Михаил Левитин - Дифирамб - 2020-10-04
04.10.2020
Ксения Ларина
―
Добрый день! Начинаем программу «Дифирамб». У микрофона Ксения Ларина. И меня нет дома. Это совершенно точно, потому что в моём доме там, где я должна быть, сейчас находится мой гость Михаил Захарович Левитин, художественный руководитель театра «Эрмитаж», по адресу Новый Арбат, дом 11. И именно там он сейчас находится. Михаил Захарович, приветствую Вас! Здравствуйте!
Михаил Левитин
―
Привет! Привет! Привет!
К. Ларина
―
Ну, да, я не случайно сказала, меня нет дома, поскольку это, уже будем считать, тема нашей сегодняшней встречи, самое главное, поскольку премьера в театре «Эрмитаж» и новый сезон. Всё с трудом. Ничего не знаем, что будет дальше. Сколько продержится открытым театр, не только «Эрмитаж», но и в принципе театр как театр. Сколько продержатся открытыми залы, не знаю. Но будем считать, что пока можем открывать сезон и работать. Михаил Захарович, хочу сказать одну интересную вещь как… Вам как мистическому человеку. Я готовлюсь к программе. Открываю, пишу: Левитин. Открываю интернет. И кроме последних новостей, связанных с премьерой, мне выпадает интервью с Ксенией Лариной на «Эхе Москвы» ровно 20 лет назад. Начало… 2 октября 2000 года. Премьера «Белой овцы», Хармс.
М. Левитин
―
Это фантастично. Но это очень похоже на то, что между нами НРЗБ эти годы. Очень. Очень смешно. Очень интересно.
К. Ларина
―
Ну, так… Тогда давайте скажем, что произошло за эти 20 лет с Вашим Хармсом. Какой Хармс сегодня?
М. Левитин
―
Да. Сегодня хороший. Хороший в том смысле, что я за последние 20 лет после «Белой овцы» такого счастья не имел, как постановка вот этого спектакля «Меня нет дома». Я захотел к нему вернуться и с ним попрощаться. Я захотел очень с ним попрощаться по-человечески и со всей своей любовью к нему, и со всем своим умением, ну, казалось мне, умением его понимать. И я так его и сделал. И вот возник он довольно честный, в основе проза и поэзия его есть, есть, есть. И Малич, с её этим интервью. Всё вместе смешалось, замешалось, а как-то понималось нами, и возник спектакль, где мы его проводили. А потом когда его не стало, там последняя часть смерть. Я думаю, какого черта его не стало, как это может быть такое. Я взял его и вернул. Вернул. И зал потрясенный причем выходит из них некрасив… из не… неряшливого, такого неопрятного до конца вида, хотя он был опрятный человек, ну, такого на себя наплевательского вида, вдруг выходит в роскошном виде. В роскошном! Как будто он только таким и был перед нами эти 2 часа с чем-то. Честно Вам скажу, Ксения, поверьте мне, каждый любит свой последний спектакль. Это не последний мой спектакль. Но так, как я люблю этот спектакль Хармс, трудно передать, он дал мне веру, что в этом возрасте есть молодость. В моём возрасте есть молодость. И вообще в любом она есть, между прочим. И есть кульминации этой молодости. И отсутствие этой молодости. И всё на свете. В общем, он вернул мне как всегда веру в себя. Вернул себя, веру в себя.
К. Ларина
―
Прекрасно. Значит, давайте теперь поподробнее поговорим, чтобы нашим слушателем объяснить. Марина Малич. Чтоб вы понимали, в основе спектакля как… насколько я знаю, вот и сейчас Михаил Захарович еще раз про это сказал, не только тексты Хармса, но и воспоминания его вдовы. Марина Дурново. Под таким именем выходила, под этой фамилией выходила книжка знаменитая, основанная на интервью с ней. И эта книга, по-моему, она была… по-моему, в начале 90-х издана? Да, Михаил Захарович? У нас вышла. Вот почему Вы решили к этому обратиться, расскажите немножечко об этом, что там важного сказано о Хармсе и вообще об этом времени, о его гибели?
М. Левитин
―
Вы знаете, странная история. Это маразматическая книжечка.
К. Ларина
―
Она небольшая, кстати.
М. Левитин
―
Она небольшая. Дано интервью Глоцеру. Дано оно в Венесуэле. Он ее выследил. Он был молодец в этом смысле невероятный. Он ее выследил, и он её влюбил в себя. И эта старушка, как она говорила, я упала и половина воспоминаний… Это есть в спектакле дважды. И половина воспоминаний ушло куда-то, исчезло. Я теперь вам могу рассказать только часть из моих воспоминаний, но очень ценную. Очень ценную. Что в этой части было как бы видно, когда я прочитал, что его любили. Его очень любили дамы. Очень. Во всяком случае те дамы, к которым он относился внимательно. А он был внимательный джентльмен такой. И она любила его. И эта часть ее любви в этой книжке весьма мощная. Она ему всё прощала. Всё прощала. И она не… не зацикливалась на том, что изменял, не изменял. Это прелестно в этой книжке. И в этой книжке даже, может быть, не совсем верное… верно на момент ареста. Вот самые важные моменты забываются НРЗБ. Но тем не менее она рассказала о своей жизни с ним последние 6-7 лет. Последние его 6-7 лет. И лейтмотивно какой чистый человек! Как вы могли? Как вы смели тронуть такого чистого и светлого… светлого… и такого светлого человека? Даню нельзя трогать. Она говорит, вы поместили его фотографии ещё тюремные с глазками… с глазками этими как угли в бане. Она говорит, этого вообще нельзя делать было. Это не имеет никакого отношения к Дане. И вот идет такая светлая линия этой Малич, что мне пришлось этих Малич сделать две. Одна Малич молоденькая. Играет замечательная девочка, моя ученица, уже актриса театра Диана Шульмина. А 2-я Малич – старуха, вот эта вот старая женщина, которую играет моя дочка Оля. Они очень похожи. Очень похожи внешне. Только дочь уже всё-таки, ну, к 50 тянет вроде бы. А эта девочка 22-х лет. И они вдвоём сосуществуют. Зал скоро привыкает к тому, что они вдвоем. И эти две женщины сопровождают жизнь человека, такого метущегося человека, очаровательного и способного к любви, способного к творчеству. И я вдруг неожиданно извлек из его рассказов то, что никогда не ставил. В частности когда-нибудь Вы могли представить себе, а, может, Вы представили, а, может, всё это и есть. Я ж ничего не смотрю. Есть такое упадание, рассказ упадания, где с крыши упали двое. Вот они падают, вот падают, падают.
К. Ларина
―
Старухи?
М. Левитин
―
А?
К. Ларина
―
Старухи падают?
М. Левитин
―
Нет, нет. Не старухи. А два человека упали с крыши. Так начинается. И вот они падают, падают. А на них смотрят, смотрят, смотрят. Вот сколько они подают, я представить себе не могу. Но за это время происходит несколько жизней таких. Потом они упали к общей радости всех. Один только дворник сказал: «Как жаль, что они…» Что, боже? Вернее, как… Мы успели отойти. Они могли упасть на наши головы. Вот собственно всё. Весь рассказ. Никогда его не ставил. Я не ставил судьбу жены профессора. Там у меня же есть там удивительная штука. Молодёжь смотрит как сумасшедшая. Молодежь. В театр пошла… На Хармса пошла молодёжь. Я и спрашиваю у моих ребят-студентов, любит ли Хармса молодежь. Они говорят, любит. А кого больше любят Пушкина или Есенина в связи со спектаклей «Цари»? Они говорят, Есенина очень любят. Очень любят. И это так и есть. И вот пошла молодежь на Хармса. Я показал, как его призывали в армию. Я показал даже медицинский осмотр Хармса. Очень такой резкий осмотр Хармса. И как он… Это у Малич есть. И как он был освобождён. Это непонятная история. Он говорил: «Возьмите меня в армию. Возьмите. Но переводчиком. Потому, что стрелять я не буду». А немецкий он знал лучше массы людей, потому что это Peterschule закончил…
К. Ларина
―
Это была мобилизация перед Первой мировой войной? Да?
М. Левитин
―
Перед 2-й.
К. Ларина
―
А! Уже перед… Ой! Простите. Конечно, перед 2-й.
М. Левитин
―
Ну, перед 2-й. Перед 2-й. И там знаменитая вещь… Я сейчас узнал такое, чего я не узнал даже из книжки Глоцера. Моя любимая вещь. Красный платок. Красный платок. Это странная история. Ее призывали копать окопы, эту Марию Малич. Окопы копать. Ну, чтобы там приготовиться к этому кошмарному 1-му потоку убитых защитников. Женщины приходили с детьми, с бумагами, умоляли оставить их в покое. Они не могут копать окопы. Это очень сложно, тяжело. Громадные толпы женщин были где-то около Смольного института. И одна должна была идти. Она-то хрупенькая, такая маленькая. А у него возникла какая-то его идея. Формула бессмертия, которую он искал всю жизнь. Он говорит: «Я пойду к отцу, посоветуюсь». Она говорит: «Но отец же умер». Говорит: «Всё равно». 3 дня он советовался с отцом. 3 дня он уходил на кладбище. Она не шла туда записываться. Наконец, он вернулся, говорит: «Иди и повторяй про себя 2 слова: «красный платок», «красный платок». Про себя. Всё будет хорошо». Она доходит ровно до этого сумасшедшего стола, вокруг которого стоят крики и стоны женщин, повторяет «красный платок». Тут остановка. И ей говорят: «Вы свободны. Вы свободны. Идите». И она уходит. Дальше то… то, что, Ксюша, я вообще не подозревал. Этого нет. Я даже артистам этого… По-моему, нет, рассказал. Они этот «красный платок» пережили. Она говорит, что после этого смотрела на него как на действительно на чудотворца. И что же выяснилось? Ничего не выяснилось. Но на могиле Хармса, на могиле Малич в Венесуэле выбито «Красный платок».
К. Ларина
―
Да.
М. Левитин
―
Это сквозная история. Она сквозная. Она мне так дорога невероятно. Я… Я верю в бессмертие. Я как ненормальный верю в бессмертие. И сейчас поставил спектакль со студентами своими по своей прозе и там показал бессмертие. Но это такое ревю. То есть смерть показал. Смерть, такое ревю, что каждому туда захочется.
К. Ларина
―
Мне очень нравится Ваше настроение. Опять же возвращаясь на 20 лет назад, я помню, что в каком-то депрессивном состоянии мы с Вами разговаривали. И спектакль был тяжелый, ну, в том смысле, что он был очень мрачный и… Я просто напомню нашим слушателям, может быть, кто не помнит. Я не знаю, идет ли он сейчас в репертуаре… Или уже нет? Юра Беляев играл главную роль, который по сути был таким альтер эго не только Хармса, но и самого режиссера Михаила Захаровича Левитина. И через него, через героя безусловно, как мне тогда казалось, не знаю, может быть, я не права, транслировалось настроение, эмоциональное состояние автора спектакля. Это был тяжелый спектакль. Он, наверное, – да? – в каком-то… в какой-то степени он отражал именно… предвосхищал то время, которое будет дальше. Сейчас, судя по тому, как Вы рассказываете, у Вас есть какой-то, ну, не знаю, какой-то светлый… светлая печаль вот в том, о чём Вы говорите. Как… Как… Как Вы это чувствуете? Насколько это попадает в сегодняшний день и как с ним резонирует?
М. Левитин
―
Я думаю, что Вы знаете меня лучше даже, чем очень многие люди. Я уверен в этом. Но я человек непреодолимых обстоятельств. Непреодолимых. Чем они непреодолимее, тем у меня возникает желание их либо преодолеть, либо с ними как-то совпасть и как-то их прожить. То, что сейчас происходит, немыслимо. Но я всегда знал, что природа сильнее нас. Я всегда знал, что она что-то такое выбросит, от чего несчастное человечество будет избавляться огромное количество лет. Я это знал! Не то, что я это ждал. Не то, что этого ждал. Я не хочу этого. Ради детей не хочу. Да и ради себя тоже не хочется. Но я ждал. И вдруг всё совпало. И от меня ничего не зависит. Когда я понял, что от меня ничего не зависит, мне стало легче.
К. Ларина
―
Это прекрасно. Ну, кстати, Хармс… Да, конечно, он всегда востребован вот в нашем безумном мире. А мир… мир с каждым годом все безумнее и безумнее. И ты открываешь ленту новостей и не поймёшь, что ты считаешь. То ли это какой-то Хармс действительно, полный абсолютно абсурд, либо это реальность. И по поводу того, что молодёжь любит. Я не знаю, Вы смотрите чужие спектакли вообще? Ходите? Мало?
М. Левитин
―
Очень мало…
К. Ларина
―
Вы не… Вы не смотрели «Хармс. Мыр» в «Гоголь-центре»?
М. Левитин
―
Никогда. Никогда.
К. Ларина
―
Я Вам очень рекомендую вот сейчас, когда Вы уже своего Хармса отдали в жизнь. Вот сейчас Вы от него свободны, посмотрите, пожалуйста. Мне интересно, что Вы скажите.
М. Левитин
―
Может быть. Рекомендуете?
К. Ларина
―
Да. Это как раз… Вот там… Вы понимаете, что «Гоголь-центр» – это абсолютно у него адресная подача всегда для молодых людей. И я когда была на премьере… Это Максим Диденко поставил этот спектакль. Режиссер. Я была поражена, что там полный зал совершенно молодых людей, которые вообще впервые слышали эту фамилию. И сегодня я уверена, что это такой, если можно сказать, такой новый Довлатов, потому что Вы понимаете, что у нас Довлатов очень необычно популярен среди молодёжи почему-то был, вот буквально там те же 20 лет назад. А сейчас Хармс номер один. Как Вы думаете, почему?
М. Левитин
―
Ну, он родной. Вы понимаете, это история, когда мы начинаем говорить абсурд, абсурд, абсурд. А когда жизнь полна логизмов, и мы видим, что это не абсурд никакой, это наши реалии. Наши реалии называются литературой ОБЭРИУ, реальным искусством хамса… Хармса. Он родной. И дети, почему-то не боящиеся смерти, кстати, не боящиеся смерти! Это меня просто пугает. Я уже много разговоров провел с детьми. Я говорю: «Вы что? Вы что? С ума сошли, что ли?» Они говорят: «А что нам бояться-то? Что нам бояться-то?» Боже мой, вот я думаю, что это родное в Хармсе привлекает чрезвычайно. Но если это начинает пахнуть приемами и желанием посредством Хармса стать известными, я уже заранее ненавижу не спектакль, не театр, не художественного руководителя. Нельзя стать… на чужом горе строить своё счастье. На чужом горе, на его несчастной жизни на этой кошмарной.
К. Ларина
―
А были такие примеры, да?
М. Левитин
―
Миллион. Миллион. Но знаете, уже после нас шли, шли, шли. Один только очень смешной пример. Я с уважением невероятным отношусь к Юрию Петровичу, который делал спектакль. И он вдруг где-то объявил, что он поставил первый Хармса. Через 30 лет после меня. И я ему никогда ни слова об этом не говорил. Никогда не слова. Сейчас, по-моему, я говорю об этом… Второй раз я сказал об этом, что это какая-то была странность какая-то. Юрий Петрович тоже вероятно не ходил в чужие театры, категорически их не смотрел и игнорировал. Я так думаю.
К. Ларина
―
Между прочим вот Вы сделали потрясающую совершенно книжку про Таирова в серии ЖЗЛ – «Жизнь замечательных…» Ой! «Молодой гвардии» «Жизнь замечательных людей». Да?
М. Левитин
―
Да.
К. Ларина
―
А вот про Хармса знаю книгу большую… Там много документов. Она великолепно сделана. Я не помню, несколько лет назад она выходила. Огромная книга. Толстая.
М. Левитин
―
Да.
К. Ларина
―
Но вот такой беллетризированной биографии то, как человек… которым можно написать про Хармса, такой нет. У Вас не было такой идеи?
М. Левитин
―
Я бы не написал, Ксюша.
К. Ларина
―
Почему?
М. Левитин
―
Я бы не написал. Писать надо о том, кто всё-таки дистанционно с тобой. Вот как мы сейчас с Вами. Вы сидите…
К. Ларина
―
Ну…
М. Левитин
―
Вот. Это как дистанционно с тобой. Не так ближе. Потому, что, например, книга о Таирове при всем моем обожании Таирова и Алисы Георгиевны тем более, всё-таки они в стороне. Хармс настолько близок, что я не напишу о нём ни одного правильного и честного слова. Я просто не напишу. Просто не напишу, понимаете. Мне даже трудно было писать о Фоменко, вот книга, которая у меня вышла, и о Шкловском, которого я очень люблю, тоже вышла книга. За это время вышло очень много книг в прошлом году. 4. Что-то такое странное произошло.
К. Ларина
―
Так…
М. Левитин
―
А?
К. Ларина
―
Да, да. Говорите.
М. Левитин
―
Но о Хармсе не было. Не было. Не было и не будет. О Введенском была. Очень странная. «Убийцы, вы дураки». О Введенском была. Введенский мне ближе, чем Даниил Иванович. Ближе, понятнее, родней. Потому, что в родном есть что-то безобразное, Вы знаете, что-то безобразное. Когда ты уже не думаешь о том, насколько это совершенно или насколько это блестяще, а когда просто запах человека, здесь рядом находящегося, твоего близкого. Ну, Введенский такой совсем близкий. Совсем похожий. Совсем похожий. Как Терентьев в свое время…
К. Ларина
―
Конечно же, я уверена, что найдутся среди слушателей и зрителей нашей сегодняшней передачи те, которые скажут, вокруг войны, мир рушится, люди убивают друг друга, а вы там говорите про какой-то театр, про какого-то Хармса, Введенского, Таирова. Кто все эти люди? Вот мне кажется, это самое страшное, что сегодня произошло, потому что вот совершенно все сместилось в другую сторону. Как мне кажется, все-таки раньше театр и литература, они были всегда в центре жизни общественной. Сегодня нет. Чем Вы это объясняете? И согласны ли Вы со мной?
М. Левитин
―
Растерялись очень. Очень растерялись. Действительно, как принято говорить, снаряды ложатся рядом. Но на самом деле сплошной шум, сплошной звук в ушах какая-то какофония. Какая-то какофония сплошная. И в ней сориентироваться и пойти за кем-то или к кому-то как в театре, никому не хочется. Нет доверия. Нет доверия. А навязываться самому – это всё-таки вредит тому, что ты, в общем, делаешь. Мне кажется, они просто потеряли адрес театров, потеряли адрес книги, потому что я заходил недавно там в «Дом книги» напротив нас, подумал: «Да что за чёрт такой?» 4 человека еще кроме меня ходили. Вероятно бывают времена, когда сейчас… часы, когда ходят большее количество людей. Но там 4 человека ходят, и я хожу. Что я ищу? Я даже подумал: «Да ничего ты не ищешь. Уходи отсюда, ради бога. Тут ничего для тебя нет». Очень странно. Очень странно. Так же, как печатают книги сейчас очень странно. Вы сейчас сказали о людях мне дорогих и Вам дорогих, и многим хорошим людям дорогих. Да? Таирова называли НРЗБ. Ну, мы о чем-то говорим с Вами. Я сейчас делаю книгу обо всех этих. Обо всех. А в отдельности я написал мало. Обо всех. Целый эпос. Это эпос. Он фактически каким-то, не буду говорить, каким образом, он существует, мне остается его только обобщить и собрать. Он существует. Я вот сейчас этим занимаюсь, выпустив новый спектакль. Как раз этим занимаюсь. Очень интересно. Очень интересно.
К. Ларина
―
То есть это что? Это как бы Ваши… Что это? Мемуар? Мемуар? Или что это?
М. Левитин
―
… некрополь. Мой такой некрополь.
К. Ларина
―
Да.
М. Левитин
―
Эти люди. Эти люди. Эти люди. Меня там меньше, чем обычно. Но их? Они все. Мне дорогие…
К. Ларина
―
Прекрасно. Мне очень нравится название. Давайте так оставим «Книга обо всех».
М. Левитин
―
Я попробую. Попробую. Обо всех. Я попробую там несколько вариантов названия. И уже есть претензии к названию моему главному, но неважно. Неважно. Важно то, что находится издательство, которое шикарные, роскошные, которые хотят это печатать. Ну, пусть печатают. Я буду счастлив.
К. Ларина
―
Давайте на этом остановимся. Напомню, что Михаил Левитин наш гость сегодня. Продолжим через несколько минут.НОВОСТИ
К. Ларина
―
Возвращаемся в программу «Дифирамб». У микрофона Ксения Ларина. У другого микрофона Михаил Левитин, художественный руководитель театра «Эрмитаж». Напомню, что театр живет уже… Сколько лет-то в помещении на Новом Арбате? Сколько лет, Михаил Захарович?
М. Левитин
―
Ну, на новом Арбате – 5.
К. Ларина
―
Ну, и как? Обжились?
М. Левитин
―
Очень тяжело. Очень тяжело. И мечта о своем здании, где 3 сцены и репзалы, и сад, в который можно выйти и почувствовать себя лучше даже, чем ты себя чувствуешь. Очень мне тяжело. Но само помещение зала уже наше. Вот этого нового зала. Оно уже наше. Может быть, даже более… более наше, чем было при Калягине и Бертмане. Может быть, даже более наш.
К. Ларина
―
Какие… Какие перспективы-то там? Давайте о прозе жизни по поводу «Эрмитажа». Вернут или нет?
М. Левитин
―
Ну, с помощью хороших людей, которые толчками, толчками, толчками, и, по-моему, при желании сейчас Александра Владимировича Кибовского, сейчас у него такое желание, наверное, всё-таки скоро всё, значит, образумится и образуется, и начнётся. Мне так кажется. Может быть, это идеализм. Может быть, идеализм. Но мне кажется, что что-то такое… во всяком случае не голословное обещание, а конкретные дела.
К. Ларина
―
Я уже помню, что принимались… люди доброй воли когда-то принимали участие в защите театра «Эрмитаж» и спасали его от посягательств. Да? Это было очень давно. И тогда победили, и театр жил. И вот кто… кто бы мог подумать, что пройдёт там столько лет, и опять все начнется сначала. А я хочу сказать московским властям, что Михаилу Захаровичу Левитину в декабре исполняется 75 лет, что театр «Эрмитаж» в этом году отметил 60-летие. В 19-м. Я так понимаю?
М. Левитин
―
Было так.
К. Ларина
―
И вообще хорошо бы всё-таки продолжить жизнь в своём помещении, потому что, мне кажется, что если говорить об этом помещении, об этом доме в центре сада «Эрмитаж», он, ну, вписан уже в историю театра, прежде всего. Это ужасно, что Вас там нет. Вот нет у вас… Вас там нет. Нет у вас пробивной способности. Нет у Вас танков, пулеметов, специальных людей, где…
М. Левитин
―
Вы знаете, я был бы страшный агрессор. Я так боюсь себя с пулеметом, понимаете. Я знаю характер. Жуткий агрессор. Слава богу. Слава богу. Что касается благодарности и поздравлений, ну, они мне орден сейчас дали власти. И НРЗБ премия Москвы все-таки за это время получена за книжки.
К. Ларина
―
Вы же смелый человек. Вам терять уже нечего. Вот вам дают орден, а Вы скажите: а мне не надо… Не надо мне орден. Дайте мне… Верните мне театр. Вот я готов от ордена отказаться, а театр дайте! Это будет главный орден.
М. Левитин
―
Я точно так же и формулировал. Точно также громогласно при всех сказал, что вы мне орден даете, дайте мне театр НРЗБ. Это я всё сказал. Видите, я Вашими словами уже заговорил. Всё сказал. Ну, правда, премия Москвы мне была очень приятна за эти книжки. Это за книжки…
К. Ларина
―
Ну, понятно. Да, да, да.
М. Левитин
―
За Таирова, за Фоменко. Вот так вот 2 книжки. Хорошо. Очень хорошо.
К. Ларина
―
На Ваш… Давайте про театр вернемся. Ну, тема такая. Как Вам кажется, происходит ли сегодня смена поколений вот в театре в нашем? И если… Хотя что я задаю вопрос? Конечно, да. Но почему она так болезненно происходит? Я имею в виду вот… вот эти все смена руководства в театрах, которые потеряли своих художественных руководителей. Это всё какая-то невероятная боль с кровью и с мясом происходит.
М. Левитин
―
Это ужасное горе. Это ужасное горе, что уходят последние люди, имеющие право, я специально говорю, не ставить спектакли, а руководить театрами. То есть люди, обладающие прочным запасом культуры от очень хороших учителей, которые тоже были уже вторым или третьим поколением тех великих учителей. То есть угасание культуры мощное, но оно выражается не только в этом. Оно выражается в том, что с нашей помощью, – с нашей помощью! – с помощью этих недобитков мы воспитали кучу дилетантов. Кучу дилетантов. И так, как деньги играют не последнюю роль, то они в этом воспитании нам страшно помогают. И возникла с моей точки зрения, прав я или нет, Вам судить, лава режиссеров, лава режиссеров. Это их масса. Их масса. Они все со своими видениями. Они со своим НРЗБ о театре и так далее, и так далее. И они навязывают нам свое представление. В то время как ты приходишь к формуле: я, только я. Я и Моцарт. Моцарт и я. Только Моцарт. Я расскажу свой путь. Это вот такой путь. Они приходят к формуле: я, я, я, я, я. Никакого «я» нет. Выдумка. Есть Моцарт. И пусть они не выдумывают глупости себе. Пусть не мнят о себе. Но для этого вероятно нужно прожить больше. Прожить больше. И разочароваться в себе. Самое главное – разочароваться в себе. И разочаровываются. И идет каска… каскад каких-то ребят, умеющих маленькое-маленькое что-то и это маленькое тебе предлагающих, предлагающих. А и зрителя бедного тоже так воспитывают. Ну, телевидение есть телевидение, оно… Дай бог, ему здоровья. Футбол – хорошая вещь. Можно смотреть. И в это время это телевидение становится основным проклятьем. Но они и телевидение не смотрят, ребята. И телевидение не смотрят. Они сговариваются. Какие-то небольшие тусовочные группы именуемые театрами. Небольшие тусовочные группы. Вот такой руководитель. Вот такой у него мир. Вот такой он за… Вот его ругают. Вот его хвалят. Кстати, ругают и хвалят стало одинаковым. Что ругают, что хвалят, это сейчас совершенно одинаково. Можно тысячу раз ругать, можно тысячу раз хвалить. Всё одинаково. Всё замечают. Идёт такая логика: заметили, заметили. Ну, заметили, так заметили. Есть еще дилетантизм. Сожрал всё. Театроведы, к сожалению, и любимые мои, и менее любимые мои очень передают то, чему поклонялись вчера. Очень предают. А почему это происходит, я не знаю.
К. Ларина
―
А я Вам объясню по поводу театроведов, готова объяснить. Я, правда, не такой термин употреблю… готова употребить, вот предают. Это все-таки не так. Тут важно понимать в контексте. Михаил Захарович, кто пишет о театре сейчас кроме журнала «Театр»? Ну, скажите.
М. Левитин
―
… журнал «Театр» тоже очень непоследователен.
К. Ларина
―
Неважно! Имеет… имеет право. И в конце концов единственное осталось издание, где хоть что-то пишут. Профильное издание. Посмотрите, ведь в периодике, в массовом… в средствах массовой информации все эти отделы культуры превратились в отдел светских сплетен. И всё.
М. Левитин
―
Да.
К. Ларина
―
Или прес… Или пишут пресс… пресс-релизы пишут, анонсы либо светские сплетни. Никаких рецензий нет нет уже 100 лет. Они все вон… если хочешь узнать про спектакль что-то, узнать разные мнения, ты открываешь соцсети. И там всё смешалось. Зрители пишут. Театроведы пишут.
М. Левитин
―
Да, да.
К. Ларина
―
Вот и всё.
М. Левитин
―
Может быть, я театроведов перепутал со…
К. Ларина
―
Да? Немудрено.
М. Левитин
―
… есть для чего.
К. Ларина
―
Да.
М. Левитин
―
Я ж потерял своих друзей. Я их просто… Я их не могу найти. НРЗБ фамилии. Я начинаю теряться. Хотя для меня по-прежнему существуют их прежние работы. И мне очень жалко, что вот Наташа Кузьмина умерла. Мы расстались с ней. Она так толково писала о театре и о каждом из нас, и о непримиримых, может быть, даже внутренних противников. Какие противники здесь могут быть? Какие противники?! Когда это просто, как я сказал, недобитки.
К. Ларина
―
Идеологически… Идеологические противники.
М. Левитин
―
Ну, может быть.
К. Ларина
―
Ну, давай сейчас я буду с Вами… с Вами теперь начнут спорить. Я так люблю. По поводу агрессивного навязывания своего театра. Ну, видите, человек, который декларирует свое авторское искусство, сидит передо мной. Это Михаил Левитин, у которого абсолютно свой авторский взгляд на театр, на театральной эстетику, у которого свой театральный язык. Кто-то назовет это навязыванием, а я вот считаю, как и Вы, я надеюсь, что это Ваш личный взгляд на этот театральный мир. То есть как бы это Ваш театр… взгляд Ваш… Ваша… Как это называется? Господи, прости меня. Стекло это оптическое. Как оно называется, забыла. Лупа. Да? У них другой взгляд. Они смотрят по-другому. А Вы говорите, что они навязывают. Кому они могут навязывать? Я не знаю, правда, кого мы имеем в виду. Ну, там режиссёр N в театре D. Да? Да? Но он всё равно это исключительно для своей публики. Мне кажется, что Вы преувеличиваете масштаб влияния театра на зрителя. Зрителя в театре очень мало.
М. Левитин
―
Да. Но у Гоголя было такое понятие когда-то протагонист. Протагонист. И все, почти все… У нас же политизированное общество, прежде всего.
К. Ларина
―
Конечно.
М. Левитин
―
И все хотят быть президентами. Все до единого. А театр дает возможность для такого маленького царствования там, предположим, такое количество большое лет как мое или меньшее количество лет, но царствование. Человек воцарился в театре, и человек начинает им руководить. Я Вам скажу о себе коротко. Все-таки о себе. Меня мама папа родили с тем театром, который Вам иногда нравится, иногда не нравится. Они родили меня с этим авторским театром. И я ничего больше кроме нескольких любимых мной людей, встреченных мной через книги, через свою родню… Как у Терентьева там дочка говорила: «Да ты мой папа. Ты мой папа. И у тебя все манеры моего папы. И ты лысый как папа». Это тоже бывает. Или НРЗБ. И всё это… Всё это совпало с моим просто детством. Я родился со своим театром. Я ничего никому… Я бы с удовольствием изменился бы. Я бы…
К. Ларина
―
Не надо.
М. Левитин
―
… завтра изменился бы просто, ну, стал бы другим. Все бы бежали сюда и кричали бы: «Ура! Он ставит то, что мы хотим. И ставит, как мы хотим. И не надо вдаваться особенно в это, в то, что он там… как он понимает». Но у меня не получится.
К. Ларина
―
Я знаю. Это прекрасно. Да, да.
М. Левитин
―
Как говорила Сельвинская покойная, так… Она говорила так: «Вы очень хотите быть плохим, но у Вас не получается». Понимаете? Вот это тот случай.
К. Ларина
―
Теперь вопрос страшный.
М. Левитин
―
Давайте.
К. Ларина
―
А возможно вообще сохранить театр, созданный одним человеком, после его ухода? Я опять возвращаюсь к теме вот этой смены, потому что всегда возникает вопрос… «Вы предаете традиции вахтанговского театра!» - кричали Туминасу, когда он пришел в театр Вахтангова. Теперь, значит, пришёл Рыжаков, который предает традиции театра «Современник» и заветы Галины Борисовны Волчек. С таким практически программным заявлением из театра, хлопнув дверью, ушел Сергей Гармаш. И мы знаем, что тоже там всё непросто сейчас в театре. То же самое происходит в «Ленкоме». То же самое происходит на Таганке, происходило после ухода Любимова. Вот эти вот претензии, насколько вообще традиции, если мы это… что мы имеем в виду под этим словом не очень понятно, заложенные там, не знаю, одним гением, могут дальше без этого гения воплощаться и длиться его последователями? И насколько это возможно в театре? Про Фоменко то же самое можно сказать, что с его уходом всё равно театр другой. Правда же? Вот прекрасный Евгений Каменькович, замечательный педаго… педагог, режиссер и ученик и, конечно же, последователь. Но всё равно это другой театр. Или, там не знаю, Женовач после Табакова.
М. Левитин
―
Вы спросили. Я Вам отвечу. Это трагедия. Это трагедия неразрешимая. Ничего не будет похожего, даже близко стоящего рядом с тем, кто ушел. Вы там назвали фамилию Пети. Петя со своей природой человеческой, мужской, актерской, режиссерской не повторим настолько, что весь его театр должен срочно меняться или быть верным Петру. Они пытаются и так, и так, и так пытаются. Пытаются. Это есть. Но это невозможно.
К. Ларина
―
Невозможно.
М. Левитин
―
Это невозможно. Скажу, очень жаль, что предшественник был яркий. Лучше бы это было бы, ну, светлой памяти Галины Борисовны, лучше бы он был бы неяркий, а такой как ровненький как Галина Борисовна, которая менялась в соответствии со временем, думала, была честным человеком, мне кажется, и так далее. Лучше бы так. Лучше бы так было. Но если это… Они меняют таких людей как Вахтангов или меняют таких людей как Захаров, предположим, я им не завидую. Я им просто не завидую. Они начнут менять их в сторону левизны, авангардизма, новаторства. А это другое. Если ты не умеешь выпивать, то не садись выпивать. Вот и всё, что надо говорить. НРЗБ Если ты не умеешь гульнуть, если не умеешь посмотреть на мир совершенно безобразно, например, и увидят, что твой безобразный взгляд на мир красивее самого мира, лучше мира. Он честнее. Он такой наотмашь. Как у Пети там. Я в данном случае говорю о Петре. Или Таиров – честнейший человек по отношению к своему театру. Ну, честнейший. И преданный одной женщине. Преданный этой женщине. У нее уже, как говорил Гайдебуров, штукатурка слезает со щёк, а вы ее еще прёте туда в главные… в главные роли. И он бы пёр до конца, и мы были бы ему предельно благодарны. Я вчера сказал моей одной актрисе: «Ты говоришь плохо. Включи Бабанову и включи Коонен, и сиди, и учи интонации. Они тебе не пригодятся в конкретных ролях. Ты не будешь играть Джульетту. Я тебе сразу говорю. Ты не будешь играть то, что играла… там НРЗБ играла Алиса Георгиевна, но ты научишься существовать на театральном языке. Ты имеешь право выйти на подмостки». Черт их побери! Они же… Они же ничего… Они ж сейчас режиссёры, даже самые левые, даже те, кого Вы одно время холили, даже они говорят своим актерам так: говори ты, говори ты. А у Мейерхольда в реестре первым стоял голос. Первым стоял голос. А потом уже всё остальное: ритмика, пластика, темперамент. Первым стоял голос. Он по голосу понимал, есть индивидуальность или нет. А может ее нет, к чертовой матери. Так что я думаю, что то, что… то, что я Вам сказал, то я и думаю, ничего не будет. Будет другое.
К. Ларина
―
Вы курс набрали в этом году, мастерскую свою?
М. Левитин
―
Набрал. Набрал. Но это очень интересно. Знаете, я так подумал: лет немало. Я недавно спросил свою жену, 2 года назад, сколько мне лет. Я спросил ее… И те, кто сейчас меня слушают, думают это либо придурок, либо сумасшедший, либо врет, как только может. Не вру. Я вдруг спросил, сколько мне лет. Она говорит, тебе будет там 74… Там сколько? 70… В это время. Столько-то, столько-то лет. Я страшно испугался. Я страшно испугался. Я вдруг понял, что календарь начинает довлеть. Я никогда его не принимал. Он для меня не существовал. И до сих пор как-то не очень существует. А теперь мне сказали: «Набирай курс». А у меня этот курс новый, блестящий. Блестящий. Режиссерско-актерский курс, который я набирал как труппу актерскую только. И о режиссерах ни секунды не думал. И там будут режиссеры. Двое. Один. А актеры все! И очень хорошие. Я думаю, а что мне набирать следующее? Надо же довести. Вот я смотрю, мои старые друзья. Ну, хорошо, что Дашкевич еще трынкает и трынкает на пианино и неплохо, что Бархин тоже на меня работает сейчас беспрерывно, тоже ещё неплохо рисует, будучи нездоровым человеком и так далее, и так далее. И всё это я вижу. Что мне набирать? И вдруг в процессе я понял. Я создам внутри своего театра маленький театр оперетты. И я набрал всех, кто гениально поёт и гениально играет. У меня ребята все играют на инструментах, на трёх-четырёх, а поют так, что я хотел бы чтобы в Московской оперетте, уважаемой мной, уважаемой, чтоб пели так, как Семёнов тут работает и там работает, мой Андрей.
К. Ларина
―
Даже… Да?
М. Левитин
―
… был свидетелем, кто лучше. Чья «Фиалка Монмартра» будет лучшей? Я им выдам опереточный репертуар один за одним, один за одним и развеселюсь немножко. Развеселюсь.
К. Ларина
―
Ну…
М. Левитин
―
Вот это…
К. Ларина
―
«Развеселюсь» звучит как угроза.
М. Левитин
―
Ну, так вот… набрал, набрал, набрал.
К. Ларина
―
Так. Слушайте, а мотивация какая у них? Я даже себе… Я вот не могу себе представить, зачем сегодня идут люди в артисты и в журналисты.
М. Левитин
―
Я тоже.
К. Ларина
―
Ну? Что говорят? А Вы у них спрашиваете, зачем вы идёте? Для Вас это важно понимать?
М. Левитин
―
Я думаю за славой идут, конечно, очень, потому что денег там никаких нет. Но, может быть, у некоторых есть жажда праздника. Все-таки праздник. Я на сцене. В зале мама, папа, возлюбленный. Мы все вместе. Мы поём и танцуем. Или там монологи произносим. Или платье красивое надеваем, чтоб я тебе нравился НРЗБ. Там какие-то простые мотивации. Очень простые. Но в процессе работы над сложным материалом со сложным, предположим, режиссером или со сложным партнером они становятся более глубокими мотивациями. И я вижу, как они извлекают из себя внутренний мир, внутренний мир. И он, оказывается, у них есть и очень богатый. Очень богатый. Но Вы меня спросили тогда, я всё думаю, о ком я НРЗБ после Стрелера в «Пикколо-театре»… Кстати, они мне после передачи прислали дивное письмо. Театр… «Пикколо-театр» прислал дивное письмо с благодарностью за передачу о Стрелере. У них был тоже замечательный режиссер, сейчас не помню фамилию, но первый в Италии. Театра нет. И он ушёл. Его нет. Или он умер, или ушёл, но театр стал совершенно другим, а потом исчез. Какой Стрелер? Какой Стрелер? Только в моих снах будет этот Стрелер.
К. Ларина
―
Ну, это… Чёрт его знает. Я сейчас как раз думала, что во времена вот моей юности, когда я поступала в институт театральный, и потом когда я работала первые годы в театре, это всё равно было неосознанно. Это я, потом анализируя, поняла. Неосознанное такое место внутренней миграции не только для артистов, режиссеров, драматургов и вообще людей театра, но и для зрителей. Как… как литература была местом эмиграции, внутренней эмиграции я имею в виду. Настолько была жизнь унылая, глухая, неинтересная, какая-то просто пресная и отвратительная в своей предсказуемости, что это было ощущение жизни. Вот тут… там, где искусственная жизнь была настоящая жизнь. И кажется, что… Да?
М. Левитин
―
… о том же говорим.
К. Ларина
―
Да?
М. Левитин
―
О том же говорим. Об одном и том же говорим.
К. Ларина
―
Да.
М. Левитин
―
Потому, что я не формулирую как Вы, потому что Вы поступали туда как актриса. Я не поступал как актер. Мы о том же говорим. О том же говорим. Волшебный мир. Хватит. Хватит видеть эту бузу…
К. Ларина
―
Ну, тогда такой вопрос: всё-таки соприкасаются ли сегодня две этих реальности? И может ли вот это вот наивное представление об искусстве как о том, что может изменить мир, насколько оно сегодня имеет основание под с тобой? Или это невозможно, не соединяются эти две реальности: реальность и искусство?
М. Левитин
―
Всё это «Эрмитаж». Это главная тема. Если Вы спросите вообще о моей теме, то обнаружив в себе клоуна вечного, и я его как бы продолжаю нести. Но ничего сегодня не получится, потому что пробивание дороги туда, пробивание тропинки туда в театр за праздником почему-то не происходит. Они хотят увидеть то, что они видят каждый день на улице. Или им навязывают это. Вот я не могу понять. Если мы все взялись, сговорились, если б мы все были такими наивными, наивнее немножко, чем мы есть, может быть, получилось бы. Людей же уговорить можно. И даже очень можно.
К. Ларина
―
Я думаю, что еще все-таки некое растление произошло в том, ну, в смысле… я имею в виду… Что я имею в виду? Некая примитивизация, она коснулась безусловно и театральной составляющей. И люди привыкли на уровне сюжета воспринимать спектакль в большинстве своём. Ну, Вы сами это знаете. А уж разучились считывать смыслы, которые, как мне кажется, вот в самое страшное время этим мастерством, этим даром понимать, понимания, люди обладали в большей степени.
М. Левитин
―
Это безусловно. Боятся веселья. Боятся веселья. Кажется, что это провокация. Какое веселье? Ну, сегодня понятно. Сегодня можно всего бояться просто. Вообще не выходить. Но в принципе боятся веселья. Боятся дури. Боятся легкомыслия. Ну, боятся этого люди, и приучить их к этому можно, но очень постепенно, очень трудно и с помощью больно мощной компании. Ученики – не лишние НРЗБ в твоей жизни. Не лишние. Они все-таки мне немножко помогают.
К. Ларина
―
Ну, чтобы у людей не было ложное ощущение, что Левитин – это такой… такой певец карнавала. Это не так. Всё-таки здесь какая-то другая история, когда Вы говорите про веселье. Я смотрю на Вашу… в ваш… в ваше мрачные глаза и представляю себе совсем нечто другое. Это не то веселье, которое лишает ума. Правда же?
М. Левитин
―
Ну, конечно. Отца нет. Мамы нет. Многих друзей нет. Я без них обойтись не могу. Они у меня тут. И тут сидят. Но они же меня любили за веселье. Поэтому уживаются…
К. Ларина
―
Да.
М. Левитин
―
… вот эти вот те… Я адресую им, которых нет, адресую им себя, который был. И пока еще вот есть.
К. Ларина
―
Ну, что же? Остается напомнить нам, что сезон открыт, и вы можете… Билеты продаются на спектакли? Можно? Пока ничего… Всё нормально. Да? А шахматная рассадка через одно место?
М. Левитин
―
Да, да, да. Сколько угодно этих тряпок у меня… Ради Вас сейчас отложил её. Вообще-то их много очень. И, наверное, не так это всё безобидно.
К. Ларина
―
Значит, спектакль «Меня нет дома» – это спектакль обо всех. Да? Действительно это третий Хармс в истории театра «Эрмитаж» уж точно. Хармс-3. Вот мы вспомнили про «Белую овцу» 20-летней давности. А до этого ещё 20 назад, в начале 80-х был «Хармс! Чармс! Шардам!» Да? Вот знаменитый спектакль. Я не думаю, что это последний спектакль. Это просто последний спектакль, по календарю он как бы последний. Поэтому, Михаил Захарович, я желаю ещё больше Хармса. Я желаю, чтоб Вы переехали… вернулись в свою родную гавань…
М. Левитин
―
Спасибо. Спасибо.
К. Ларина
―
… в свой дом в центре города в «Эрмитаже», чтобы это всё случилось при нашей жизни, чтоб мы успели друг друга увидеть и обнять.
М. Левитин
―
Хорошо. Совсем не против.
К. Ларина
―
Я Вас люблю, обнимаю.
М. Левитин
―
Я Вас тоже.
К. Ларина
―
Всё. На этом завершаем.
М. Левитин
―
Будьте здоровы! До свидания!
К. Ларина
―
Спасибо, мой дорогой!
М. Левитин
―
До свидания! Пока!