Роман Штыль-Битыньш: Наблюдение за птицами во время войны

Статья в рамках проекта «Иными словами» Института Кеннана

Роман Штыль-Битыньш — о том, можно ли укрыться от новостей, когда рушится мир

В моем дворе живет ворона. Каждое утро — иногда в пять часов, иногда в семь, но это тоже слишком рано, — она начинает каркать, и издаваемый ею звук очень похож на скрип ржавой дверной петли. Ворона каркает до тех пор, пока я не проснусь, а потом еще несколько часов. Это слеток, который требует от взрослых еды и внимания. И, когда первое раздражение проходит, я думаю о том, сколько еще там, за распахнутой балконной дверью, птиц, больших и малых, молодых и старых, хотя всего в паре десятков метров — гремящее многополосное шоссе. Это хорошая мысль, она дает возможность примириться со столь ранним пробуждением (и даже иногда — с существованием шоссе). Но не всегда: все-таки этот вороний скрип необычайно раздражает.

Первым делом, окончательно проснувшись, я, конечно, беру телефон.

Ужас, отчаяние, невозможность уместить в голове, что это все не только существует, но продолжается длиться, обреченное на неудачу желание сбежать, потому что расстояние на самом деле не спасает, и ежедневный безответный вопрос: а что же делать? Что-то можно сделать? (Ответ, конечно, есть, но он ведь не устраивает.) Чтение новостей лишь порождает разные проявления одного состояния — бессилия. И, даже если не читать, от них укрыться совершенно невозможно. Да и нельзя, неправильно: я взрослый человек, а значит, обязан быть в ответе за то, что происходит вокруг и даже чуть-чуть дальше, контролировать жизнь — свою, своей семьи, других животных, — а если у меня не получается, то я должен страдать.

А у меня не получается.

Много лет назад мне рассказали об одном солдате. Во время боя он упал на землю, над ним гремели выстрелы и взрывы, рядом кричали люди, еще живые и уже обреченные, солдат открыл глаза и увидел у своего лица травинку, по которой полз муравей. Этим солдатом был… а я не помню, кто им был — какой-то там поэт или философ, — и спросить больше не у кого: на месте рассказавшего мне эту историю человека теперь — большой кусок человекообразного дерьма, обычная история. Да, впрочем, это и не важно, кем был солдат и был ли он вообще. Главное, что муравей — точно был.

Война идет два с половиной года. И столько же идет — другая, изменившаяся, и, вероятно, навсегда, но все же — жизнь. Потому что невозможно страдать все время, даже если для этого есть причины. Точнее, нет, конечно же, возможно, но мне — не нравится. Плюс в этом нет ну абсолютно никакого смысла: это точно никак не поможет остановить войну. А я очень хочу увидеть ее конец (и кое-чей другой — там целый список — тоже).

Значит, нужно откладывать телефон и вставать. Каждый день.

Два с половиной года. За это время среднестатистический сизый голубь — хотя все голуби, конечно, уникальны — успевает сделать около дюжины кладок. Сколько из вылупившихся птенцов переживут первый год, судить не берусь, но сегодня я видел двух молодых балбесов, которые сперва подкрадывались к миске с кошачьим кормом — кошка лежала рядом с миской, — а потом убегали от едущей на них машины. И, хотя на улице все голуби примерно одного размера, отличить первогодка от взрослой птицы очень просто — по клюву и плешивой тонкой шее.

Но разве это не аморально — думать о каких-то там дурацких голубях, пока идет война?

Не знаю почему, но птицы делают мою жизнь лучше. Глядя на купающихся воробьев или пасущихся скворцов, я испытываю какое-то труднообъяснимое успокоение, словно мир не такое уж и плохое место. Поэтому я даже купил себе подзорную трубу (на ней написано «Следопыт», но сделана она, конечно же, в Китае). Ибо, как сказано в Евангелии, взгляните на птиц небесных (Матф. 6:26).

Но существуют и другие варианты.

Мама моего давнего товарища стала очень много читать. Бывшая коллега занялась кунг-фу и недавно сдала аж три экзамена в монастыре Шаолинь, том самом. Девушка друга взяла в киевском приюте собачку и увезла с собой в Берлин. Теперь все ее соседи по подъезду облаены. А жители моего двора оборудовали для подвальных кошек домик с кормушкой, поилкой и лотком. Я видел там шесть маленьких котят — двух темных и двух светлых, одного рыжего, и еще один пока прячется. (Кстати, если вы вдруг поняли, что вам необходим котенок, напишите мне.)

Вариантов правда много, и выбрать несколько — не возбраняется.

Как написал поэт Лев Рубинштейн:

1. Это я.

2. Это тоже я.

3. И это я.

В детстве ведь тоже хочется быть несколькими одновременно, а почему сейчас нельзя? Вот я мечтал быть моряком, хотел делать газету и гонять на родстере, двигатель которого работает на газировке. Теперь я моряком быть не хочу (правда, подумываю о лодке) и мечтаю, чтобы в моей стране хоть кто-нибудь мог делать нормальные газеты, открывающиеся без VPN. Да, конечно, я все еще взрослый человек и понимаю, что этого может никогда не случиться — на моем веку, — но мне это по-прежнему не нравится.

Лев Рубинштейн погиб в этом году. Не очень ранним утром в январе его на пешеходном переходе сбил автомобиль, шесть дней спустя поэт умер.

119. (Уходит.)

Жизнь продолжается — уже два с половиной года. У всех разная — с днями рождения и школьными спектаклями, со стареющими родителями и внезапно накрывающим страхом, что дальше будет только хуже, с дождем, после которого дышать становится чуть легче, и птицами, — но у всех единственная. 

Примерно так я бы ответил на вопрос, не аморально ли жить, пока идет война. Если б, конечно, меня кто-нибудь спросил.

Есть еще одна история. Однажды ночью на пустой улице мужчина встречает женщину. Так начинается «Триумфальная арка» Ремарка, наверное, одна из самых известных книг о войне. И о любви, которая кажется главным шансом на спасение, хотя единственное, на что она способна, — это подарить надежду. Но ведь и это уже немало. Самой войны, с боями и бомбардировками, в романе, кстати, нет, она где-то там, далеко, но вместе с тем — всегда рядом, всегда ощущается. Как для того солдата, наблюдающего за муравьем, который ползет по травинке. Возможно — в поле где-то под Аустерлицем.

Лежа в своей кровати по утрам, я не могу увидеть небо, но я слышу птиц. Кроме вороньего карканья — слеток взрослеет, и его голос перестает быть таким раздражающим, — за окном раздаются писк стрижей и крики воробьев. Если еще немного подождать, то можно услышать лазоревку, синичку, галку, сизую чайку и, конечно, голубей. Зимой будет много синиц и, может быть, снова прилетит дятел, но думать о зиме этим жарким утром очень странно. Я беру телефон и узнаю, что ракета разрушила детскую больницу в Киеве.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.