Марфа Смирнова: Людское
Статья в рамках проекта «Иными словами» Института Кеннана
Марфа Смирнова — о своих поездках в Украину во время войны
Фото: Shutterstock.com / rospoint
Уже полтора года я ежедневно просматриваю фотографии и видеокадры, где плачущие родители склонились над покрытым полиэтиленом телом ребенка или над гробом, размер которого совершенно непривычен для глаз, фото фасада дома без стены, где, казалось бы, просто декорации разных квартир, а на самом деле их жильцов убила гигантских размеров российская ракета… так вот, из-за «калейдоскопичности» ужаса и в силу, наверное, профессии чувство ненависти и шока порою притупляется. Идет второй год полномасштабной войны, и я часто думаю о том, как с этим чувством живут украинцы, как оно трансформируется, где выплескивается, чем отличается ненависть, просачивающаяся через соцсети, от ненависти бабушки из украинского села, которая месяцами жила в оккупации и под дулами автоматов.
Кажется, прошлой весной, в марте или апреле, меня тегнули под постом в фейсбуке украинской журналистки. Сейчас я не могу попасть на эту страницу, поэтому и не могу вспомнить точной даты этой «дискуссии». В ленте у коллеги из Украины была фотография, на ней изображалась она на фоне тела российского солдата, которого пожирала собака, — селфи с трупом. С одной стороны, совершенно дикое зрелище, думаешь: «Зачем, как, а запах, я бы закрыла лицо руками, а не отогнать ли собаку»; с другой, приходит осознание того, насколько ломается психика у человека, который из мирного киевлянина превратился за день в военного журналиста, не покидающего фронт. Наш спор, хотя это трудно назвать таким словом, заключался в том, что я работаю на российском (подчеркнуто) телеканале «Дождь». Но, во-первых, формально я уже там не работала. Во-вторых, я так и не поняла, в чем была суть претензий ко мне: это было задолго до скандала телеканала с латвийским регулятором. Когда я попыталась сказать, что считаю действия российской армии преступными, мне указали на то, что отказываться от своих же — еще большее преступление. Особенно абсурдно это звучит в разрезе будущей дискуссии о «наших мальчиках».
27 февраля 2022 года я первый раз попыталась пересечь границу Польши и Украины. Когда я отстояла на улице города Пшемысль многочасовую очередь на поезд, стало понятно, что транспортный коллапс в разгаре. Беженцы едут из Украины, тонны гуманитарной помощи отправляются в Украину. Единственным выходом было примкнуть к группе крепких мужчин, которые возвращались с заработков из Польши в Украину, чтобы «убивать кацапов» (это цитата). Не буду отрицать, что мне, одинокой девушке в розовой шапке (других в этом приграничном городе я не нашла), было несколько страшно отправляться в путешествие со столь воинственно настроенными джентльменами. С того момента я избрала для себя, как мне кажется, единственно правильную тактику: «Меня зовут Марфа, я русская». Границу со своими новыми друзьями я перейти не смогла: отговорили, потому что ночью пришлось бы идти пешком, машины уже не пропускали. На следующий день я въехала ближе к ночи в Украину в другой компании мужчин-добровольцев. По доброй воле помогали они мне всю дорогу: несли рюкзак, когда силы меня покидали, давали телефон, чтобы я могла связаться с родными и редакцией. Один из них не бросил меня и во Львове — вместе мы ночевали в подвале школы. Помню, что он собирался попроситься на харьковское направление. Мы специально удалили номера телефонов друг друга для безопасности. Утром он отправился в военкомат, а меня задержали прямо во время эфира на улице. Все последующие дни моей командировки меня проверяли ежедневно. У всех полицейских на львовском вокзале (там я проводила день и ночь) была моя фотография, ориентировка на журналистку с российского канала. «Когда к тебе возникали вопросы в Украине, это не ненависть, это страх перед врагом, который случайно или хитростью оказывается в нашем логове. Люди просто с большой осторожностью относятся ко всем, у кого есть российский паспорт», — позже объясняла мне моя знакомая украинская журналистка.
Первый раз я уехала из Украины в начале марта. Буча, Кременчуг, Винница, осенняя череда ударов по Киеву — все это я наблюдала издалека. Кадры обгоревших тел сменялись кадрами разрастающихся кладбищ. Несколько месяцев, и сегодня я себя за это корю, я откладывала новую командировку в Украину не из-за обстрелов и ракетных ударов, а из-за того самого: «Я Марфа. И я русская». Мне казалось, что оправданная ненависть трансформировалась в ненависть яростную и кипучую, — особенно высоким градус был в тех самых соцсетях. Украинка, родившаяся в России, но всю жизнь прожившая во Львове и Киеве, говорила мне: «Есть отдельные люди, которые ненавидят все русское: язык, литературу. И этих людей тоже можно понять. Например, те, у кого близкие на фронте. Мой дед вернулся после Второй мировой и ненавидел всех немцев, даже тех, которые были сосланы когда-то в Казахстан. И вот здесь такое же: никто не будет разбираться, хороший русский или плохой. Но это касается в основном тех, у которых война забрала их родных, любимых мужей, чьих детей эта война покалечила». Мой украинский коллега, оператор, говорил о чувстве беспомощной ярости. Мол, кого еще ненавидеть, когда каждое утро встаешь и ждешь очередного кошмарного дня.
В декабре, спустя 9 месяцев после первой поездки, я вновь оказалась на вокзале в Варшаве. В этот раз дорога должна была быть физически проще, а морально — труднее. Поезд был полный. На границе в наше купе зашла женщина в зеленой форме с огромной стопкой паспортов — все синие. В этот момент я вспомнила, как в эфире один высокопоставленный украинский политик говорил, что связь между нами утеряна на долгие-долгие годы. Он рассказывал про четырехлетнюю Алису, которая в Мариуполе на заводе «Азовсталь» читала стихи. После эвакуации ее разлучили с мамой. «Эта ненависть навсегда. Ее ничем не отмолишь». Я вспомнила об этом, сидя на верхней полке в купе. Внизу расположилась пара лет 60, они возвращались домой в Киевскую область и смотрели на меня с опаской. Наверное, там я впервые столкнулась с трудностями перевода, хотя на тот момент уже месяц занималась украинским с репетитором и даже осилила склонения и спряжения. Совсем молодая симпатичная девушка лежала напротив на верхней полке и не отрывала глаз от телефона. Я поймала себя на мысли, что мне, человеку с большим журналистским опытом, было неловко к ней обратиться. Я описываю этот эпизод в поезде, потому что на нем я пересекла не только государственную границу с Украиной, но и свою внутреннюю границу. За сутки в четырех квадратных метрах и после бесед с моими соседями я осознала, что способность к диалогу и эмпатия могут противостоять ненависти.
Через несколько дней я оказалась как никогда за время войны близко к России — в селе Казачья Лопань. Здесь в мирные времена была последняя железнодорожная станция перед границей с Россией. Во время оккупации вокзал превратили в тюрьму для допросов и содержания «подозрительных» местных жителей. Я говорила и с теми, кто прошел через пытки, и с теми, кто потерял родных. В радиусе нескольких километров привычная картина: практически выжженная земля. «До 24 февраля мы говорили по-русски, пicля ми размовляємо тiльки українскою», — рассказывала мне староста сельсовета. Она прожила в оккупации двести дней. В интервью она говорила о самом страшном дне из этих двухсот. В то время как люди выстроились в очередь за кашей на центральной площади, начался обстрел. Погибли несколько человек. Опознали всех, кроме одной женщины. «У нее в руках было полбуханки хлеба. Я решила не оставлять ее одинокое тело на улице и потащила его к себе в гараж. Наутро по домам ходила свекровь этой женщины, искала невестку — и вот нашла у меня». Мы сидели у нее в кабинете в здании сельсовета, по обе стороны ее рабочего стола. После того как я выключила запись, она встала, подошла ко мне, обняла и сказала: «Мы с вами друг друга понимаем, поэтому мы с вами одной крови. Для меня совершенно не имеет значения, что вы из России».
Позже я ездила в Херсон. В бесконечно обстреливаемый город я приехала с бронхитом. А накануне свалилась с гриппом. По городу мы передвигались вместе с волонтерами на специальной машине: просто так люди там по улицам не гуляют. Разрушенные дома, выбитые стекла и заколоченные фанерой магазины и кафе. Каждый выход из дома, каждый пройденный километр и даже поход в магазин — это риск для местных жителей. Волонтерка, сопровождавшая нас, в какой-то момент отлучилась и вернулась с большим термосом заваренного с имбирем чая. Из-за отсутствия гостиниц в Херсоне мы ночевали в больнице, в настоящей палате нефрологического отделения. Врачи, которые проработали всю оккупацию, проявили невероятную заботу. Мне было даже стыдно: руки-ноги у меня целы, а я к тому времени повидала уже столько покалеченных войной людей.
Из десятков украинцев, у которых я брала интервью и которым всегда предварительно предлагала отвечать на украинском, если так лучше, только двое не стали говорить со мной по-русски. Один был военный: им просто по протоколу нельзя. Второй — хирург в госпитале во Львове.
В свой последний приезд в Киев мне удалось пусть и коротко, но в каком-то смысле пожить обычной местной жизнью. Я поселилась в квартире, ходила на рынок за продуктами, здоровалась с соседями. Мой сын попросил привезти ему какую-то специфическую машинку, которой нет в Грузии. Девушка в магазине игрушек помогала мне ее искать по всему Киеву. Мой коллега в Украине во время нашей дискуссии о взаимном или невзаимном неприятии сказал следующее: «Российская пропаганда учит россиян нас ненавидеть. Здесь такого нет. Мы ненавидим тех, кто полностью на стороне наших убийц. Если люди молчаливо наблюдают за тем, как насилуют и убивают, тогда мы их ненавидим. Когда приходят сообщения о том, что ударили по гражданской инфраструктуре в России, я не радуюсь. Я понимаю, что это людское горе».
Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона