Константин Шавловский: Очередь
Статья в рамках проекта «Иными словами» Института Кеннана
Константин Шавловский — о политизации скорби
Есть такой телеграм-канал «Забыто», который любит репостить Олег Кашин, а Алексей Полоротов даже написал о канале целую колонку (не столько о нем, конечно, сколько о том, как сегодня работают новости). «Забыто» — своеобразный прибор для измерения медийной емкости событий в цифровом пространстве, он, как метроном, отмеряет, сколько живет то или иное событие в нашей памяти. Все его посты состоят из одного короткого предложения: «Сноуден забыт» (16 сентября 2023 года), «Барбигеймер забыт» (21 октября 2023-го), «Мой мармеладный забыт» (4 января 2024-го) — и так далее. Одна из последних записей — 17 апреля 2024 года — «Надеждин забыт». И действительно ведь забыт, не поспоришь.
В этом ряду совершенно невозможно представить себе запись «Навальный забыт», точно так же как и запись «24 февраля забыто». Много кто, кстати, писал, что по степени интенсивности переживания шок от новости о смерти Навального напомнил об эмоциях в начале войны. Видимо, потому, что ни то ни другое невозможно было представить (хотя и то и другое было и ожидаемо, и, скорее всего, предрешено).
Но если война полностью меняет регистр всей общественно-политической, экономической и культурной жизни граждан воюющих стран, то что делает смерть одного человека по-настоящему незабвенной? В конце концов, так ли уж часто сегодня вспоминают Бориса Немцова? И что, кроме улицы Анны Политковской в Тбилиси, осталось нам от ее памяти? Эти имена, безусловно, вписаны в историю новейшей российской политики. Но смерть Алексея Навального находится как будто не в этом ряду, а стоит отдельно.
Моя подруга 16 февраля написала: «Я знаю, что одна площадь в Москве однажды будет переименована». Но ведь даже не в площади дело — революционная топонимика не всегда совпадает с живой памятью. Смерть Навального приобрела масштаб не в тот момент, когда человек Алексей Навальный умер в ИК «Полярный волк», а тогда, когда власть попыталась вмешаться в ритуал прощания с политиком Навальным (явно желая его отменить). То есть событием стала, строго говоря, не только сама смерть, а то, что происходит после и вследствие нее: пробуждение в обществе эмоции скорби и механизмы ее реализации — ритуальные практики горевания.
Когда речь идет о смерти общественного деятеля, скорбь выходит за пределы близкого круга и ищет публичного выхода: частная эмоция становится политической. Поэтому похороны, и особенно их запрет, лишение права на погребение и горевание, — самый опасный перекресток для любых политических виражей со времен «Антигоны».
Тот же Олег Кашин в колонке, написанной после смерти Навального, заметил, что современная российская власть давно взяла себе смерть в союзницы, а с началом войны возомнила себя ее хозяйкой, забыв о том, что смерть еще никому не удавалось подчинить. Амортизировать потерю уважения к смерти на государственном уровне, по всей видимости, должны не только щедрые компенсации участникам СВО, но и мемориалы погибшим солдатам. Эти почести отдаются по разнарядке, а любая низовая инициатива, даже из патриотического лагеря, связанная, например, с подсчетом потерь, жестко пресекается. Но эмоция скорби о неучтенных, непогребенных, пропавших без вести никуда не исчезает, — она накапливается.
Смерть Алексея Навального на короткое время разорвала нарратив о привыкании к смерти и войне, который выстраивался два года в российском медиапространстве. В череде пропагандистской рутины, в повседневности мирно воюющей страны очередь к могиле на Борисовском кладбище, как и акции памяти у «Соловецких камней», обнажила проблему, о которой все это время на официальном уровне хотели забыть: проблему эмоционального несогласия значительной части российского общества с навязываемым ему и возрастающим год от года уровнем насилия.
Кто-то остроумно заметил, что символ бытовой ущербности позднего СССР, памятником которому стала сорокинская «Очередь», на глазах поменял свое значение, превратившись в эмблему сопротивления. «Очередь», кстати, стала дебютным романом писателя и впервые была опубликована Андреем Синявским во Франции 1985 году, в год смерти Константина Устиновича Черненко.
Во всем оглядываясь на позднесоветский опыт, российские власти часто копируют его, не пытаясь ни осмыслить, ни тем более модернизировать. Потому что за модернизацию как будто сами собой отвечают капитализм («За деньги — да» — это ведь не сегодня придумали, люди уже строить БАМ ехали с такой установкой) и медиамашина (когда можно посадить не миллион, а тысячу, чтобы миллион скроллил ленту новостей и боялся). Но современное медиапространство устроено сложнее, оно, как и смерть, всегда будет только временным, ненадежным союзником. Потому что, сколько бы денег ни тратилось на пропаганду, в сегодняшнем мире историю больше не пишут победители. Более того, чем больше биополитических практик используют власти в отношении своих граждан, чем они страшнее и бесчеловечней, тем сильнее будет эффект бумеранга. Сегодня историю в режиме реального времени переписывают тела непогребенных, будь то коренное население Америки, жертвы ГУЛАГа или клиенты мобильных крематориев на оккупированных территориях. Неоплаканная смерть не имеет срока давности.
Показательно, что единственным легитимным местом в России, куда могли прийти люди со своей скорбью в феврале 2024-го, стали памятники жертвам политических репрессий. Опытным путем выяснилось, что можно запретить «Мемориал», но нельзя запретить людям прийти к настоящим мемориалам. И в этот момент стихийной всероссийской акции у «Соловецких камней» визуально, на уровне картинки произошла смычка советской власти с нынешним режимом. Но, такая желанная последним, произошла она вовсе не там, где ее приближали как могли.
В истории отечественного кино было немало любопытных некрологических сюжетов. Лев Толстой, как известно, при своей жизни застал кинематограф, а кинокамеры запечатлели его похороны (фильм «Похороны Л. Н. Толстого» шел, между прочим, по всему миру с большим успехом). Похороны Ленина были делом государственной важности, но фильм о них довольно быстро был запрещен к показу из-за присутствия на церемонии соратников, объявленных Сталиным врагами народа.
Но самый, пожалуй, грандиозный сюжет связан с похоронами самого Сталина. Фильм «Великое прощание» снимался чуть ли не сотней операторов по всей стране, но был положен на полку сразу после монтажа (он был готов уже в апреле 1953-го). Отснятый материал пролежал в архиве до тех пор, пока его не оцифровал Сергей Лозница и со свойственной ему тщательностью не опубликовал в своем фильме «Государственные похороны» в 2019 году (который, кстати, в том же году вышел в российский прокат под названием «Прощание со Сталиным»).
Интересно посмотреть на «Государственные похороны» через призму теории «Двух тел короля» немецкого медиевиста Эрнста Канторовича, которая, если попытаться пересказать ее в двух словах, сводится к тому, что в Средние века у монарха было два тела — смертное физическое и бессмертное политическое (отсюда лозунг «Король умер, да здравствует король!»). Но король в Средние века — это институт, в отличие от тирана, чье политическое тело оказывается замкнуто в его физической оболочке. Поэтому его смерть оставляет это политическое тело буквально «без головы». «Государственные похороны» — медитативный фильм об этом покачивающемся на площадях Советского Союза безголовом политическом теле, которое не может найти выхода для своей скорби. Ритуал «великого прощания» не был уравновешен последующим всенародным ликованием по случаю бессмертия вождя: никто из членов Политбюро не мог стать и не стал ему заменой. Поэтому оно до сих пор и пытается примерить к себе чужую голову. Показательно, кстати, что одна из глав «Государственных похорон» названа «Очередь» — разумеется, кадров со смертельной давкой на Трубной тут нет (возможно, они были сняты и уничтожены), а есть только бесконечная скорбная очередь к гробу вождя.
Любопытно, что похороны Сталина, вероятнее всего, снимались изначально не для того, чтобы быть показанными. Такую версию выдвигает Сергей Лозница в одном из интервью, предполагая, что все это было операцией прикрытия: и торжественность и пышность похорон, и толпы скорбящих по разнарядке трудящихся, снятых по всей стране, были только витриной для политического заговора, закончившегося три года спустя развенчанием «культа личности».
Второй интересный некрологический киносюжет — похороны Анны Ахматовой. Ахматова умерла в в тот же день, что и Сталин, 5 марта 1966 года, в подмосковном санатории «Домодедово». Как и в недавнем случае с Навальным, власти опасались, что ее похороны превратятся в демонстрацию (прошло всего три недели после процесса над Даниэлем и Синявским), поэтому тело накануне праздника 8 Марта пролежало какое-то время в Москве, после чего было переправлено в Ленинград под предлогом того, что Ахматова формально относится к ленинградскому отделению Союза писателей. В результате хоронили Ахматову в Комарове, а отпевание Лев Гумилев заказал в Никольском соборе.
Никакой речи о том, чтобы официально снимать похороны Ахматовой, быть не могло: в конце концов, постановления 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» никто не отменял. Для истории похороны снимал Семен Аранович, будущий режиссер «Торпедоносцев» и «Противостояния», со своими операторами, на свой страх и риск. На отпевании в Никольском соборе работали две группы — Арановича и КГБ, причем КГБ вели съемку, конечно, не для вечности, а, как и сейчас, для оперативно-разыскной работы по выявлению неблагонадежных элементов. Большую часть несанкционированной съемки Арановича уничтожили (несколько пленок засветили уже на выходе из собора, остальные негативы смыли на студии). Однако какой-то части материала все же удалось сохраниться: Аранович успел напечатать и спрятать позитивную копию, и в 1992 году эти съемки вошли в его документальный фильм «Личное дело Анны Ахматовой».
Похороны Ахматовой для ленинградцев имели особое значение — хотя об отпевании в Никольском нигде не сообщалось официально, к собору пришли более пяти тысяч человек, преимущественно молодежи. И именно после 1966-го портрет Ахматовой занял в ленинградских домах место оттепельного Хемингуэя.
Два во всем непохожих архивных сюжета парадоксальным образом объединяет то, что власть оба раза пыталась размыть, стереть память о народной скорби. Знаковые для общества фигуры тирана и поэта, чьи биографические арки замкнулись, не были осмыслены в настоящем. Память о них была заметена под ковер истории, придавленный соловецкими камнями.
Когда пересматриваешь кадры с похорон Сталина и Ахматовой и видишь две такие разные толпы в зеркале кривого горя, может показаться, что где-то в склейке между ними спрятана кощеева игла русской истории. И каждый раз, когда происходит историческое событие подобного масштаба, она снова обнажается и сверкает. Тут бы ее и надломить.
Я вспомнил об этих эпизодах советской истории, рассматривая, как и многие в феврале, кадры нескончаемой очереди на Борисовское кладбище и читая о неловких попытках властей воспрепятствовать церемонии прощания. На уровне картинки смерть Навального на короткое время разорвала все существующие медийные статус-кво, обнажив подлинную эмоцию сосредоточенной скорби. Энергию, которая высвобождается после смерти и, не находя выхода, остается и накапливается в телах живых.
В конце 2023 года на фестивале в Таллине состоялась мировая премьера фильма Резо Гигинеишвили «Пациент №1», в котором смерть генсека, похожего на Константина Устиновича Черненко, длится 1 час 45 минут. Дряхлеющее тело «тирана поневоле» олицетворяет тело советского режима, у которого нет будущего: даже местоблюстителя диктатора заменить в 1985 году будет уже некем, и зритель об этом знает. Пройдет совсем немного времени, и критическая масса не находящей выхода скорби по жертвам и палачам выльется в публичное пространство. Она будет политизирована и обрастет своей мифологией, в результате чего на карте уже России сначала будут расставлены «Соловецкие камни». А затем и памятники Сталину.
А в Париже в 1985 году выйдет томик «Очереди» Владимира Сорокина — писателя, к которому мы вечно обречены возвращаться.
Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.