Idel.Реалии: Дистанцируются от России. Исследовательница Алёна Михина — об итогах научной работы по самоидентификации уехавших россиян
Исследовательница Алёна Михина недавно закончила работу над проектом об идентичности россиян, живущих за границей. Сочетая качественные и количественные методы, она попыталась узнать, как трансформируется отношение к России и восприятие собственной “российскости” или “русскости” у эмигрантов, многие из которых покинули страну из-за несогласия с ее политикой, официальной риторикой и тем пониманием национальной идентичности, которое продвигает государство. Михина реализовала этот проект на базе Университета Коменского в Братиславе под руководством Ксении Даниэлы Послон и в сотрудничестве с социальными психологами Словацкой академии наук. “Idel.Реалии” побеседовали с Михиной о ходе исследования и его выводах.
Алёне Михиной 25 лет. Она родилась в Москве, в 17 лет эмигрировала из России. Закончила факультет естественных наук в чешском городе Брно, затем по одному году изучала лингвистику в Карловом университете в Праге и нейронауки в Страсбургском университете, где занималась, среди прочего, изучением памяти у крыс. В 2022 году стала координаторкой волонтерского проекта “Учителя для детей Украины”. Исследование, о котором идет речь в интервью, в данный момент готовится к публикации. Михина планирует выпустить несколько статей о его результатах в научных журналах.
— Как вы пришли к этой теме — идентичность российских эмигрантов?
— Я придумала этот проект, когда поступила во вторую магистратуру по когнитивным наукам. Поскольку это довольно широкое поле, были возможности выбирать разные темы. Мне давно интересны социальные процессы, а конкретно миграция — это то, с чем я не раз сталкивалась на личном опыте, живя в эмигрантском сообществе и рефлексируя над собственной жизнью в нескольких странах.
В процессе формулирования целей и задач проекта его фокус сузился до вопросов идентичности и self-concept (в русскоязычной литературе это понятие иногда переводят, как “я-концепция” или “я-образ” — “Idel.Реалии”), которые относятся к объектам исследования когнитивных наук. В результате темой проекта стала хрупкость идентичности российских эмигрантов — то есть то, насколько уехавшие из страны люди готовы или не готовы ассоциировать себя с Россией и с “русскостью”.
— В вашем исследовании участвовали только те, кто уехал из-за начала полномасштабной войны в Украине?
— Нет, выборка была довольно широкой и не имела строгих ограничений по времени эмиграции. Исследование состояло из двух этапов — качественного, в рамках которого мы проводили интервью и затем тематический анализ, и количественного — который проходил в форме массового анкетирования через интернет. Индивидуальные интервью проводились в два раунда с интервалом от полугода до года, что позволило проследить некоторые изменения в идентичности респондентов со временем. На момент первого раунда (весна-лето 2023 года) разброс по давности эмиграции среди моих собеседников был от трех месяцев до 10 лет.
— Вы ставили перед собой цель сравнить опыт и идентичность тех, кто уехал до и после вторжения в Украину?
— Изначально у нас была такая идея, но мы от нее отказались, потому что трудно разделить людей на две четко очерченные группы. Конечно, можно руководствоваться исключительно датой отъезда, но это не дает полной картины.
Например, у нас были респонденты, которые давно и активно планировали эмиграцию, а война просто ее немного ускорила. Технически это тоже отъезд после вторжения, но это совсем другой опыт, чем у тех, кто всегда хотел оставаться в России, но по той или иной причине понял, что больше не может — и принял решение об отъезде очень быстро.
Мотивации у людей очень разные, их надо изучать комплексно, поэтому мы решили сделать на это отдельный упор уже в количественной части исследования.
— Какие вопросы были для вас важнее всего? О чем вы спрашивали людей в интервью и опросах?
— Первый раунд качественного исследования мы проводили, чтобы понять, что вообще люди думают, поэтому вопросы были очень широкими. Ко второму раунду мы уже понимали, какие сюжеты всплывают чаще всего, поэтому смогли конкретизировать вопросы и сфокусироваться на главном.
Меня особенно интересовало, что такое для людей российская и русская идентичности, чем они наполняют понятия “российский” и “русский” и какие различия в них видят. Мы также много изучали так называемое чувство принадлежности — ассоциацию себя со страной исхода, поскольку в случае отъезда из конфликтных, “токсичных” стран, к которым у многих есть вопросы, с этим чувством часто происходят разные интересные трансформации.
В количественной части мы сфокусировались на благополучии и устойчивости людей. Хотелось понять, какие факторы могут коррелировать с устойчивостью эмигрантов — я имею в виду устойчивость не как личное качество, а как состояние человека в последние два года. В общем, мы изучали, как деидентификация — процесс отхода от ассоциации себя с российским обществом — влияет на их общие ощущения от жизни и способность реагировать на стресс.
— Какие выводы в этой части показались вам самыми интересными или, может быть, неожиданными?
— Мне очень запомнился один повторяющийся сюжет — примерно в двух третях интервью у респондентов всплывали метафоры, так или иначе сравнивающие их отношения с Россией с дисфункциональными семьями. Условно говоря, российский паспорт в кармане — это как родители-алкоголики, которых ты любишь, но не можешь с ними жить. Кто-то приводит в пример абьюзивного партнера, с которым была любовь, но тоже стало совершенно невозможно жить вместе. И вот ты уже с ним развелся, переехал в другую страну, но все еще продолжаешь получать от него сообщения.
Еще одно интересное наблюдение — нам удалось зафиксировать некоторые изменения в концептуализации себя и своего отношения к России с течением времени. Некоторые люди, которые уехали после начала полномасштабного вторжения, в первом раунде интервью всеми силами открещивались от России. Они объясняли, что не имеют никакого отношения к этой стране, в них нет ни капли русской крови и непонятно, как так вышло, что у них есть российский паспорт. А во втором раунде интервью многие из них говорили, что за прошедшее время поняли — они все-таки переоценили себя в плане отрыва от всего российского, или просто высказывались менее резко.
— Какова география участников исследования? В какие страны они уехали?
— В качественной части у нас были люди, живущие в Армении, Казахстане, Латвии, Сербии, Черногории, Чехии, Словакии, Франции и Норвегии. В количественной части, где люди сами заполняли опрос в интернете, было гораздо больше участников — и, соответственно, больше стран проживания. Мы больше интересовались темой идентификации и деидентификации с Россией, чем впечатлениями от новой страны проживания, поэтому не ставили перед собой задачи собрать географически репрезентативную выборку.
— Вы говорите о людях, которые открещиваются от любых ассоциаций с Россией. Чем они заменяют эту идентичность? Как предпочитают представляться, если не готовы называть себя россиянами или русскими?
— Очень многие предпочитают ассоциироваться с регионом или городом. Среди наших респондентов были люди, которые так и говорили: “Я в первую очередь москвичка” или “Я из Архангельской области, а что такое вся остальная Россия, мне всё равно. Моя Россия — это скамеечка в парке у дома”. Были и “патриоты Петербурга”. У меня во всех интервью был отдельный вопрос о том, как люди сами себя определяют: “Если вас спросят, откуда вы, что вы скажете и что вы по этому поводу чувствуете?” Все отвечали очень по-разному.
В теории социальной идентичности есть такие понятия, как социальная мобильность и социальная креативность. Это такие защитные стратегии, которые позволяют человеку избежать того, что в науке называется “угрожающая идентичность”. Если человек чувствует, что российская идентичность для него некомфортна или неприемлема, он может переметнуться в какую-то другую — при наличии такой альтернативы. Это вполне естественное явление, описанное и на многих других примерах.
Принято считать, что у национальной идентичности альтернативы быть не может, если у человека нет второго гражданства или каких-либо ярко выраженных корней. Но кажется, что в нашем случае это правило не работает — люди охотно заменяют национальную идентичность региональной или локальной. Человек может быть стопроцентно русского происхождения и определять себя как русский по культуре, но при этом говорить: “Я не из России, я из Москвы”, и для него это различие оказывается принципиально важным. Казалось бы, Москва — часть России, то есть одно не противоречит другому, но человек вкладывает в такое высказывание массу смыслов — политических, эмоциональных.
Кроме того, были люди, которые не отрицали русского происхождения и идентичности, но уточняли, что вряд ли сразу скажут о них, если их попросят представиться. Кто-то, например, отвечает: “Я житель Северной Норвегии”. Как всё это смотрится со стороны, то есть для других людей, с которыми такие эмигранты общаются, — отдельный очень интересный вопрос, достойный изучения, но он лежит за пределами целей нашего проекта.
— А как на вопросы о принадлежности отвечали представители этнических меньшинств?
— Вообще, корреляции с этничностью было меньше, чем можно предположить. Например, был респондент, который идентифицировался как тюрк — его семья из Кыргызстана, а родился он в Москве. Он говорил: “Я тюрк, но я москвич. Вообще-то, Россия — моя страна, но, конечно, я ни разу не русский”. Девушка смешанного происхождения упоминала еврейских, армянских и грузинских предков и говорила, что не знает, есть ли в ней хоть капля русской крови, но идентифицировалась при этом в первую очередь с социальной прослойкой — “московской интеллигенцией”, упоминала даже школу, в которой училась. Такие вещи тоже могут оказаться системообразующими в структуре идентичности.
В общем, один из выводов заключается в том, что респонденты нерусского происхождения могут воспроизводить те же самые паттерны: “Я в первую очередь москвич”. Нет такого, что они всегда уходят в противопоставление России как “русской страны” и себя как человека “нерусской крови”. Для многих оказываются важнее город, среда.
Конечно, такой результат может быть объяснен нерепрезентативностью выборки — наиболее интересная и детализированная информация о таких тонкостях происходит из интервью, а не опросов. А интервью, как я уже сказала, — это форма качественного исследования, которое не может быть массовым и всеобъемлющим. И всё же конкретно на нашем материале можно сказать, что доминирование региональной идентичности над этнической по итогам деидентификации с Россией в целом — общероссийский тренд, присущий не только русским.
— Как вам кажется, наблюдения об идентичности респондентов резонируют с вашим собственным опытом эмиграции?
— Да. Я, наверное, и сама начала глубже думать об этом, пока занималась исследованием. У меня очень сложная идентичность — или, можно сказать, наблюдается некоторое отсутствие идентичности. С одной стороны, для меня важны мои еврейские корни, для меня очень чувствительна тема Холокоста. Я росла с идеей, что мне очень повезло, что мои родственники выжили и я смогла появиться на свет. Но одновременно в моем детстве и воспитании не было ни капли еврейской культуры, я от этого далека, совершенно не чувствую Израиль своей страной. В общем, мне сложно применить к себе еврейскую идентичность, но русскую — еще сложнее. Я родилась в Москве и в любом другом месте в России, куда я приезжала, мне четко давали понять, что я не русская, а “москвичка в плохом смысле этого слова”.
Я никогда не чувствовала себя комфортно в России и уехала из нее, как только смогла — в 17 лет. Приняла решение отказаться от места, к которому я никак не принадлежу и которое на меня сильно давит. Поэтому, наверное, наблюдая за похожим путем других людей — участников исследования — я теперь лучше вижу, как у меня самой постепенно сменялись разные этапы этой деидентификации. У меня нет ощущения, что я привязана к России, и для меня интересно было посмотреть, насколько люди в целом привязаны к ней, что они считают домом — я давно задаюсь этим вопросом.
— Вы интересовались у участников исследования, планируют ли они вернуться в Россию и что может стать условием для возвращения?
— Да, у нас был такой вопрос и в интервью, и в опроснике. В онлайн-опросе это был открытый вопрос, то есть респонденты не выбирали один из пунктов, а вписывали свой ответ, поэтому здесь трудно собрать какую-то статистику. Но я могу сказать, что большинство людей видят возвращение возможным только в случае смены режима, восстановления гражданских свобод и возможности вести нормальный бизнес в России. Ответов про бизнес и возможность зарабатывать было довольно много — меня это удивило.
Были люди, которые говорили, что вернутся “как только, так сразу”. Но “как только, так сразу” у каждого свое. Для кого-то это смерть Путина, для кого-то — окончание войны, а некоторые непременно ждут и того, и другого. В целом абсолютное большинство респондентов говорили, что хотят вернуться, но не видят такой возможности в ближайшем будущем.