Константин Гольденцвайг: Разделяя ценности
Статья в рамках проекта «Иными словами» Института Кеннана
Константин Гольденцвайг — о мире будущего, все больше разделенном на своих и чужих
Эмигрировать решили семь лет назад. Уже тогда, говорят, стало ясно, куда катится страна, да и не было больше сил жить во лжи, в риторике войны и несвободе.
Под несвободой уроженец ГДР Ремо Кирш имеет в виду «диктат ЛГБТ», новую этику (особенно его раздражают феминитивы), а также абсолютную зависимость Европы от deep state в США. Все это и составляет, по его убеждению, сегодняшнюю Германию. На нее Кирш жалуется перед кивающей и сочувствующей ему российской тележурналисткой. В кадре чета Кирш сидит в их новом доме под Нижним Новгородом. Теперь они будут жить здесь. Признаются, что нигде не видели большей честности, безопасности и той самой свободы, чем в современной России.
Кажется, что семья Кирш — находка для госпропаганды. В ленинской терминологии — «полезные идиоты». Они — как наглядная иллюстрация указа, подписанного в августе Путиным, об упрощенном предоставлении вида на жительства тем иностранцам из недружественных государств, что разделяют «традиционные ценности». Ценности эти бизнесмен из Потсдама, на седьмом десятке бросивший прежнюю жизнь на родине, разделяет так горячо, что сходу, без того чтобы выучить русский, был одарен даже не ВНЖ, а гражданством России. Еще Кирш получил особые льготы от местных властей и назначение в советники нижегородского губернатора по международным вопросам.
Российские газеты о семье Ремо Кирша слагают оды. С новоселом с удовольствием позируют местные чиновники. Под камеру, чтобы на немцев говорящих посмотреть, к ним заглядывают местные бабушки-активистки из Партии пенсионеров. Кирши — нижегородская достопримечательность и живое свидетельство: мы ведь с европейским начальством воюем, но не с европейцами.
Однако, может, ерничать незачем? Семья восточных немцев в этих нижегородских лесах отныне не одинока: вокруг с ее же помощью строится целое поселение для «диссидентов» из ФРГ. Иные из домов уже заселены. На въезде в новую деревню красуется табличка с названием, данным в честь первопроходца: Киршхаузен. Среди соседей Ремо Кирша сплошь единомышленники, те, кого на немецком новоязе принято называть путин-ферштеерами. Все как один говорят, что больше не чувствовали себя в «либерально-тоталитарной Германи» дома. Другое дело — в России.
По немецкой статистике, Ремо Кирш — один из десяти с лишним тысяч жителей Германии, ежегодно эмигрирующих в Россию. Эту цифру за последние двенадцать лет почти не пошатнули ни войны, ни новые витки репрессий, ни кризисы вокруг России. После 2022-го поток немецких русофилов, конечно, оказался вдвое-втрое ниже лавины политэмигрантов навстречу — из России в Германию. И все же десять тысяч в год тоже немало. Точные данные о том, какая часть из этой группы приходится на русскоязычных репатриантов (евреи, российские немцы и российские разведенки), чья жизнь в Германии не сложилась либо сложилась не так, как им хотелось, отсутствует. Впрочем, в том-то и дело, кажется, что больше не в национальности дело.
…Без малого пятнадцать лет назад перебравшись в Германию, я вначале удивлялся тому, до чего пестрый вокруг меня складывается круг общения: приятели, коллеги, знакомства по репортерской работе. Одни впервые показывали мне гей-прайд на примере Берлина, другие в деревне на Рейне, накрыв ужин, явно не напоказ молились. Третьи у входа в ночной клуб вместе со своими детьми на пороге их совершеннолетия забивали косяк, четвертые из любви к традициям родителей пели в хоре при церкви. Пятые отказывались сдать квартиру москвичам из страха перед эфемерной «русской мафией», зато шестые от реальной уголовки прятали, только бы не дошло до депортации, буйных детей беженцев из Чечни. Соглашусь, люди вообще всюду разные — и ту же Россию, от Алены Долецкой и до Агафьи Лыковой, кроме границ, поди чем измерь. Но все же нигде прежде до моего переезда в Германию у меня не было эдакого ощущения полной, говоря на языке социологов, атомизации общества. Казалось, всё, что объединяет немцев друг с другом, — налоговая служба и очередь в супермаркете в субботу вечером.
Больше того, и город, и страна, как лоскутные одеяла, на каждом своем клочке привечали своих же. Чужих заставляя искать себе прочие точки на карте.
Поэтому, возможно, на немецкий так трудно перевести советское выражение «спальный район»: за вычетом архитектурного наследия ГДР, нет здесь почти никаких «спальных районов». Вот, в самом деле, сонные пенсионеры и жизнь в Восточном Берлине, словно застрявшая в середине 80-х. А вот в паре станций метро — левацкая молодежь вперемежку с защитниками Палестины, с шармом потрепанных улиц, тонущих в мусоре, с домашними барами, где нальют хоть в тапок. А здесь, глядите, консервативные буржуа за дежурным утренним обходом сырной и мясной лавок. Судя по новеньким припаркованным Lamborghini и Porsche Cayenne, они и не слышали, как «позеленевшие» власти страны призывают к отказу от прожорливых автомобилей, да и вообще, от главного, на чем вроде бы держалась прежде немецкая экономика, — от двигателя внутреннего сгорания.
И так — во всем: каждый сверчок знай свой шесток.
Молодые, особенно смешанные, семьи, открытые внешним веяниям, вполне могли рискнуть — и ради новых впечатлений либо доступного жилья попробовать, например, переехать в колоритный район с ближневосточными мигрантами. Но вот приходит время вести в первый класс ребенка, и это тот момент, когда большинство из них, забыв о политкорректности, переезжают назад, возвращаются в прежний кокон, дальше от минаретов, ближе к школам с «правильными» детьми. Такими же, как их ребенок. Как это там… «Мы не расисты, но…» Так в социальном и политическом смыслах в районах одного города возникают словно отдельные миры. И тот же процесс (кстати, точь-в-точь как в США) происходит и на уровне страны, усиливая различия между немецкими землями.
Вот, скажем, малая родина Ремо Кирша, земля Бранденбург, нечто вроде немецкого Подмосковья, которое он разменял на нижегородскую пастораль. Что любителей России и консервативных ценностей на востоке Германии и помимо герра Кирша с избытком, в сентябре вновь подтвердили местные выборы. Как до этого и в двух других землях бывшей ГДР, первое место в Бранденбурге едва не заняла «Альтернатива для Германии», праворадикальная по меркам ФРГ (и почти центристская по меркам путинской России) партия. За нее голосовал здесь каждый третий. За вычетом экономических передряг, слагаемых ее успеха, по большому счету, три. Смятение местного обывателя, не поспевающего за новой эпохой. Несбыточная мечта вернуться в закрытый, знакомый, старый мир. И, наконец, чувство обиды от того, что тебя вместе с твоими страхами твои же сограждане с Запада не воспринимают всерьез. И, в самом деле, для журналистов корнями из совсем другой, западной, Германии даже через тридцать лет после воссоединения страны непостижимо, как за такое — радикальное ужесточение миграционного курса, восстановление партнерства с Москвой, а сверху — соус из популистских посулов, — как за все это в двадцать первом веке можно в трезвом уме проголосовать? В поисках ответа пару недель назад немецкие коллеги брали у меня интервью: «А вот влияние руки Кремля, тайной российской пропаганды на успех наших ультраправых — это ж, наверно, и сыграло важную роль?» Я им в ответ: «Конечно, это в интересах Москвы, но стоит ли переоценивать ее могущество? Вообразите, что и без него рядом с вами, пока вы отворачиваете глаза, уже вовсю извергается вулкан. А возле кратера со спичками стоит условный Дмитрий Киселев, поджигая их и бросая в жерло. Вот и все о роли Кремля». В немецкий эфир, к слову, взяли лишь начало моих объяснений: «Конечно, это в интересах Москвы». Но мы сейчас, опять же, не совсем про плюрализм.
Пятнадцать лет моих наблюдений за Германией, словно за кусками тектонических плит, разъезжавшихся в разные стороны, увенчались недавно беседой с одними из самых старых моих немецких друзей: «Так а что, по-вашему, всех вас делает сейчас одной страной?» — «Уже ничего. Язык и паспорт». Конечно, сюда просятся слова о верховенстве закона, правовом государстве, независимом суде, — но оставим сейчас и их за скобками как нечто само собой разумеющееся.
Два с половиной года в эмиграции из-за войны подарили мне ощущение, что этот тренд вообще шагает не по Берлину, не по Германии — по всей планете. На смену зову крови приходит не безродный космополитизм, а лагеря по интересам, союзы единомышленников. Иногда добровольные, в войну — вынужденные.
Из всех стран, где бываю в последнее время, ярче всего это в первые месяцы наших скитаний проявлялось в соседней с Россией Грузии. В ней вдруг как будто бы оказалась идеальная (с моей субъективной, естественно, точки зрения) Москва. Когда, только заслышав на улице родную речь, в знакомстве с очередным соотечественником ты мог сразу проматывать все очевидные вопросы, ненужную проверку «свой-чужой». И без нее было, как правило, ясно, как собеседник твой оказался в Тбилиси, какие у него взгляды и интересы, какой круг забот.
Так преподавателями в обычных детских кружках вдруг оказывались учителя элитной московской 57-й школы. Так друзьями у детей идейных айтишников, способных гуманитариев оказывались такие же мыслящие, читающие и открытые миру дети. Так по дороге с дня рождения сына его юные гости, наслушавшись разговоров родителей, могли назло обидчику хором твердить: «Да ты хуже Путина!» — и никаких страхов, что кто-нибудь настучит. Казалось, что нет худа без добра: мы не в Тбилиси попали, а в ту самую прекрасную Россию будущего. Уехавшую от самой себя. В идеальную, в хорошем смысле слова, секту.
Печальные события на родине для этих россиян лишь послужили искусственным катализатором к отъезду. Но и говоря шире, мир все заметнее стал как будто бы делиться не на страны, а на блоки мировоззрений. Словно пузыри мнений из социальных сетей, они плавно перелетают в офлайн.
Это прежде, еще в нулевых, жители российских мегаполисов эмигрировали в Европу, чтобы — мое любимое выражение — жить «как во всех нормальных странах». Чтоб и квартира, как из каталога «Икеа», и улицы, как кадры из «Top Gear». Но в части современных интерьеров Питер и Москва давно оставили позади Берлин с Прагой. В части же внешних атрибутов городской среды почти любая европейская столица выглядит как недоразумение на фоне Сергея Собянина. Почти о том же на свой лад мне говорили недавно в Берлине китайские студенты — и заверяли, что непременно вернутся в тоталитарный Пекин. Жить в нем им будет привычней, успешней, удобней.
В том-то и суть, что уезжают (если, конечно, не из Средней Азии или Африки) все реже за потреблением и за уровнем жизни. Все чаще — к воображаемым «нашим людям».
Стоит лишь докрутить эту мысль, и скитания «хороших русских», вызывающих сейчас у кого сочувствие, у кого ухмылку, в среднесрочной перспективе неизбежно приведут их к цели. Вместо Моисея — схожая идеология. К таким же, как они, разделяющим либеральные ценности, отрицающим империю и насилие как инструмент. Консерваторы и имперцы тоже смогут обособиться и уединиться друг с другом — в меру радикальности их воззрений — в современной России или, к примеру, в орбановской Венгрии. В мире далекого будущего в этой связке между титульной нацией и названием страны вообще, возможно, отпадет смысл: так ли много будет во Франции французов, а в Швеции — шведов? Соединенные Штаты Европы. В плане техническом же еще лет пятнадцать-двадцать, и языки, кажется, станет незачем изучать. Ремо Киршу вот в его деревне в дебрях авторитарной России, зато с надежным интернет-покрытием уже сейчас вполне хватает переводчика в смартфоне, чтобы удостовериться: вокруг свои.
Вам феминистскую повестку вкупе с верой в АI? Так это в Калифорнию. Вам к домострою и к «Любэ» под гитару? Нижегородская область приветствует вас. Вам и этого мало? Просим в Афганистан.
Паспорта превратятся во что-то вроде членских карточек футбольных клубов. Здесь живут и болеют за дикий «Спартак», тут — за центристскую «Баварию», там — за старые деньги и «Челси». Район, город, страна — будут не с кем, а о чем. Вместо турнирных таблиц и трансферов игроков — подписки на созвучные взглядам гражданина медиа и правильно отстроенная лента соцсетей. Гражданская позиция как пароль.
Продолжая эти фантазии, предположим, что и сами взгляды под стать внешним вызовам неизбежно будут эволюционировать, разветвляясь, оборачиваясь конфликтами и расколами как внутри «государств-клубов», так и между ними. В этом смысле и война в Украине — одна из первых, возможно, не за ресурсы и не за земли, а «за правоту». С нашей, ну то есть с «западной» точки зрения, битва будущего и отжившего. По их, ну то есть «московскому» разумению, бой между проверенным и гибельным.
Ремо Кирш, при всей экстравагантности своих взглядов, обосновался за Нижним Новгородом тоже не просто так. Он убежден: так далеко Третья мировая — между Россией (Востоком) и Европой (Западом) — уже не дойдет.
В этих футуристических упражнениях остается последний вопрос: хочу ли я сам — себе, своим детям — будущего в мире, все больше разделенном на своих и чужих, на верную и неверную идеологии?
Мне смутно кажется, что этот мир не станет безопасней. И что он точно станет скучней. В 2024-м мне все еще нравится, что я могу встретиться в баре с чудаком-немцем, который пока лишь заочно восхищается страной, из которой я вынужден был уехать. Я выслушаю его доводы. И отвечу: «Категорически не согласен. Но давай еще по одной. Интересно».
Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.