиваться «ЖД», и с его разрешения этим ходом, сымпровизированным абсолютно просто в самолёте без малейших усилий, воспользовался.

«Можете ли Вы сказать несколько слов о Вадиме Шефнере. Для Петербурга он очень значимый писатель».

Он не только для Петербурга значимый писатель. Я считаю, что «Сестра печали» — одна из лучших книг о войне, что «Девушка у обрыва» — лучшая повесть в знаменитом сборнике «Нефантасты в фантастике», помните, в «Библиотеке фантастики». И, кроме того, Шефнер был гениальным поэтом. Я тоже немножко был с ним знаком. Ну, «гениальный» — может быть, слово слишком сильное применительно к нему, потому что он был очень тихий человек, но некоторые его стихи останутся навсегда.

В этом парке стоит тишина,

Но чернеют на фоне заката

Ветки голые — как письмена,

Как невнятная скоропись чья-то.

Осень листья с ветвей убрала,

Но в своём доброхотстве великом

Вместо лиственной речи дала

Эту письменность клёнам и липам.

Только с нами нарушена связь,

И от нашего разума скрыто,

Что таит эта древняя вязь

Зашифрованного алфавита.

Может, осень, как добрая мать,

Шлёт кому-то слова утешений;

Только тем их дано понимать,

Кто листвы не услышит весенней.

Понимаете, это без отчаяния сказано, но с такой грустью невероятной! И потом, вспомните про двух стариков у телевизора: «…Маячит телебашня, // Как стетоскоп, приставленный к Земле». Потом это:

Я иду над зарытым каналом,

Я вступаю на старенький мост.

Он теперь над зарытым каналом,

Как тяжёлый ненужный нарост.

Сколько тысяч моих отражений

Там осталось в зарытой воде…

Неужели теперь, неужели

Нет меня уже больше нигде?

И гениальное совершенно стихотворение — прямо сейчас разревусь! — «Город памяти». Помните: «Есть в городе памяти много домов…»? Оно без рифмы, рифма появляется в конце: «…Оглянемся, города нет за спиной. // Когда-нибудь это случится со мной». Про двойника замечательно, как он себя во сне увидел. Помните:

Он шагал к рубежу небосвода,

Где осенняя гасла звезда, —

И жалел я того пешехода,

Как никто не жалел никогда.

У меня 20 секунд остаётся, я не успеваю, но через 3 минуты я прочту своё любимое стихотворение Шефнера — «Милость художника». Я оттуда выброшу одну строфу с вашего позволения, она плохая, но те четыре, которые останутся, они очень хорошие.

РЕКЛАМА

Д. Быков

Д. БЫКОВ: Я думаю, что патриотизм должен быть именно состраданием, прежде всего.

«Здравствуйте. Галина, педиатр, мать двоих мальчиков восьми и девяти лет, — привет, Галина. — Раньше преданно и беззаветно любила страну и гордилась ею, но последние пять-семь лет нарастает опустошение и исчезает эта любовь. Стала понимать, что наша история, начиная с Первой мировой, не такая однозначная. От той ситуации, которая складывается сегодня — разница между официозом и действительностью, чудовищное неуважение государства к личности, — мне просто стыдно. Очень обидно за народ. Появляется, к удивлению, чувство жалости, сострадания к нему. Я переживаю за будущее моих мальчиков в России. Для себя я нашла выход — ушла в профессию. Вопрос: нужно ли для становления цельной личности воспитывать патриотизм и любовь к Родине в своих детях? Может, нужно просто быть хорошим человеком и хорошо делать своё дело?»

Хорошо делать своё дело — не поможет. Уйти в профессию нельзя. Есть профессии, которые нужны при любой власти, но от врача всё-таки требуется моральность. Когда происходит аморальность на глазах, тут полезно задуматься. Врач обязан помогать всем, но некоторым он обязан при этом ещё и говорить: «Иди и впредь не греши», — так мне кажется.

Что касается того, надо ли воспитывать патриотизм. Я думаю, что патриотизм должен быть именно состраданием, прежде всего. Нужно прекратить эту постоянную вакханалию гордости и самоупоения. А сострадание нужно, безусловно. Если России не сострадать, то для чего же в ней жить? И есть за что сострадать на самом деле. Есть очень много достойного и прекрасного в России. Мы скоро всё это увидим. Я понимаю, что сейчас очень трудно, потому что сейчас как-то на виду, на поверхности плавает очень много того, что обычно плавает на поверхности — мусора всякого, пены. Но это не суть России. Глубинные тихие её воды по-прежнему чисты, и в этом сомневаться невозможно.

«Что Вы думаете о „Дюне“ Фрэнка Герберта?» Митя, дорогой, ровно то же, что и вы: что мир придуман хороший, а язык неинтересный. Фрэнк Герберт — очень хороший писатель. Но, видите ли, если сравнить фильм Линча «Дюна» с романом, то становится видно, что изобретательности у Линча больше всё равно. Потому и получилась неудачной картина, мне кажется, что глубокого, настоящего психологизма, настоящего человеческого сюжета там нет. Это слишком фэнтези, конечно.

«Вопрос о синтезе поэзии и прозы. Кто после Андрея Белого в этом преуспел: Бунин, Пастернак или кто-то ещё?»

Паустовского можно было бы назвать, Грина. Ну, Паустовского — в меньшей степени, Грина — в большей. Но если говорить о технической стороне вопроса, то больше всего, конечно, Маркес в «Осени патриарха», мне кажется, потому что это действительно проза той плотности… Если прочитать «Проблемы стихотворного языка» Тынянова, это проблемы стихового ряда, его тесноты. Этого добивается, на мой взгляд, наиболее успешно Маркес и вообще латиноамериканская проза. Астуриас, конечно, да.

Можно было бы назвать, наверное, из позднейших российских… Мне наверняка кто-то подскажет Зульфикарова, но у Зульфикарова так искусственно это всё, такая речь неестественная — хуже, чем у Белого. Немудрёно быть хуже Белого на самом деле, но мне кажется, что Зульфикаров — это какое-то очень искусственное и кокетливое, что ли, письмо. Хотя, безусловно, это очень одарённый человек.

«Будет ли в России введено спецприветствие по римскому образцу и подобию, чтобы сразу было видно, кто свой, а кто чужой?» Понимаете, в чём проблема, vialexx? В России и так видно, кто свой, а кто чужой. Как это видно, я не понимаю. По каким-то очень тонким особым приметам, но в России это всегда видно. Зачем же нам ещё какие-то приветствия?

«Непременным условием, — спрашивает nata, — чтобы мне понравился мужчина, является наличие у него четырёх качеств: ум, самоирония, снисходительность к женщине (то есть способность прощать) и чувство ответственности. В одном наборе это бывает нечасто».

Я не думаю, что мужчине должно быть присуще умение прощать, как вы говорите, в этом вашем варианте — снисходительность. Женщина — существо высшее во многих отношениях. Зачем же к ней снисходить? Я думаю, что из приведённого вами набора всё следует из ума, безусловно. Я не скажу, что в мужчине должна присутствовать храбрость. Нельзя сказать, что человек вот должен быть хорошим, но у него должны быть выработаны приёмы борьбы со своим страхом. Все мы трусы, но некоторые из нас умеют притворяться. Вот мужчина должен уметь притворяться. Если у человека нет осторожности, опаски, если он не трусит в известные минуты, то проще предположить, что он просто дурак, что он не видит ситуацию. Но если он умеет преодолевать этот страх, то трижды благо ему.

Надо всё осознавать. Как сказал Христос в одном из апокрифов, увидев пахаря, пашущего в день субботний… И мне, кстати, кажется, что этот апокриф абсолютно достоверен, вот я почерк узнаю, интонацию. Он сказал: «Горе тебе, если ты нарушаешь закон по незнанию, но благо, если ты ведаешь, что творишь». Мужчина должен ведать, что он творит — и тогда всё у него будет хорошо.

«Андрей Платонов — уникальный писатель. В чём секрет Платонова: талант, время, русский язык?»

Да эпоха просто. Эпоха приковала его внимание сначала к определённым коллизиям, таким как «Епифанские шлюзы» (кстати, написанные ещё вполне традиционным языком), а потом научила его ломать язык, то есть, как правильно показала Евгения Вигилянская в своей замечательной работе, брать вместо нейтрального синонима синоним предельно удалённый стилистически. Например, скажем, вместо нейтральной фразы «Иван пошёл погулять и поесть» он напишет: «Иван направил своё тело проветрить и накормить его», — вот так это будет. Это как бы перевод с какого-то неземного, какого-то более высокого, может быть, забытого настоящего русского языка. С помощью этих синонимов, поставленных друг с другом рядом под незнакомым и непонятным углом, он научился передавать сдвинутое изломленное сознание.

Д. БЫКОВ: Все мы трусы, но некоторые из нас умеют притворяться.

«„Воскрешение лиственницы“ Шаламова не больше ли „Одного дня“ Солженицына?»

Нет, я не стал бы противопоставлять эти вещи. Сравнить по изобразительной силе их можно. Понимаете, есть великий творческий подвиг Солженицына (не будем его сбрасывать со счетов, он написал великую книгу) и есть великий творческий подвиг Шаламова. Давайте не будем упрощать это дело. Просто у них разная концепция человека.

Не будем упрощать и Солженицына. Не будем, подобно советской критике, говорить, что Иван Денисович — положительный персонаж. Иван Денисович — терпила, один из многих, он выбран по типичности. Это один день одного зэка, сначала называлась эта вещь «Щ-854», по-моему. Это человек-цифра, человек-литера. А настоящий герой — это Алёшка-сектант или кавторанг. Вот это — герои-борцы, герои сопротивления.

Поэтому не нужно так уж противопоставлять Солженицына Шаламову. Благотворность лагеря — это не солженицынская мысль. То, что Иван Денисович находит спасение в работе — это именно спасение, а не позитивный вариант. Конечно, Солженицын не смотрит на человека, как на проект отживший, упразднённый. Шаламов-то считает, что человек доказал, что культура в нём — поверхностный слой, что человек всегда — злое животное, что физический труд — проклятие человека. В сущности, Шаламов проклял человека, а Солженицын — нет. Но это не значит, что Солженицын идеализирует лагерь и говорит о его благотворности. Нет, вы этого ему не приписывайте.

Это два титана, два великих автора. Я бы добавил третьего — Андрея Синявского, чьи книги «Голос из хора» и «Спокойной ночи» — это потрясающий вклад в лагерную литературу. И письма Синявского к жене, этот трёхтомник (сколько там? 200 писем о любви) — тоже потрясающая лагерная летопись. И не только лагерная, это народная летопись вообще, фольклор новый. Я считаю, что эти два бородача и один викинг такой синеглазый, светловолосый (Шаламов), эти три богатыря русской словесности действительно сказали о человеке что-то, чего о нём не знал никто.

Хороший вопрос про Лема, длинный, но я приберегу его для лекции.

«Можете ли вы привести примеры великих реформаторов, которые бы были хорошими людьми? Пётр Первый лично рубил головы стрельцам на Лобном месте, сына на казнь отправил».

Петра, конечно, очень трудно назвать хорошим человеком, но в Петре я вижу всё-таки некоторое величие души. И у него были поступки, заставляющие это величие души увидеть. Зверство никогда не было для него самоцелью. Рузвельт — по-моему, очень хороший пример реформата. Гавел. Интересные были люди.

Мне даже Ким, кстати говоря, когда-то сказал (люблю похвастаться близким знакомством): «Единственный руководитель XX века, который доказал, что у власти может быть интеллигент — это Гавел». Единственный диссидент, пришедший к власти. Я бы добавил Иоанна Павла II, наверное — тоже великий реформатор. Ватикан — государство огромное, хотя очень маленькое. «Сколько войск у папы римского?» — спросил Сталин. «У папы римского столько войск, что вам и не снилось, Иосиф Виссарионович, в страшном сне».

Хороший вопрос: «Очень хотелось бы услышать (в идеале — лекцию) мнение о прозе Леонида Андреева, в частности о рассказе „Он“, довольно жутковатом, на мой взгляд».

Очень хорошо, что вы упомянули этот рассказ. Это первый настоящий русский триллер, великий русский триллер. «Он» — это один из самых страшных рассказов, вообще когда-либо написанных. И я вам скажу, почему у Леонида Андреева была способность писать готику.

У меня была довольно поверхностная статья о том, что в России не пишутся рассказы ужасов, не снимаются фильмы ужасов, потому что они базируются всегда на ощущении нормы. Нарушение нормы для обывателя — всегда страх. А в России всё отступает от нормы. Скажем, таким триггером, щелчком в фильме «Поворот не туда» является пустая бензоколонка со страшным стариком на ней. Так в России таких бензоколонок в провинции две трети, и они не являются триггером ничего ужасного, а наоборот — это символ уюта, всё-таки остров цивилизации.

Вы же знаете, что происходит сейчас в российской провинции, какие дикие там происходят вещи. Вот вам пожалуйста — новгородское убийство. Никакой триллер этого не сделает, потому что это обыденность, быт, понимаете: эти шесть детей за шесть лет, нигде не работающий шизофреник, который ударил жену обухом топора, а она на суде просила его простить. Вы же знаете всю эту историю. Я не хотел бы, чтобы из этого делались какие-то далеко идущие выводы об адвентистах или чтобы сейчас штрафовали медиков и параноиков, а шизофреников отлучали от жизни. Просто это норма — то, что там происходит. Какой уж тут триллер?

Но на самом деле (возвращаясь к теме готики и Андреева) готика — это необязательно, когда страшно. Я тоже об этом, применительно к Кингу, к «Revival», писал. Готика — это когда у тебя есть ощущение, что за границами твоего маленького мира и твоей маленькой жизни лежит огромное царство зла. Это у Мейчена есть в «Великом боге Пане», где ты чуть-чуть заглянешь в сторонку — и ты увидишь страшный мир, окружённый ужасом. Это чувство было у Андреева. Вот есть моя комната, где я пью чай, а есть за её пределами страшное ледяное пространство — бесчеловеческое и античеловеческое.

Рассказ «Он» — довольно бессмысленный триллер, там ничто не получает объяснений, но эти грандиозные детали… Ну, обычный и стандартный заход триллера: юноша-студент приезжает домашним учителем. Это вам и «Поворот винта» Генри Джеймса, и все дела. Что там происходит? Вдовец, такой джейн-эйровский несколько вдовец, у которого двое детей, и он всё время заставляет их вечерами веселиться, играет на раздолбанном фортепиано и кричит: «Танцирен! Танцирен!» И этот страшный, фальшиво-весёлый крик «Танцирен!» доносится с первого этажа (это тоже очень хорошая деталь). А потом главный герой выглядывает в окно и видит, что за окном стоит высокий сутулый человек, смотрит в окно и кивает. И только потом герой вспоминает, что он живёт на третьем этаже.

Это очень хорошо сделано. Я не буду рассказывать, чем там всё кончилось. Этот высокий сутулый Он, который появляется… Этот рассказ в своё время так на меня действовал, что я даже договаривался с другом-вгиковцем, что мы это экранизируем, но потом как-то увяло это дело. Почитайте.

Леонид Андреев — это человек, для которого мир лежит в ночи, а Бог молчит. Об этом прекрасный рассказ «Молчание» — наверное, лучший и самый сильный из его ранних рассказов, тоже замечательное сочетание сентиментальности и зверств. Давайте сделаем следующую лекцию про Андреева. Почему нет? Я — с удовольствием. Но если, может быть, будут другие предложения — пожалуйста.

«Как вы считаете, Шолохов сам написал „Тихий Дон“?» Думаю, что это неважно. Я знаю, что, безусловно, «Тихий Дон» написал один человек, потому что эволюцию этого человека я с первого тома по четвёртый отслеживаю. Он к четвёртому тому научился писать, достиг библейской простоты и значимости. Ну а кто там писал — какая мне разница? Помните, как очень точно сказал Ильф: «Установлено, что „Илиаду“ и „Одиссею“ написал не Гомер, а другой древнегреческий старик, тоже слепой. И какая разница?»

«Следите ли вы за творчеством Щербакова? Как оно Вам?» Много о нём написал. Много раз говорил, что я отношусь к нему с восхищением.

Д. БЫКОВ: Шаламов проклял человека, а Солженицын — нет.

Другое дело, что меня очень раздражают многие люди, как всегда меня раздражают определённые люди, которые непременно хотят Щербакова столкнуть лбами со всеми остальными. Щербаков — представитель мощной традиции. В русле этой традиции он существует, с контекстом очень плотно взаимодействует. И мне кажется, что пытаться сделать из него гордого одиночку, отрицающего всех современников — это примерно то же, что сделать имперского поэта из Бродского. То есть, грубо говоря, это поведение неумных фанатов, которые сейчас, разумеется, и эту реплику широко растиражируют, и долго будут её обсуждать и обсасывать, потому что другой радости у них нет.

«Ненависть большинства населения к власти, давшую команду на уничтожение продуктов питания!» Я не думаю, что это ненависть. Я думаю, что к этому отнесутся очень многие (и уже относятся, судя по публикациям в «Известиях», на некоторых сайтах), как к ещё одному проявлению… Понимаете, в России есть определённая гордость, довольно снобская, но даже иногда и привлекательная. То есть я понимаю, чем это привлекательно. Это такой культ внешней лихости, «пропадай мой телега»: пропить всё — и тем показать свою гордость, независимость, свою тотальную свободу.

Помните, как Абрамовича зауважали, когда был опубликован его счёт, что он за один ужин пропил 100 тысяч долларов? На самом деле потом оказалось, что не 100 тысяч, и не пропил. Но человек, еврей к тому же, который способен пропить за час годовую учительскую зарплату — этого человека уважают. И после этого зауважали очень сильно Абрамовича. Хотя он много раз пояснил, что ничего подобного не было, а чек фальшивый.

Так же и здесь: человек, который демонстративно жжёт сыр, при этом половине населения этого сыра жгуче не хватает. Нам не важно, чтобы у нас был сыр. Нам важно показать, что мы можем его жечь. Я не говорю, что всем, но некоторым такой культ разрушения очень нравится. Помните, как в фильме «Окно в Париж» герой неожиданно для нас, на наших глазах, случайный прохожий, ночью в припадке безумной злобы и какого-то восторга уничтожает телефонную будку: валит её, прыгает на ней, выбивает из неё все стёкла и отрывает трубку! Ну да, восторг такой, такая сила.

Нет других представлений о силе, а есть вот такие. Это лихость такая: «А нам ничего не надо! Мы на глазах у всей Европы отморозим себе последние уши!» Я могу это понять психологически. Мне это омерзительно, конечно, как омерзителен мне пьяный кутёж. Но трезвому среди пьяных — что же портить им удовольствие? Поэтому пока никакой духовной скрепы нет.

Дальше идут какие-то странные наборы букв…

«Интересны были бы лекции по Домбровскому или шире — „Забытый ГУЛАГ“».

Нет, я не считаю, что это забытый ГУЛАГ. Домбровский — один из самых читаемых во всём мире писателей, один из двух людей (второй — Валерий Фрид), умудрившихся написать о лагере жизнеутверждающую, весёлую книгу. Не о лагере, а о тюрьме и допросах. И вообще Домбровский для меня… Вот я не упомянул его, говоря о Солженицыне и Шаламове. Это потому, что он о лагере почти ничего не написал, кроме нескольких гениальных стихотворений. Проза его — это тюрьма, допросы, закон, атмосфера террора, страха в обществе. Я считаю Домбровского великим писателем, очень для меня важным. Я уж не говорю о том, что его стихотворение «Апокриф» — это лучшее стихотворение, написанное в России вообще на лагерную тему, просто лучшее. Помните:

Даже в пекле надежда заводится,

Если в адские вхожа края.

Матерь Божия, Богородица,

Милосердная Дева моя!

Это как раз гениальные стихи, потому что в них… Я не говорю уже о форме их, абсолютно совершенной. Но там потрясающий совершенно… Помните:

Как открыты им двери хрустальные

В трансцендентные небеса;

И глядя, как кричит, как колотится

Оголтелое это зверьё,

– Ты права, — я кричу, — Богородица!

Да прославится имя твоё!

Он не идеализирует этих освобождаемых. Он именно говорит о милости к падшим, а это очень важно и очень сложно. Конечно, он был гениальный поэт и поразительный человек. Я думаю, что лагерная проза Домбровского, точнее тюремная, и проза Наума Нима ещё — они стоят, по-моему, рядом, как такое утверждение человеческой силы. Нима я очень рекомендую всем читать, в особенности, конечно, «Звезду светлую и утреннюю», это тоже манифест силы и благородства.

Эрнст Юнгер? Я не возьмусь читать о Юнгере лекцию, потому что он мне неприятен. Я стараюсь говорить о том, что я люблю. Вот этот больше 100 лет проживший фашист, из дневника которого так убедительно Литтелл склепал своих «Благоволительниц»… Ну, там много источников: Эренбург в частности, Гроссман, но особенно, конечно, Юнгер. Я не чувствую к нему большой симпатии. Он очень близок к интеллектуальному оправданию фашизма, а я не люблю интеллектуалов, которые стоят на таких резко консервативных позициях. Несимпатичен он мне.

О «Хаджи-Мурате» можем поговорить при случае. О Фолкнере и Стайроне — обязательно.

«Ваше мнение об Ошо, Экхарте Толле и других духовных учителях». Я не считаю их шарлатанами, нет, но я недостаточно знаю Ошо, чтобы о нём говорить. Почти совсем ничего не знаю об Экхарте Толле. Почитаю — поговорим.

«В самом первом ночном эфире Вы говорили о том, что учиться надо там, где научат не только и не сколько профессии, а получить как можно большее количество знаний». На этот вопрос успеваю ответить только через 3 минуты.

НОВОСТИ

Д. Быков

Д.БЫКОВ: Готика — это когда у тебя есть ощущение, что за границами твоего маленького мира огромное царство зла

«В сказке „Attalea princeps“ Гаршина теплица является метафорой государственного строя или всё-таки Родины?» А в чём разница? Государство — это такой наместник Родины на земле. Конечно, это строй, который интеллигенция пробивает и тут же гибнет. Но теплица же воспроизводится? Значит, это Родин, сынок.

«Видите ли вы перед собой пальмы, которые начинают расти, и ждёт ли их такой же печальный исход — то есть погибнут после того, как они сломают теплицу? Или возможен в XXI веке другой исход?»

Миша, возможен — за счёт эволюции травки. Понимаете, травка уже не та. Ведь у Гаршина было как? Была пальма и была травка, бледная и пухлая. Как Аркадий Натанович любил называть Бориса Натановича: «О, бледнопухлый брат мой». Как раз эта травка сейчас, мне кажется, стала другой: она перестала просто смотреть на пальму, она пошла (ещё при советской власти) в массовый рост. Всеобщее среднее образование сильно изменило положение — пальм стало меньше. Теплица 70-х годов разрушилась, и таких фигур, как Тарковский, Стругацкие, Шукшин, сегодня нет, но массовый рост травки внушает мне большую надежду. Возникает вопрос: способна ли травка разрушить теплицу, или она приспособится? Я думаю, что скорее способна. Травка, знаете, и асфальт пробивает. Поэтому у нас сейчас будет меньше пальм и больше травки, такова моя надежда.

«Чем вам не нравится Гурджиев?» Демагогией своей, шарлатанством. Мне могут сказать, что это шарлатанство было способом пробуждения в людях творческого начала. Ну, в таком случае любой вор пробуждает в вас творческое начало: он похищает ваш кошелёк — вы начинаете больше зарабатывать, пробуждается творческое начало. Гурджиев был страшного обаяния человек, страшного. Он любил людей, он с любопытством и жадностью относился к миру. Он — такой Бендер от философии. Как можно не любить Бендера? Прелестный человек! «Для Провала, чтобы не слишком провалился». Но восхищаться им, как Пятигорский, я совершенно не могу. Может быть, Пятигорскому виднее.

«Как вы относитесь к творчеству Светланы Мартынчик и Макс Фрай?» Не отношусь. Я не могу этого читать. Это для меня находится в какой-то области, для меня не постижимой. Давайте считать, что это какой-то мой недостаток, потому что иначе Светлана Мартынчик обидится.

«Есть ли у вас любимая достопримечательность в Германии?» Город Нюрнберг мне очень нравится по разным причинам.

«Чего вы ждёте от романа Пелевина „Смотритель“? Тем более обещают, что он будет в двух томах». Вот этого и жду, что он будет в двух томах. Честно сказать, меня это пугает, потому что уже и «Бэтмана Аполло» я дочитывал с большим трудом — только чтобы добросовестно написать рецензию.

Понимаете, Пелевин замечательно пишет о вещах, которые ушли, об эпохах, которые закончились. Чтобы он написал, эпоха должна закончиться. Когда закончится вот эта эпоха, он напишет что-то гениальное. Я уже заждался и его гениального романа, и конца эпохи. По-моему, долго ещё. Видите, «Смотритель», судя по изложению, по этим двум томам… Первый называется «Железная бездна», первый — не помню [«Орден жёлтого флага»]. Приключения Павла Первого в Идиллиуме. Пока, судя по описанию, это настолько полноценный бред, что может оказаться и великой литературой. Нечитанную книгу оценивать не могу. Всё равно мне очень интересно. Что бы ни делал Пелевин, мне всегда интересно. Но не жду ничего хорошего.

«Будет ли лекция про Оруэлла?» Я не знаю, что там говорить. Это довольно понятно. Может быть, про такие вещи, как «Да здравствует фикус!», «Памяти Каталонии», стоило бы поговорить. «1984» слишком понятен.

«Как вам пришёл образ с горизонталями и вертикалями, которые удерживают распятые?» Насколько я помню, в Средиземном море или в Тирренском. Где-то я там плавал и придумал это стихотворение.

«В ваших стихотворениях Бог всегда кажется жестоким гением. Похоже, ему дела нет до людей, и лишь поэты-пророки могут стать карандашом, который он истирает. Почему у вас в стихотворениях непрощающий Бог?» Нет, он прощающий как раз, наоборот. Но для того чтобы, он простил, человек должен сделать какое-то усилие. А просто так всех прощать? Мы же не инфузории.

«Как вы относитесь к творчеству Дэвида Фостера Уоллеса? Почему его не переводят в России?» Уже рассказывал про это подробно. Не переводят потому, что не доросли, что действительно надо немножко расчеловечиваться, чтобы его переводить. Я бы начал с «The Broom of the System» — это, по-моему, самый понятный роман.

«Если бы вам предложили заснять один из вашей жизни, вы бы согласились?» Смотря для чего, Денис. Это зависит от того, для чего вы его снимаете. Если для того, чтобы потом включить в фильм «Срок», то нет, конечно. Я вообще очень плохо отношусь к этому фильму.

«Как вы относитесь к творчеству Михаила Шишкина?» Уже сказал, что с большим любопытством. Но, тем не менее, я предпочитаю… Из всего, что он написал, я больше всего люблю «Взятие Измаила».

«Есть ли книги, которые вы готовы перечитать не один раз?» Только тем и занимаюсь.

«Поделитесь вашим мнением о „Повелителе мух“». Что тут делиться? Это классика, абсолютно великая книга, и фильм Питера Брука велик и не хуже. До сих пор помню, как в «Артеке» ночью устраивали мы ночной просмотр на детском кинофестивале, потому что запретили его показывать детям, сочли слишком мрачным. И мы представителей детской прессы запустили в пресс-центр ночью и им показывали картину. Я считаю, что это великое кино, абсолютно.

Максим Глазун… Привет, Максим. Это хороший молодой поэт. «Какое у вас отношение к молодым поэтам? Можно ли их читать, или там ужас? Если можно, то кого посоветуете?» Знаете, Макс, я молодых-то мало знаю, совсем молодых. То, что они присылают, чаще всего не очень хорошо.

Вот Дима Усе́нок (или Усено́к, я не знаю, как правильно), который регулярно пишет и регулярно присылает, пишет, по-моему, хорошие стихи. Есть ещё несколько интересных авторов, совсем молодых. Понимаете, круг моих интересов — это всё-таки моё поколение. Мне очень нравится то, что пишет Сергей Тихомиров. У него вышла только что первая книга, а между тем ему за 50. Мне очень нравится ещё один молодой поэт — Дина Бурачевская, тоже моя ровесница, хотя первая серьёзная книга выходит у неё сейчас, и тоже в «Геликоне Плюс», который остаётся такой замечательной отдушиной для молодых поэтов, он их бесплатно издаёт. Привет, «Геликон», если вы меня слышите. Я бы с удовольствием дал вам государственную программу помощи, но нет такой программы. А может быть, повезёт. Да, «Геликон Плюс» — замечательное издание, основанное когда-то Житинским.

«Что вы думаете о творчестве Иэна Макьюэна?» Я говорил уже, что я не очень хорошо знаю творчество Иэна Макьюэна, но в любом случае отношусь к нему весьма уважительно.

«Как вы относитесь к Юлии Латыниной, к её взглядам и творчеству?» Восторженно. Это один из трёх сегодня, мне кажется, крупных политических журналистов (Каныгин, Колесников из «Коммерсанта» и Латынина), которые реально влияют на судьбы России и которые реально знают, что происходит в стране. Кашина я тоже очень люблю, конечно, особенно как гениального, по-моему, репортёра, просто непревзойдённого.

«Как вы относитесь к русским эмигрантам, бежавшим после революции?» Как к людям, которые спасали свою жизнь в трагических условиях.

«Хотелось бы выяснить раз и навсегда, — мне бы тоже хотелось. — Вы выступаете за Советский Союз с единой Коммунистической партией и октябрятами, освоение космоса, а также воссоединение России с другими республиками на тех же правах, что и при Советах?»

Это некорректный вопрос, ребята. Я выступаю за то лучшее, что было в Советском Союзе. Мне очень нравится многое в Советском Союзе 70-х годов, и меня многое ужасает в Советском Союзе 30-х. Если ценой возвращения в Советский Союз 70-х, в эпоху советского Серебряного века, культурного расцвета, будет прохождение через 40-е и 50-е годы — нет, я этот билет в рай почтительно возвращаю.

«В чём смысл финала „Града обреченного“? Я думаю, что возвращение обратно служит для того, чтобы изменить всю эту серость после опыта Эксперимента. А как думаете вы?» Нет, конечно. Как раз наоборот, мне кажется, «Первый круг вами пройдён» означает, что в первом круге он понял бессмысленность внешних изменений. Зачем его вернули в Ленинград, мне не очень понятно. Там надо много думать, и у каждого есть свои версии. В любом случае это не значит, что он должен этот мир изменить. У него же будет ещё второй круг, ещё более глубокий.

«Можно ли считать книгу прочитанной, если она прослушана в аудиоформате?» Конечно.

«Какое у вас отношение к Вячеславу Иванькову (Япончику)?» У меня нет к нему никакого отношения. Я, слава богу, не был с ним знаком, но его внучка у меня училась. Она — очень умная девочка. Я сначала боялся её вызывать, а потом понял, что ничего страшного.

«С чем связана популярность японской поп-культуры в России?» Когда-то БГ, когда он ещё давал интервью, мне в интервью сказал, что японская культура из-за ограниченности пространства, из-за островного характера цивилизации вся построилась вокруг темы предела, вокруг темы смерти, а России близок такой самурайский подход. Почему близок? Это особая и отдельная тема. Россия — тоже немножечко такой остров.

«Что вы думаете о творчестве группы „Ундервуд“?» Я ничего не думаю о творчестве группы «Ундервуд», хотя понимаю, что они талантливые люди.

«Недавно в передаче вы вспоминали Новосибирский Академ. Когда и на кого вы там учились?»

Я никогда там не учился. Я приезжал туда на научные студенческие конференции, и там было очень хорошо. Спорить я туда приезжал, дышать воздухом. Там были самые интересные разговоры. Я, как миг большого счастья, вспоминаю… Я приехал туда в 1987 году. Это сколько же мне было? 19 лет. Я приехал в апреле на научную студенческую конференцию. Меня вселили ночью в 10-ю общагу к каким-то историкам и филологам, которые совершенно не были предупреждены о моём приезде. Ну, уплотнили их мной, как делалось при советской власти. Мы довольно быстро сдружились, и всё утро у нас прошло в напряжённейших дискуссиях об анархии и Махно. Мы только что первый раз друг друга увидели. Таких споров и такого уровня собеседников у меня не бывало в Москве никогда.

Потом — второй тур, когда набежали другие филологи, стали спорить о семантическом ореоле метра. «Меркнут знаки Зодиака» — какой семантический ореол? Я помню, как один студент из Душанбе мне горячо доказывал, что семантический ореол четырёхстопного хорея — это море и смерть, к этому сводимы все темы. А я ему возражал, читая того же Заболоцкого, «Дисциплину клерикалис». Ох, я помню, это было время! Вот это была такая удивительная среда.

«Как вы относились к моде? Были ли вы модником в юности? Или писатель может обойтись с девушками и без этого?» Писатель вообще сложно относится с девушками. Девушки любят писателя за то, что он как-то им рисует их привлекательный образ, как художник Тюбик. Это совсем не связано с модой. Та рубашка, в которой вы меня сейчас видите, куплена в 1992 году, кажется, в Крыму. Я очень привязываюсь к вещам.

«Каковы будут отношения люденов с традиционными религиями?» Я думаю, они будут их игнорировать.

«Вы говорили, что вас научили правильно смотреть кино. Как и где научиться тоже?» Общайтесь с хорошими киноведами. Меня учили Шемякин, Марголит. Даже у Марголита была такая практика, и есть она до сих пор: приглашение меня в гости, кормление ужином и показ какого-нибудь изумительного кинодефицита, вроде червяковского «Мой сын». Вот такие вещи. Я очень люблю и Марголита, и с ним смотреть. И Шемякин, конечно. Шемякин, я помню даже, когда у меня вышла первая книжка, отметил это со мной: устроил мне праздник, заказал для меня в Музее кино «Жюль и Джим». И я помню, что я был потрясён совершенно и его добротой, и этой картиной. Привет тебе, Шем, если ты меня слышишь.

«Что вы можете сказать по поводу Роберта Лоуренса Стайна?» Ничего особенного не могу сказать. Хороший, профессиональный автор страшилок, ничего сверхъестественного там нет.

«Интересно ваше мнение. Весь мир в эти дни вспоминает 70-летие со дня ужаснейших событий XX века, когда две атомные бомбы были сброшены на Хиросиму и Нагасаки. В связи с этим вопрос. Вы говорили, что Германия утратила свою идентичность в этой войне. А что вы скажете о Японии?»

Мисима считал (и не без основания), что Япония тоже утратила свою идентичность, но не потому что была разбомблена или поставлена на колени, или утратила самурайский свой пыл, а потому что Япония совершила, на мой взгляд, самое страшное преступление Второй мировой войны, более страшное, чем Освенцим. Я говорю об «Отряде 731». Те, кто видел фильм «Человек за солнцем»… Я никому не могу его порекомендовать. Он сделан на абсолютно документальных материалах. Я даже сам заинтересовался, насколько там вымысел, а насколько правда. Ужас, но правда всё. И они ещё многое смягчили.

Я никому не посоветую смотреть эту картину, я говорил уже об этом. Страшнее, чем это, наверное, не было ничего. Это очень хорошо показывает процесс расчеловечивания, когда они пытают пленных якобы в медицинских целях, но для того, чтобы эти медицинские цели как-то погасить, как-то заставить их не думать об этом, им внушают, что это не пленные, не люди, а брёвна — маруто.

Помните, там (не помните, конечно) есть эпизод такой, когда им показывают пленных, совсем молодым курсантикам, и спрашивают: «Это кто перед вами?» Они говорят: «Китаец». Его бьют. Они говорят: «Плохой китаец». Его тоже бьют. «Это не человек. Это маруто, бревно. С ним можно делать всё». Они и делают всё.

Лучше об этом вообще не помнить. Я думаю, что страна, которая через такое прошла, страна, которая такое совершила… И даже никого не повесили из них, они все выжили благополучно. Никто не выжил из подопытных, и все выжили среди тех, кто это делал — это самое страшное. Во-первых, это самый страшный фильм, который я когда-либо видел, никому не посоветую смотреть его. А во-вторых, это самое страшное, что было в мировой войне. После этого нация, конечно, не может быть прежней. Если она такое о себе узнала, то в ней возникает непоправимый надлом. Кстати говоря, Мураками — одно из следствий этого надлома, такая вестернизация Японии. Конечно, традиционная японская культура закончилась на этом.

Но мне кажется, что она закончилась на Акутагаве, который предчувствовал это, как Кафка. Знаете, Акутагава — это такой японский Кафка, очень точная его копия: те же притчи, такие немного фольклорные, та же ранняя смерть, только в его случае самоубийство, а в кафкианском, я думаю, почти самоубийство. Они очень похожи типологически. И тоже им было бы не о чем говорить, потому что они слишком похожи. Акутагава предчувствовал конец этой культуры. Прочтите «Муки ада», «Носовой платок» или «Нос» — и вам всё станет понятно.

«Ждём лекцию по Довлатову». Не знаю, не знаю…

«Какую вашу книгу читать после „Квартала“?» Да, тут пришло письмо, что уже начал действовать «Квартал». Спасибо вам, Саша. Ещё месяц не прошёл, как она проходит «Квартал», а уже ей предложили денежную работу. То ли ещё будет! Саша, подождите, вас ждут великие дела. Какую мою книгу читать после «Квартала»? Наверное, «ЖД». Может быть, «Эвакуатор». Не знаю. Какую захотите. Я бы предложил, наверное, «Остромова».

«Почему, на ваш взгляд, революционные эксперименты 20-х годов по изменению человека провалились? Можно ли сказать, что революционный путь себя не оправдал и модернистский проект по трансформации человека теперь возможен только через образование?» Очень хороший вопрос, спасибо, Женя. Да, я думаю, что через образование, через концепцию коллективного воспитания Стругацких, через концепцию воспитания непонятным, как у Стругацких. Теория воспитания ведь довольно ясно у них прописана.

«Должны ли людены стать новыми народниками?» Боже упаси! Вот об этом будем говорить, когда заговорим об Аксёнове. Никакого народничества! Никакого хождения в народ! Только дальше и дальше, только быть островами.

«Должна ли пальма помогать пухлой травке?» Как она может ей помочь? Она, наоборот, ей мешает — она теплицу пробивает. Нет, что вы? Никаких контактов! Враждебности тоже не должно быть, но боже упаси, если пальма начнёт гнуться до уровня травки или смешиваться с ней. Травка тоже хорошая, но зачем же нам всем быть одинаковыми? Надо как-то уметь сохранять свою самость.

«Больше всего боюсь прихода фашизма к власти и всеобщей ненависти друг к другу». Да не бойтесь, не бойтесь. «Вышел оверкам».

«Есть ли в русской культуре фигуры, которых фашисты могли бы поднять на щит, как Ницше, Вагнер в Германии?» Ну, они уже подняли. Вот вам пожалуйста — Унгерн. Вот вам пожалуйста — Устрялов и другие сменовеховцы и евразийцы. Вот вам пожалуйста — Лев Гумилёв, который при жизни-то страдал, а после смерти вообще уже поднят. Кузнецов, Кожинов тоже ни в чём не виноваты. Очень много таких фигур. Сейчас Бродского подняли.

«Вы сказали, что вы „вообще за показуху“, но „пошлость — это попытки пыжиться“. Не могли бы вы конкретизировать разницу между пошлостью и эстетизмом?»

Очень просто. Человек, который пыжится, который старается чем-то стать — он платит, он расплачивается. А пошляк имитирует. Как бы вам это объяснить? Брюсов пыжится, а Тиняков — пошляк. Ходасевич — сноб (в высоком смысле), а Георгий Иванов — пошляк. Потому что Ходасевич жертвует жизнью, а Георгий Иванов такой выживальщик, хотя тоже гибнет. Я не знаю, объяснил ли я разницу. Могу объяснить совсем конкретно: Ходасевич ненавидит себя, а Георгий Иванов любуется собой. Человек, который пыжится, показушничает, часто ненавидит себя. Пошляк всегда собой доволен, всегда собой любуется. Вот это, пожалуй, две определяющие вещи.

Вопрос о развитии критического мышления у ребёнка: «В детсаду в мае они проводили парад и маршировали, дома девочка вырезает из бумаги и раскрашивает танк. Я в ужасе, с какого возраста их учат быть хорошими солдатами и любить войну».

Знаете, может быть, наоборот правильно, что их так пичкают этим — воспитают стойкое отвращение. Поколение атеистов было в России воспитано бездарным преподаванием Закона Божия, что очень плохо, но такой эффект есть. Если их пичкают сейчас милитаризмом — значит, они вырастут стойкими пацифистами. Надо этому порадоваться.

«Как вы относитесь к решению Маши Гайдар отказаться от гражданства?» Ну, Маша Гайдар — мужественный человек. Она приняла предложение Саакашвили, довольно рискованное, и теперь она вынуждена отказаться от гражданства, чтобы там жить и работать. Это опасный, рискованный и мужественный шаг, который у многих вызовет отторжение.

Для меня мужественно то, что человек последователен. Я не уважаю тех, кто меняет своё мнение под действием обстоятельств. Если бы, например, против неё поднялась травля и она бы поспешила назад в Россию, запищала бы: «Да ну, вы меня неправильно поняли, я не собиралась работать с Саакашвили, я вообще летала с ним познакомиться», — это было бы пошло. А она продолжает. Это поступок последовательный. Я люблю последовательность в людях.

Это не значит, что я оцениваю это, как хорошее или как плохое. И я никого не призываю отказываться от гражданства или безумно цепляться за гражданство. Но если Маша Гайдар так поступила — это значит, что она человек храбрый. Давайте уважать храбрость даже в том, с кем вы не согласны. А что из этого получится, я не знаю. Я думаю, будет день, когда российское и украинское гражданство не будут, что называется, mutually exclusive, не будут взаимоисключающими.

«Расскажите про встречу с математиком Матиясевичем. Какие остались впечатления?» По-моему, гениальный человек, умеющий очень просто объяснить сложное. Я думаю, ему со мной не было интересно, а мне с ним было. Но у меня был повод для знакомства с ним: я же друг его великого однокурсника, тоже замечательного писателя Александра Мелихова, поэтому у нас общие знакомые. Я даже сдуру задал ему вопрос: «А есть ли какой-то прагматический смысл полинома Матиясевича?» Он сказал: «Да, он может помочь при генерировании простых чисел в выработке банковских PIN-кодов». Всё просто и понятно.

«В седьмой книге Гарри Поттер узнаёт, что зло внутри него. Дамблдор акцентирует же внимание, что убить Гарри должен сам Волан-де-Морт, и это самое важное. Правильно ли я понимаю книгу, что лишь всепоглощающее зло может уничтожить частицу зла в человеке, сохранив ему его душу?» Нет, хотя это хорошая концепция, удобная. Как Томас Манн говорил о фашизме: «Потому что это абсолютное зло, и оно нравственно благотворно». Все говорят ему твёрдое «нет». Я думаю, что Роулинг имела в виду другое: человек должен пойти на частичное самоуничтожение, чтобы перевоплотиться. Без убийства чего-то в себе, ты другим не станешь. Грубо говоря, Герасим не станет другим человеком, пока не утопит свою Муму.

«В книге о Гарри Поттере можно увидеть христианский…» Не просто можно, а он там есть. И об этом я, кстати, читал подробную лекцию. Конечно, это новая благая весть, хотя и очень сильно адаптированная к эпохе.

«Вы говорили о том, что гениальный поэт всегда приходит через какую-то репетицию. Можно ли то же самое сказать о прозаиках? Кто предшествовал писательнице о Гарри Поттере, Джоан Роулинг?» Несколько британских детских авторов, которых я мог бы назвать. Сейчас просто не вспомню. Мне надо этим серьёзно позаниматься, и я бы вспомнил. Англичанка замечательная, которую сама Роулинг называла своим учителем, которая написала книжку «Талисман». Если вы мне подскажете сейчас (а вы подскажете, потому что вы очень умные), то я буду рад чрезвычайно.

Тоже очень хороший вопрос: «Как бы вы сформулировали, что такое профессионализм в литературе?» Профессионализм в литературе? Очень просто: чтобы вашу книгу интересно было читать. Если её читать не интересно, то ничего не получится. Довольно простая вещь на самом деле, примитивная.

Про «Конька-Горбунка» уже говорил. Это долгая и отдельная тема, я не готов сейчас об этом говорить, и мне это не так интересно.

«Почему в фильме Тарковского так мало „Пикника на обочине“?» У Тарковского была принципиальная установка — отказаться от фантастики в фильме. Недавно меня озарило… «На четвёртый день зоркий глаз заметил, что у сарая нет стены». Я очень долго думал и понял, что в «Сталкере» фантастики нет вообще, то есть то, что эта Зона что-то там такое делает — это легенда сталкеров. Раньше меня останавливала мысль: у сталкеров же рождаются дети-мутанты. Но дети-мутанты могут рождаться от радиологического фона, а могут рождаться вообще просто так. В Зоне нет ничего волшебного. Сталкер — просто основатель новой религии. И если ей очень сильно верить, то может произойти чудо. Вот о чём картина. А всё остальное там от лукавого. Там есть, конечно, и всякие другие смыслы.

«В последней передаче показалось, что вам неприятно и не хочется говорить о Мартине». Почему? И приятно, и хочется, но просто для меня он — не столько культурное явление, сколько маркетинговое. Вот и всё. Для вас это может быть, очень иначе, а для меня — вот так.

Про Питера Уоттса сказал. Названы две его книги, которые я, к сожалению, не читал.

Я перехожу всё-таки к Аксёнову, потому что для меня Аксёнов — ключевая фигура… А, нет.

«Чья позиция насчёт участия или неучастия оппозиции в выборах вам ближе — Навального или Кашина?» Наверное, Кашина, но я не берусь… Понимаете, я не хочу ничем сейчас повредить Навальному, потому что для меня Навальный — очень важный и очень интересный человек. Я думаю, что ближе к делу станет понятно. Конечно, у меня была идея неучастия в этих выборах довольно долго. Потом Навальный блестяще показал себя во время выборов мэра — и показалось, что что-то можно. Но в нынешней России, где всё забетонировано, я думаю, другие какие-то варианты нужны, варианты другого воздействия. Надо сейчас говорить, и говорить как можно больше правды.

«Вопросы к вам приняли форму соревнования в остроумии. Хотя, я думаю, это не страшно». Любое соревнование, тем более соревнование в остроумии, мне бесконечно приятно.

«Я узнал про Некрасова. У него не сложилось с образованием, он недоучился. Впоследствии то же у Маяковского, Есенина, Бродского, Высоцкого. Почему не складывается?»

Знаете, у кого сложилось с самообразованием в XIX веке? У Льва Толстого, что ли? Лев Толстой тоже был выгнан из Казанского университета. Университетское образование XIX столетия, к сожалению, было очень косным и очень политически ограниченным. Что говорить о том, что выгоняли Лобачевского, выгнали Менделеева из профессоров. Что говорить? Поэтому я категорически против того, чтобы всегда настаивать на университетском образовании для писателя. Я совершенно не думаю, что оно ему нужно. И не думаю я, что ему нужны такие «Мои университеты», какие были у Горького. Как замечательно сказал Пьецух: «Писатель не тот, у кого большой жизненный опыт, а тот, у кого на плечах волшебная голова». Это совершенно гениальная форма. Я думаю, что никто и никогда не скажет, от чего зависит писатель. Я думаю, только от двух вещей: от амбиций, то есть желания что-то объяснить миру, и от интеллекта.

«Что вы скажете о Платонове?» Сказал уже. Для того чтобы читать лекцию о Платонове, надо быть Еленой Шубиной, которая занималась им долгие годы. Я не рискну. Это должен быть человек, который внимательнейшим образом…

А, вот мне пишут, что Дороти Сэйерс. Да, Дороти Сэйерс — один из фактических предшественников Джоан Роулинг. Да, наверное, хотя я недостаточно её знаю.

Вернёмся через 3 минуты.

РЕКЛАМА

Д. Быков