«Фабрика пропаганды скоро падёт»
Статья в рамках проекта «Иными словами» Института Кеннана
Роман Супер встретился с Мариной Овсянниковой в Берлине, чтобы узнать о том, как бывший редактор Первого канала справляется с тем, что происходит вокруг неё уже почти год.
О том, кто такая Марина Овсянникова, мир узнал 14 марта 2022 года. Редактор программы «Время» ворвалась в студию Первого канала и в прямом эфире встала за спиной телеведущей Екатерины Андреевой с плакатом, осуждающим вторжение российских войск в Украину и пропаганду своего работодателя. Всё, что происходило с Овсянниковой потом, освещали все мировые СМИ: увольнение с телеканала, осуждение со стороны бывших коллег и обвинение в работе на британские спецслужбы, протокол по административной статье об участии в несогласованной акции, ограничение в родительских правах, участие в антивоенных пикетах, штрафы по статье о «дискредитации» армии и, наконец, домашний арест, условия которого Марина нарушила, бежав из страны.
Роман Супер встретился с Мариной Овсянниковой в Берлине, чтобы расспросить о подробностях этого побега и узнать о том, как бывший редактор Первого канала справляется с тем, что происходит вокруг нее уже почти год.
Давай начнем с самого конца. Ты сейчас находишься в Берлине. Чем ты занимаешься здесь, чем наполнены твои дни?
Все мои последние дни были наполнены написанием книги. Я закончила писать недавно. Книгу перевели на несколько языков, первый выход — в Германии. Поэтому я здесь, занимаюсь промоушеном книги.
Что за книга?
Это моя автобиография через призму событий последнего года. Это и история о том, как и во что превращался Первый канал за годы, что я там работала. Как вполне себе информационный канал становился кремлевским рупором пропаганды.
Я полагаю, книгу ты писала под домашним арестом?
Да, я начала писать под домашним арестом. Когда мы уже убежали, я продолжила писать ее во Франции. Я почти три месяца не выходила на публику, ждала политического убежища и писала книгу.
Давай напомним, за что конкретно тебе браслет на ногу надели. За что тебя под домашний арест посадили?
Меня же штрафовали несколько раз за антивоенные высказывания. Потом было уже уголовное обвинение за протест возле Кремлевской набережной, где я озвучила точное число погибших в Украине детей. Тогда на сайте ООН было 352 ребенка, а статистика сейчас уже, к сожалению, намного больше. Уголовное дело было возбуждено по этой причине. Состоялось несколько заседаний. Вначале определяли меру пресечения, определили домашний арест.
Как проходил твой домашний арест? На что похожа жизнь под домашним арестом?
Меня заперли в четырех стенах. Не разрешали выходить на улицу. Был периметр по стенам моего дома, на участок я уже выйти не могла. У всех домашний арест протекает по-разному: кому-то разрешают ходить до магазина, чтобы принести продукты. Меня заперли в четырех стенах. Сын мой ушел из дома, соответственно, он не поддерживает со мной никакого контакта. Дочь у меня забрал муж. Мама моя сказала, что меня нужно посадить в тюрьму: она путинская сторонница. То есть помогать мне было некому. Слава богу, появилась девочка, которая занималась моими социальными сетями, предложила помощь. Она прилетела ко мне в Москву из Самары, когда узнала, что меня посадили под домашний арест. Приносила мне еду. Соседи от меня шарахались, все шарахались. Охрана меня блокировала полностью, они даже не пропускали ко мне машины с доставкой еды.
Сколько продлился для тебя этот домашний арест?
Два месяца я просидела и решила бежать. Мой адвокат Дима Захватов говорил, что нужно бежать, что это мой единственный шанс, потому что следующий этап — настоящая тюрьма. Мы судорожно думали, как организовать побег.
И как вы его организовали? Кто помогал?
Вот Дима Захватов и организовывал. Помогали «Репортеры без границ». Я до последнего не верила, что получится, потому что это была авантюра еще та — убежать с ребенком, без документов…
Ты буквально перепилила напильником браслет и ушла в ночь в неизвестном направлении, как в кино?
Да, как в кино, это голливудский триллер был. Дима Захватов говорил: беги скорее! А я не могла бежать, потому что они отняли у меня дочь. Я понимала, что без дочери я никогда не побегу. Лучше в тюрьму пойду, но без дочери я не побегу, потому что я ее не увижу ближайшие годы. Я сидела под домашним арестом в доме, она сидела под домашним арестом у моего бывшего мужа в квартире — запертая. В общем, была целая драма.
Как она разрешилась?
Дочь в конечном итоге смогла сбежать от моего бывшего мужа. Прибежала ко мне. Приходила опека, но они не могли ее забрать, потому что нет постановления суда об изъятии ребенка у матери. Дочку из школы отчислили, она даже в школу не могла ходить. Это был просто ад. В конце концов Дима Захватов нашел, через какую страну можно бежать. Мы сменили буквально семь машин по пути, последняя застряла в грязи, мы выскочили в голое поле, пытаясь найти дорогу, с нами был сопровождающий. Была кромешная тьма. Мобильная связь не работала. Искали дорогу по звездам, буквально!
А у тебя нет ощущения, что тебе дали убежать? За тобой не было слежки, за тобой не гнались полицейские…
Нет, у меня такого ощущения нет. Просто организовано все было хорошо. Мы выбрали ночь с пятницы на субботу, когда все полицейские отдыхают. У нас было два дня на то, чтобы покинуть пределы России. В федеральный розыск меня объявили только в понедельник, вышел следователь на работу и объявил меня в федеральный розыск.
Война войной, а обед по расписанию. Ну ты же браслет с ноги сняла в пятницу. Им же сразу тревожный сигнал приходит.
Сигнал им поступает на пульт, да. Что они делают? Они тебе звонят домой, проверяют, что случилось. Ну, никто трубку не берет, бывает. Полиция так и не приехала проверить, что случилось. В общем, нас с мигалками никто не преследовал, могу тебе так сказать. Мы быстро уехали из Москвы. И всё.
Что значит «и всё»? Объясни, вот физически существует способ покинуть страну без документов?
Конечно. Нелегально перейти границу — этого никто не отменял. Что мы и сделали с дочкой. Я тебе просто не могу сказать, где мы это сделали.
Это не единичный случай? Это, так сказать, общая практика?
Конечно. Девочки из Pussy Riot перешли границу таким же образом. Маша Алехина точно так же бежала, срезала браслет и бежала.
И все это работает в том случае, если на границе другой страны о тебе знают и тебя ждут?
Да, конечно, нас там ждали, встретили, все было хорошо, все было подготовлено.
Что дальше происходит, когда ты оказываешься за пределами России? Ты сразу попросила политическое убежище?
Мы думали какое-то время, где нам лучше попросить политическое убежище. Запросили во Франции.
Макрон тебе немедленно предложил такой вариант, да? Еще в марте прошлого года.
Да, он предложил в первый же день после акции. Я еще сидела на допросе, и Макрон уже в то время предложил политическое убежище и дипломатическую защиту. В итоге я этим воспользовалась, когда мне действительно нужна была помощь, потому что я до последнего момента не хотела эмигрировать. Но все закрутилось так, что стоял выбор: эмиграция или тюрьма.
Тебе уже ответили положительно, твой кейс рассмотрен, тебе дали убежище?
Еще не дали, дело в процессе рассмотрения. Это не так быстро происходит. Сейчас я абсолютно легально нахожусь на территории Евросоюза, у меня немецкая рабочая виза.
Конфликт с бывшим мужем тебе разрешить не удалось?
Он ограничил меня в родительских правах. Был суд — постановил, что дети должны жить с отцом, потому что мать занимается политической деятельностью. Я ничуть не сомневаюсь, что этот вердикт диктовали сверху. Проблема в том, что муж перестал со мной общаться. Ни со мной, ни с моими адвокатами, ни с моими друзьями он не общается с 14 марта, ровно с того дня, когда я вышла в прямой эфир. До этого мы нормально общались — были в разводе, но общались, обсуждали будущее наших детей, какие-то насущные проблемы. Но дети жили постоянно со мной, они иногда ездили к нему в квартиру. После протеста он сразу же, моментально, на следующий день заблокировал детям выезд за границу. Он действовал исподтишка против меня. Господи, он даже пытался заблокировать продажу автомобиля. Я успела продать машину ровно за два дня до того, как суд наложил на нее арест. Это безумие! Причем, понимаешь, сразу после протеста я так испугалась ареста, что подарила дом детям, у меня вообще ничего больше нет, я бомж. Бывший муж вычеркнул из жизни теперь и дочь, не общается даже с ней.
Он продолжает работать на Russia Today?
Да.
Он человек идейный? Верит в необходимость войны?
Он всегда читал Дугина, у него на полках стоял Дугин. В это он верит.
Давай вернемся в твое прошлое и поговорим о том, что тебя привело в ту точку, в которой ты оказалась. Что мы знаем о тебе? Ты родилась в Одессе в конце 70-х. А как и почему ты в России оказалась?
У меня отец из Западной Украины, а мать русская. Они встретились в Одессе. И через пять месяцев после моего рождения произошел несчастный случай, отец погиб. Мать уехала: ей ничего другого не оставалось, так как муж погиб, — и она уехала обратно к своим родителям на Урал. Вся моя жизнь прошла на территории России. Я себя считаю русской.
А почему ты заинтересовалась журналистикой?
У меня же было тяжелое детство. Мы с мамой оказались в Чечне, ее пригласили работать в Грозном, я в первый класс пошла в Грозном. И мы жили там до того момента, пока не началась первая чеченская война. Нашу квартиру разрушили. Мы бежали в Краснодарский край. Мама пошла работать на местное радио. Я ходила с ней на работу. Мне понравилась журналистика. Я класса с девятого решила, что буду заниматься журналистикой. Дальше были Кубанский госуниверситет, ГТРК «Кубань» — я вела там новости.
А как ты оказалась на Первом канале в Москве?
У нас в Краснодаре сменилось руководство. Мне сказали, что я не буду вести новости, и я в тот же день написала заявление об увольнении. Поехала в Москву. В Москве я все заново начала. И в газете работала, и на спортивном канале. И потом так получилось, что меня познакомили с шеф-редактором информационной программы на Первом канале. Он мне помог устроиться. Я стала работать райтером на Первом.
Это 2003 год?
Да, 2003-й. Я попала в бригаду к Жанне Агалаковой.
Кто такие райтеры?
Это люди, которые пишут подводки для новостей. Райтер пишет, ведущий это читает.
2003-й год, Первый канал, ты работаешь райтером, занимаешься исключительно информацией, новостями. А тогда новости Первого канала вписывались в твое мировоззрение, в твои политические убеждения, в то, как ты понимаешь и чувствуешь мир? То есть тебе не противно было тогда это делать?
В 2003 году фабрики пропаганды не было, а Первый канал был еще вполне информационным. Деградация постепенно случилась. Года с 2007-го началось разложение. Возможно, с мюнхенской речи Путина.
Хорошо, а в 2007 году ты продолжила работать на Первом канале уже «через не хочу»?
В тот момент у меня родился первый ребенок, потом второй, мой фокус сместился на семью, я не делала карьеру на Первом канале к тому времени. Карьеру делал мой муж. Я занималась домом и детьми, и я просто работала, скажем так, в удобном для себя графике. Я прекрасно понимала, какие процессы происходят, прекрасно понимала политическую ситуацию, я просто прятала голову в песок. В последние годы это стало совсем невозможно терпеть. У меня, как и у каждого, любого человека, куча всяких личных проблем. Я просто пряталась за семью, жила в своем уютном мирке. У нас появилось какое-то жилье, какой-то достаток. Я пыталась пересидеть это, понимая, что другой работы я, наверное, не найду в нынешних реалиях, потому что, ты сам знаешь, за 20 лет Путин уничтожил все независимые медиа в России и телевизионным журналистам надо или вообще уходить из профессии, или тихонечко делать свое дело.
Коллектив дирекции информационных программ, в которой ты работала, можно назвать дружным?
Нет, конечно. Это всегда был серпентарий. Там всегда процветало стукачество, доносы, и это все поощрялось топ-менеджментом. В том числе поэтому любое недовольство лучше было маскировать, прятать. Я чувствовала себя белой вороной в этом коллективе, я не очень сближалась с людьми. Все мои друзья были за пределами работы.
А ближе к 22-му году ты чем занималась на Первом?
В последнее время я занималась международной редакцией, видеообменами.
Ты принимала картинку от иностранных агентств, так?
Да. Отслеживала международные новости, крутилась в международной повестке. Передо мной была другая реальность, на моих экранах была другая картинка, я прекрасно понимала, что происходит в мире, потому что смотрела CNN, Sky News, Reuters и так далее.
Ты получала исходники от западных агентств и адаптировала их под российскую аудиторию Первого канала?
Да, под российские реалии. Из огромного количества новостей мы выуживали только ту информацию, которая играла против Украины и Запада, — последние годы мы занимались только этим.
Буквально только такая повестка была у вас?
Да, это была целенаправленная повестка: если что-то появлялось на лентах ТАСС, что-то пророссийское, сказанное какими-нибудь политиками в Европе, тут же немедленно надо было перерыть интернет и найти этот спич.
Скажи, а тебе стыдно профессионально и по-человечески за то, что ты участвовала вот в этой постоянной подтасовке?
Да, Рома.
Так почему же ты не уволилась раньше?
Я объясняла себе это так: я работала за кадром, не отвечала за это ни своим лицом, ни своим именем. Я просто была маленьким винтиком в этой машине, и я думала, что еще, может быть, какое-то время я здесь посижу, и уже давно искала варианты, куда уйти, но вариантов, сам понимаешь, немного.
Дирекция информационных программ Первого канала знала о том, что будет война? Вас готовили к чему-то особенному?
Нет. Никакой подготовки не было, никто не знал, для всех это стало шоком.
Даже для твоего босса Клейменова?
Я думаю, что да, для Клейменова это тоже стало шоком, потому что лица у всех были просто… ну, я даже не знаю, как их описать. Такая растерянность и такой шок! Я никогда не видела на лицах коллег такого ужаса.
Ты работала 24 февраля?
Нет, я не работала в тот день, у меня была выходная неделя, мы же по неделям работаем, но я все прекрасно помню…
Повезло тебе, что не работала.
Я открыла телефон, и посыпались эти сообщения от разных медиа…
А от коллег посыпались сообщения? П…ц, мы не знаем, как дальше работать! Мы не знаем, что делать, как жить!
Нет. Никто не обсуждал внутри редакции информационную политику, все четко играют по четко обозначенным правилам.
Даже в таких критических ситуациях? Это экстраординарная ситуация даже для Первого канала.
Ты знаешь, для всех был шок, и все просто были прибиты и молчали, как пыльным мешком ударенные по голове.
И вот ты вернулась на работу. Началась твоя рабочая неделя. Кто-то из твоих коллег отказался делать сюжеты, писать подводки про войну? Кто-то пытался саботировать или просто отойти в сторонку, кто-то хоть что-то сделал?
Я знаю, что один человек не вышел на работу, просто не вышел, и всё. Остальные делали работу как под гипнозом. Делали всё, что от них требовалось.
А у вас были специальные летучки, вас пытались успокоить, вам предлагали уволиться, какой-то разговор был особенный, отдельный с сотрудниками?
Нет, и я пишу об этом в книге. Была одна летучка, на которую пришел шеф и сказал: вы сидите здесь тихо, вы находитесь в теплом месте, Кремль в условиях войны будет поддерживать только силовые структуры, армию и пропагандистов, так что не дергайтесь.
Вы под защитой, вы в надежных руках.
Да, да, да, и все всё поняли.
Все всё поняли, кроме тебя, получается. Расскажи, как ты провернула ту свою акцию в прямом эфире.
Я пришла в два часа дня в Останкино…
Перед этим ты дома написала на плакате то, что написала.
Да, предварительно в воскресенье я сделала дома плакат и видеообращение записала. На работу я пронесла плакат в рукаве куртки. И вот я уже была готова врываться в эфир, как вдруг позвонила шеф-редактор, сказала, что надо переделывать синхрон Небензи, там надо было вырезать другой кусок. Я побежала в монтажку, там что-то мы переделывали. Я уже вижу: программа «Время» кончается, я не успеваю! Я залетела, схватила плакат, просто галопом побежала за спину Кате Андреевой.
О чем ты думала в этот момент?
О том, что если меня поймают до студии и я не успею ворваться в эфир, то они меня просто сгноят в подвалах Лубянки, и никто об этом не узнает. Это был самый большой мой страх.
То есть тебя только публичность могла спасти уже, когда ты пошла на этот шаг?
Да. Поэтому мне было жизненно необходимо довести акцию до конца.
Все произошло за спиной Екатерины Андреевой. Тебе передавали ее реакцию? Она тебя прокляла? Мы же понимаем, что образ этой телеведущей теперь навсегда будет такой — с плакатом за ее спиной, на котором написано то, чем занимается Андреева.
Она комментировала в соцсетях.
Не более?
Не более.
После твоей акции в эфире Первого канала, которую я считаю героической, у тебя появилось очень много поклонников, но точно не меньше и хейтеров. Хейтеры предъявляли: тебе десятилетиями ничто не мешало быть частью пропагандистской машины. Но это действительно справедливое замечание. Что тебе мешало покончить с этой работой на пропагандистскую машину раньше? Только удобный график?
Я покончила бы с этим раньше… но я уже сказала, как я думала: я не отвечала за это лицом, я работала за кадром, и никто меня не знал — это во-первых. Во-вторых, я прекрасно понимала, что мне некуда идти в нынешних реалиях, когда все телевидение находится под контролем государства. В-третьих, у меня куча личных проблем, двое детей на мне висело, которых надо было кормить, тяжелый развод, недостроенный дом, кредиты. Я обычный слабый человек.
Ты этой акцией задрала планку так высоко, что, конечно, к тебе никто теперь не относится как к обычному слабому человеку. Ты единственный человек из телевизионной системы, кто сделал то, что сделал. Конечно, от тебя и ждут теперь совсем другого уровня ответственности! Мы с тобой общались прошлый раз полгода назад. И ты сказала тогда, что оказалась в очень затруднительной ситуации, потому что пропагандисты назвали тебя предательницей, а независимые журналисты тебя не приняли из-за твоего бэкграунда. То есть ты везде как бы чужая. Скажи, ситуация изменилась после того, как ты оказалась под арестом и посидела с браслетом на ноге?
Не особо изменилась. Поддержки от журналистов почти нет. Поддержки от украинцев почти нет. По-прежнему хейт.
Тебе больно от этого?
Мне уже столько причинили боли за это время, что я уже научилась на это не реагировать. Я думаю так: пройдет еще несколько лет, и я останусь сама с собой наедине. Мне важнее то, что скажет моя собственная совесть, а не то, что скажут оппозиционные журналисты. Или люди, которые работают на Путина.
После акции с плакатом твой начальник Кирилл Клейменов назвал тебя в эфире Первого чуть ли не сотрудницей британских спецслужб, верно?
Да.
Зачем он это сделал? Он спасал себя таким образом, его чекисты заставили?
Да это же его любимая риторика — о британских шпионах. Он очень любит это. После отравления Скрипалей особенно. Поэтому ничего удивительного, риторика о предателях и британских шпионах — это его излюбленный пропагандистский прием. Я даже не особо удивилась, только мой сын очень сильно посмеялся; он сказал, что если бы я была шпионом, то это был бы худший шпион современности.
А ты простила Клейменова?
Я понимаю, что он заложник системы, выполняет то, что ему говорят; шаг влево, шаг вправо — расстрел.
То же самое ты можешь сказать про Эрнста? Такие же у тебя чувства к нему?
Да. Путин старается всех максимально замазать в этой грязи, чтобы они были его сообщниками. Они будут идти с ним до конца.
Ты общаешься с кем-то из бывших коллег?
Только с Жанной Агалаковой. Жанна помогла мне организовать этот побег, связав моего адвоката с «Репортерами без границ». Из бывших коллег меня поддерживает только Жанна, остальные молчат, затаились.
Ты сторонница люстраций. Сотрудники госпропаганды заслуживают суда?
Суда заслуживает Симоньян, суда заслуживают Соловьев, Скабеева — этот вот топ пропагандистов. Но рядовые сотрудники… Я думаю, они не заслуживают люстрации. Монтажеры, операторы, редакторы… не уверена.
Когда будут судить Симоньян и Соловьева, то они тоже скажут, что были заложниками системы, что им некуда было идти, вариантов у них не было…
Если бы они в начале войны взбунтовались и поставили «Лебединое озеро» по Первому каналу, может быть, все бы пошло иначе.
Марина, ты понимаешь, что под этот суд ты сама можешь попасть, если судьям прекрасной России будущего покажется неубедительной твоя акция в эфире Первого канала? Такая вероятность есть.
Слушай, это разные вещи. Каждый должен быть наказан в меру его вины, в соответствии с тем, что он делал в тот момент, когда шла война.
Ты считаешь, что ты тоже виновата в том, каким стало телевидение в России?
Конечно, виновата. Я чувствую свою вину, я пытаюсь ее искупить, я не молчу, я всячески рассказываю, как работает пропаганда, я поддерживаю украинцев, я перечислила премию Вацлава Гавела на поддержку волонтерской организации, которая вывозит беженцев из Украины. Я продолжаю помогать нескольким украинским семьям финансово, я делаю все, чтобы искупить свою вину, я готова, когда закончится эта война, ехать восстанавливать Украину.
Давай, буквально загибая пальцы, перечислим то, чего ты спустя почти год после твоей акции лишилась.
Я лишилась всего. Я лишилась дома, я лишилась части своей семьи, я лишилась родины. Спокойной жизни. Спустя 30 лет я во второй раз в жизни стала беженкой, война второй раз разрушила мою жизнь. Первый раз — российские войска стерли мой дом в Грозном с лица земли, в этот раз Кремль меня лишил вообще всего.
А что, наоборот, приобрела благодаря акции?
Приобрела поддержку в Европе, приобрела хороших людей.
Зная о последствиях, которые случились в твоей жизни после акции, ты бы еще раз это сделала?
Да, сделала. Потому что в тот момент надо было сказать «а король-то голый». Он построил вокруг себя фабрику пропаганды и всю эту картонную декорацию, которая очень скоро падет. Я как тот мальчик в сказке Андерсена, который должен был это сказать. Все об этом знали, но все молчат.
И вот ты в Берлине, в Россию тебе теперь точно путь заказан при этой власти…
Ну да, 10 лет мне грозит…
Извини за идиотский вопрос, но он тут, кажется, уместен: у тебя какие творческие планы?
Я хочу защищать свободу слова в России, хочу помогать политзаключенным-журналистам, хочу работать вместе с «Репортерами без границ». Я на связи с Женским форумом в Берлине, мы хотим защищать права женщин, помогать в первую очередь украинским женщинам, пострадавшим от войны.
Ты хочешь заняться правозащитой?
Да.
А на что ты сейчас живешь?
Последние месяцы я жила на деньги от продажи машины. Сейчас издали мою книгу — это небольшие деньги, которые мне позволят жить.
Где ты будешь жить, что будет твоим домом?
Франция, моим домом станет Франция.
Ты веришь, что вернешься домой?
Мне очень хочется вернуться домой, потому что там остались моя мама и мой сын. Они зомбированы пропагандой. Я не знаю, как скоро смогу их увидеть. Я боюсь, что моя мама может, не дай бог, умереть, и я не смогу приехать на ее похороны, что я вообще не смогу ее обнять больше никогда. Это все очень сложно. Это все очень тяжело.
Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.