T-invariant: Нормальная война. Как массовое убийство меняет сознание людей и их представления о норме
Читать оригинал на сайте T-invariant
После 24 февраля 2022 и 7 октября 2023 для многих людей война перестала быть частью новостей, не имеющих к их жизни прямого отношения. На фоне этих событий и очень разного к ним отношения Исследовательский центр «Коллективное действие», известный своими исследованиями в области городской политики, провел открытую дискуссию «Нормализация зла». Приглашенными специалистами в дискуссии выступили географ-урбанист, сооснователь компании Habidatum Алексей Новиков, приглашенный исследователь Ариэльского университета, бывший декан факультета социологии Московской высшей школы социальных и экономических наук (Шанинки) Виктор Вахштайн и преподаватель коммуникации, публичной речи и иностранных языков, бывший руководитель пиар-службы одной из крупнейших нефтяных компаний Григорий Огибин.
Срочный сбор
Нам нужна помощь как никогда
— Нам хотелось понять, какие действия и какие практики приводят к тому, что война кажется не только явлением, от которого невозможно уйти, но и явлением нормальным, а иногда даже необходимым, — поясняет Артем Никитин, член команды «Коллективное действие», ведущий встречи. — А с другой стороны, хотелось осмыслить, как война из экстраординарного события становится рутиной, повседневностью, что при этом происходит в обществе и надо ли сопротивляться рутинизации войны и привыканию к ней. Мы видели, как маленькими шагами камеры в московском метро из инструмента безопасности и комфорта превратились инструмент слежки и надзора. Незаметные действия, небольшие шажки приводят зачастую к глобальным последствиям. Мне кажется, что войну России и Украины сделали возможной антидемократические практики, политические репрессии, политические убийства, слежка и тотальный контроль, в том числе над медиа.
Норма, рутина, война
Алексей Новиков, начиная дискуссию, призвал разделять тяготы войны для конкретного человека и существование войны как нормы в целом:
Война — это печальная общественная норма, к которой мы привыкли. Не зря она закреплена в международных соглашениях и конвенциях по поводу обращения с пленными, правил ведения войны в целом.
Но это, на взгляд спикера, не значит, что мы считаем нормой смерть людей или бомбежки городов. Алексей напомнил участникам встречи наблюдение Ильи Эренбурга в книге «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» о параллельном существовании войны и мирной жизни. В войнах вплоть до Первой мировой сражения могли идти, не препятствуя коммуникациям мирной жизни: рядом с линией фронта спокойно проходили пассажирские поезда и экипажи. Даже в годы Первой мировой войны германские страховые компании исправно выплачивали компенсации заранее застраховавшему в Германии свой флот Российскому правительству за каждый потопленный в бою немецким флотом российский корабль. Честь выполнения бизнес-обязательств была выше военного патриотизма. Сейчас такая ситуация почти невозможна. Война приобретает тотальный характер, армии становятся похожи друг на друга не только по типам вооружений, но и по униформе, которая своим цветом и покроем не разделяет противоборствующие стороны, а маскирует их, делая их отличия слаборазличимыми. Ну, и главное — появляется оружие массового поражения, которое предназначено для уничтожения не только войск, но и мирного населения.
Обсуждая нормализацию войны, на взгляд Алексея Новикова, стоит выделять три темы. Первая — рутинизация войны. Хорошим примером для этого, по мнению Алексея, могут служить двенадцать русско-турецких войн, которые проходили с небольшими перерывами в период с XVI века по XX. В российских светских салонах эти войны просто перестали замечать, они если и были темой разговоров, то не трагической, а рутинной. В Европе ситуация была похожей. Эккерман в «Разговорах с Гете» признается, что за время затяжной позиционной войны в Нидерландах он обошел множество голландских музеев и резко продвинулся в своем понимании искусства. Такая рутина войны, возможно, превратила ее в своего рода «нормальные» обстоятельства жизни, поясняет он.
Вторая — героизация или романтизация войны. В первую очередь такое происходит с освободительными войнами.
— В России, так уж сложилось, все наиболее значительные и тяжелые войны были либо на востоке, либо на западе страны. И они оказывались разрушительными для существующего на тот момент в стране режима. Рутиной такие войны никогда не становились, что война 1812 года, русско-японская война 1905 года или отечественная война 1941-45 годов. Романтика освобождения или горечь проигрыша трансформировали войну в легендарную эпопею.
И третье — война как стихийное бедствие. На этом представлении держатся упрощённые пацифистские практики: война — это ненормально, невыносимо и неудобно — ее нужно срочно прекратить, независимо от того, кто в ней прав, кто виноват. В такой постановке неважно, кто на какой стороне, и что «силы добра» могут проиграть, главное только, чтобы война закончилась поскорее. По мнению Алексея, это печальная практика. Такое отношение держится на упрощенном отношении к войне как к фактору неудобства. То есть главное — избавиться от неудобств войны любой ценой, в том числе забыв о проблемах, ее вызвавших.
— Что происходит после того, как город разрушен? Сама планировка, привычные ритуалы, в том числе поездки на работу, походы в магазин и так далее, вынуждают город восстанавливаться, — приводит пример из урбанистики Новиков. — Зрелище разрушенного и депопулированного города — одно из самых страшных. Может вы видели заброшенный город Фамагуста на Кипре? Он пугает не меньше, чем Мариуполь или Грозный после бомбежек. Быстрое восстановление искалеченного войной города очень важно. Но, с другой стороны, энтузиазм по поводу налаживания мирной жизни может затмить стремление к победе в войне, стать знаком безразличия. Мы как бы теряем в этом случае чувствительность к целям войны, превращаем войну просто в фактор бытового неудобства.
Григорий Огибин в настоящее время преподает литературу в школе и уже давно ей занимается. Поэтому он, говоря о нормализации войны, в первую очередь обратился к литературе:
— Мне кажется, во всех тех историях, книгах, произведениях, на которых мы познаем мир, самих себя и других людей, обязательно есть герои. Герои бывают, в первую очередь, на войне. Но в Первой с появлением оружия массового поражения прошел водораздел. В книгах Эриха Марии Ремарка и Ричарда Олдингтона больше нет героев, есть обычный человек, выдернутый и кинутый в литературный жанр, к которому мы привыкли.
Как яркую иллюстрацию расщепления между реальностью и ожиданием героя на войне Григорий привел недавнюю встречу учителя в школе, где он преподает. Молодой преподаватель вернулся из Газы, где он сейчас воюет:
Дети, которые ему писали, стоят с шариками. Красная дорожка. Кто-то играет на ксилофоне. Он пережил что-то, на наш взгляд, ужасное. Его встречают как героя. Хотя он себя героем не чувствует, его опыт более обыденный, рабочий…
Нормализация или рутинизация?
Виктор Вахштайн призвал четко разделять нормализацию и рутинизацию:
— Произошло что-то, что ломает вашу повседневную жизнь, делает невозможным обыденные рутинные действия, блокирует весь привычный образ жизни. Все регламенты, все инструкции, которыми вы следовали, просто перестают работать. Через какое-то время, каким бы чудовищным это событие ни было, вы найдете ресурсы для того, чтобы пересобрать эту повседневность заново. Экстраординарные события нарушают рутину. Они прожигают ткань повседневной жизни. Но ткань повседневной жизни регенерирует. Это рутинизация. То, что вы пересобрали свою повседневную жизнь заново, не означает, что вы считаете это нормальным. Может вы и привыкли к тому, что летят ракеты или в 6 утра сотрудники ФСБ в сопровождении понятых интересуются вами, но это не норма. Нормализации не произошло.
Виктор напомнил собравшимся, что рутинизация относится к слою действий, а нормализация относится к слою восприятия и коммуникации. Восприятие нами нормального или ненормального зависит не столько от самого события, а скорее от тех рамок, через которые мы смотрим на этот мир.
Как пример Виктор Вахштайн привел рассказ Стругацких «Второе нашествие марсиан». Там герой разбужен ночью шумом, грохотом, вспышками света, которым не мог найти никакого разумного объяснения. Позже оказывается, что это высадка марсиан, которые установили новый режим. Главный герой становится идеальным коллаборационистом. И вот через год-два он вспоминает, как тогда, проснувшись, увидел «проходящие колонной космические корабли, несшие свет и покой его дому». Социолог поясняет:
Мы можем изучать стратегии нормализации. Но у рутинизации стратегии нет! Это просто восстановление некоторого слоя повседневных действий.
Многие стратегии нормализации хорошо описаны. Виктор напоминает о работе страховых компании, которые заставляют нас задуматься о смерти, нормализуя таким образом экстраординарное событие, которое еще даже не произошло.
При этом Виктор напоминает, что борьба за право считать что-то нормальным и ненормальным ведется испокон веков. И нам может казаться, что все, кто не разделяет нашу точку зрения, намеренно нормализуют что-то, что само по себе не является нормальным.
— Это стратегия нормализации и денормализации. Предмет исследователя — наблюдать за тем, как вы будете доказывать людям, считающим нормально одно, что нормально нечто другое.
Нужно ли бороться с нормализацией войны? Виктор Вахштайн ответ на этот вопрос начал с рассказа о критике повседневности. На его взгляд это явление хорошо описано у Пелевина. Герой рассказа Пелевина засыпает на лекции, просыпается уже в армии. Засыпает в армии, просыпается на собственной свадьбе. Критика повседневности — идея, что большую часть жизни мы проводим без рефлексии, как во сне. Зачастую за привычными обыденными вещами стоят политические или бизнес-идеи. Но мы даже не задумываемся об их влиянии. Например, Ленинградский проспект. Как рассказал Вахштайн, его ширина неслучайна. Ее рассчитывали так, чтобы если все дома рухнут, то посередине йостанется пространство, по которому может проехать танк. Мало кто знает, что скамейки в Централ Парке сделаны по заказу нью-йоркской мэрии именно такими, чтобы на них не могли спать бездомные. Марксистская критика повседневности, говорит Вахштайн, сделала своим кредо тезис о «пробуждении», «раскрытии глаз»: политическая воля может формировать повседневность, подталкивая нас не замечать и не задумываться о каких-то вещах.
— Когда же мы говорим о нормализации, то это уже борьба вокруг нарративов, — подчеркивает он. — Мы наблюдали, как за три месяца, прошедшие с 7 октября, множество людей пересобрали существующую реальность, свои представления о добре и зле и сейчас доказывают друг другу, что именно можно считать нормой, а что нельзя. Сейчас нет единого фронта, где все «хорошие люди» на одной стороне, «плохие» — на другой, и есть равнодушные, которых нужно научить, что именно считать добром и злом, нормальным или ненормальным.
Когда сдвигаются рамки
Объясняя собравшимся, когда и как именно меняется представление о норме, Вахштайн предложил обратиться к близкой для социологов науке — антропологии. Для члена племени весь мир делится на сакральное и профанное. Профанное — это что-то рутинное, что-то, что может обсуждаться. Сакральное — это священное, то, что лежит за границей сомнений. Оно в свою очередь делится на сакральное чистое, которое признается абсолютным благом, неоспоримым добром, и нечистое — запредельное зло.
Время от времени границы регионов нарушаются. Что-то, считавшееся воплощением общих ценностей племени, может оскверняться, переходить в регион нечистого сакрального. Такие нарушения вызывают коллективные эмоции гнева, негодования, возмущения. Причем, подчеркивает Вахштайн, жители современных мегаполисов и обитатели социальных сетей в этом отношении не сильно отличаются от членов племен, изучавшихся антропологами.
— О нарушении границ мы можем узнать только когда происходит «эфервессанс», коллективное бурление, — поясняет Виктор. — О границах добра и зла люди могут умозрительно спорить в кафе или на кухне, обмениваться мнениями и аргументами. Но в ситуации осквернения и последующего бурления, они выходят на площадь.
Как пример сдвига рамки восприятия нормального и ненормального Виктор Вахштайн приводит Уотергейтский скандал (связанный с попыткой установить подслушивающие устройства в штаб-квартире Демократической партии в Вашингтоне в ходе президентской избирательной кампании 1972 года — прим.ред.). Оно описано американским социологом Джеффри Александером.
Казалось бы, обнародование того факта, что президент установил прослушку в штабе оппозиции, должно было вызвать настоящий скандал. Но, уже после обнародования, как пояснил Виктор, республиканцы даже успели выиграть выборы. Тем не менее, работа по денормализации произошедшего уже шла, множество политических (и не только) сил объединились, чтобы показать — это ненормально, когда президент прослушивает оппозицию, когда он использует административные ресурсы для шпионажа за своими политическими противниками. В результате началось активное обсуждение, создалась межпартийная комиссия в конгрессе. Назначается спецпрокурор, который расследует это преступление. И которого Никсон увольняет!
— Для американцев произошло невероятное, невозможное действие: фактически вождь убил жреца племени, — объясняет Вахштайн. — И только в этот момент происходит всплеск коллективных эмоций. Тогда люди, которые всего полгода назад голосовали за республиканцев и не считали, что произошло что-то из ряда вон, выходят с требованием импичмента. Граница между сакральным и профанным была перечеркнута.
Президент из воплощения ценностей американской демократии (сакральное чистое) сначала превращается в обычного коррумпированного гангстера (профанное), а затем — в прямую угрозу демократии (сакральное нечистое).
Нам, конечно, может показаться, что именно сейчас обострилась война норм, резко повысилась актуальность разделения добра и зла, правильности и неправильности. Но Виктор Вахштайн предостерегает от такого восприятия реальности.
— Эта война вечна, — обращает внимание слушателей Виктор. — Например, войны вегетарианцев и мясоедов. Мы слышим с их стороны нарратив: «Вы едите мясо, считаете это нормальным, вы — убийцы!». Это попытка денормализовать то, что для многих является нормой. Для сторонников вегетарианства употребление в пищу мяса — это вопиющая ненормальность.
— Не следует путать противостояние «нормализации» войны с отторжением «конфликта» как такового. Думаю, столкновения между разными мнениями очень важны для нормальной общественной жизни, — добавляет Алексей Новиков. — Уход от этих столкновений — это капитуляция. Культура конфликта в России практически отсутствует, конфликтов принято бояться. Это видно даже на уровне градостроительных практик. «Какие общественные слушания, — слышим мы, — все же передерутся!» Однако именно в этом «передерутся» и есть смысл общественных слушаний, он в выявлении конфликта и его разрешении. Понятно, что нормальные общественные слушания по градостроительным проектам должны идти годами с бурными обсуждениями, спорами, поиском компромиссов. Думаю, культура конструктивного конфликта — это единственная среда для существования современного города.
Война как рутина
Для рассуждений о рутинизации, дерутинизации и новых нормах Алексей предлагает вспомнить, как описывают начало Отечественной войны ее очевидцы. Например, в своих воспоминаниях советский художник-авангардист Александр Аркадьевич Лабас вспоминает, как услышал по радио сообщение о начале войны 22 июня 1941 года. Он идет по городу, многие жители которого о войне еще не слышали, и не узнает свой город, который выглядит после сообщения о начале войны совершенно иначе.
— Это пример той самой дерутинизации в результате сильных эмоций, — говорит Новиков.
Отдельная история — игры с рутинизацией и дерутинизацией в искусстве. В частности, Алексей вспомнил одного из основателей группы «Коллективное действие», художника Андрея Монастырского. Монастырский со своей арт-группой реализовал целый ряд перформансов по дерутинизации. Например, перформанс «Станем на метр ближе». Люди в России и в Америке одновременно начинали рыть ямы глубиной в полметра каждый как бы навстречу друг другу сквозь толщу земного шара. То есть становились на метр ближе, переводя солидарность и стремление к сотрудничеству из словесной рутины в практику и действие. Или разматывали гигантский моток веревки, долго его тянули, чтобы осознать рутину длительности и времени. Эти перформансы помогали иначе взглянуть на норму и на рутину, а также на то, как одно может притворяться другим.
В свою очередь, Виктор Вахшайн поделился другими примерами из мира искусства. Именно искусство позволяет увидеть, чем рутинизация отличается от нормализации. Здесь речь идет не о борьбе норм, а о сломе рутины, ее проблематизации. Художник Анатолий Осмоловский чуть увеличил пачку Мальборо, так что она оставалась почти не отличима от обычной. Но она перестала влезать в карман. «Это попытка распаковать рутину, внеся в нее небольшие изменения», — поясняет Виктор.
Во втором примере Повседневность, напротив, сгущалась.
— Представьте, вы попадаете в город и видите обычную жизнь: парочки целуются, дедушки играют в петанк, бабушка кормит голубей. На следующий день те же лица на том же месте заняты тем же делом. Такой «день сурка». Осмоловский нанял актеров, которые на протяжении восьми часов изображали рутину на главной площади Любляны, и были те, кто погрузился в эту рутину случайно. Начались звонки в полицию, начались параноидальные расстройства, люди пытались понять, что происходит. Потому что не может рутина быть настолько визуально воспроизводимой.
Интересно, что тот же механизм «сгущения реальности», который Осмоловский использовал для перформанса, студенты Миннеаполисского университета 30 лет назад применили для изменения городской среды.
Они надели футболки с названием одного из самых неблагополучных районов Миннеаполиса и отправились туда проводить время и тусоваться. На следующий день они повторили свой поход, и на следующий, и так далее. Вскоре в районе появилась полиция, затем пресса, пытаясь разобраться кто это и зачем они там собираются. Потом подтянулась богема: уличные художники, музыканты. И район начал преображаться. Сейчас это один из самых престижных районов города. То есть изменив повседневность, они запустили процессы регенерации города.
Второй приведенный Алексеем пример произошел в одном из канадских городов.
— Там было три парка: один переполнен, второй со средней загруженностью, а в третий фактически никто не ходил. Мэр предлагает третий парк переделать в mixed-use пространство, где будут и зелень, и жилые дома, и публичные пространства. После этого предложения в городе начинаются протесты и демонстрации, участники которых требуют отставки мэра. Начали разбираться в причинах недовольства горожан. Оказалось, что 15% митингующих просто не доверяют любому правительству и его инициативам, независимо от их характера и содержания, еще 15% категорически против, чтоб в городе срубали какие бы то ни было деревья даже под предлогом благоустройства и облагораживания пространства города. Оставшиеся 70% сказали, что давно хотели сходить в парк, но вот его сносят и они не смогут исполнить своей мечты. При этом значительная часть из этих 70% о парке услышала впервые в жизни.
Фото заложников, рутина и пропаганда
Григорий Огибин совсем недавно обсуждал с учениками, зачем в школе висят фотографии заложников. Вроде бы этого и так вокруг много, и в школьном фойе они опять с этим сталкиваются.
— Можно ли считать эти фото попыткой нормализовать ситуацию или, наоборот, это борьба с ней? Скорее это жест-напоминание о ненормальности происходящего. Но многие в сегодняшнем Израиле всерьез рассуждают, что эти фотографии — попытка оправдать вторжение в Газу.
То есть одни и те же фотографии разными людьми считываются по-разному. Часть израильтян считает, что травмирующий опыт был таким мощным, что люди не могут перестать об этом думать. И фото должны быть везде, чтобы не дать ситуации рутинизироваться. Виктор Вахштайн сравнивает эти фотографии при таком восприятии с поднятыми кирпичиками на дорожках мемориала жертвам Холокоста в Берлине — проходя, вы спотыкаетесь и чувствуете, что что-то не так. Но часть жителей видит в фотографиях напоминание о захвате, которое помогает оправдать ведение боевых действий. Можно продолжить цепочку и дальше, например, счесть, что боевые действия нужны для того, чтобы Нетаньяху смог усидеть на посту.
— Это один из механизмов нормализации — рационализация, помещение в контекст, в котором некоторое действие является оправданием другого действия, — поясняет Вахштайн. — При этом еще месяц назад такую конструкцию в общественном сознании Израиля никто нормально бы не воспринял. Какую из двух точек зрения вы выберите, зависит от того, во что вы верите.
Тем не менее, как обращает наше внимание Григорий, в России на улицах нет фотографий людей, пострадавших в ходе СВО. В российском публичном пространстве государство пытается либо говорить о войне героически, либо не говорить вовсе.
Алексей Новиков отмечает, что, обсуждая нынешнюю ситуацию в России, все же корректнее говорить о пропаганде, а не о нормализации.
— Может быть, пропагандисты и считают, что они создают новые нормы, но мне кажется это не так, — делится своими мыслями Алексей. — Я не вижу никаких свидетельств этой новой нормы. Мы видим отсутствие в публичном поле рефлексии по этому поводу.
Очень интересный аспект затронули своими вопросами зал и Артем Никитин. Спрашивая, в чем разница между пропагандой Кремля и фотографиями заложников в Израиле, вы рационализируете происходящее или пропагандируете свою точку зрения?
— Такой вопрос — куда более пропагандистский и манипулятивный, чем может показаться на первый взгляд, — говорит Виктор Вахштайн. — Это вопросы из серии «В чем разница между оккупацией Крыма и оккупацией Западного берега?» или «В чем разница между бомбардировкой Мариуполя и бомбардировкой Газы?». Когда вы просите уточнить разницу, вы же на самом деле не про разницу спрашиваете. Напротив. Вы уже заранее знаете, что разницы нет, а есть поле сопоставимых действий. Вы пытаетесь заставить своего собеседника смотреть на Западный берег через призму оккупации Крыма, на теракт 7 октября — через призму нападения России на Украину. То есть озвучиваете свой нарратив под видом вопроса.
После 7 октября в Израиле, по мнению Виктора Вахштайна, многие группы людей вынуждены пересобирать свои нарративы. Например, женские организации.
После того, как Европейский союз продемонстрировал полное безразличие к фактам массовых изнасилований, израильские левые женские организации прямым текстом сказали своим бывшим соратницам: «Кажется, вы больше не феминистки, вы — антисемитки».
— Это попытка пересобрать нарратив в ситуации, когда оказалось, что его не разделяют те, с кем еще вчера ты был на одной стороне. Такую же «пересборку» мы видим в западной молодежной левой среде. Доминик Гайслер в прошлом году опубликовал очень интересное исследование о том, как транслируется через твиттеры месседж: «Если вы поддерживаете Палестину, вы должны поддерживать и Россию». Почему? Потому, что и там, и там идет антиколониальная борьба, Россия и Хамас делают одно дело. Таким образом левые тоже пытаются пересобрать свой нарратив.
Но очень важное отличие между попытками пересобрать нарратив, которые происходят в России и Израиле, по мнению Григория Огибина, в том, что в России пытаются навязать всем какой-то единый дискурс:
— Причем, похоже, в него не верят даже те, кто это делает. В Израиле все же нет центрального, навязываемого нарратива. Мы видим лоскутное одеяло нарративов, каждая группа пытается пересобрать свою реальность самостоятельно. Люди общаются, договариваются, идет живой процесс. Точно также развивается язык, постоянно меняясь, развиваясь. За этим можно наблюдать как за чудом, как за производной нескольких векторов. Получается, что Израиль — это агломерат разных мнений, разных нарративов, с большим разнообразием даже, чем гораздо большая по размерам Россия.
Алексей Новиков считает, что важная проблема, с которой столкнулась Россия — это даже не попытка навязать одну правду всем, а в кризисе правды:
— Кризис правды — это ситуация, когда никто никому больше не верит, когда факты ничего не значат, — поясняет Новиков. — Можно сочинять новые данные. Они могут противоречить уже хорошо известным и проверенным, но это никого не смущает — яркость тезиса оказывается важнее правдивости его содержания. В результате многие практики, в том числе и корпоративные, построены на проверке, а не на доверии: «Не доверяй, а проверяй!»
Алексей признает, что кризис правды — явление отнюдь не новое. Он напоминает, что похожие проявления в России описывал еще маркиз Астольф де Кюстин в своей книге «Россия в 1839 году».
— Может, это часть генетического кода российской общественной культуры? Не знаю. Но, так или иначе, Израиль и Россия — две абсолютно разные страны в этом отношении. Если студентам в России на лекции вы пытаетесь описать какую-то ситуацию в категориях «хорошо» и «плохо», «порядочно» и «непорядочно», то возможно многие такого подхода не поймут и попросят определения того, что такое «порядочно». Обычно представления о порядочности — это норма, а тут нет, нужны доказательства. Россия такая ни одна. Многие страны проходят через этический релятивизм.
Мир без войн
Закончилась дискуссия вопросом из зала о том, может ли человечество денормализировать войну.
Алексей Новиков считает, что нет:
— Политическая свобода всегда была и будет под угрозой, и люди будут ее защищать всеми средствами, война в их числе. Всего лишь одно расслабленное поколение в США — и свобода оказалась под натиском мощных популистских движений, которые готовы идти на конституционный переворот. Так что даже в странах, где существует работающая система сдержек и противовесов, даже там за свободу нужно постоянно бороться.
Виктор Вахштайн, отвечая на этот вопрос, обратился к работам Томаса Гоббса. В 1651 году этот английский философ попытался провести мысленный эксперимент, который бы ответил на вопрос, как связаны между собой свобода и политическое насилие. Он представил человеческую природу, в которую не встроена врожденная солидарность с другими людьми:
— Две тысячи лет считалось аксиомой, что человек рождается с сочувствием, состраданием, солидарностью, склонностью к кооперации и мирному сосуществованию с другими. У греков это называлось «nomos agraphos», у римлян — «jus naturale». Гоббс предположил, что никто из вас не является социальным существом от рождения, никто изначально не создан, как идеальный житель полиса. Все, что у вас есть от рождения, — это, во-первых, инстинкт самосохранения, во- вторых, здравый смысл (способность предвидеть последствия своих действий) и в третьих, интерес к высшим сферам. В то время можно было изъять из человеческой природы социальное, но не религиозное. А дальше он проводит мысленный эксперимент, как будет организовано сообщество, члены которого не наделены солидарностью.
В размышлениях Гоббса из-за заложенного в каждом стремлении к стяжанию люди начнут непрерывно убивать друг друга — знаменитая война «всех против всех». Но если ты убил соседа, придут двое его братьев и убьют тебя. При этом не работают никакие частные договоренности. Невозможна даже модель банды, которая навязала бы всем остальным свои правила игры. Ведь в людях нет солидарности, и внутри банды друг друга убьют быстрее, чем банда подчинит себе остальных. Как же выжить? Единственное, что остается — заключить тотальный общественный договор. Это требует от каждого базовой операции делегирования, обмена своего естественного права убивать на гражданскую свободу не быть убитым.
— Но в момент, когда происходит это отчуждение, когда вы больше не располагаете естественным правом на самооборону, потому что вы обменяли его на гражданскую свободу не быть убитым, договор с сувереном оказывается нерасторжимым. Потому что вы не с сувереном договариваетесь. Люди договариваются друг с другом о том, что должен быть кто-то, гарант, которому делегируется, прежде всего, восстановление справедливости. Поэтому вот эта операция обмена естественных прав на гражданские свободы — это, прежде всего, операция обмена права на убийство на свободу не быть убитым. Поэтому связь между гражданской свободой и насилием прямая. Это когда одно приходит на смену другому. Лишь с этого момента тотальное насилие перестает быть нормой и возникает общество.
Текст: Юлия Черная