T-invariant: Александра Архипова: «Семиотические партизаны подрывают не поезда, а смыслы и знаки»

T-invariant, 19.11.24

19 ноября — 1000-й день масштабного вторжения России в Украину. Война сильно изменила всю нашу жизнь. А также принесла много нового в русский язык. Как меняется наша письменная, устная, неформальная и официальная речь, как устроены новояз, некрояз и военный жаргон? Об этом T-invariant поговорил с социальным антропологом, кандидатом филологических наук, приглашённым профессором Эколь Нормаль Суперье (Франция) Александрой Архиповой, признанной иноагентом за анекдоты о войне, которые учёная собирала в своем телеграм-канале «(Не)занимательная антропология».

«Всё сложно» — еженедельный эфир на YouTube-канале T-invariant. Сложные новости, сложные вопросы и сложные темы. Приглашённые гости из мира науки и не только. Всё, как вы любите. Каждый понедельник в 19:00 мск.

Пассивно и безлично

T-invariant: Какие социальные группы оказались наиболее чувствительными к войне? Кого вы с коллегами изучаете, на что обращаете внимание?

Александра Архипова: Нечувствительных групп нет. Любому, кто нас слушает, хочется быть такой Агафьей Лыковой, жить где-нибудь в лесу, далеко, чтобы ничего не знать. И заниматься исследованием чего-нибудь абсолютно абстрактного. Но если вы действительно не Агафья Лыкова, так не бывает. Все граждане России, их речь, их способ передать информацию о мире, оказались под сильным влиянием «языков войны». Множественное число здесь совершенно не случайно, потому что «языков» много и они разные. При этом, когда я говорю «язык» в этом интервью, я имею в виду не настоящий, полноценный язык, а набор правил, которые определенная социальная группа использует в определенных условиях. 

Справка

Александра Архипова — социальный антрополог, фольклорист. Окончила историко-филологический факультет РГГУ. Кандидат филологических наук (тема диссертации — «Анекдот и его прототип. Генезис текста и типология текста»). Работала в РГГУ, РАНХиГС, РЭШ и Шанинке, стажировалась в Исследовательском центре Восточной Европы при Бременском университете. Автор и соавтор нескольких книг, включая «Опасные советские вещи: городские легенды и страхи в СССР». В мае 2023 года Минюст РФ внёс Архипову в список «иностранных агентов». С 2024 года преподаёт антропологию в Ecole Normale Supérieure (факультет социальных наук) в Париже.

T-i: Прежде всего заметны изменения в языке официальных российских медиа.

АА: Да, несомненно, про язык государственных СМИ пишут в 90% случаев. Это классический новояз, он поддерживается методиками Администрации президента: «Не пиши слово „война“, пиши „специальная военная операция“. Не пиши „ограничение выдачи денег“, пиши „особый порядок выдачи“. Не пиши „захваченные территории“, пиши „освобождённые“». У этого языка есть свой набор правил — «грамматика» в кавычках.

Свой «язык» у тех, кто оказывается связан с фронтом. Родственники российских военных знают много эвфемизмов словам «война» и «фронт». Поскольку про это говорить нельзя и одновременно не хочется, в их речь через воюющих родственников приходит много фраз, связанных с войной, и они начинают говорить «зелёнка», «красная зона», «серая зона», «за ленточкой», «сложная командировка», «двухсотые», «трехсотые» (убитые, раненые), «обнулить» (убить, расстрелять). И этот язык постоянно в движении. Из военкоровских чатов он проникает и в язык СМИ.

Недавняя прекрасная фраза: беспилотники могут быть не только сбиты или уничтожены, но ещё и подавлены. «Они впали в депрессию? — хочется спросить. — Или их подавили как свинок в „Алисе в стране чудес“?» Нет, это лексикон. Имеется в виду, что подавлен был сигнал. Это военный лексикон, который сейчас вошёл в военный новояз. То есть один язык войны повлиял на другой язык войны.

Государственные СМИ, особенно федеральные, стараются сделать вид, что у нас ничего не происходит: они пишут новости по принципу «Всё хорошо, прекрасная маркиза». Для этого они в изобилии используют специальный приём: замена опасных слов на слова, которые не вызывают никаких эмоций. Лингвисты сказали бы, что это подмена коннотации. Возьмем, к примеру, известную пару слов — взрыв и хлопок. В обыденной речи вокруг слова «взрыв» есть набор ассоциаций. Взрыв связывается с гибелью, войной, страхом и так далее. Слово «хлопок», которое стало означать сейчас почти повсеместно «взрыв», этих ассоциаций не имеет. Родился «хлопок» из технического термина «хлопок газа» (в внутренней технической терминологии МЧС хлопок означает ЧП бытового характера). Соответственно, если журналист пишет «в многоэтажном доме произошел хлопок», наша аналитическая часть мозга в принципе понимает, о чём идет речь, но реакция на такие высказывания гораздо менее эмоциональная, а само описание этого события запоминается хуже. Я называю такой процесс нейтрализацией, а слова, которые получаются в результате, — нейтронимами. Это отдельный тип эвфемизмов. «Специальная военная операция», «особый порядок выдачи» (вместо ограничение выдачи валюты), «подтопление», «водопроявление» (а не течь в метро) — это все нейтронимы (часть из которых пришла из технических терминов). Их задача — успокоить читателя, убаюкать слушателя, чтобы, не дай бог, тревожность не повысилась. Это может кому-то показаться странным, но так оно и работает. Я называю такой язык некроязом (мёртвым языком).

Несколько лет назад психолог Александр Уолкер и его коллеги провели эксперимент. Американцы, участники эксперимента, оценивали два типа небольших утверждений, в которых рассказывалось о действиях армии вымышленной страны Фоксленд. В текстах первого типа напрямую говорилось о пытках и убийствах, которые совершает армия Фоксленда, а в текстах второго типа пытки и убийства были замены нейтронимами «усиленное вмешательство при допросах» (enhanced Interrogation), а вместо слова «убить» использовался глагол «нейтрализовать».

Знакомая картина, правда? В результате участники эксперимента считали гораздо более приемлемыми действия армии страны Фоксленд, когда она занималась «усиленным вмешательством» при допросах и нейтрализацией врага (а не пытками и убийствами), а сами эти выражения — более приемлемыми. 

Язык военкоров устроен по-другому. Многие из них считают, что идёт война народная, священная война. Военкоры хотят мобилизовать читающих людей на какие-то действия. Соответственно, они не любят этот успокаивающий некрояз, наоборот, они над ним издеваются и даже составляют издевательские словарики новояза. А когда им надо нелицеприятно выразиться о российской армии, что происходит часто, они называют Россию Лаосом — чтобы не попасть под действие закона о фейках.

Эти два языка друг на друга постоянно влияют. Язык СМИ становится всё более проницаем военным жаргоном, и всё реже удаётся скрывать, что происходит. Но, с другой стороны, военкоры всё больше боятся говорить открыто, поэтому всё время изобретают какие-то конструкции. 

Ну, и, естественно, есть языки избегания, на которых говорят граждане России. Тут в ход идут «текущая ситуация», «известные события», «всем всё понятно».

T-i: Можно ли сказать, что если речь идет о некоей трансляции государственной позиции, то чаще используются пассивные и безличные формы? Те же «подавленные беспилотники» — подавлены непонятно кем. А когда речь идёт о тех, кто вовлечён в военные события, там вполне себе активные формы.

АА: Да. Когда я начала этим заниматься в 2022 году, этого не замечала. Но сейчас, что называется, массив данных накоплен, и мы видим, что этот некрояз имеет не только лексические изменения (одни слова заменяются другими), но и грамматические, синтаксические: резко увеличивается количество пассивных конструкций. Ровно те, которые были приведены: «беспилотники были подавлены», «беспилотники были сбиты». Кем сбиты, чьи они, откуда они летели? Нет ответа, просто сбиты. И губернаторы, и чиновники, и журналисты начинают выражаться языком протокола, который и есть естественная среда обитания для пассивных конструкций. Не «мы обнаружили труп», а «был обнаружен труп». 

T-i: «Ситуация нормализована».

АА: Да-да, «ситуация нормализована». И этот язык всё больше деревенеет и проявляется в областях, которые вообще не связаны с войной. Если мы прочитаем в региональном телеграм-канале новость — «движение поездов приостановлено из-за вмешательства третьих лиц», мы вряд ли однозначно поймём, что произошло. Видимо, диверсия, но нам не сообщают, что произошло и с каким результатом. 

Общая тенденция говорить непонятно в публичном пространстве, как мне кажется, усиливается. Это своего рода copycat behavior: люди копируют поведение других людей, потому что их задача — высказаться максимально непонятно, чтобы тебя, не дай бог, не привлекли за какое-то слово. Не обязательно связанное с дискредитацией российской армии, а вообще, чтобы не обвинили, что ты что-то не то населению сказал. Этот некрояз стремительно распространяется. Высказывания, построенные на некроязе, с использованием пассива и нейтронимов, позволяют продемонстрировать некоторую экспертность и избежать возможного наказания. Сравните две способа написать новости в СМИ: «Автобус попал в скопление воды», «В метро обнаружено водопроявление» или «Автобус утонул в огромной луже» и «Вода залила метро».

T-i: Сейчас есть военкоры, которые скорее используют официальную лексику, и есть Z-блогеры, которым свойственен язык агрессии, ненависти. И в последние два с половиной года появилось множество разнообразных ругательств. Обращали ли вы внимание на изменения этой лексики?

АА: Действительно, сейчас большое количество языка ненависти. И в этом языке ненависти возникают сложные ругательства. Не хочется их произносить, но они образованы способом сложения двух слов, как, например, «жидомасоны». По этому принципу к названии нации «украинцы», присоединяется какое-нибудь животное, не только для того, чтобы просто унизить, но и вычеркнуть тех, о ком говорят, из числа людей. Поэтому язык ненависти создаёт подобные «химеры». 

Другим объектом ненависти является так называемая «пятая колонна». То есть, мы с вами. Нас с вами называют, например, словом «вырусь». Есть как бы нерусь — люди не титульной национальности. И есть вырусь — те, кто уехал. Популярность этого слова растёт. Ещё появилось прелестное слово «соевый»: либералы со своими соевыми текстами, со своими соевыми подкастами и т.д.

T-i: Вы сказали о государственном языке, который использует пассивные формы. Тем не менее, есть и мобилизационная часть пропаганды. И люди, которые обсуждают, например, в эфире у Соловьёва события на фронте, не говорят: «СВО». Они войну называют войной. Чем это можно объяснить?

АА: Ну, Соловьёв — это отдельный интересный проект. Он говорит не так, как говорят все остальные российские СМИ. Там действительно сплошной язык ненависти и очень мало нейтрализации. 

Когда образуется некое сообщество (кого угодно, не важно, мыловаров или поклонников какой-нибудь игры), когда люди начинают ощущать себя группой, внутри них начинает вырабатываться набор слов, которые они используют, для того чтобы показать, что мы — вместе. Это работает как татуировка, как прическа, как форма одежды.

Именно по этой причине возникают криминальные жаргоны. Есть старая идея, что криминальное арго существует для того, чтобы полиция не могла ничего понять. Но это странно. Историк Дмитрий Лихачёв в 1928 году был арестован. Пять лет он провёл в Соловецком лагере и заметил, что уголовники, которые сидели в этом лагере, разговаривали на арго с друг с другом. Знание арго было пропуском в криминальную субкультуру, а не способом скрыть что-то от охраны или милиции. Знание этого арго — способ продемонстрировать принадлежность к своей группе. Государство сегодня всё время требует от россиян выразить лояльность. Какой главный лозунг? «Присоединяйся к СВОим!». И, соответственно, люди начинают в той или иной степени использовать какие-то слова, потому что их толкают в этом направлении: вы должны быть частью этого сообщества. И люди вокруг военкоров, считающие, что войну надо вести до победного конца, также образуют некоторое воображаемое сообщество. Воображаемое — не в смысле, что оно только у меня в голове, а в смысле, что это не люди, живущие на одной улице. Это люди, рассеянные повсюду, они могут жить где угодно, хоть в Караганде, хоть в Уганде. Но они считают себя единой группой, и язык позволяет им объединяться. 

Семиотические партизаны с воблой

T-i: Помимо чиновников, военкоров и Z-блогеров, в России есть люди с антивоенной риторикой, которые пытаются в языке отразить свое неприятие войны. Но по понятным причинам не могут говорить открыто о том, что думают. 

АА: Я называю антивоенно настроенных россиян, которые пытаются сломать существующее официальное послание, подменяя его смысл, «семиотическими партизанами». Они подрывают не поезда, но знаки (поэтому и «семиотические», от слова «сема» — знак). Недавно я смотрела выступление одного человека, музыканта. Выступление не было связано с политикой, но за его спиной стояли щиты с рекламой и между рекламой была узнаваемо нарисована вобла. А вобла — это эвфемистическая замена слова «война» (была известная история в 2022 году: девушка написала «Нет в***е», и когда судья её спросил, о чём речь, она ответила, что это не слово «война», а слово «вобла», и она написала этот лозунг на асфальте, потому что испытывает неприязнь к этому типу рыб). Доходит до смешного: на сервисах знакомств девушка пишет про себя: «Рост 170, волосы светлые, 29 лет, детей не имею, люблю заниматься спортом, не люблю рыбу». И это «не люблю рыбу» на самом деле вероятно означает не то, что она действительно не любит рыбу, а то, что у неё антивоенная позиция. Так семиотические партизаны ищут своих. Это возвращает нас к тому, о чём мы говорили: человек — ничто без сообщества, ему надо найти людей, которые будут думать так же. Один знакомый из Екатеринбурга рассказывал, как весной 2022 года зашёл в кофейню, увидел возле прилавка книжку Оруэлла «1984» — и сразу понял, как хозяин этой кофейни относится к войне.

Но помимо поиска единомышленников, есть ещё одно желание: подорвать властный сигнал, нарушить лояльность, противостоять этому призыву присоединиться к СВОим. Мой любимый пример: на заборе написана красным буква Z, ночью семиотический партизан пишет с одной её стороны букву «П», а с другой букву «Ц». И Z превращается в «пиздец». Это очень красиво. И это подрыв официального послания. Семиотические партизаны борются за большинство. Им важно, чтобы вокруг понимали, что существует много людей, которые не согласны с официальной позицией.

T-i: А есть и другой язык — то, как говорят уехавшие. Что вы можете о нём сказать? Уехавшим ведь вроде как нечего скрывать.

АА: На самом деле, это не так. Все, с кем я разговаривала в эмиграции, боятся писать всё, что думают. Главная причина — вдруг я что-то напишу, а меня за это на границе арестуют, когда я поеду навещать маму. Рисковать собой решаются только те, у которых вообще всё из России вывезено. А таких очень мало. И, кстати, по той же причине многие боятся ходить на митинги за пределами России.

Но, тем не менее, язык антивоенных русских за границей возникает. Прежде всего, он фокусируется на самоназвании. Тут, конечно, впереди планеты всей пример Израиля, где появился «тыквенный латте». Из скандала по поводу тыквенного латте, который невозможно найти в Израиле, появилась группа в «Фейсбуке», где сейчас уже более 85 тысяч человек. Волна эмиграции стала называться «тыквенной алией». 

«Февралята» иронизируют над «сентябрятами», которые уехали после мобилизации осенью 2022-го. Это та самая борьба за идентичность. Людям важно слово, обозначающие их группу. Потому что, когда слово есть, есть и сама группа. Я считаю, что о рождении российской антивоенной эмиграции стало можно говорить в тот момент, когда появилось словосочетание «тыквенная алия».

T-i: Отмечали ли вы использование языков нацменьшинств РФ с целью выразить протест против войны?

АА: Да. На татарском языке люди вышивали на сумках и на футболках антивоенные лозунги. И то же самое было на финно-угорских языках, с использованием мордовских слов. А ещё, как ни странно, на корейском языке. Человек взял словарь и переписал пару иероглифов, пытаясь сделать текст «Нет войне».

На разных айсбергах

T-i: Вопрос от одного из слушателей нашего стрима. «Согласны ли вы с тем, что, когда люди начинают смеяться над властью, они перестают эту власть бояться?»

АА: Здесь более глубокий механизм. Страх на самом деле никуда не девается. Нельзя сказать, что в 1937 году в разгар сталинских репрессий люди перестали бояться. Нет, не перестали. Но при этом было много анекдотов. Дело в том, что когда ты рассказываешь анекдот, а на тебя любой может донести, ты выстраиваешь сети доверия. То есть ты говоришь: я настолько вам доверяю, что вкладываю вам в руки мощное оружие против меня, которое вы можете использовать хоть завтра, хоть через десять лет. И наличие такой сети доверия человека как-то расслабляет, делает его жизнь легче. 

Обратите внимание, как сейчас люди говорят. Говорят ли те, кто является критиками современного режима, «администрация президента»? «Я шёл мимо здания администрации президента»… Ну ведь нет же, правда?

T-i: Нет, конечно. Я шел мимо АП-шечки.

АА: АП-шечки, аптеки. Ещё более редкий, но красивый вариант — Анна Павловна (расшифровка аббревиатуры АП). Что здесь происходит? Человек с помощью такой микроязыковой практики показывает: я не согласен с этой властью, я отказываюсь признавать иерархию и не буду называть официальные институты официальными названиями. Я буду называть эти институты теми словами, которые как бы принижают ее статус. Поэтому она либо Анна Павловна, либо АП-шечка, либо аптека. Вот как это работает. Это то, что я называю языком отрицания, языком отсоединения.

T-i: Предлагаем поиграть в игру: описать какое-нибудь одно событие разными языками. Попробуете?

АА: Ну, сегодня я шла на занятие во французский университет Эколь Нормаль Супериор. Я споткнулась на ровном месте, упала, вылила на себя стакан кофе и разбила коленку. И вот я стою перед студентами облитая кофе и с погнутыми очками — все очень порадовались.

Как бы эту новость описало, скажем «РИА Новости»: «В одном из университетов недружественной страны произошел инцидент. Под влиянием токсичных веществ иноагент вошёл в соприкосновение с асфальтом и попал под воздействие горячей жидкости. Следственный комитет отказался возбуждать действия в отношении асфальта».

Как бы это написали бы военкоры: «Русофобия на марше. Пока россияне не хотят ничего знать о подвигах защитников Отечества и сидят на своих грядках, а “соевые” либералы, которые пишут фейки о СВО, надираются с утра так, что не могут стоять на ногах, сегодня известная либералка поцеловала ступеньки парижского университета, который распространяет фейки о специальной военной операции»…

T-i: …и облилась кофе с соевым молоком. Но вот что хочется понять. Что, по вашему мнению, должно наступить, какая должна возникнуть «ситуация», чтобы разные социальные группы: и те, кто уехал, и те, кто остался, — заговорили о войне общим языком? Когда возникнет некое общее понимание войны?

АА: Для этого нужно, чтобы люди почувствовали себя единым сообществом. Пока у нас нет такой конъюнкции, у нас проходит дизъюнкция, то есть разъединение. Люди наоборот стремительно дрейфуют на разных айсбергах в разные стороны. Это, к сожалению, печальный процесс.

То, что мы замечаем эти языки войны, свидетельствует о том, что на самом деле эти льдины довольно далеко отплывают друг от друга. И создание общего языка описания войны (если вспомнить пример послевоенной Германии) — очень долгий процесс и, как бы сказать… страшный. Просто так на пустом месте он не возникает. На пустом месте будет умолчание.

Ещё я хочу по этому поводу рассказать байку. Есть такая великая книга — «Язык Третьего рейха», рассказывающая, как возникал гитлеровский новояз. Это дневники филолога Виктора Клемперера, вышедшие сразу после конца войны, в 1945 году. В предисловии Клемперер написал, что гитлеровская Германия придумала и использовала много слов, которые оканчиваются на «-ция». В том числе, слово «нацификация». И когда режим пал, немедленно появилось уродливое слово «денацификация». И Клемперер считал, что главное, что надо сделать для процесса денацификации, — уничтожить слово «денацификация». Потому что это слово, сделанное по лекалам германского гитлеровского общества, по лекалам Третьего рейха, невероятно уродливое. Как мы видим, этого не произошло — и сейчас слово «денацификация» написано на флаге нашей новой идеологии. Чтобы выработать новый язык, надо пересобрать всё, что у нас есть, и придумать, на каких основаниях люди будут не разъединяться, а объединяться. Этого процесса пока нет.

T-i: Но мы будем его приближать.

Оригинал