«Спектр»: «Формально мы — вне закона»
Наёмник ЧВК «Вагнера» рассказал «Спектру», зачем воевал в Украине, как его встречали местные и почему, вернувшись с фронта, не сразу покинул поле боя.
Алексею (имя изменено) 32 года. Он записался в ЧВК «Вагнера» ещё весной 2022 года и был на войне месяц, пока его не ранили. «Спектр» записал с ним большое интервью.
«Перед тем как уехать, прощался со всеми»
— Почему ты поддерживаешь «СВО»?
— Для меня не стоит такого вопроса. У нас есть верховный главнокомандующий, который решил так. Я не знаю всех переменных, чтобы вопреки его мнению и его решениям выдвигать своё мнение и перечить.
— Почему ты решил пойти именно от ЧВК «Вагнера», а не от Минобороны?
— На тот момент [когда я пошёл на войну] в Министерстве обороны были большие потери — это ни для кого не секрет. В силу, возможно, судорожного страха и стремления удержать своё кресло, принимались странные решения. [Поэтому не пошёл от Минобороны] чтобы не умереть внутри этой системы.
— Как это коррелирует с тем, что есть верховный главнокомандующий, который принимает решения, почему он не подготовил систему, которой управляет?
— Страх. Когда люди судорожно пытаются сохранить своё место, они не всегда говорят правду. В девяностые была разруха, порядки, которые были заложены там, до сих пор живут.
— Кто в этом виноват?
— В том, что у нас разруха в Минобороны, на заводах, в медицине, в системе образования, виноваты люди, которые этим непосредственно занимаются — чиновники, которые имеют к этому доступ, потому что у нас в стране на местах управления слишком мало ответственности и дисциплины. Мне сложно представить человека, который в одно лицо может управлять таким большим государством, которое находится под перманентным давлением.
— Ты говорил своим близким, что уходишь на войну?
— Да, они отреагировали на удивление спокойно. Первый человек, с которым я поговорил, была мать. У нас доверительные отношения. Она сказала, что я взрослый человек, и только мне решать. Естественно, она переживала, по ней это было видно, но отговаривать не стала. Потом были несколько друзей, старшая сестра — она тоже отреагировала спокойно. Все в моей семье со стороны матери настроены так же, как я. Родственники по стороне отца в деталях хотели понять, что меня сподвигло на подобное решение, и не понимали. Я не люблю ссориться и конфликтовать, удалось вполне спокойно и взвешенно это обсудить. Отец не хотел меня отпускать. Он понимал, что риск не вернуться очень велик.
— Ты думал всерьёз, что тебя там могут убить?
— Перед тем как уехать, я буквально прощался со всеми, потому что осознавал, что это может быть наш последний разговор.
— Какую подготовку ты проходил прежде чем попасть на войну?
— Мы проходили медицинскую комиссию, психологов, службу безопасности. Дальше была качественная военная подготовка — стрельбы, слаживание, обучение ведению боевых действий в составе коллектива, чтобы друг друга не перестрелять.
— Сколько эта подготовка длилась?
— В зависимости от готовности. Минимум — неделя, кто-то готовится месяц. Я готовился неделю.
— Вас как-то готовили идеологически?
— Нет, в этом не было никакого смысла. Это не призыв, где забирают всех подряд. Мы приезжали туда добровольно и осознанно. Были, конечно, те, кто находил в этом романтику, пытался решить свои вопросы, но они отсеивались.
— Было страшно, когда ты уходил?
— Да, конечно.
— А когда ты уже был на фронте?
— Там страшно уже не было. На войне я понял, что страха не существует — это иллюзия, которая рождена в предвкушении предстоящего. Это касается не только войны, но и любых наших действий.
«Это политика, им виднее, что делать»
— Ты видел руководителя ЧВК «Вагнера», Евгения Пригожина?
— Да, я видел его, но он не находился с нами постоянно. Приезжал и уезжал.
— Что за люди оказались с тобой рядом, какой можно составить портрет?
— Люди вокруг были очень разные. Когда я приехал в место подготовки, увидел тех, кто осознавал все риски и чётко понимал, зачем идёт. Они приезжали в боевой готовности, с разгрузкой, были стрелковые спортсмены. Кто-то — со своим оружием. Я был, наверное, самый неподготовленный.
— Для чего именно ты поехал?
— Из патриотических целей. Понял, что не могу остаться в стороне. Столько раз, вернувшись с войны, я пытался ответить на этот вопрос. У себя в голове чётко это понимаю, а изложить кому-то вслух даётся с трудом. Причин много, она не одна.
— Как всё было организовано внутри вашего отряда, была ли какая-то иерархия?
— Были инструктора. И мы.
— Вы обсуждали, что есть какие-то красные линия, правила, которые нельзя нарушать?
— Нельзя отступать — в первую очередь. Строгий запрет на употребление алкоголя и наркотиков, на вандализм и мародёрство. Нарушение этих запретов несло за собой наказания.
— Какие?
— В том числе, уголовные. Про всё не буду рассказывать. Могу сказать, что было строго и у всех было чёткое понимание, что этого делать нельзя, потому что это недостойно тех, кем мы являемся.
— А кем, по твоему мнению, вы являетесь?
— Сложно так объяснить в двух словах. Мы отправлялись туда на миссию освобождения и защиты, кем мы являлись?
— Скажи, пожалуйста, освобождение кого и от кого?
— Освобождение Донбасса от режима Украины. От тех действий, которые велись войсками Украины и прочими наёмниками, которые выступали за эту сторону, против мирного населения.
Все достижения, которые публиковались в СМИ о том, что Министерство обороны взяло под контроль какой-то населённый пункт или «чеченцы взяли Попасную» — всё это делали не они, это делали мы.
— Тебе не обидно, что те, кто служил от Минобороны, получают льготы, как ветераны, медали, а у вас ничего этого нет?
— А почему мне должно быть обидно? Я не за славой туда поехал. Это политика, им виднее, как и что делать.
— Когда мы договаривались об этом интервью, ты говорил, что вас там быть не должно, что ты имел в виду?
— На территории Российской Федерации наёмничество запрещено законом. Как это с политической точки зрения выглядит — понятия не имею. Но люди, бегающие по улице с оружием — это противозаконно. Война не была объявлена и нет военного положения. Поэтому с оружием, если официально, могут быть только солдаты Минобороны. Формально мы — вне закона.
— В РФ есть уголовная статья за наёмничество, ты думал об этом перед тем как поехать, есть ли какой-то порядок действий на этот счёт или присутствует ощущение, что государство просто закрывает глаза и поэтому всё в порядке?
— Я об этом не задумывался. Понимаю, как это выглядит с точки зрения законодательства, но мир и весь этот конфликт находятся в таком состоянии, что на некоторые действия закрываются глаза в плане законодательства. То есть если бы я нашёл оружие и поехал туда бесконтрольно, я бы быстро подвергся правосудию, но так как это организовано и согласовано с руководством, я об этом не задумывался.
— Опиши, где вы находились — это был город, что там было вокруг, там были дома, мирные жители?
— Мы были и на нейтральных территориях, и в посёлках, и в городе. Там были местные жители.
— Вы общались с ними?
— Мы занимались, в том числе, эвакуацией мирного населения.
— Как она проходила?
— Для меня — очень эмоционально, потому что мне приходилось эвакуировать раненых и, скажем так, жертв военных преступлений. Были разные методы давления на мирное население, жестокие и варварские.
— Можешь объяснить, что ты имеешь в виду?
— Начну с того, что я и мой отряд находились на самом «передке», в «красной» зоне. Перед нами были только войска Украины, между нами и ими больше никого не было — ни Министерства обороны, ни чеченцев. Мы методично проходили вглубь. Естественно, мы натыкались на мирное население. Старались их эвакуировать перед штурмом, но это не всегда удавалось. Эвакуировали и во время штурмов.
— Что это были за штурмы и куда вы их эвакуировали?
— Наши штурмы. Мы штурмовали населённые пункты. Эвакуировали в донбасские госпитали, если кому-то требовалась более серьёзная помощь, госпитализировали в Россию: в Москву, Санкт-Петербург, Ростов-на-Дону.
«Как вы меня все задолбали!»
— Есть много публикаций и свидетельств о сексуальном и ином насилии над мирными жителями — что ты можешь об этом сказать?
— Я эвакуировал девушку лет двадцати пяти. Её нашли в погребе одного из домиков. Она была голая. Над ней издевались. Она была в таком состоянии — не уверен, что она выжила.
— Кто её обнаружил?
— Обнаружил её не я. Как конкретно её обнаружили, мне неизвестно. Она чудом уцелела. Зачистка — это опасное и рискованное дело как для бойцов, так и для гражданских. Мы с позиции зачищающих находимся в перманентном напряжении и ожидании встречи с врагом. Гражданский, который выскочит из-за угла, может по ошибке получить ранение.
— Эту девушку насиловали?
— Думаю, да. Не могу утверждать, я же этого не видел. Знаешь, что такое монтажная пена? Вот, она была использована. Не буду вдаваться в подробности, как. Это очень страшно.
— Ты хочешь сказать, что в её влагалище залили монтажную пену?
— Да. Эту пену было видно.
— Ты это видел?
— Процесс — нет. Результат — видел.
— Она говорила, кто с ней это сделал?
— Нет, она не могла ничего говорить. Она была в критическом состоянии и практически без сознания, ей было безумно больно. Её было очень сложно эвакуировать. У нас не было носилок или медицинского оборудования, мы не были эвакуационной группой. Были среди мирных жителей и те, кто не хотел эвакуироваться.
— Что они говорили?
— Мне запомнился дедушка. У него было хозяйство — козы, куры, огород. Мы продвигались, по нам шёл артиллерийский обстрел. Продвигаться в таких условиях очень сложно — летит много осколков, я уж не говорю о прямом попадании. Почти ползком, с перебежками, на большой дистанции друг от друга. А этот мужчина в момент обстрела полол картошку. На все наши возгласы искать укрытие и прятать, он махнул рукой и сказал: «Как вы меня все задолбали!»
— Тогда я спрошу прямо: насиловали ли российские солдаты мирное население?
— Я не могу этого ни подтвердить, ни отрицать, потому что я этого не видел. Там, где я был, за подобное наказывали расстрелом на месте без выяснения причин. У меня и моих соотрядцев даже мысли такой не было. Но я не могу ничего утверждать, потому что не наблюдал за всем и не везде был, уродов везде хватает — это человеческий фактор.
— У тебя были в отряде заключённые?
— Нет. О том, что ЧВК «Вагнер» набирает людей из тюрем, я узнал только вернувшись. Для меня это было дикостью и, наверное, даже стало одним из препятствий моего возвращения туда. На самом деле, ничего в этом страшного не оказалось: у меня есть сослуживец, который недавно вернулся, он видел это всё воочию. Говорит, ничего особенного, такие же люди.
— Сколько и когда тебе заплатили за участие?
— Вознаграждение было, но я не могу сказать, сколько и не буду обсуждать сумму.
— Были ли среди вас те, кто хотел получить выгоду?
— Люди все разные и ехали с разными целями. Кто — самоутвердиться, кто — заработать денег. Я узнал о довольствии уже только там.
— То есть когда ты подписывал контракт, ты не знал, что тебе заплатят?
— Да. Я не задавался таким вопросом. У меня была другая цель, я не ехал заработать. Когда я оказался там, понял, что если человек едет на войну заработать — это может иметь пагубные и фатальные последствия. Есть романтический момент ожидания и реальности. Те, кто не осознают, что такое война и с какими сложностями придётся столкнуться, не понимают, что это не стоит тех денег.
«Отказников» было больше половины
— Что ты можешь сказать про потери?
— Говоря о потерях, нужно понимать, что «отказники» — тоже потери. Это те, кто отказывается [воевать] и возвращается домой целым и невредимым. Если это учитывать, то потери были большими за счёт того, что многие осознавали: рисковать жизнью за деньги — не очень выгодно. Если считать только «двухсотых» и «трёхсотых», то таких потерь было немного: примерно 10% — в основном, «трёхсотые», убитых было немного, при мне — человека четыре за месяц.
— А сколько отказников?
— Значительно больше [чем убитых и раненых]. В самом начале «СВО» их было колоссальное количество.
— Пятьдесят процентов?
— Возможно, даже больше. На каждом этапе — полигон, точки сбора, которых три-четыре некоторые из них на Украине, хотя сейчас это уже не Украина — предупреждали, что есть возможность вернуться домой, потому что мы едем туда, где опасно для жизни, психологически и эмоционально тяжело. Уехать можно было без последствий. Естественно, когда человек, который должен прикрывать твою спину, в момент штурма или защиты позиций, когда нас штурмуют, бросает оружие и бежит, это бьёт по тебе.
— У тебя было такое?
— Да. Товарищ бросил оружие и побежал. Я не виню его за это. Там страшно, инстинкты работают вперёд головы. Я не понимаю, о чём он думал, когда собирался. На тот момент это не повлекло за собой каких-то фатальных последствий, мы отбили штурм и отделались парой ранений, убитых не было. Но это предательство, руку бы я ему после этого не пожал.
— Люди, которые отказывались воевать, могли спокойно вернуться домой?
— На тех этапах, когда им это предлагали, да.
— А если это происходило уже в Украине?
— Тогда были определённые последствия. Они лишались довольствия, оставались загружать и разгружать машины с боеприпасами, медициной, провизией и прочим. Некоторых оставляли помогать, в том числе, мирному населению. Наказания были — гуманные и более серьёзные. Всё зависит от того, в какой момент ты понял, что это не твоё.
— Были среди вас те, кто сдался в плен добровольно?
— Нет, таких не было. Были два парнишки, которых выкрали прямо из лагеря. Чтобы выкрасть человека, достаточно его лишить сознания или убедить, чтобы не шумел. Когда угрожают оружием, не у всех есть возможность противиться этому. Два дня они были в плену, потом их нашли. Живыми, но в плачевном состоянии: они были изуродованы.
— Что они рассказывали?
— Там рассказывать ничего не надо было, всё и так видно. Их пытали. Они повесились потом. Потому что жить в таком состоянии вообще мне не представляется возможным. У них были отрезаны и прижжены гениталии. Они были по тому же принципу запенены — анус.
— Кто их нашёл?
— Это была не моя группа. Я их не видел. Просто информация дошла, что они исчезли, потом — что их нашли.
— То есть ты их в таком состоянии не видел?
— Нет. Насколько достоверна информация — не знаю. Но я ей доверяю. [Информацию передал мне] командир моей группы. Он их не видел. Эта информация была не для меня и не для моего командира — для штаба.
— Была возможность с ними поговорить?
— Я с ними не общался. Нет там такой возможности у нас, бойцов первой линии фронта. Мы не можем взять их и увезти [напрямую] в госпиталь — расстояние большое. Мы их довозим в зелёную зону, там их забирают другие, они их тоже куда-то отвозят, там забирают другие, челночным образом это происходит. Они даже до госпиталя не доехали, повесились в каком-то из пунктов.
— Как вас встречало мирное население?
— По-разному. Мне запомнился один момент, когда мы проходили через один населённый пункт. Мы его уже отбили, обосновались там, выкопали себе окоп и нужно было идти дальше. Эвакуация не происходит быстро: пути эвакуации обстреливаются. Находиться в домах нельзя — это очень опасно, потому что дом — лёгкая мишень для опытного наводчика. В одном домике было двое детей, которых укрывали от обстрелов, и когда мы пошли дальше, они должны были остаться и ждать эвакуации. Эти дети хватали нас за рукава и просили побыть с ними хотя бы ночь, им было страшно. Я не знаю, где их родители, может, они не выжили.
— Сколько ты с ними был?
— Я непосредственно с ними не был, я наблюдал, как они просили моих сослуживцев.
— Как вы их нашли?
— При продвижении вперёд происходит зачистка, просматриваются все помещения: под каждым столом, в каждом шкафу. В некоторых домах находили людей. Когда я вернулся [с войны], совершенно иначе смотрел на город, в котором живу, я смотрел на него с точки зрения оценки: где какие позиции лучше занять, с каких — вести обстрел, где безопасно, а где опасно. Я настолько адаптировался к тем условиям, что мой мозг прокручивал опасные ситуации. Потом трезвел от всего этого и понимал, что это очень страшно, когда на территории твоего дома боевые действия. Я прекрасно понимаю позицию тех людей, которые встречали нас, как тот мужчина [что полол картошку].
— Сколько длилось это состояние?
— Первые месяца четыре я каждое утро возвращался с войны — видел сны о войне каждый раз, когда ложился спать. В состоянии бодрствования я месяца через полтора-два привёл себя в сознание.
— Ты обращался за помощью?
— Нет. Не думаю, что мне это было нужно. У меня вполне себе устойчивая психика.
— Знаешь ли ты что-нибудь про детей, которых насильно вывезли из Украины и удерживают в России, пока их родители в Украине не могут их вернуть?
— Вроде бы был такой информационный бум, но я не погружался в эту тему и ничего об этом не знаю. Тут ведь всякое может быть. Даже если в той ситуации мы увезли детей против воли родителей — где был родитель в момент боевых действий, когда вокруг ребёнка стрельба и обстрелы? Если эти родители объявляются, моё мнение на этот счёт такое: извините, но он хотя бы жив.
— Скажи, пожалуйста, ты что-то слышал про Бучу, пригород Киева?
— Нет, мы были далеко от Киева.
— Ты слышал о том, что там происходило?
— Только от обозревателей. Что с севера Киева мы зашли на пригородные территории, раздолбали аэропорт, помариновались какое-то время и ушли.
— В марте Буча была под контролем российских войск, когда туда вошли украинские войска, они обнаружили тела убитых мирных жителей.
— Это, наверное, про те тела, которые потом были сфотографированы в тех же одеяниях, когда они пляшут и танцуют?
— Поясни, пожалуйста.
— Буду говорить с позиции своего мнения. Была акция, она была не одна, пропаганды Киева, где были съёмки истерзанного мирного населения, лежащего на улицах и дорогах. Мол, посмотрите, что натворили русские. Потом была серия разоблачения этих видео и фото, где те же самые тела танцевали, употребляя спиртное. На одном из этих видео есть момент, где едет тяжёлая техника, с которой ведётся съёмка, и одно тело лежит с вывалившейся на дорогу рукой. Подъезжает машина всё ближе, и эта рука подгибается (в ролике более высокого качества, который опубликовала «Медиазона», видно, что такой эффект мог возникнуть из-за трещины на лобовом стекле — прим. «Спектра»).
— То есть ты не веришь, что российская армия убивала мирных жителей в Буче?
— Мне не хочется в это верить, но я допускаю, что такое могло произойти. Я ничего не могу сказать по этому поводу, меня там не было, и я не знаю, какие были обстоятельства, что произошло на самом деле и в каких условиях. Моральные уроды есть везде, по всему миру, независимо от принадлежности. Слепо отрицать это я не могу, но и подтвердить не могу. Верить в это не хочу. Я просто не хочу этого касаться, если это произошло, надеюсь, это было обосновано и других вариантов не было.
— На сегодняшний день есть доказательства у ООН, ОБСЕ и у мирового сообщества в целом, что на освобожденных от русской оккупации территориях были массовые убийства, пытки, изнасилования со стороны русских солдат по отношению к мирному населению. Но как в мировых, так и в в пророссийских СМИ крайне мало свидетельств об обратном — о случаях насилия над мирными со стороны украинских военных. Как ты думаешь, почему?
— Думаю, это связано с тем, что у нас методы ведения войны другие. Россию отличает от Запада и западного сообщества, что мы особо ни на кого не жалуемся и особо никого не обвиняем. Это минус, люди должны знать, что происходит. А с той стороны очень выгодно дискредитировать Россию. У нас такой цели нет — зачем, для чего?
— Думаешь, такие сообщения, как-то, о чём сейчас сказала — ложь с целью дискредитации?
— Нет, возможно, это действительно происходило, просто они про нас говорят это с целью дискредитации, а мы не говорим об их несоответствующем поведении, потому что мы не боремся за дискредитацию западного сообщества.
— По данным ООН с 24 февраля 2022 года в Украине из-за военных действий погибло более четырёхсот детей. Как ты думаешь, эти жертвы стоили того, чтобы начать эту войну?
— Я не знаю, на самом деле, целей войны. Я не считаю, что человеческие жизни можно как-то оценить, взвесить на весах против чего-либо. Существует понятие, оно придумано не мной — сопутствующий урон. Оценить его приемлемость или неприемлемость я не могу. Я против войны и смерти, как таковых.
— Ты и сейчас не знаешь целей этой войны?
— Могу только предполагать, я же не знаю наверняка. Разумна ли цена, относительно моего мнения о войне? Вот я существую за счёт того, что СССР выдержал Великую Отечественную войну, а жертв там было очень много — разумная ли это была цена, чтобы я существовал?
— Но тогда на Советский Союз напала фашистская Германия, а сейчас Россия начала в Украине войну…
— Россия не начинала войну.
— А кто тогда её начал?
— Война началась задолго до объявления «СВО» и задолго до 2014 года, когда Украина начала долбить Донбасс. Просто война была не буквальной. Она велась косвенно.
— Как?
— Развал СССР. Это часть войны.
— Как это связано?
— Сейчас Украина, вернее, территории, подвластные Украине, представляют угрозу. Украина сказала, что хочет вступить в НАТО и изготавливать ядерное оружие — угроза безопасности России. Не она сама этого захотела, ей навязали эти взгляды.
— Кто?
— Кто-то, я не знаю, кто. На Украине из раза в раз происходит незаконный захват власти…
«Было обидно, что вынужден вернуться домой»
— Расскажи про самый страшный момент или бой этой войны?
— Когда меня эвакуировали: меня положили в БМБ, закрыли дверь, и я понял, что я в коробке, откуда не выбраться. С момента, когда закрыли дверь, я молился вслух, пока её не открыли. Когда после этого мы летели на вертолёте в Ростов, продолжал молиться.
— Как тебя ранили?
— В момент миномётного обстрела. Мы передвигались с одной позиции на другую, и нас срисовал коптер. Я и ещё два человека попали под обстрел. Мы растерялись и все втроём получили ранения. Я — в руку и спину.
— Как ты это почувствовал?
— Первая реакция, что мне отстрелило палец. Я быстро оказал себе домедицинскую помощь, как нас учили. Тут же нашёл укрытие. Мы разбежались в разные стороны и ждали, когда обстрел закончится. Через какое-то время прибыл на позицию, выкопал себе окоп поглубже. Я был не один, мы всей группой перемещались. И командир этой группы по рации сообщил о ранении. Я получил его утром, пути эвакуации в тот день обстреливались, и я пролежал в окопе целый день в ожидании эвакуации.
— Думаешь ли ты о том чтобы вернуться обратно на войну?
— Были мысли, но есть причины, почему это риск. У меня нет чувствительности в указательном пальце. Я могу стрелять только с одной руки, и это не всегда удобно. Я принял решение, что не вернусь, потому что это желание может быть фатальным не только для меня, но и для других.
— Когда тебя ранили, ЧВК тебе как-то помогла, что-то компенсировала?
— Конечно. Первую медпомощь оказывали в госпитале освобождённой территории. Там было страшно, потому что каждый день работало ПВО — сбивали ракеты. Полагаю, что с украинской стороны, потому что нам неразумно бить по госпиталям, которые нас лечат. Страшно, потому что ты ничего не можешь сделать с этой ситуацией. Госпиталь — первое место, где мы столкнулись с населением, и уже было время поговорить. Они впечатлённо на нас смотрели и говорили с интересом. Я не увидел никакого негатива. Они нам в госпиталь привозили бутерброды, выпечку. Люди нам помогали.
— Это восточная часть Украины?
— Да, это была территория ДНР.
— Вас лечили украинские врачи?
— Да.
— Лично ты поддерживаешь действия России в Украине?
— Я всю жизнь жил по принципу «мир, дружба, жвачка». Я всегда был против конфликтов и ссор. Естественно, я против войны как таковой. Но в условиях, когда это неизбежно, когда это уже есть, я не считаю правильным воевать против своих. Если и воевать, то на стороне своей семьи, своего государства, своей территории.
— Как ты думаешь, с кем воюет Россия в Украине?
— Россия воюет не с Украиной. За что нам воевать с Украиной? Новые территории нам не нужны — у нас есть свои. Что там есть такого, чего нет в России? Я смотрю на то, кто проявляет интересы к этой войне и из этого делаю вывод о том, кто зачинщик и имеет в этом интерес. Думаю, это США и Великобритания. Великобритания всю историю вела оккупационную политику и политику рабовладельчества, она не способна существовать обособленно и самостоятельно в реалиях современной экономики, они вынуждены вести паразитарную политику и жить за счёт других.
— А какое это отношение имеет к Украине?
— Украина — это полигон. Причём не мы же выбирали.
— Что именно не выбирали и кто — мы?
— Мы — то есть Россия. Я не знаю всех деталей и подробностей, как велись переговоры и всё это обсуждалось. Что является пропагандой, что — правдой, я тоже не знаю, у меня есть своё мнение, и я в него верю, как религиозные люди верят в бога, никогда его не видев. Ни меня, ни их за это никто не имеет права судить.
Война в Украине ведётся с 2014 года. На протяжении долгого времени различные государства вмешивались в конфликт внутри Украины и Донбасса, который не принимал новопришедшую власть. В том конфликте, думаю, Россия вела там боевые действия — как наёмники англосаксонского общества в Швеции, Германии и Польше. По большому счёту, в конфликте с 2014 года украинские регулярные войска принимали не в том объёме, в котором сейчас. Там было много наёмников — знаю это по рассказам командиров тех подразделений, в которых я был, они там воевали и с ними сталкивались.
— Что за наёмники?
— Европейские, разноязычные. В том числе, украинские.
— С кем конкретно ты сражался?
— Я не задаю себе этот вопрос. Я сражался с противником, видел перед собой цель. Когда ты на войне, у тебя нет времени думать о том, что это за противник, есть ли у него семья, домашние животные, каких он взглядов, как он относится к своим родителям и детям. Работают инстинкты. Я сам наблюдал, как во время штурма человек на пике своих возможностей, а потом размякший плачет в окопе.
— А у тебя так было?
— Не было. Я задумывался, что мы здесь делаем и правильно ли это. Но с такими мыслями далеко не уедешь, они влекут за собой смерть или ранение.
— К каким ты выводам приходил, задумываясь об этом?
— Ни к каким. Мы здесь, потому что так надо. У меня были свои мысли, которые направлены на меня, а не на обстановку. Есть команда, есть задачи, которые нужно выполнять.
— Ты что-то читал или смотрел про войну в Украине до того как туда пошёл?
— Я не то чтобы углублялся в этот вопрос, но периодически смотрел различных обозревателей, в том числе, с украинской стороны. Смотрел Алексея Арестовича — его мнение очень быстро меняется.
— Доверяешь ли ты российскому ТВ, если смотришь его?
— Я вообще телевизор не смотрю. Мнение о том, что это — зомбоящик у меня сформировано очень давно. Смотреть телевизор — это превращать свои голову и ум в мусорное ведро. Любая информация, которая к тебе поступает, должна быть проверена. Я стараюсь следить за выступлениями Владимира Владимировича [Путина], за съездами и Юрием Подолякой.
«Возрождение русского духа и русского человека»
— Как ты относишься к Путину, как к личности и как к политику?
— Владимир Владимирович, безусловно, очень сильный политик. Я отношусь к нему с большим уважением. Считаю, не приди он к посту президента, Россия была бы в очень плачевном состоянии. За первые годы своего руководства Владимир Владимирович многое восстановил — не только он, это делают люди, но под его руководством.
Он очень много говорил и продолжает говорить про спорт. Когда я был подростком, много моих знакомых и друзей снаркоманились. Я наблюдал изменения менталитета в сторону спорта — во многом, это его заслуга. Мне очень импонируют его мужские качества. На одном из заседаний, когда он разводился со своей женой, ему спросили, будет ли он снова жениться, он сказал: «Сначала я сначала выдам замуж свою жену». Мне очень понравился этот ответ. Это про старые порядки, про то, как отец выдавал замуж свою дочь — человеку, который её достоин, он своё сокровище, свою любимую дочь в абы какие руки не отдаст.
— Как ты думаешь, почему Путин всё-таки решил напасть первым?
— Думаю, это было историческое решение. Как бы повернулась война, если бы Сталин не оттягивал момент? Все говорили, мол, не переживайте, вы нам не нужны. Я согласен с высказыванием Владимира Владимировича о том, что если драка неизбежна, бить надо первым. Большинство понятия не имеет, у кого какие цели в большой политике, для этого есть разведка и прочие структуры, которые всё выясняют, пытаются проанализировать. Я думаю, что если он принял такое решение, оно было максимально необходимо.
— За что русские воюют в Украине?
— За своё будущее. Будущее России на политической арене. Политическое будущее России напрямую влияет на будущее каждого из нас. Мы живём в обществе, у нас огромная община. Если мы немножко масштабируем в другую сторону: два племени, они живут на территории банановой рощи, что одни, что другие с неё питаются, одно из племён или оба растут, рощи становится мало — кому-то нужно уйти. Это естественные условия выживания в дикой природе. Мы живём в огромном социальном мире, но он не исключает условий выживания, всем нам нужно есть, пить и размножаться.
— Что делать с украинцами, которые не хотят русского мира, не хотят быть частью России?
— О том, что хотят жители Украины, должно думать правительство Украины. Жители, которые оказались на территориях, вошедших в состав России, участвовали в референдуме, естественно, большинством было принято такое решение. С той стороны много ненависти к России. Есть, конечно, трезвые люди. Но есть и те, кто ненавидит — сами не знают, почему.
— Думаешь, это не объясняется тем, что на территории Украины идёт война?
— Это отношение началось раньше. Можно посмотреть даже фильмы начала нулевых в переводе Гоблина — там есть отсылки к украинскому настроению в адрес русского народа. Можно посмотреть выступления политиков. Если в этом разобраться, будет понятно, что Украина очень давно ведёт политику ненависти к России.
— Как ты думаешь, что будет, если победит Украина, а не Россия?
— Я вообще не допускаю такого исхода событий. Если это произойдёт, Россию просто растерзают, и мы будем колонией Великобритании. Россия со всеми своими территориями и полезными ископаемыми — большая кормушка, все хотят из неё есть.
— Кто угрожает России?
— НАТО и его руководители. Украина стала разменной монетой со стороны НАТО, они не ставят её ни в грош. Есть такие понятия как прямая и косвенная угроза. Прямая — когда я говорю и у меня есть все средства, чтобы прямо сейчас тебе портить жизнь или что-то более фатальное. Косвенная — когда у меня есть ресурсы, чтобы угрожать тебе, ты, понимая это и не имея возможности от меня защититься, будешь делать всё, что я тебе скажу, чтобы сохранить свою жизнь. НАТО создают эту косвенную угрозу по периметру Российской Федерации.
— Чувствуешь ли ты лично какую-то реальную или идеологическую угрозу со стороны Украины или Запада?
— Безусловно. И данный конфликт тут не при чём. Мне уже давно не нравятся навязанные Западом ценности.
— Какие именно?
— Финансовые. Что всем правят деньги, деньги превыше всего, нужно идти по головам, чтобы добиться успеха, каждый сам за себя.
— Думаешь, это западные ценности?
— Конечно. Я никогда особо не подвергал это глубокому анализу. Мне очень импонируют рассказы моего отца о том, что в советское время люди могли не закрывать дверь, когда уходили из дома. Когда зимой взрослые всем домом делали для детей игровые площадки и горки. Сейчас все только жалуются: «А почему у нас этого нет, государство плохое, Путин — вор». Тогда об этом никто не задумывался, люди брали и своими силами делали что-то важное для себя и своих детей. Я не защищаю наше государство и внутреннюю политику, к ней есть много вопросов и претензий. Я говорю про общественные нравы.
— То есть с уходом западных компаний, ты думаешь, что-то изменится?
— Я очень хочу в это верить. Я очень хочу, чтобы русский человек и вообще люди стали добрее друг к другу, хочется больше заботы, чтобы люди не проходили мимо. Так было когда-то.
— Как ты видишь будущее России в ближайшие несколько лет?
— Я считаю, что у России сейчас очень насыщенное и сильное будущее. Этап возрождения. Возрождения русского духа и русского человека.
— Как ты относишься к гражданам России, которые не поддерживают войну и политику Путина?
— Каждый имеет право на своё мнение. Я лояльно отношусь к этим людям и всегда за диалог, в диалоге рождается истина. Каждый человек имеет право на своё мнение. Может быть, я не прав, я всегда это допускаю. Я отношусь негативно к людям, которые яростно доказывают свою позицию, не слушая аргументов другой стороны — неважно, на чьей они стороне. Если они яростно отстаивают мои убеждения, мне тоже это не нравится, хочется сказать: друг, ты слеп.
— Скажи, пожалуйста, тебе что-то известно про преследования, пытки и суды над оппозиционерами в России?
— Про пытки не знаю. Преследования — допускаю, возможно. У меня нет никаких фактов. Отрицать это тоже не могу. У всего должен быть предел. Вот у меня товарищ оппозиционных взглядов, его никто не преследует, никаких пыток. У меня сёстры таких же взглядов, они не подвергались ничему подобному.
Если происходят какие-то демонстрации, у меня всегда вопрос: кто за этим стоит? Когда я был подростком, был косвенно причастен к одной группировке — тогда было круто и модно принадлежать к фанатам или скинхедам. Я примерно понимал, как это финансируется. Всегда нужно задавать себе вопрос: кто устроил демонстрацию, на которую ты идёшь, есть ли способ высказать мнение иным образом, чтобы случайно не зацепило?
— Твоя девушка поддерживает «СВО»?
— Мы не общались с ней на эту тему. Если меня не спрашивают, я об этом не говорю. Я был на войне не для того чтобы об этом рассказывать, а для того, чтобы от этого уберечь.
— У тебя самого были диалоги с людьми, чья позиция расходится с твоей?
— Конечно, очень много. Большое количество близких мне людей придерживаются разных точек зрения, в том числе, противоположных моей. Я бы сказал, что это не стало камнем преткновения между нами. Мы меньше общаемся по другим причинам.
— Тебе приходилось убивать на этой войне человека лицом к лицу?
— Конечно. Да. Как я уже сказал, накладывать излишние эмоции на процесс войны — себе дороже. Ты видишь цель и стреляешь.
— Тебе не было их жалко?
— Сложный вопрос. Я об этом не думал. А им было жалко меня? Несколько лет назад у меня была ферма, за которой я следил. Там разводили кроликов, коз, овец. Сначала я только кормил их и убирал за ними. В какой-то момент мне дали живого кролика, которого я выращивал, ухаживал за ним, и сказали его убить. Это было очень тяжело. Я сначала сидел с ним и разговаривал два часа, вымаливал у него прощение. Потом убил. Потом снова сидел и ревел, вымаливая прощение. Потом успокоился и освежевал. После этого мне пришлось утопить щенят, потом убить, освежевать и разделать козлёнка, с которым я до этого играл. С одной стороны я себя осуждаю: ты привязываешься, потом лишаешь себя этого и лишаешь существо возможности жить. Но привязанности к противнику у меня не было.
— Почему ты это делал?
— Это была необходимость. Мы жили за счёт этой фермы — я и моя семья.
— А мирных жителей, которых ты встречал, их не жалко?
— Я вообще со скорбью отношусь ко всему этому конфликту, я с огромной скорбью отношусь к обстановке в мире и со скорбью отношусь к людям, которым, в силу чьих-то решений приходится страдать, в том числе и в украинском кризисе. Я считаю, что войны, смерти — это несправедливо, так не должно быть. Мне очень грустно от того, что люди, которые принимают решения, не могут найти иных путей решения проблем и достижения каких-то целей. Но я здесь и делаю то, что могу делать отсюда.
— Что ты имеешь в виду, говоря «украинский кризис»?
— Я не могу ничего утверждать, но думаю, что если у Украины есть будущее, оно очень тяжёлое.
— О чем ты мечтаешь?
— У меня в детстве была мечта, которая потом разрушилась. Красивая такая мечта — оказаться посреди моря ночью — абсолютный штиль, чистое небо, звёзды отражаются в воде, и ты будто в космосе. Я служил на флоте, был ночью в море. Не был штиль и не было ясно, но моя мечта разрушилась, потому что в ту ночь я вышел на открытую палубу — в темноту, вообще ничего не было видно. После этого мечтать как будто бы стало невозможно. Будто бы вообще всё разрушилось.