«Говорит НеМосква»: «И не забудь прислать открытку». Первое интервью Ксении Фадеевой на свободе
Мы встретились с Ксенией спустя два месяца после ее освобождения в Вильнюсе. Вместе мы вспомнили про ее депутатство, узнали, почему Ксения не уехала из России, когда уже было понятно, что ее посадят, о порядках в томском СИЗО, о соседках по камере, дочке депутата Госдумы Екатерине Фельзингер и обвиненной в госизмене студентке Татьяне Лалетиной.
И, конечно, выслушали захватывающую историю о том, как, собственно, шла подготовка к историческому обмену. «Вы просто постарайтесь отдохнуть, все забыть и расслабиться», — такими словами Ксению встретил один из начальников лефортовской тюрьмы. «В Лефортово?» — вежливо уточнила Ксения.
И на митингах, и во время выборов, и на суде, впаявшем ей 9 лет, и в заключении Ксения, все, кто за ней наблюдал, это видели – не теряла самообладания и чувства юмора. Это располагало и располагает к ней самых разных людей. Даже тех, кто определенно по другую сторону баррикад. Начальник новосибирской колонии попросил ее отправить ему открытку с воли. И она отправит.
— Ксения, с момента твоего освобождения уже прошло два месяца. Почему ты взяла паузу и не стала сразу делиться эмоциями?
— Мне хотелось немножко прийти в себя, осмотреться, скажем так. Просто отдохнуть. привести мысли в порядок.
— Через пару дней после освобождения ты написала, что не давала никакого согласия на обмен, что осознанно приняла решение не уезжать из России в 2021 году после заведения уголовного дела и не бежала, когда шло следствие. Почему ты не бежала, когда уже было понятно, что посадят?
— Это всегда была моя принципиальная позиция оставаться в России. И по многим причинам, на самом деле. Я была все еще на тот момент избранным депутатом Городской думы. Мне казалось просто неправильно уезжать, когда… Мы вели кампанию, мы активно общались с избирателями, мы обещали им, что будем отстаивать их интересы, и я просто посчитала для себя неправильным уехать. Кроме того, есть личные причины, я просто очень сильно привязана была и сейчас привязана и к Томску, и к России. Все, кто мне дорог, большая часть тех, кто мне дорог, живут в Томске и в России, я просто не смогла уехать. Мне всегда хотелось жить только в моей стране и в моем родном городе.
— Из тюрьмы вряд ли можно заниматься депутатской деятельностью и общаться с близкими людьми. Ты ведь это понимала?
— Я понимала, что к этому, скорее всего, все идет, хотя у меня была такая странная ситуация. То есть, в отличие от некоторых других фигурантов по делу ФБК, про «экстремистское сообщество», я была на свободе практически до конца суда. У меня была мера пресечения — «запрет определенных действий». Не скажу, что у меня была надежда. Естественно, у меня не было никакой надежды на то, что меня оправдают. Это просто смешно. И, наверное, даже неправильно сказать, что у меня была какая-то надежда на мягкий приговор. Я понимала, что, скорее всего, ничего хорошего меня не ждет. Ну, может быть, подсознательно оставались какие-то иллюзии в связи с мягкостью мира пресечения. Но основное — это была просто какая-то эмоциональная привязанность. Я понимала, что я просто не могу собрать чемодан, со всеми распрощаться и уехать.
— Когда ты уже сидела, экс-спикер Думы Томска Чингис Акатаев заявил, что он буквально спас город от позора — глава Штаба Навального в Томске могла стать председателем Думы. Правда эту заслугу ему не засчитали и выгнали позже. Но все же насколько у тебя был реальный шанс в 2020 году возглавить Гордуму?
— Да, это очень смешное заявление. Мне присылали уже в СИЗО расшифровку его выступления. Он почему-то называл меня «огромным черным пятном». Во-первых, не такое уж огромное. Во мне 53 килограмма веса. Во-вторых, не знаю, зачем вообще он… Странное заявление, но окей. Хороший вопрос. У нас была разница в голосах. Пять голосов, насколько я помню. За Чингис Маметовича проголосовало в итоге 20 человек, за меня 15. Я изначально ведь не собиралась баллотироваться. Мне казалось, что мне нереально избраться, потому что все-таки меня все воспринимали как достаточно радикального оппозиционера на фоне остальных. И должен был избираться в спикеры от оппозиции Петров, Андрей Петров, лидер коммунистов в городской думе. Но он буквально за ночь до выборов передумал. Я думаю, что ему помогли передумать, но тем не менее. И поэтому было решено, что просто неправильно, если… оппозиция, которой большинство в парламенте (оппозицией я называю вообще все партии, кроме Единой России, условно), никого не выставит. Это просто будет странно выглядеть.
Ну, вот ребята попросили меня выдвинуться. Разрыв голосов был небольшой. Мы до конца так и не понимаем, кто проголосовал за меня, кто за Акатаева. Возможно, мог быть перевес и в мою сторону, но в целом получилось так, как получилось. И какое-то время мы довольно продуктивно и конструктивно работали в Городской думе. Мы вполне себе могли о чем-то договариваться и с представителями системной оппозиции, да иногда в чем-то и с единороссами по каким-то вопросам. По большинству, конечно, были жаркие дискуссии, но в чем-то компромисс удавалось находить.
— Оглядываясь назад, насколько был оправдан этот поход во власть, можно ли было что-то изменить?
— Я думаю, что он был оправданный, и сейчас, мне кажется, что это было абсолютно правильное решение. Многие из нас, представителей оппозиции, получили опыт участия в выборах, опыт взаимодействия с людьми на улицах во время избирательной кампании, и я его оцениваю как очень полезный, потому что ты выходишь из своего информационного пузыря. В любом случае, мы все, независимо от взглядов, мне кажется, привыкли жить в таких своих пузырях. Нас в основном окружают люди, которые с нами на всем согласны. В интернете мы подписаны на людей со схожими с нами взглядами, и они на нас подписаны, друг друга лайкаем, пишем приятные комментарии и все такое. Но нужно, мне кажется, иногда оглядываться вокруг и понимать, что есть разные люди с разными потребностями, с разными взглядами. Именно этот опыт и общение с людьми на улицах во время кампании, общение в городском парламенте с разными фракциями, он был очень полезен. Я, безусловно, оцениваю его для себя как интересный и положительный. Ну, кроме того, все-таки нам на тот момент удалось разрушить монополию партии власти, когда из 37 депутатов только 11 было от «Единой России». Многие ребята-активисты, которые до этого, возможно, участвовали, делали хорошие классные дела, но были известны только на своих районах или среди, ну, скажем, эко-активистов такие же экоактивисты — они получили тоже классный опыт. Получили определённую известность в городе. И я надеюсь, что в будущем это всё в любом случае будет полезно. В отдалённом, возможно.
— Когда будет полезно — это сложно сказать. А глядя на то, к чему мы пришли, кажется, что все было напрасно. Разве нет?
— Сегодняшним днём история же не закончилась. Ни Томска, ни России. Если смотреть с сегодняшней точки, мы находимся, конечно, в какой-то катастрофе абсолютной. Но ещё раз, сегодня история не заканчивается.
На тот момент, конечно, мы не знали, к чему всё придёт. И всё-таки всё пришло в сегодняшнюю точку не потому, что мы участвовали в выборах в Городской Думе или какие-то там другие. представители оппозиции в других городах участвовали, а по другим причинам. Но на тот момент нам казалось правильными какие-то понятные легальные действия. То есть это, да, митинги, да, есть способ отстаивания своих прав и интересов на улице, но если у вас есть возможность избираться в городской парламент… И, в общем-то, надо честно сказать, что противодействия со стороны городских властей или даже областных властей, избиркома не было. Мы все спокойно зарегистрировались, поучаствовали в кампаниях, нам согласовывали агитационные кубы на улицах, собрали подписи. Не было никаких проблем с регистрацией. Если была такая возможность, нужно было и пользоваться.
Мне кажется неправильно сидеть и просто бесконечно говорить, что все плохо, ничего не получится. Мы попробовали, тогда у нас получилось. Да, сейчас все вот так, но мы не знаем, как все будет через год, два, три, десять лет. И я полагаю, что вот этот опыт… гражданского участия и участия самих кандидатов в избирательные кампании, участия их волонтеров, участия наблюдателей на участках, он все равно может еще свою положительную роль сыграть в будущем.
— Про Навального. Ты была одной из последних, кто его видел накануне отравления. Расскажи, когда он был в Томске, о чем вы с ним разговаривали, что он, собственно, делал?
— Алексей приезжал с командой как раз, чтобы поддержать нас на выборах. Нас, это меня и Андрея (Андрей Фатеев — коллега Ксении по штабу Навального, избранный в Городскую думу, эмигрировал после возбуждения уголовного дела против штаба по статье об экстремизме — ред.) мы шли вдвоем фактически от штаба. И чтобы поддержать проект «Умное голосование». Алексей с командой до этого приезжали в Новосибирск, снимали там фильм-расследование про местных единороссов. В Новосибирске, если не ошибаюсь, речь шла о каких-то застройщиках. В Томск они приехали, чтобы снять свой фильм, который вышел потом на основном канале Алексея. Назывался он «Томск в плену коммунальной мафии». И там речь шла про трех депутатов от «Единой России», которые возглавляют коммунальные монополии и сидят кто в Областной думе, кто в Городской. И вот эти три дня, если не ошибаюсь, или два с половиной дня, мы с командой в основном занимались тем, что просто снимали этот ролик, мы в нем снимались, они там параллельно продолжали исследовать какие-то материалы для этого расследования. Мы снимали разные интервью, просто снимали город. Большая часть работы шла именно вокруг этого ролика. Вся работа фактически. Конечно, в перерывах мы общались. Алексей спрашивал нас про политическую ситуацию в Томске. Мы ему задавали какие-то вопросы.
— Как ты узнала о смерти Навального? Какие у тебя были мысли, чувства?
— Узнала из новостей Первого канала. Я была в Томском СИЗО на тот момент еще. Это было 16 февраля. И у меня в этот день было свидание с родителями. В СИЗО только краткосрочное свидание по телефону через стекло. Но это было утром. И все было нормально. То есть родители были в хорошем настроении. У меня все было нормально. Мы пообщались. Потом после обеда ко мне еще пришел кто-то из адвокатов, и на тот момент, очевидно, тоже еще никакой информации не было, а уже вечером я сидела в камере не одна, у меня были сокамерницы, у которых была привычка смотреть новости, чтобы быть в курсе происходящего, и просто это был выпуск новостей Первого канала. Я там сидела то ли в своих письмах, то ли в книжке, я обычно не обращала, скажем так, пристального внимания на телевизор. И просто была сухая фраза диктора, я до сих пор помню его лицо, это был какой-то молодой диктор, который так и сказал, что ФСИН выпустил пресс-релиз или просто он сказал, что Алексей Навальный умер в колонии.
У меня был полный ступор, и, если честно, у меня очень долго длилась стадия отрицания, то есть я просто не могла поверить. Первой моей мыслью было что-то типа того, что они его, наверное, спрятали. Просто у меня была первая мысль, что они его, скорее всего, куда-то спрятали подальше. Специально сказали, что он погиб, чтобы не было вообще никакого доступа ни у адвокатов, ни у сочувствующих через письмо, ничего. Ну и, собственно, это было в пятницу вечером. Суббота, воскресенье я уже сама пыталась щелкать на телевизоре каналы, там, новости, ничего больше не было. Ну, либо я просто не застала никаких подробностей, ничего.
В понедельник уже ко мне пришли адвокаты и сказали, что это правда. До меня реальность доходила очень долго на самом деле. Я как-то не могла поверить. И меня, наверное, постепенно накрывало, когда люди писали письма. В них какие-то стихи, посвященные Алексею, тексты песен. Такие трогательные вещи. Потом были похороны 1 марта. И были фотографии с похорон, когда там просто огромная очередь в Москве выстроилась. И присылали новости о том, что люди в разных городах, в том числе Томске, несли цветы к памятникам жертв репрессий. Что там полицейские их задерживали, предупреждали. В общем, как-то реальность для меня очень долго доходила. И, если честно, я как будто бы даже сейчас не до конца это приняла. Потому что вообще сложно в одном предложении поставить слова Алексея Навального и смерть. Мне кажется, он был настолько воплощением жизни, силы, энергии, что до сих пор сложно в это поверить.
— Цензура СИЗО пропускала фотографии с похорон Навального?
— Да, в Томском СИЗО они пропускали фотографии. Я точно помню, мне приходили с памятником, когда он был полностью завален цветами, так что даже креста не было видно. И потом чуть позже мне пришла газета, я была подписана на Собеседник, и был выпуск со статьей о похоронах.
— Ты получала какие-то новости про войну?
— Вообще во всех инструкциях как писать письма заключенным как правило отмечают, что не нужно писать подробности о войне, потому что любое ее обсуждение фактически в России сейчас криминализовано. Ну и просто, чтобы не подставить даже самого человека, который пишет письмо. Поэтому каких-то подробных сводок с фронта не было. Но были волонтеры, которые просто прислали подборки новостей, несколько листов просто там новости одной строчкой. И просто друзья по переписке тоже прислали новости. То есть в целом я не могу сказать, что я была в изоляции. В Томском СИЗО, где я провела большую часть времени, письма доставляли три раза в неделю, в понедельник, в среду и пятницу. То есть вот фактически через день мне приходила пачка писем, и там обязательно была какая-нибудь подборка новостей.
— Расскажи, как устроен тюремный быт. Как быстро ты к нему привыкла?
— Везде по-разному, надо сказать. Я потом на этапах разговаривала с девочками, с женщинами из разных СИЗО, и везде очень сильно по-разному. В Томске я сидела сперва в четырёхместной камере, а потом в трёхместной. Обычно сажают по статьям, стараются подбирать. Насколько я знаю, по закону вообще нельзя садить тех, кто привлекается в первый раз и повторно осужденных, так называемых второходов, это строго соблюдается. И нельзя сажать вместе тех, кого судят или по кому идет следствие за ненасильственные преступления и за насильственные. Ну, то есть, как правило, не сажают экономических с убийцами.
Я все это время сидела с женщинами, обвиняемыми по 159-й, 4-й статье. Это мошенничество в особо крупном размере. Ну, потом вот еще моей соседкой стала молодая девушка Татьяна Лалетина, которую обвинили в госизмене за небольшой перевод в 30 долларов в какие-то украинские фонды. Вот 9 лет она сейчас получила. Абсолютно не агрессивные у нас были нормальные отношения.
— Как быт устроен в СИЗО?
— Прежде всего, это, прям, камера. Вы можете выходить только на один час в день на прогулку. То есть это обязательно, каждый день вам прогулку предложат. Можешь не выходить, дело твое. Два раза в неделю водят в душ, еду приносят в камеру три раза в день. Собственно, весь твой досуг, ну у кого какой, кто-то смотрит телевизор. кто-то умудряется спать по 10 часов в день. А я в основном просто была занята тем, что писала письма. То есть я буквально только и успевала, чтобы как-то ответить. Это, надо сказать, сильно спасало, потому что во-первых, это просто классная поддержка, а во-вторых, это здорово забирает время, которого там много и которого тратить некуда. И книжки, конечно. То есть чтение и написание писем. Ну там, когда-то телевизор, когда-то что-то там можно приготовить с помощью всяких подручных средств типа кипятильника, контейнера, железной кружки.
В томском СИЗО достаточно чисто. Часто у людей представление, что какие-то мрачные, там, облупленные стены. Везде по-разному, опять же, но конкретно в женском корпусе в томском СИЗО нет. Там довольно светло, чисто. Камеру заключенные убирают сами. Относительно, можно сказать, свежий ремонт. То есть никакого там, с точки зрения быта, ужаса-ужаса нету. Конечно, не считая того, что еда невкусная. У меня постоянно были передачки от родителей, от друзей, от близких. Там стоит холодильник. То есть, пожалуйста, при желании. Да, прямо в камере стоят холодильники нормальные. Можешь делать салаты, что-то готовить себе. Но, конечно, если человека не поддерживают с воли, то довольно грустно сидеть только на одном вот этом тюремном пайке. Он перенасыщенный углеводами, просто невкусный, какие-то постоянно разваренные макароны, куча картошки в любом блюде. Я не очень понимаю, как условно какой-нибудь физически здоровый мужчина, которого не поддерживают с воли, может там нормально выживать, не терять вес и здоровье.
К слову, про здоровье, конечно, вообще в нашу исправительную систему нельзя попадать. Конечно, вообще лучше не попадать, во-первых. Во-вторых, нельзя попадать, если у тебя есть какие-то проблемы со здоровьем, потому что никакой полноценной медицинской помощи там нет, ни в колониях, ни в СИЗО. Там у нас шутка, что от всего дают ибупрофен. Это, естественно, шутка, но все думали, что если сломаешь ногу, тебе дадут ибупрофен все равно. Если болит голова, тебе, может быть, перенесут лекарства, но если, не дай бог, у тебя там проблемы со спиной, вот у меня у соседки серьезные были проблемы с позвоночником, добиться того, чтобы тебя вывезли на МРТ, или уж тем более сделали операцию, просто нереально. То есть, люди с серьезными заболеваниями там здоровье теряют вообще напрочь. То же самое со стоматологией, с любыми какими-то узкими специалистами. Это просто беда, мне кажется, всей российской исправительной системы.
Ну, и, конечно, вопросы гигиены. Понятно, что можно какие-то основные моменты соблюдать в камере. Там, понятно, есть горячая вода. Кстати, не у всех. Вот у мужчин, например, в Томском СИЗО, у одного из корпусов горячей воды, насколько я знаю, нет. У женщин была горячая вода. Но, тем не менее, мне кажется, в принципе, ненормальная ситуация, что в 21 веке человек, причем который еще официально не признан виновным, а подследственный, может мыться два раза в неделю в душе. Как-то мне это кажется не совсем гуманным и правильным.
— С тобой в одной камере сидела дочка депутата Госдумы Татьяны Соломатиной Екатерина Фельзингер. Когда тебя спросили, можно ли рассказать всем про это, ты сказала нет, а то нас расселят. Почему ты не хотела, чтобы вас расселили?
— Администрация не любит, когда какие-то факты выплывают наружу. Мне, наверное, терять было нечего. А Катерина все-таки обвиняется не по такой страшной статье (159 статья, ч4 «Мошенничество, совершенное организованной группой» — ред.). И она просила, чтобы об этом не сообщалось. Я уважала ее мнение, не хочет, не надо. У нас были просто нормальные отношения, не скажу, конечно, что дружеские, друзей там, в принципе, наверное, нет. Но мне было интересно о чем-то с ней поболтать, читали какие-то одни и те же книжки, условно говоря, смотрели одни и те же фильмы на свободе. Плюс, конечно, очень много общих знакомых в Томске, понятно.
— Расскажи, пожалуйста, про этап. Почему из Томской тюрьмы в Новосибирскую колонию нужно ехать через Мариинскую тюрьму? И почему все боятся этого этапа?
— Не то, что боятся, но… Почему-то из Томска все этапы, во всяком случае, женщин, наверное, мужчин тоже, идут через Маринск. Возможно, это связано с особенностями железнодорожного сообщения, что Томск немножко в аппендиксе находится. Маринская тюрьма внешне выглядит потрясающе. Это реально такой замок из красного кирпича старого, очень красиво. Внутри нет. То есть там не было ремонта, ну, я боюсь соврать, но мне кажется, лет 50, может быть, 40. Запах канализации. Там просто в плане быта всё не очень классно. Такая не очень чистая. И не то, что боятся, а просто любой этап это довольно тяжело просто даже физически. То есть, ты тащишь кучу с собой сумок, баулов. Редко когда кто тебе из конвоиров поможет их дотащить. В Томске, допустим, конвоиры все там знают своих подопечных. А уже когда ты там едешь, где-то в Мариинске, в Новосибирске, ты им никто, у них таких как ты 35 человек за день, и, в общем, иногда помогают, но чаще ты сама таскаешь все эти сумки довольно тяжелые, тащишь их в столыпинский вагон.
Мне оба раза повезло с столыпиным, если так можно сказать. Это были, во-первых, относительно новые вагоны, во-вторых, ну, чтобы понимать, это просто внешне выглядит как обычный вагон РЖД, но с решетками внутри. Если обычные купе в гражданском вагоне четырёхместные, с мягкими сидушками и лежанками, то в столыпине это шестиместное купе. Там закрывается на двери решётка, по три шконки с одной стороны, по три с другой, это деревянные такие, настилы.
Мне повезло в том плане, что когда я ехала из Томска в Мариинск и из Мариинска в Новосибирск, народу было мало. Один раз я ехала вчетвером в одном таком купе. То есть все свободно там легли и сели на свои места. Второй раз я ехала вообще вдвоём в этом купе. Мужчины едут в этом же вагоне, но, естественно, в отдельных купешках за решёткой. А кому-то не везёт. И кто-то едет в вот этом шестиместном купе вдесятером или вдвадцатером. Ну, естественно, ты там не ляжешь, душно. Крайне дискомфортно. И, опять же, я ехала всего… 8 часов, а кто-то может и двое суток ехать. Мне кажется, не должно быть в 21 веке такой транспортировки людей.
Ну и плюс сами СИЗО. Они разные по условиям. У женщин в Томске сидят либо в трехместных, либо в четырехместных. Вот я как раз впервые сидела в четырех-, а потом в трехместной камере. В Новосибирске я попала в 12-местную камеру. Это уже, честно говоря, не так комфортно, и как раз была жуткая жара, там было 38, мне кажется, градусов в камере, ну, просто очень душно. В Мариинске тоже я попала в восьмиместную камеру, правда, потом меня из-за статьи поселили в одноместную, ну, я скорее была рада.
Каждый раз ты стаскаешь с собой все эти баулы, и в каждом СИЗО тебе, когда ты поступаешь туда, устраивают обыск, все вещи полностью перетряхивают, естественно. В каждом СИЗО почему-то разные правила, что можно, что нельзя. Где-то можно цветные карандаши, где-то нельзя. Где-то шампунь только в прозрачном, где-то шампунь только из местного магазина. Где-то какие-то предметы одежды можно, какие-то нельзя. И каждый раз ты все перетряхиваешь. Ты постоянно не ощущаешь, что у тебя нет никакого личного пространства вообще в этой системе. Это просто дискомфортно и тяжело. И опять же, это я все-таки относительно молодой человек, как какие-нибудь бабушки. под 70 лет или дедушка ездит и все это переносит я не очень представляю.
— Сколько времени ты провела в Новосибирской колонии? Насколько распорядок там отличается от СИЗО?
— Я там пробыла буквально три недели. Приехала из новосибирского СИЗО 2 июля.
1 августа, как известно, произошел обмен. А 27 июля оттуда вывезли в Москву. Когда попадаешь в колонию, тебя помещают на карантин. Как правило, это две недели, но в Новосибирске почему-то сейчас это одна неделя. Это такой период адаптации, когда вы там учите правила внутреннего распорядка, привыкаете к форме. То есть все, вы гражданскую одежду сдаете, как только поступили, вам выдают такую дурацкую зеленую форму. К вам на протяжении этой недели или двух недель приходят сотрудники, с вами знакомятся, выясняют, кем бы вы хотели работать, какое у вас образование, есть ли проблемы со здоровьем. Еду вам носят туда. То есть в отличие от ситуации, когда вы уже в отрядах находитесь, вы ходите в столовую, здесь вам приносят еду на карантин.
После карантина все осужденные идут на комиссию. Там начальник колонии, вся администрация, оперативники. Они осужденных распределяют по отрядам и, как правило, говорят место, где человек будет работать. То есть, все заключенные в колониях обязаны работать. В случае, если ты отказываешься от работы… Физически тебя никто не заставит, но ты попадешь на строгие условия содержания. И в ШИЗО еще, скорее всего, для профилактики. Строгие условия содержания — это просто ограниченное количество, то есть меньшее количество свиданий, это отдельный барак, там нет телефонных звонков, но письма есть. Ну, короче, ничего хорошего.
Вот, и мы пошли на эту комиссию, и другие осужденные, большинство, опять же, по 228-й статье. Они заходят на эту комиссию и через минуту оттуда выходят такие веселые, говорят, вот у нас там такая-то бригада швейная, такой-то отряд. Думаю, ну отлично. Захожу я на эту комиссию и 15 минут выслушиваю, какой я враг народа, американский шпион и все в таком духе. Это было необычно, потому что, честно говоря, за все время взаимодействия своего вынужденного с правоохранительной системой я, как правило, сталкивалась с тем, что все, включая там… Ну, за редким, наверное, исключением, включая следователя, оперативника, все все понимают, но как бы «ты же все понимаешь», как они мне говорят. А здесь люди были, прям, убеждены, то есть там был полный набор каких-то пропагандистских клише. И в конце начальник колонии выдал такую странную фразу, даже не мне ее сказал, а администрации. Мол, и никакой ей работы в ближайший месяц, и точно никакой швейной фабрики.
Думаю, ну и ладно. Не то чтобы я расстроилась, не то чтобы я когда-то хотела работать на швейной фабрике. На самом деле, возможно, большинство осужденных, наоборот, хочет работать. Потому что, ну, время, конечно, долго тянется, если ты сидишь без дела Если ты себя заменять ничем не можешь, то, ну, может быть, действительно лучше и работать Просто нужно понимать, что зарплата там копеечная И особенно на той же швейной фабрике…
Я не буду врать, у меня нет какой-то конкретной статистики, но вот то, что я слышала по рассказам других женщин, они там 1200 рублей в месяц получают. Это после всех вычетов. То есть нужно понимать, что в колонии алименты, например, у многих висят, какие-то долги, ну, не знаю, по уголовным делам, могут быть там штрафы, еще что-то такое. Плюс заключенные полностью сами себя содержат. Есть такое клише: почему общество должно содержать преступников? Фактически общество не содержит преступников, они содержат себя сами. Люди полностью платят за коммуналку в колонии, за одежду свою, за питание. За это все высчитывается. И в итоге у тебя остаются какие-то копейки. Самая хорошая зарплата, про которую слышала на швейке, там 6 или 7 тысяч рублей в месяц. Соответственно, не то, чтобы какая-то огромная мотивация работать. И люди в основном хотят там работать, чтобы просто занять время.
У меня не было, опять же, проблем с занятием времени, потому что у меня были письма. Надо сказать, что в этой новосибирской колонии довольно приличная библиотека. Я просто брала там какие-то книжки Дины Рубиной, читала Гузель Яхину. Нормальная абсолютно литература. Там, в общем, можно вполне себе восполнить какие-то пробелы в образовании. Но надо понимать, что, к сожалению, большинство осужденных, не то чтобы такие большие любители почитать. Поэтому просто скучно и они скорее хотят выйти на работу.
Меня на работу так и не вывели. Я не знаю, в чем было опасение. То ли, что я на фабрике начну… Начну что? Я не знаю. Буду сидеть за швейной машинкой и пропагандировать смену власти насильственным путем, бог его знает. Я находилась в отряде. Отряд, ну, это, грубо говоря, барак. Но, опять же, барак не нужно себе представлять как деревянное покосившееся здание. Это двухэтажное кирпичное здание. Внутри довольно светло, довольно чисто. На первом этаже один отряд, на втором другой, как правило.
Я находилась в помещении своего отряда, читала книжки, писала письма. Постоянно находится какая-нибудь работа: помыть полы, кому-нибудь помочь, что-то сделать. И плюс все осужденные обязаны по закону отрабатывать около двух часов в неделю на общественных работах. В нашем случае это было выщипывание травы в запретной зоне. Запретная зона это между забором и… между колонией и волей, и вот как бы между заборами, их там несколько, там идёт такая полоса земли, чтобы побег было осуществить как можно сложнее. И там не должно быть травы никакой. Видимо, чтобы следы было видно, если человек бежит. Большую часть травы убирают каким-то способом, я не знаю, может, газонокосилками или вырывают, перекапывают, наверное. Но сорняки все равно прорастают, и вот мы идем их и щипаем в запретной зоне руками. Или мести плац. Или, например, мое любимое было, там на плацу довольно кривой асфальт, ямы и огромная лужа. То есть каждый раз, когда шел дождь, у меня портилось настроение, потому что я понимала, что следующие часы, скорее всего…мы пойдем ведрами вычерпывать воду из этой гигантской лужи. Я не знаю, это как бы риторический вопрос, почему нельзя сделать нормальное водоотведение, собственно. А зачем, если у вас 800 женщин, часть из которых не работает, можно их с ведерками погнать, вычерпывать эту воду. Вот такие там обязательные работы есть. Или в столовой тоже что-то помогать, посуду составлять, убирать грязную. Я там буквально пару недель этим всем позанималась. параллельно адвокаты приезжали пару раз, были звонки, сделали карточки телефонные, в этом плане все было нормально, то есть давали звонить родителям. Причем родственникам можно звонить без каких-то ограничений по времени.
В целом, надо сказать, что ЭК-9 в Новосибирске, она именно в плане быта, наверное, не самая плохая. Я опять же, спрашивала, разговаривала с другими. осужденными, кто… Вернее, не осужденными даже, а кто был еще на этапах, с теми, которые сидели в других колониях. Именно в плане быта все неплохо. То есть свежие ремонты, нормальная сантехника, звонки. Где-то все сильно хуже. Но начальство, надо сказать, конечно, очень своеобразное. И в ШИЗО там можно попасть запросто. Там политических активистов нет. Теперь вообще нету, а была вот я. Просто обычные какие-то девушки. В ШИЗО можно попасть за всё что угодно. Посмотрел в глаза начальнику, хотя он просил тебя опустить глаза, вот там девочка одна не опустила и попала в ШИЗО на несколько суток. Вот такие странные истории происходят, но говорят, что бывает хуже.
— Давай перейдем к неожиданному освобождению. Расскажи, как это было и писала ли ты прошение о помиловании?
— Это все было очень странно. В какой-то момент еще в Томске, после вступления в силу приговора я решила написать прошение о помиловании. Там не было, скажем так, какого-то раскаяния и всего остального. Я излагала суть, в чем меня обвиняют. Говорила о том, что я завершила деятельность в организации еще до того, как ее официально признали экстремистской. Я была депутатом городской думы и завершала тем, что прошу меня помиловать. Я отдала эту бумагу администрации СИЗО Томского, но она куда-то пропала. То есть адвокаты просто выяснили, они ее в итоге никуда не отправили. Я не знаю, как так получилось, умышленно это или неумышленно, или, может быть, она была как-то оформлена неправильно, но тем не менее.
Я вскоре была в Новосибирске, попала в колонию. И там я подумала, что, может быть, еще раз попробовать написать, а может быть, не писать. С адвокатами об этом консультировалась. И сама никакую инициативу не проявляла. Думала, у меня еще много времени, если что, успею. И в какой-то момент, это было, по-моему, 23 июля, меня вызывает к себе начальник отряда. Начальник отряда это сотрудник ФСИН, сотрудница. И она спрашивает меня: у тебя на руках приговор? Я говорю, ну, он не совсем на руках, лежит на складе с остальными вещами здесь у вас. Она так как-то замешкалась, говорит, ладно, может, не понадобится. У тебя 15 минут, иди пиши прошение о помиловании. Я говорю, а что за срочность? Ну, то есть, это вообще нонсенс. Как правило, это инициатива осужденного. Администрации колонии вообще без разницы. Будешь ты писать, не будешь. Ну, помилуют президент, они тебя отпустят. Не помилует, не отпустят. Но они никак в этом не заинтересованы.
— У тебя 15 минут.
— А в чем срочность?
— Ничего не спрашивай, иди пиши.
У меня был с собой черновик того, что я писала в Томске. Я просто переписала там с теми же формулировками. Через 15 минут пришла начальник спецчасти колонии, забрала у меня эту мою бумагу. На следующий день меня вызвал к себе оперативник, который меня регулярно вызывал. Ему, видимо, нравилось беседовать о политике. Я не знаю, может быть, ему там было скучно. И он такой немножко ехидный и говорит: ну, что вчера делала? Говорю, я пол мыла. Он меня смотрит, как на не вполне разумную, говорит, может быть, еще что-то интересное? Говорю, письма писала. Еще? Говорю про письмо о помиловании, а, он спрашивает, ну, и что думаешь об этом? Говорю, да ничего не думаю. Странно только, что это с вашей стороны инициатива идет. Он: мол, вообще в первый раз такое видим, что с нашей стороны инициатива. И начал мне задавать какие-то дурацкие вопросы, типа, а если тебя за это попросят о какой-нибудь услуге? Я спрашиваю, о какой? Ну, например, сказать, что Путин красавчик. Я говорю, никто в это не поверит, все подумают, что я в заложниках. Ну, типа, поверят, не поверят, это уже там не важно. Вот вдруг тебя попросят. Я говорю, ну, никто же не просит. Как вы себе это представляете, как это вообще будет выглядеть? В общем, как-то у нас на такой слегка ехидной ноте всё это закончилось.
Я у него спрашиваю, а что это такое? Это из Москвы пришло какое-то указание? Говорит, мы просто тюремщики, нам сказали, мы делаем. Ну, понятно. И следующие там дня три, наверное, ничего не происходило. А потом наступила суббота. Каждое утро и каждый вечер в колонии идёт… проверка, то есть осужденные выстраиваются на плацу, пересчитывают, они быстро представляются и уходят по своим отрядам. И вот утро, мы вышли все на плац, по субботам там тоже все работают, нормальные люди, основная масса, кроме таких, как я, и пенсионеров, ну и инвалидов, первый-второй групп. Все на работе, мы стоим на плацу, нас пересчитывают, я вижу, что хотя суббота, приехали начальник колонии, Приехал главный оперативник колонии и оперативник из управления ФСИН по Новосибирской области. У меня еще промелькнула мысль, что как-то странно, не по мою ли эту душу. Я от себя эту мысль быстро отогнала, подумала, что не вокруг меня все крутится, здесь 800 человек сидит, мало ли что могло случиться.
Прошла эта проверка, мы вернулись в отряды. Там по субботам и по воскресеньям всякие досуговые мероприятия. Ну, что-то типа турнира по шашкам, по шахматам. А поскольку большая часть осужденных на работе, отправляют играть тех, кто сидит в отрядах. Ну, я пошла играть в шашки. Должна была пойти. Я, не ожидая ничего необычного, выхожу на локальный участок, это территория огороженная перед отрядами, с доской шашечной, с шашками. Встаю, жду, когда мы пойдем. Тут вылетает из отряда завхоз. Завхоз — это осуждённая, главная в отряде, такое связующее звено между осуждёнными и администрацией. Просто летит на панике. Говорит: Ксения, там позвонил телефон, быстро в дежурную часть, без матраса и с вещами.
— Что это значит?
— Не знаю. Первый раз такое.
То есть, если и с матрасом, и с вещами, то это, возможно, перевод в другой отряд, например. Хотя странно, что в субботу… Но у меня же, в принципе, всё странно, поэтому думаю, ну, мало ли. Начинаю впопыхах скидывать вещи. У меня там полхолодильника еды, я только вчера закупилась. Какие-то шампуни, всё остальное начинаю скидывать. Снова звонят из дежурной части. Орут, почему я так долго собираюсь. Я им сама перезвониваю и говорю, вы мне, может быть, расскажете, что происходит. Там, типа, не задавай никаких вопросов, быстро собирайся. Ну ладно.
Еле как дотаскиваю свой этот баул до дежурной части, и там начинаются какие-то несогласованные действия. Сотрудница меня досматривает полностью и говорит, ну, много вещей не бери, через неделю вернешься.
— Куда?
— Сюда.
— Почему?
— Ну, у тебя же срок не закончился.
— Ну, а зачем я куда-то еду?
— Потом узнаешь.
Ну, ладно… Мне приносят со склада все остальные мои вещи. А там, ну, какая-то одежда, книжки, которые там не пропустили, какие-то письма старые, ещё что-то. В общем, целая куча. Меня приводят в другую комнату, там сидят два оперативника как раз из Новосибирска, из управления и колонийский. Начинают какую-то околесицу нести, значит, что сейчас я поеду в Томск, знакомиться с какими-то материалами. Спрашиваю: это я опять поеду через Мариинск и через Новосибирское СИЗО? Они говорят, а ты сюда так ехала? Я говорю, ну да.
Ну, значит, так, я думаю, отлично, опять Мариинск, это опять недели на две. Начинаю яростно запихивать какой-то кофе, конфеты, в сумку, потому что когда ты на этапах, ты ничего купить не можешь. То есть, деньги за заключенным перемещаются из учреждения в учреждение, но это занимает какое-то время. Пока ты на этапе, ты ничего не купишь, там тебе счет даже не открывают. И они на меня так смотрят и говорят: не надо с собой столько всего брать. Я говорю, да нет, надо! Поверьте мне, я еду в Мариинск, мне это пригодится. И в какой-то момент, когда оперативник из управления выходит, оперативник колонии, начинает мне как-то очень мягко говорить, мол, не бери много вещей, тебе это не понадобится, поверь мне. Я пытаюсь что-то выяснить, но он мне ничего не говорит.
Я все это время нахожусь в форме, в этой зеленой. Спрашиваю, переодеться-то можно? Он: нет, ты же осуждённая, будешь в СИЗО так ходить. Ну, очень плохо. В итоге они кому-то звонят. Кто-то им говорит, что пусть переодевается. Я переодеваюсь в джинсовую рубашку, в нормальную одежду, в кроссовки наконец-то. Там какая-то странная ситуация была в колонии, что кончилась летом летняя обувь, и все осуждённые ходили в осенних берцах. А в 35 градусов жары это, ну, как бы не очень комфортно, если честно, тем более, что они были на размер больше. Я с радостью обуваю свои кроссовочки мягкие, удобные. И меня ведут к шлюзу.
Шлюз — это въезд в колонию. Можно представить его себе как гараж. Там с одной стороны ворота, туда заезжает автозак, его там проверяют, и потом ворота открываются, и, значит, заходит уже автозак на территорию колонии. Меня ведут к шлюзу, открываются ворота, я вижу там сияющего начальника колонии. максимально добродушного, не похожего на себя, а тут он весь такой радостный. Значит, другие сотрудники администрации, стоит уже газелька, и они начинают шутить, что ты в сумке с собой весь Томск везешь, что большая сумка.А я же еду в Мариинск, я уже готова к худшему. И они начинают между собой как-то переговариваться, и один из них говорит мне, из сотрудников ФСИН, кто приехал на газельке в гражданской одежде, он говорит, мол, у тебя очень большая сумка. Я говорю, нормальная у меня сумка. Я с ней до этого перемещалась в последние полгода и никого не смущал её размер. Нормальная сумка, удобная, типа я поеду с ней.
— Давай ты в какой-нибудь пакет переложишь?
— Нет, удобнее в тряпочной сумке всё возить.
— Она в ручную кладь не влезет.
— Интересно.
Я так понимаю, что мы куда-то летим, и спрашиваю начальника колонии: а куда я лечу? Он очень пафосным тоном говорит, мол, неважно, куда ты летишь. Но попросил меня прислать ему открытку. Вот как руки дойдут, надо заняться будет, выслать ему открытку. В общем, они мне ничего не говорят, я только понимаю, что мы куда-то летим.
Грузят меня вот в «Газель». Я спрашиваю уже у сотрудников, сопровождающих: куда едем? Говорят, летим в Москву.
— А зачем?
— Мы, правда, ничего не знаем, нам вот утром буквально сегодня, в субботу… Нас выдернули из дома, сказали, нужно срочно человека сопроводить в Москву.
Мы подъехали к новосибирскому аэропорту, к какому-то там заднему въезду, не основному. Не было никакого толком досмотра, были только полицейские. В общем, посадили… Мы сели в обычный самолёт С?, только первыми из пассажиров, там ещё никого не было. Я была в обычной одежде, без наручников. То есть рядом со мной сидел один сотрудник и два других где-то там позади в салоне были. Ну и, собственно, просто я летела.
Это было очень странное ощущение, потому что резкий контраст после тюрьмы. Обычные люди, с нормальными лицами, все с телефонами, с семьями куда-то летят, лето. И мы прилетели в Домодедово, по-моему. Иду с сопровождением, без наручников.
Выходим, я вижу просто гигантский автозак. В жизни не видела таких автозаков, а уж я их повидала, к сожалению. Просто огромный ФСИНовский автозак. Мне кажется, туда человек 30 может залезть. Он приехал зачем-то за мной одной. Откуда-то из обычной машины вышел полковник ФСИН. Какой-то очень приветливый мужчина спросил, как я добралась. Я говорю, ну не считая того, что под конвоем, и я не понимаю, что происходит. Может быть, вы мне расскажете? Ну нет, о том, к сожалению, мы вам не расскажем. А вы все очень вежливо. Ну у вас есть какие-то жалобы на конвоирование? Это всегда спрашивают после каждого этапа. Я говорю, да нет. Ну и хорошо. Значит, все, закончилось для меня прекрасное, свободное мгновение пребывания в самолете и в нормальном аэропорту среди нормальных людей. Опять автозак, опять клетка. Я слышу, как между собой уже сотрудники московские, которые в автозаке едут, переговариваются, и у них какие-то такие фразы, мол, типа, что-то странное происходит, за сегодня уже четвертый рейс встречаем. Я думаю, интересно, кого-то свозят в Москву. И я подумала, что это может быть, ну, политических, а может быть, ну, мало ли там, в ФСИН, кого по каким причинам этапируют. И потом они опять же между собой говорят, и один у другого спрашивает, как думаешь, за сколько мы доедем? Типа, до куда? До Лефортова. Ну и тут я понимаю, что все, как бы, это очевидно обмен, потому что Лефортово это, ну, формально это СИЗО, которое относится к системе ФСИН, но все знают, что это ФСБшное СИЗО, то есть там сидят люди, дела которых расследуют ФСБ, всякие там крупные шишки, ну, там, террористы какие-то реально, в том числе, которые Крокус, например, взорвали, всякие замминистра обороны, вот эти все люди по громким делам и просто люди, дела которых ведет ФСБ. содержится там, и я поняла, что это какая-то, видимо, операция, связанная с ФСБ. А если это операция, связанная с ФСБ, то что это может быть, кроме как обмен? Но никто ничего не говорит по-прежнему. Мы доезжаем до Лефортова. Там, значит, у меня забирают буквально всё. Оставили только одну пару там нижнего белья, носков. Забрали даже резинку для волос. Может, они боялись, что мы вздёрнемся напоследок, я не знаю. Еле как я отбила расческу свою пластиковую, какие-то там шампуни, средства для умывания лица, крем почему-то не запретили взять, другой разрешили, но бог с ним. Дали черную мужскую форму. Это было очень комично, потому что штаны на три размера больше, то есть я еще передвигаться в них не могла, только держала эту черную робу. И никто ничего не объясняет. И, значит, сотрудник, такой уже взрослый, пожилой, скорее, мужчина, Потом выяснили, замначальник Лефортова. Очень вежливо говорит:а вы понимаете, зачем вы здесь?
— Нет. Может, вы мне расскажете?
— Рассказать не могу, вы просто постарайтесь обо всем забыть, отдохнуть и расслабиться.
— В Лефортово?
— Ну а что такого? Здесь не звери работают.
— Да, но атмосфера все равно так себе для расслабления.
— Ну, наверное, для вас это скоро все закончится.
После этого меня помещают в одноместную камеру, вернее, она двухместная, там две кровати, но я сидела там одна. Естественно, ни телевизора, ни холодильника, ни радио, ни даже перегородки у туалета. Каждые 15 минут в глазок заглядывает сотрудник, проходит. Над дверью, естественно, висит видеокамера. И никто ничего не говорит. То есть вот в субботу к вечеру меня туда доставили, и за все это время ни прогулок не было. ни в душ не водили. Они только открывали так называемую кормушку, окошко в камерной двери, и три раза в день кормили. И никто ни на какие вопросы не отвечал.
Вот в такой полной изоляции и в недоумении я просидела до утра четверга, 1 августа, и уже 1 августа утром в камеру пришли, сотрудники принесли баулы с вещами и говорят, собирайтесь, полчаса у вас. Я говорю, куда? Ну все, типа, вы покидаете учреждение. И уходят. Я начинаю с радостью переодеваться в свою нормальную одежду, оставляю эту робу, проходит еще инспекция, заходит другой сотрудник с бумажкой. Говорит, распишитесь. Показывает бумажку, там моя фотография, и написано:справка об освобождении. Основание — указ президента о помиловании. Но ни номера, ни даты, просто указ президента о помиловании. И написано… следует до, и мой домашний адрес по прописке в Томске.
— Вопросы можно задавать?
— Попробуйте.
— Меня освобождают?
— Да, вот справка.
— И второй вопрос. Я сейчас до дома проследую?
— Я вам не могу сказать. Распишитесь, мы вам потом эту справку отдадим.
Я расписалась, справку мне не отдали, обманули, кто бы мог подумать… Еще примерно минут через 15, наверное, пришли за мной сотрудники, вывели меня по коридорам вниз, я спускаюсь вниз и вижу, ну, человек, не знаю, 10-15 таких крепких ребят в военизированной форме. в масках, в кепках, в общем, попросили меня представиться, а я представилась, и один из них так нежно, но крепко взял за плечо под руку, и повел. Вывел на улицу, там уже стоял автобус, обычный автобус, не автозак, завели в автобус, и там я уже увидела Илью Яшина, и, по-моему, кто-то там еще был из известных уже. Лилия Чанышева там уже была. Саша Скочеленко, по-моему, уже там сидела. Все стало совсем понятно. Потом заводили остальных заключенных. И рядом с каждым из нас сел сотрудник. Они сами рассказали, это отряд Альфа ФСБ.
Потом зашел такой представительный дядечка, уже не в форме, в пиджаке. Он такую фразу смешную сказал. Как бы то ни было, добрый день. Сказал, что он представитель Федеральной службы безопасности, и сейчас мы проследуем до аэропорта, откуда нас заберет борт, доставит до места, где состоится обмен. То есть, слово «обмен» первый раз прозвучало вот в этом автобусе. Автобус провез нас по дожливой Москве прямиком к аэропорту Внуково. Никакого там таможенного контроля не было. Подвезли прямо к трапу самолета. Это был специальный лётный отряд России. Опять же, поднялись туда рядом с каждым из нас. Сел прикреплённый лично каждому сотрудник Альфы.
Нам объявили, что рейс проследует до Анкары. Мы поняли, что обмен произойдёт в Анкаре. Летели, что-то болтали между собой, общались. Недоумевали. Были мрачные шутки. Один из сотрудников спросил, по-моему, Илью: ну, и как вам лететь в самолете полном кровавой габни? На что им мрачно ответили: зато есть шанс, что нас не собьют.
Приземлились мы благополучно в Анкаре. Там нас вывели спустя какое-то время из самолета. Уже были там представители, ну, видимо, турецких спецслужб. Посадили в автобус. который стоял уже на летном поле, и мы из этого автобуса уже сидели и видели, как ведут тех, на кого нас обменяли, заводят в наш самолет, на котором мы только что прилетели. Их тоже там из какого-то автобуса заводили на трап. Ну, а к нам уже там зашли представители Германии. Смешно они нас встречали, у них были распечатки наши из интернета, то есть у нас же документов никаких нет, кроме внутренних паспортов, и у них была кипа бумажек. Там были, например, мои фотографии с интервью, с митингов, просто разные, с разным ракурсом. И они к каждому из нас подходили и просили: покажите левое ухо, покажите правое ухо, покажите лоб, повернитесь носом, чтобы, идентифицировать, что вот мы- это реально мы, никого другого не подсунули. После этого нас отвели в какое-то лобби аэропорта, там, кофе, чай, стояли какие-то столы. Там уже нам дали позвонить.
Я оттуда папе дозвонилась, первый раз сказала, если следишь за новостями, то, в общем, я в Турции, все нормально, и сейчас мы полетим в Германию. И уже спустя какое-то время российские политзаключенные и люди с двойным гражданством, немецкие граждане с русским гражданством или просто немцы, которые с нами тоже были, все они полетели с нами вместе в Германию. На двух джетах. Там нас Шольц встречал у трапа. Он просто пожал каждому руку. Нас там проверили на радиацию. Каждого просветили, мало ли…
— Ты оказалось на свободе. Какое было первое желание?
— Сложный вопрос. У меня были вообще очень смешанные чувства, если честно. Начать. С того, что это все было максимально неожиданно. То есть, я допускала, что я не просижу все 8 лет, остававшиеся мне. Но я не думала, что это будет буквально 3 недели в колонии. И это была, конечно, радость, безусловно. С другой стороны, я понимала, что это же не просто помилование, это, по сути, изгнание. И у меня было, естественно, желание связаться с близкими, я его довольно быстро осуществила. Созвонилась, наконец-то поговорила без цензуры, без прослушки. Нормально фотографиями обменялась, видеозвонки, со всеми друзьями связалась. Конечно, было сильное желание не только у меня, но и у других российских политзаключенных вернуться домой как можно скорее, но понятно, что это было невозможно. Из каких-то таких обычных бытовых желаний, честно говоря, как-то это все… Ну, просто погулять без ограничений, наверное, по свежему воздуху. У этой больницы, где нас сначала разместили, в Коблинце такая довольно зеленая территория, вот я помню, что я там… Ходила, разговаривала с подругой часа два по телефону, просто наматывала круги. Очень приятно гулять без решеток в каком-то нормальном месте вокруг деревьев.
— Если бы можно было все вернуть назад, скажи ты бы еще раз согласилась стать главой Штаба Навального?
— Думаю, да. Мы не знаем еще, чем вся эта история вообще закончится. История России еще не закончена, и сложно делать какие-то выводы. Мне кажется, мы не делали ничего плохого. То есть, наверное, мы как все допускали какие-то ошибки, как любые политические организации. Но у нас всегда были только хорошие мотивы, и что-то получалось, что-то не получалось. И это был, безусловно, интересный опыт. Я познакомилась с кучей классных, интересных, заряженных, искренних людей, патриотов в самом хорошем смысле этого слова, которые действительно пытались сделать и страну, и город лучше. И, как я уже говорила, я ничуть не жалею об опыте депутатства. И вряд ли бы так моя жизнь сложилась, что я пришла бы к депутатству, если бы я до этого не стала координатором штаба. Поэтому сейчас я могу сказать, что нет, я не жалею.
— Два месяца эмиграции. Как они тебе?
— Нормально. Безусловно, как говорил классик, так сказать, свобода лучше, чем несвобода. Но, конечно, мне очень хочется домой. Я постоянно об этом думаю. Ну и, наверное, так думаю не только я, а, мне кажется, все ребята, которые были в заключении, а теперь на свободе. Мы общаемся и постоянно эта тема возникает, что очень хочется домой, потому что все, что важно, и большая часть тех, кто важен, остались там. Эта мысль постоянно преследует. В Европе, комфортно, все замечательно. И здесь тоже теперь много хороших людей живет, которые также были вынуждены уехать. Со многими я уже повстречалась.
Но, конечно, дом это дом, и, наверное, ощущение, когда ты можешь жить дома, его, наверное, ничего не может заменить, никакой комфорт.
— Какие у тебя ощущения сейчас от российской политической оппозиции? Можно ли ожидать от нее каких-нибудь эффективных и осмысленных политических действий?
— Я думаю, что российская оппозиция оказалась в чудовищной ситуации, когда часть в вынужденном изгнании. Лидер российской оппозиции убит в тюрьме. Те, кто остался в России, если могут что-то делать, то в каких-то очень ограниченных пределах. Ну, фактически они занимаются не политикой в чистом виде, а скорее какими-то малыми делами. Я не говорю, что это плохо, но понятно, что их влияние на ситуацию крайне ограничено.
Буквально вот сегодня, перед тем, как пойти на это интервью, я прочитала, что к Шлосбергу, заместителю председателя Яблока Льву Шлосбергу, в Пскове, пришли с обыском. Человек максимально мягкий, не радикальный, но даже это теперь непозволительно. Поэтому ситуация… мне кажется, крайне сложная. В российской оппозиции много конфликтов и много противоречий. Это обусловлено какими-то внешними факторами тяжелыми, тяжелой средой, тяжелым временем. С другой стороны, когда есть какие-то конкретные проекты, российская оппозиция может объединяться. Ну, там, например, довольно известный кейс с марафоном в поддержку коллег-заключенных. который проходит каждый год, когда буквально все там, не знаю, и независимые журналисты, и сторонники Максима Каца, сторонники ФБК, и сторонники Ходорковского проводят стримы и совместно собирают деньги в поддержку политзаключенных. Или, например, когда ставили подписи за Бориса Надеждина. Я так понимаю, было относительно консолидированное мнение, что нужно этого движения поддержать.
И, опять же… На примере нашей городской думы, хотя, конечно, это было немножко… Немножко другие были времена, хотя это было всего три года назад, но ситуация была куда более мягкой. Тоже можно сказать, что когда есть какие-то конкретные вопросы, конкретные цели, российская оппозиция может объединяться, договариваться, разделять между собой круга, когда идет на выборах. Сейчас все, конечно, очень тяжело и очень грустно, но я… Не сомневаюсь, что это все будет преодолено, просто потому что запрос общества никуда не делся. И мне кажется, в России десятки миллионов людей, которые не поддерживают войну, которые не поддерживают Путина. В любом случае они хотят иметь своих представителей, тех, кто уважает их интересы, их точку зрения. Поэтому я думаю, что со временем как-то ситуация будет налаживаться. Хотелось бы в это верить.
— У тебя есть уже понимание, чем ты будешь заниматься дальше?
— Пока не до конца верю, если честно. Я как-то вникаю в обстановку, в ситуацию. Возможно, это будет что-то ближе к правозащитной деятельности. Я раздумываю, скажем так. Количество политзаключенных растет просто каждый день. И, к сожалению, про большинство из них мы ничего не знаем. То есть, если раньше любой, наверное, человек, который из журналистики или из политики мог быстро перечислить всех политзеков, то сейчас их просто сотни. И часто это какие-то неизвестные ребята из регионов или пенсионеры. Буквально сегодня прочитала, что в списках Мемориала, по-моему, около 140 человек старше 60 лет, которые числятся политзаключенными. Этих людей никто не знает, и, конечно, хочется, чтобы о них знали, чтобы о них говорили, потому что это важно. Это важно и с точки зрения потенциальных обменов. Понятно, что всех, наверное, не обменяют, это слишком большое количество, но кого-то могут обменять. Может быть, будет рано или поздно какая-то амнистия по политическим статьям, возможно. Плюс просто, когда о человеке говорят, это в какой-то степени обеспечивает его безопасность в местах содержания под стражей. Вот, поэтому, может быть, я займусь чем-то близким к правозащитной деятельности, но, честно говоря, пока до конца не определилась.