Константин Гольденцвайг: После фашизма

Константин Гольденцвайгтележурналист

Статья в рамках проекта «Иными словами» Института Кеннана

Константин Гольденцвайг — о том, можно ли сравнивать гитлеровскую Германию и путинскую Россию

Еще лет семь назад, после Болотной, Крыма, убийства Немцова и лозунгов про пятую колонну, я не раз заглядывал, оказавшись в центре Берлина, в «Топографию террора». Это такой по-немецки сухой, строгий музей на месте разрушенной в войну штаб-квартиры гестапо и прочих силовых ведомств Третьего рейха. Там, где в 1945-м рейх рухнул, теперь голое поле и документы, фотографии, напоминающие о том, с чего в середине 1930-х все начиналось. Щедрые обещания избирателям вернуть величие стране и навести порядок, разгон демонстраций социал-демократов и коммунистов, разгром вообще всяких партий, первые концлагеря — не для евреев, а для политзаключенных — и самое впечатляющее: море одинаково безумных, со стеклянными глазами, лиц. Сотен тысяч лиц, завороженных лидером нации. Лозунг первых лет немецкой суверенной демократии: «Фюрер, приказывай — мы следуем за тобой».

Уже тогда россиянина, заставшего суверенную демократию, упрочнение вертикали власти и поиск духовных скреп, все это наводило на вполне определенные мысли.

Как и многие, я, однако, не спешил доверять поверхностным параллелям. Как и многим, мне казались банальностью, кликушеством, хайпом неудачников бесконечные предупреждения о вот-вот якобы наступавшем фашизме от такой несуразной — ну а что, разве нет? — Валерии Новодворской. Или вот от такого интеллигентного, до оскомины, Сергея Ковалева. Вызывали недоумение источавшие желчь тексты Виктора Шендеровича, в которых сочинскую Олимпиаду автор сравнивал с берлинской 1936-го, а российских пропагандистов — с Юлиусом Штрейхером. От фраз вроде «кровавый режим» вообще тянуло на гогот, безудержную ржаку. Ровно так, «чисто чтобы поржать», себя защищают подростки, стремясь избежать взрослых тем и ответственности. Защищаться от ненужной рефлексии было также принято прибаутками про «гэбню», «демшизу», «мордор» и Путина, который ест детей на завтрак. Согласимся, так в целом отшучивалось до поры до времени большинство либерально настроенных граждан. Включая, скажем, тех, кто, как и я, еще в 2011-м митинговал на Сахарова и на Чистых прудах. Покричали на площади — ну, и пойдемте выпьем в «Жан-Жаке».

Но год назад даже для законченных весельчаков мемасики из нулевых вдруг обернулись вполне осязаемой реальностью. Под предлогом превентивного удара их государство, точь-в-точь как Германия Гитлера, напало на своих соседей. Точно так же увязло в этом «блицкриге». А одновременно задалось целью сплавить всех несогласных на тот свет, за решетку либо за рубеж.

К концу прошлого года, переехав из Москвы в Берлин, я снова заглянул в «Топографию террора». Теперь — чтобы снять для «Дождя» документальное кино «Необыкновенный фашизм»: большой спор историков, публицистов и очевидцев обеих эпох о том, допустимы ли сейчас сравнения между гитлеровской Германией и путинской Россией.

Тут требуется краткое отступление.

В 1942-м моя бабушка, пошедшая на войну добровольцем, спасала раненых, ползая вдоль окопов под Сталинградом, — и никогда, как настоящий ветеран, о пережитом старалась не говорить. В 1941-м у моего также находившегося на фронте деда родом из еврейского местечка на западе Украины немцы разом уничтожили всех остававшихся там родственников — и вообще все еврейское население города. Старинные настольные часы в родительской квартире были единственным уцелевшим предметом из исчезнувшего дома.

Вот еще почему я не раз как следует задумался, прежде чем браться за этот фильм…

Я стал пересматривать кадры из Бучи, Мариуполя, Волновахи и фотоснимки, кинохронику, запечатлевшие то, что творили нацисты на оккупированных землях. Черно-белая, изъезженная кинохроника внезапно оживала и воспринималась как сегодняшняя. Я перечитал первые речи Путина после начала войны и речь Гитлера в канун Второй мировой. Риторика мало чем различалась. Я стал задумываться, подлежат ли сопоставлению миллионы погибших в войне тогда и десятки тысяч в войне нынешней. Попытался представить себе эдакие весы истории — и не смог. На весах можно взвесить, наверное, трупы. Но не судьбы убитых и оставшихся без родных. Не амбиции фюреров.

Так я решил, что это кино… нужно сделать. Это была кропотливая в исполнении, но на уровне замысла удивительно простая идея. Чем дальше мы пробирались назад, по эпохе Третьего рейха, тем очевиднее совпадали звенья в обеих исторических цепях. Методы, доводы, слоганы, приемы пропаганды и, самое главное, молчание маленького человека — неважно, в Штутгарте 1942-го или в Рязани 2022-го. Неразделимая смесь страха, равнодушия, лояльности.

О многих броских, но не главных параллелях мы просто не успели упомянуть. О роли церкви, молчаливо соглашавшейся с государственным террором. О ставке на большие спортивные шоу как важной имиджевой штуке и для Германии, и для России. О пресловутых «семейных ценностях» и борьбе со всякой инаковостью — уже на уровне личной жизни граждан тоталитарного государства.

Там, где пазл не сходился, мы, напротив, это подчеркивали: нет, не назвать «Единую Россию» копией НСДАП, не склонен Путин к антисемитским теориям заговора и не всегда нужны вождям XXI века многотысячные факельные марши.

При этом ключевые для меня вопросы, признаюсь, остались без ответов. Они в той серии, которая так и не вышла. Мы не решились спекулировать о будущем: что ждет нас, россиян, после неизбежного, полагаю, поражения? Последует ли за ним реальная денацификация — уже самой России?

Что же, давайте здесь попробуем на цепь уже описанных событий нанизать пару недостающих колец.

С окончанием той войны для Германии наступила, пожалуй, самая странная в ее истории эпоха: невиданного прежде краха и абсолютной растерянности. Избитая фраза про «время собирать камни» из метафоры превратилась в руководство к действию, отвлекавшее от черных мыслей. Пересмотрите хронику 1945-го с разбомбленными городами, и первым делом вы увидите так называемых трюммерфрау: жен и матерей военнопленных, вдов и дочерей-сирот, в отсутствие мужчин расчищающих уличные завалы, квартал за кварталом.

Для того, что в СССР и странах-союзницах именовалось Днем Победы, в немецкой историографии долгое время было свое название: «Нулевой час». Закрепиться термину помог послевоенный фильм Росселини «Германия, год нулевой». Катастрофа 1945-го, дескать, обнуляла всю немецкую историю. А раз так, то, по официальному нарративу, выходило, будто, разобрав завалы на улицах, сняв униформу и флаги со свастикой — то есть «обнулившись», — прежними в одночасье переставали быть и сами граждане будущей ФРГ. Те, кто вчера еще присягал Третьему рейху, больше как бы не были нацистами. О ГДР разговор отдельный: согласно ее мифологии, фашисты вообще магическим образом могли оставаться только на Западе; в краю социализма к таковым причисляли лишь «врагов» молодой республики.

При всей разнице двух идеологий — восточно- и западногерманской, — общим вначале был самообман в отношении к своему прошлому: жили при злодее Гитлере — и вдруг, в 1945-м, его не стало. Сбросили с себя, как сон. 

Возможно ли подобное спроецировать на завтрашнюю Россию?

Легко. Притом для смены власти ей, в отличие от Германии 1940-х, не понадобится ни тотальный военный разгром, ни Контрольный совет стран-союзниц, устанавливающих новые порядки. Вообразим, как в итоге дворцового переворота, несчастного случая, подтвердившихся слухов о неизлечимой болезни российского фюрера его кресло занимает новый лидер. Выбирает которого, разумеется, не народ, а «элита», отвернувшаяся от увязшего в войне безумца, — запросу на реальные выборы среди самих граждан возникнуть по-прежнему неоткуда. Впрочем, даже для такого главы государства дистанцироваться от деяний его предшественника — политическая необходимость. Осточертевшая всем «спецоперация» прекращается на выгодных для Киева условиях. В надежде на то, чтобы задобрить Запад, ее, вероятно, даже провозглашают преступной, ниспровергнутого диктатора — ответственным за случившееся, а само общество, следовательно, ни в чем не виновным.

Предвижу переполненные бары Питера и Москвы. То отмечают возвращение на родину сбежавшие от мобилизации и временных трудностей, те, что, «вообще-то, политикой не интересуются». Предвижу, как тихонько из кабинетов, школьных классов и военных частей на свалки по всей стране выносят тысячи портретов Путина (и вешают чьи-то новые). После недолгого исчезновения предвижу на телеэкранах Ольгу Скабееву. Теперь она ведет реалити-шоу «Дом-3» и тоже, естественно, вне политики. Предвижу, как стучатся на границе в дверь ушедшие с российского рынка компании, а «Газпром» вновь торгует с Европой. Business as usual, London is the capital of Russian oligarchs, продолжаем разговор.

Было ли в Германии конца 1940-х иначе? Скорее нет, чем да.

Нюрнбергские процессы и послевоенная денацификация в лучшем случае затронули несколько тысяч немцев. На Востоке жесткую диктатуру от национал-социалистов тут же сменила не то чтобы более мягкая — от СЕПГ под присмотром Москвы. Из рядов почти уничтоженного в СССР перед войной Коминтерна в Восточную Германию десантировали марионеточных лидеров-коммунистов: Пика, Ульбрихта и прочих. Основанные при нацистах концлагеря с косметическими изменениями продолжили работать под началом советских чекистов, а плакаты с Гитлером у Бранденбургских ворот сменили портреты Сталина. То, как на радость отцу народов в ГДР проводились выборы — с допуском разных, на первый взгляд, партий, но все, как одна, через так называемый Национальный фронт, подчинявшийся центру, — схоже с российским парламентаризмом сегодня как две капли воды. 

Федеративной республике идеи демократии, свободы слова и разделения властей прививали западные союзники. Но и в ней вплоть до 1960-х мало кого смущало засилье во власти, от разведки до МИДа, сотен вчерашних функционеров-нацистов. Они прятались за фигурой христианского демократа Аденауэра, за молчаливым согласием американцев. А откуда было взяться иным госчиновникам?

Произошедшее со страной миллионам немцев, вообще, казалось диковинной ошибкой, недоразумением. По утраченным территориям — от Судет до Восточной Пруссии, — по сытым довоенным временам, по Гитлеру, былому оплоту стабильности и благополучия, многие тосковали на кухнях: что ж поделать, мол, раз коварные внешние силы вынудили нашего фюрера ввязаться в войну? Нам не оставили другого выбора.

Ультраправые партии с трудом прорывались в парламенты ФРГ, но народная память исподволь вырывалась наружу еще долгие десятилетия. Хрестоматийный пример — выступление комика Джонни Бухардта на карнавале в Кельне. Разогревая зал, Бухардт сначала заставил зрителей подхватывать вслед за ним традиционные немецкие карнавальные кричалки. Но затем, как будто бы невпопад воскликнув со сцены: «Зиг!..» — тут же услышал в ответ громогласное «хайль!», выданное публикой словно на автомате. Сгладить смятение в зале он попытался шуткой: «Неужто сегодня здесь столько старых добрых товарищей?..» Это был 1973-й. В Германии шел двадцать восьмой год без Гитлера. 

Что о России Путина будут вспоминать через 28 лет те, кто при нем родился, рос на «Маше и медведе» и песнях певицы Валерии, учился в бизнес-школе «Сколково» или в училище ВДВ, приглашал на свидания в «Пушкин» или в «Му-му», летал в Хургаду или на Мальдивы, покупал жилье в Химках или Хамовниках? Что будут вспоминать о нем среди смуты, кризиса, возврата нищеты и политических убийств в верхах — всего того, что почти неизбежно захлестнет страну после путинского застоя? Полузабытые уже сейчас поправки к Конституции? Или небывалые ни до, ни после нефтегазовые реки, гранитные берега? Невидимых монстров ФСБ, Роскомнадзора и центров «Э»? Или вполне осязаемые цифровой банкинг, повсеместный вай-фай и уплату налогов касанием айфона? Путешествия Навального из тюремного барака в ШИЗО? Или поездки на собянинском метро, самом быстрорастущем в Европе?

Россия по Путину еще будет ностальгировать.

Это немецким гражданам американцы и англичане (на время, повторим, оккупировавшие их страну) устраивали принудительные экскурсии по освобожденным концлагерям, показы кинохроники в школах, — и все равно лишь к поколению детей и внуков проигравших пришло осознание того, что за фронтовыми окопами и лагерными заборами творили их предки. Как и когда оно придет к нам, тем, которых поди оккупируй? И придет ли вообще?

Для немцев по-настоящему поворотным стало лишь поколение бунтарского 1968-го. Моя собеседница в «Необыкновенном фашизме» Беттина Геринг, внучатая племянница гитлеровского рейхсмаршала, рассказывала, как, сбежав в те годы сначала от своей великогерманской родни, а затем вообще из затхлой ФРГ, она полжизни скиталась по странам Азии. Убегая от семейного прошлого, уже в конце 70-х Беттина угодила в индуистскую коммуну под Пуной. Там она завела роман с таким же искателем приключений, который был ее старше. В этом комьюнити каждый брал себе новое имя взамен настоящего. Но одним прекрасным утром, проснувшись возле девушки, ее любовник ненароком спросил, как на самом деле его подругу зовут. Она ответила: «Геринг», — и он не поверил своим ушам. Оказалось, в спальне с нею, родственницей человека, подписавшего тот самый документ «об окончательном решении еврейского вопроса», лежал бывший узник Освенцима, один из немногих уцелевших в этом аду. «Я была в оцепенении, — годы спустя признавалась мне растерянно фрау Геринг. — Понимаете, я ведь вообще никогда не видела прежде евреев. У нас в Германии их тогда больше не осталось. Они… мм… закончились».

Пути этой пары впоследствии разошлись, но долгие десятилетия они продолжали дружить.

Вообразимо ли такое через двадцать-тридцать лет между детьми российских генералов и потомками их жертв, от Одессы до Ирпеня? Я не уверен.

Новый этап осмысления собственного, уже семейного прошлого для Германии начался лет десять назад — стало уходить последнее поколение солдат Третьего рейха. На чердаках и в подвалах частных домов их дети и внуки один за другим обнаруживали запечатанные конверты и ящики с пожелтевшими документами, снимками, письмами с фронта — со всем тем, о чем при жизни усопшим вспоминать было неловко.

Так, в Вольфенбюттеле я познакомился с Петером Викке, сыном местного пастора, после войны служившего в городской кирхе, а до этого — в вермахте, под Ленинградом, когда тот был в блокаде. Собственноручно Викке-старший никого, кажется, не убивал. Военных преступлений не совершал. Но сын пришел в ужас уже от того спокойствия, с которым отец писал в запылившихся весточках с фронта о бесперебойных поставках шоколада и отменного табака, а еще о приятных глазу зимних пейзажах под Ленинградом. О картинках в 1942-м на улицах самого Ленинграда отец, по убеждению Викке-младшего, также не мог не знать. Обнаружив эту связку писем в подвале родительского дома, он сам не раз слетал в Петербург, а по возвращении в родной городок написал книгу — о неприглядных деталях из биографии местного пастора Викке, малоизвестных доселе его землякам.

Возможны ли будут такие мемуары, такие попытки вникнуть в свою же историю в исполнении детей или внуков участников нынешней «спецоперации»? Я не знаю.

Шесть лет назад я был в Юсюкане — это японский военный музей, примыкающий к знаменитому Ясукуни — главному в стране военному храму. Если вообще ничего не слышать до этого о Второй мировой, то, посетив Юсюкан, приходишь к простым выводам. Война в Европе была слабым отголоском на фоне справедливого стремления храбрых японских воинов предупредить агрессию Китая и покарать врага. Вот, посмотрите только: не имевшее в мире аналогов оружие, которым Япония до последнего билась с ним. А вот героические камикадзе: на самолетах, с бомбами или с морскими торпедами. И ведь как хорошо взлететь на воздух за родину, уважаемые гости музея. В самом храме меж тем, как святых, среди прочего, почитают японских военных преступников, осужденных и казненных по завершении войны.

Отчего так произошло: в силу глубинной японской истории, травм Хиросимы и Нагасаки или из-за Корейской войны с участием СССР, когда США стало уже не до перевоспитания самураев, — это отдельная тема. Но помню, что на выходе из комплекса испытывал сложную гамму чувств, от изумления до гнева.

Хотя ничего уникального ведь в такой историографии нет. Больше того, как выразился еще один мой собеседник в «Необыкновенном фашизме», политолог Александр Морозов, в мире вообще огромное число стран, в которых не прижилась не то что критическая, а какая бы то ни было историческая память. Поколение за поколением на их земле просто продолжается органическое перерождение. Живет ведь Африка после кровопролитных междоусобиц и войн друг с другом, будто и не было их (кейс Руанды — не в счет). Живет Средняя Азия. Живет Индокитай. И миллионы подданных Камбоджи тоскуют по мифическому Полу Поту — не людоеду, что сгноил их предков, а родному отцу, мудрому и заботливому. Так наряду с кхмерами и в далекой России верят в доброго волшебника Иосифа.

Возможно, ответственность за прошлое, сомнения в себе, способность взглянуть на самих себя со стороны — главные родовые черты Европы в ее новейшей истории. Если так, тогда все логично: в очередной раз, разрывая связь со Старым Светом, моя родная страна выбирает то самое «органическое перерождение».

И я не знаю, как ее разбудить.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.

Оригинал