«Закладка»: Владимир Короленко: идеалист и практик
Но все подписали, кроме одного человека. Во всей Российской империи один человек сказал: “А если он будет совсем плохой император? Ну как? Я же не могу… Я сейчас пообещаю, и что?” И к нему приходил домой пермский губернатор и говорил: “Володенька! (Он тогда был крайне молод.) Пожалуйста, ну вот смотри, как мы тут славно живем. Это же формальность. Ну подпиши.” И Короленко было согласился, а потом ночью проснулся и понял, что не может…
Подписаться на YouTube-канал «Эхо Подкасты»
Купить книги Короленко на сайте «Эхо Книги»
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Здравствуйте, дорогие друзья! Мы возвращаемся к вам в новом году с новой старой «Закладкой», которую, как я надеюсь, вы еще не успели забыть, мы также с Екатериной Михайловной любим называть Клубом знаменитых капитанов или радионяней.
Е. ШУЛЬМАН: Здравствуйте.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И в этот раз мы решили поговорить о любимейшем писателе моей жизни – Владимире Галактионовиче Короленко. Вы не поверите, потому что идея поговорить о нем исходила не из меня. Точнее, из меня она исходила последние лет пять. Но внезапно Екатерина Михайловна не просто согласилась, но даже предложила поговорить о Владимире Галактионовиче. Я не могу не начать нашу беседу, Екатерина Михайловна, с естественного вопроса: чего вдруг? За что? Столько лет… Неужели я победила?
Е. ШУЛЬМАН: Внимательный зритель вспомнит, что вопреки нашей традиции, в конце прошлого выпуска декабрьского, который был посвящен Диккенсу, мы не назвали ту книгу, о которой мы будем говорить в следующий раз. Вот это как раз произошло, потому что между нами происходили не то, чтобы бурные дискуссии, но какие-то размышления на эту тему.
Действительно, Галина Леонидовна рекламировала мне своего любимого писателя Короленко, и я даже пыталась начинать читать вашу любимую книгу этого автора, а именно «Историю моего современника», то бишь его такую автобиографию. Как-то оно у меня не пошло. То есть начать я начала, потом что то меня отвлекло.
Но некоторое время назад, прям вот совсем недавно, что-то другое, какая-то вот случайная цепь несчастных событий заставила меня прочитать, наверное, в первый раз целиком тот текст, который большинству русскоязычных и учившихся в советской и постсоветской школе знаком в сокращенном виде. Вы знаете, наверное, этот текст под названием «Дети подземелья», и, может быть, у вас даже была такая бумажная книжечка, у которой на обложке нарисованы, собственно, два чахлых детёнка – мальчик постарше и девочка помоложе.
На самом деле эта повесть называется «В дурном обществе», и она длиннее того порезанного фрагмента, который публикуют в хрестоматиях и в учебниках родной речи, и, в общем, гораздо интереснее, и она не такая «слёзовыжимательная». Хотя, конечно, да, это викторианская повесть о бедных, это абсолютно Диккенсовский текст, и в хорошем, и не в таком хорошем смысле. Направлен он на то, чтобы у чистенькой образованной публики вызывать жалость к малым сим, к тем, кому не так хорошо живется, как вот этому читателю в кружевной плериночке, который, собственно, аудитории потребителей.
Но там есть и нечто другое. Я с некоторым удивлением обнаружила, что это, во первых, о чём, скажем чуть позже, это похоже очень на другую книгу, которая мне нравится, а не нравится Галине Леонидовне. Вообще удивительно, как мало совпадают наши вкусы, при нашем социальном сходстве довольно значительном. То есть мы принадлежим практически к одной и той же социальной страте – к провинциальной интеллигенции. Но при этом почти ничего из того, что как-то вам нравится, мне не нравится, и наоборот…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Свято для вас.
Е. ШУЛЬМАН: Да, это, собственно, делает наши разговоры такими динамическими. То есть мы не поддакиваем друг другу. Так вот, это первое. Второе, это, очевидно, такой довольно тонкий и, я бы сказала, удививший меня своей тонкостью и глубиной, для Короленко (простите) психологический анализ определённого состояния семьи. То есть, опять же, кто будет пересказывать сюжет?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Давайте вы перескажете сюжет, а я потом расскажу, как это коррелирует с реальной жизнью Владимира Галактионовича.
Е. ШУЛЬМАН: Вот, вот, хорошо, это повесть о том, как… значит, в семье умирает мать, и остаётся отец с сыном, с маленьким мальчиком, ну, таким относительно маленьким. Ему там сколько лет?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Семь-восемь.
Е. ШУЛЬМАН: Семь-восемь? Мне казалось, скорее 10.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Валеку, детёнышу подземелья. Нет, наоборот: вот мальчику, с которым он знакомится в подземелье девять, и он воспринимается как немножко старше.
Е. ШУЛЬМАН: Старше. Хорошо, значит, он поменьше. Но, видимо, потому что ему так дают везде ползать и бегать, мы, воспитанные в стандартах нашего времени, немножко завышаем его возраст. Это чуть-чуть как в Игре престолов: нельзя уж совсем поверить, что 12-летних детей там, типа, женят, а также убивают. Поэтому тут мы тоже хотим видеть их чуть постарше.
Так вот отец остается вот с этим вот маленьким ребёнком и со своим горем, с которым он не может справиться. Он не может пережить смерть своей жены. Он оказывается наедине со своими довольно незнакомыми детьми. То есть, есть этот мальчик, есть ещё его младшая сестра. Вот обратите внимание, что это такие две пары, которые совершенно зеркалят друг друга – дети «надземельные» и дети подземные (это тоже старший брат и младшая сестра). И он, этот самый страдающий отец, во первых, не знает, как с ними общаться. Во вторых, очевидно, подсознательным образом винит их в смерти матери. Хотя каким манером они виноваты, непонятно. Но он, в общем, не может их видеть, потому что они ему напоминают о его одиночестве, о его отцовской дисфункциональности, о том, что он не знает, с какого боку к ним подойти. Вот всем этим занималась жена, теперь жены нету. И, в общем, дети эти – глаза бы на них не смотрели.
Ребёнок, который это в таком виде не понимает, но чует, что к нему относятся враждебно, и вообще, что в доме горе, отец мрачен и недоброжелателен, и от него не только нет утешения в его горе сиротском, но даже наоборот, от него фонит какой-то вот этой дополнительный взрослой бедой, которую ребёнок не может взять на себя и не может её тоже переварить. Он начинает жить на улице, то есть он начинает уходить из дома и там гулять. Не то что жить на улице, в смысле ночевать под забором, но всё своё время свободное проводить где-то. И там он заводит вот эти самые знакомства «в дурном обществе». Происходит всё это на окраине Российской империи, в таком очень мультинациональном приграничном сообществе, в котором много людей разных языков, разных культур и разных религий. Там есть поляки, там есть евреи, там есть цыгане, там есть литовцы, там, в общем, кого только нет.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Украинцы, естественно.
Е. ШУЛЬМАН: Да. И они все представляют вот эту свою пёструю, так сказать, картину, в которой этот мальчик как бы из культурной русской семьи и при этом, как мы бы сейчас сказали, в рамках постколониальной оптики, конечно, из семьи, которая здесь представляет империю, потому что папа его… там не описывается, естественно, подробно, чем именно он занят, но…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он судья, он городской судья.
Е. ШУЛЬМАН: Вот.Эта его деятельность не является фокусом повествования, но он представитель власти, и он представитель той власти, которая действует, так сказать, мандатом из столицы, из Петербурга, и которая здесь чувствуется, что несколько недавно. Там есть этот элемент, опять же, несколько Киплинговский. Вот мы тут нафронтили – вокруг нас не просто люди, чуждые нам социально, как было бы, если бы это происходило, там, в Псковской губернии, и мальчик подружился бы с крестьянами. Нет, они не просто социально ниже, они еще и другие этнически.
И через некоторое время этих своих блужданий он попадает в такое традиционное готическое романтическое место, в ту локацию, которая в значительном числе Викторианской литературы присутствует – заброшенный замок. Это буквально заброшенный замок, это каких-то польских магнатов дом, в котором теперь живут, ну, как мы бы сказали, бездомные. Но, в общем, действительно, они бездомные есть, они там живут и гнездятся. Там же считается, так сказать, что сердце какой-то организованной преступности этого городка, там собираются воры, там прячут краденое, там чуть ли, там, не трупы зарывают. В общем, всякое там в городе рассказывают. Это немножко похоже на вот этот вот двор… двор воров в Гюго «Собор Парижской Богоматери». То есть, смотрите, опять же, такая локация, она должна быть в такого рода литературе, потому что она нам даёт и автору как автору, и нам как читателю очень много выгод. Во-первых, там может прятаться нечто страшное и непонятное. Во-вторых, там могут спрятаться сокровища. В-третьих, вообще это какая то метафора подземного царства, сквозь которое герой должен пройти для того, чтобы повзрослеть и выйти оттуда уже преображённым.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я прошу прощения, я ненадолго вклинюсь, но ведь это же ещё и ключевая метафора «другого». Там живут «другие». То есть, есть некий нормативный мир, а есть некоторый «анти-мир», где практикуется, прости господи, «анти-поведение», которое там является нормальным. И это как раз позволяет герою встретиться с «другим».
Е. ШУЛЬМАН: Да, встреча с «другим» это вообще, так сказать, сюжет всей этой повести. И это «другое», и это нормативное, там довольно многопланово показано. То есть, с одной стороны, нормативное – это русское, нормативное – это имперское, нормативное – это барское, дворянское. Вот как бы чистенькие дети живут в правильном доме, а вокруг совершенно другая жизнь. И герой выходит в эту жизнь и там находит новые опыты.
Но, как и положено, скажу я, забегая вперед, в такого рода литературе, он возвращается к норме, скажем так, обогащённый этим опытом. Это вот его, так сказать, сюжет его взросления. То есть что происходит дальше. Опять же, мы не будем излагать сюжет подробно. Вы всё-таки прочитайте. Но мальчик находит себе друзей – вот этого другого себя – мальчика в подземелье – и другую сестру – девочку, Маруся её зовут. Девочку в подземелье. Тот мальчик постарше, и он опекает свою сестру как родитель, что, вроде как, герой понимает, что он бы должен был делать, потому что у них в семье взрослые как бы отвалились: мать умерла, а отец не в силах вести эту всю эту, так сказать, семейную лодку, как-то навигировать её. Так вот, тот мальчик, с одной стороны, да, он голодный, оборванный он – дурное общество, и он не очень понятно, чем занят, и как они вообще питаются.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ворует он вполне откровенно, он этого не скрывает.
Е. ШУЛЬМАН: Ну да. В общем, да. Но при этом он вот заботится о своей сестре. Тот тоже пытается им помогать, потому что их жалко, и тоже хочет заботиться об вот этой вот девочке Марусе. И для того, чтобы её порадовать, а девочка Маруся начинает делать то, что положено делать маленькой девочке в викторианской прозе – она долго и медленно умирает. Эта вот эта самая девочка Нел из «Лавки древностей» Диккенса. Их много по… рассыпано по страницам литературы соответствующего периода. Маруся тоже начинает этим заниматься. Так вот, чтобы порадовать, эту умирающую Марусю, он приносит ей куклу своей сестры.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Спросив у сестры разрешения. Это важно. Он её не ворует.
Е. ШУЛЬМАН: Не, он её не ворует, он её берёт, чтобы вот, так сказать, утешить этого бедного ребенка. Отец узнает об этом и решает, что он куклу украл и что он связался с дурным обществом и набрался от него понятных практик, то есть теперь он делает то, что они все делают, они воры. И он связался с ворами, ходит к ним в это, так сказать, логово, и они научили его воровать из дома вещи. Тоже, в общем, логично, особенно учитывая, что это говорит и думает судья. И он, в общем, предъявляет ребёночку эту претензию и начинает ему говорить не просто, что он там плохо поступил, виноват и сестру свою обокрал, а ещё и что он вот это всё гнездо выжжет калёным железом, что их всех надо выселить и депортировать отсюда.
Пробегая сразу эти подробности и достигая счастливого конца, которого, я уверена, вы с нетерпением ждете: отец и сын примеряются. Отец понимает сразу много вещей. Во-первых, что куклу никто не крал. Во-вторых, он видит этих детей. Он понимает, что ребёнок был одинок после смерти матери, и что он ему не был функциональным родителем. Он понимает, что ребёнок не виноват в том, что он такой одинокий вдовец и что он так несчастен, и что они должны теперь поддерживать друг друга. То есть их семья восстанавливается.
И в конце говорится, что мы с сестрой, вот с его сестрой, типа, ходим на могилку этой Маруси и её всегда помним. Не совсем благополучным образом решается проблема с этим воровским гнездом, потому что это правда воровское гнездо. Там как то говорится, что кого-то, каких-то неправильных людей из города всё-таки попросили. Ну а что происходит с мальчиком, с тем подземным мальчиком?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мальчик исчезает вместе. Вы опустили ключевую, как мне кажется, для этого повествования фигуру, а именно фигуру пана Тыбурция – то ли отца, то ли приемного отца.
Е. ШУЛЬМАН: Деклассированного дворянина, интеллигента.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Который произносит бесконечные тирады на латинском языке, там.
Е. ШУЛЬМАН: Да, вам должен быть дорог этот кусочек.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Крайне, вообще, изысканно изъясняется. И он, несмотря на то, что он преступник, это про него многократно сказано, он вор, у него явно какая то история, выходящая за рамки воровства. Как вы, возможно, помните, он говорит, что у него произошло некоторое разногласие с законом, очень серьезное разногласие.
Е. ШУЛЬМАН: То есть он, похоже, убил кого то.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Скорее всего. Но при этом он фактически становится отцовской фигурой для нашего главного героя. Он показывает ему, что отец может заботиться о своих детях. Он фактически принимает этого мальчика Васеньку в их вот эту странную, патологичную семью. Он показывает ему стандарты нормального отцовского поведения. Он любит своих детей, он оплакивает свою дочь, он поддерживает и помогает своему сыну. И, собственно, как они спасаются? Отец главного героя, судья, отправляет сына с посланием. Он называет истинное имя пана Тыбурция и говорит: «А если ты знаешь такого, то пусть он скорее покинет город». И пан Тыбурций вместе со своим то ли сыном, то ли приемным сыном исчезают из города загадочным образом.
Там же есть еще одна невероятно трогательная линия, когда пан Тыбурций впервые фактически разговаривает с нашим чистеньким, приличным мальчиком из приличной семьи. Он говорит, что «Вот твой отец судья, и ты будешь судья, когда вырастешь. А Валек, мальчик из подземелья, он будет такой же вор и бродяга, как я. И придет время, и ты будешь его судить». И когда Валек исчезает, то становится, как мне кажется, понятно, что впереди их ждет вот эта вот новая…
Е. ШУЛЬМАН: Арка?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да. Что их впереди ждет эта встреча, когда повзрослевший герой встретит выросшего Валека, когда судья встретится с каким-то представителем социального низа, скажем деликатно. И вот эта драматическая и трагическая интрига, она так очень, как мне кажется, красиво и деликатно вынесена за скобки. Он исчез для того, чтобы когда-то они вновь встретились уже в этом новом качестве.
Е. ШУЛЬМАН: Это особенно выразительно, учитывая, что это пишет Короленко, человек, который в своей, так сказать, неписательской жизни очень активно был вовлечен в разные судебные процессы, но совершенно с другой стороны, мы об этом, надеюсь, тоже поговорим. То есть если мальчик Васенька это альтер эго автора, то он стал не судьей, он стал общественным защитником. Я не знаю, что должны были извлечь из всего этого маленькие советские читатели, но, наверное, то, что при царизме дети голодали, вместо того, чтобы поступить в коммуну имени Дзержинского и там быть обученными чему-нибудь хорошему.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: К тому же Короленко был сложный пассажир для советской власти, как тоже наверняка.
Е. ШУЛЬМАН: Ну что вы, он классический правозащитник. Он Горькому помогал.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Горькому помогал, а потом.
Е. ШУЛЬМАН: Можно сказать, его в люди вывел.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он очень вовремя успел умереть, чтобы остаться фигурой несколько амбивалентной, потому что, конечно же, Короленко, который всю жизнь был пламенный народник, всю свою молодость провел в довольно ужасных ссылках и вообще был классический борец с несправедливым самодержавием, Октябрьскую революцию он не принял прямо совсем. Вообще не принял, потому что находил ее бессовестно жестокой, несправедливой, и последние годы своей жизни он прожил
Е. ШУЛЬМАН: Он в 21-ом году умер?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В 20-ом. Он умер в Полтаве.И в этой Полтаве он занимался тем, что по возможности пытался защищать жителей города от красного террора. И писал совершенно невероятно пронзительные письма Луначарскому, с которым был дружен задолго до всякой войны, как обычный. Луначарский ему тоже изрядно помогал, как любому гонимому. И из этих писем можно понять, что проживи он подольше, он, конечно же, не имел бы возможности пребывать в каноне советской литературы.
Е. ШУЛЬМАН: Да, из хрестоматии «Родная речь» его бы выкинули.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вымели с позором.
Е. ШУЛЬМАН: А расскажите, как он, так сказать, дошел до такой жизни? В том смысле, как такого рода люди попадают в ссылки.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В ссылку он попал совершенно нелепым способом. Но я хотела бы чуть-чуть вернуться к нашим «Детям подземелья», потому что…
Е. ШУЛЬМАН: К чему приводят дурные знакомства?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, потому что, конечно, там значительный элемент автобиографичности присутствует. Вот этот город, который он описывает под каким-то другим названием, это его город Ровно, в котором он прожил всю свою юность. И отец его действительно был судьей и действительно был судьей очень честным и неподкупным. При этом человеком, он, судя по всему, был абсолютно чудовищным. И если в «Детях подземелья» рано умирает мама, то у Короленко рано умер папа и несмотря на то, что это оставило его семью в довольно бедственном положении, это, в общем, наверное, было на пользу. Про папу и маму я помню, что вы, Екатерина Михайловна, как раз в этой точке и сломались в процессе чтения моего любимого произведения «История моего современника». Потому что папа был в молодые годы хорош собой и страшно этим злоупотреблял, вступая в многочисленные отношения с замужними женщинами, что годам к 40 убедило его в том, что замужним женщинам веры нет и надо жениться на максимально чистом создании.
Е. ШУЛЬМАН: Многие развратники приходили к этому выводу.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да. Ну и в целом вообще идея жениться на маленькой девочке и вырастить из нее себе достойную супругу нами уже была обсуждена – смотрите в других выпусках нашего утешительного подкаста.
Е. ШУЛЬМАН: Если мы с вами дойдем когда нибудь до разговора о повести о Гэндзи, то там мы тоже увидим тот же самый сюжет.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Видимо, не только европейская культура этим страдала или наслаждалась, тут уж поди пойми. И папенька Короленко, он нашел в окрестностях очень приличную польскую семью, причем не просто приличную, а отец его будущей супруги был человеком какой-то такой маниакальной бриллиантовой избыточной честности. Он был мелкий польский шляхтич, обнищавший, и он был такой нравственный эталон на границе с благородным чудаком. И вот его доченьку себе присмотрел Короленко-старший и женился на ней в тот момент, когда ей было 15 лет, а ему, допустим, 40. И удивительным образом их брак со временем стал счастливым. Поначалу это был, конечно, какой-то полный ад, потому что он ее ревновал, он ее угнетал. Она была абсолютный ребенок, у нее буквально отобрали кукол, прежде чем выдать замуж, и их первая дочь умерла в младенчестве.
Е. ШУЛЬМАН: Слишком ранние роды. Вопреки тому, что нынче думает российское начальство, это очень нездорово.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Так же нехорошо, как и очень аномально поздние.
Е. ШУЛЬМАН: Второе даже лучше, потому что несозревший организм не может вынашивать, а может только повредить самому себе.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Так или иначе, с годами они как-то дожились если не до любви, то, по крайней мере, до взаимопонимания. И у Короленко была польская мама, его первым языком был польский.
Е. ШУЛЬМАН: А прошу прощения, судя по фамилии, его отец был этнический украинец?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это сложно сказать, потому что он происходил из России и он был тот самый понаехавший колониальный чиновник. Вероятно, да. Но Короленко, в какой-то момент он метался между выбором себе родной культуры, потому что его вырастили как поляка.
Е. ШУЛЬМАН: А отец умер.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Отец умер, но он умер, успев обратить Короленко в, скажем так, великоросскую идентичность, потому что Короленко в детстве пережил польское восстание.
Е. ШУЛЬМАН: Это 61-ый – 63-ий?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да. И это восстание прокатилось по его родному Ровно, вынудив его обитателей, которые до этого мало думали, кто они, этнически определиться. И папа пришел домой и сказал: «Все, теперь мы русские. Дома разговариваем по-русски. В костел с маменькой не ходим».
Е. ШУЛЬМАН: Логика его понятна.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мы даже не можем его строго осудить.
Е. ШУЛЬМАН: Потому что он со всем своим семейством оказался бы в Сибири.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Безусловно. Короленко в какой-то момент увлекся украинскостью и даже собрался было на некоторое время стать украинским писателем и человеком. Но тут случилось такое, что он имел неосторожность дружить с еврейскими мальчиками, которых в его городке было очень много, а еврейские мальчики… им как-то плохо заходила украинская поэзия, в которой предполагалось жестокое обращение с еврейским народом, и это тоже оттолкнуло Короленко. То есть сначала ему запретили быть поляком, потом он понял, что он совершенно не может быть русским, потому что русские…
Е. ШУЛЬМАН: Русские всех обижают.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Русские всех обижают.
Е. ШУЛЬМАН: Причем русские обижают всех универсально – и поляков, и евреев, и украинцев, и самих себя. Обижают евреев. Русские максимально интенсивно обижают русских. Да, с этим тяжело.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И как он сам сказал, как это со многими людьми до него и после него случилось, отечеством его стала русская литература. И он хотел бы, конечно, двинуться куда-то по гуманитарной линии. Но проблема его, драма его жизни состояла в том, что он учился в реальном училище. Это вообще была великая беда русской империи в Российской империи, про которую редко думают. Было два типа школьного образования: гимназическое, которое было более широким, и реальное.
Е. ШУЛЬМАН: В Германии эта система сохранилась по сей день. Если вы не вовремя встали не на тот трек и не попали в гимназию, а попали в это самое реальное училище, его немецкий аналог, то не видать вам высшего образования.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В России было чуть более гуманно. Высшего образования можно было видать, но это не могло быть гуманитарное образование, в университет не брали. В маленьких городах, как правило, было либо одно, либо другое, либо реальное училище, либо гимназия.
Е. ШУЛЬМАН: В гимназию надо было ехать в какой-нибудь город.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да.
Е. ШУЛЬМАН: Даже не уездный, а в столицу субъекта федерации, как мы бы сейчас сказали.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И Короленко оказался в Ровно, где было только реальное училище. И он, бедный, оттуда выпустившись, отправился в технологический институт в Санкт-Петербург, не имея к тому ни малейшей склонности. И там он впервые подпал под действие того, что называется административный порядок. Мы часто думаем про эпоху Александра II как про эпоху либерализма.
Е. ШУЛЬМАН: Это была эпоха великих реформ. Это правда. Да, но.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Дальше начинается рубрика «Но». Она была очень либеральной в самом начале и в самом конце, последние 15 минут тоже он успел побыть либералом.
Е. ШУЛЬМАН: Но было поздно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но было уже поздно. Вся середина правления это была адская совершенно реакция. Они придумали вещь, которую даже нынешняя российская власть не придумала.
Е. ШУЛЬМАН: Мы должны рассказывать им про это?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Давайте надеяться, что они нас не увидят.
Е. ШУЛЬМАН: Не увидят.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И вы тоже никому не рассказывайте, пожалуйста. Они придумали такой метод, который назывался административный порядок. Если государство видело в тебе угрозу и находило тебя неблагонадежным, оно имело право тебя арестовать без суда и следствия, выслать тебя сроком на полгода куда бы то ни было, в любую точку бескрайней нашей родины, на тот момент еще более даже бескрайней, под надзор полиции.
Е. ШУЛЬМАН: Это называлось «ссылка (действительно) в административном порядке». То есть можно было попасть в ссылку по приговору суда по уголовному делу, а можно было таким административным порядком, что звучит как-то полегче. Но на самом деле это было ужаснее, потому что такая ссылка была фактически бессрочной. Занимался этим губернатор, то есть гражданская власть. И он действительно мог тебя таким образом высылать, ты мог попасть в какое-то более менее глухое место в этой губернии, а мог попасть и в какую-нибудь другую совершенно губернию. А дальше, ну, теоретически предполагается, что ты раз в год там пишешь прошение о помиловании, и когда-нибудь оно может быть удовлетворено. Ну, либо тебя отзовут обратно. Может быть, даже раньше года, а может быть, и нет. И действительно, значительное количество людей, которые не понравились местным властям, таким образом попали.
Нетрудно догадаться о последствиях этой политики, в особенности в отношении учащейся молодежи или молодежи, только что выучившейся. Если предполагалось, что они испугаются и преисполнятся лояльности к престолу и Отечеству, то нет. Спойлер: ничего подобного. Довольно значительное число из них стало из вот таких благодушных народников, которые хотели поменьше социальной несправедливости, натурально революционерами, подпольщиками, террористами, будущими руководителями советского государства. Но это еще, как это, не будем забегать вперед. До этого еще некоторое время, но механизм именно такой. Это мы с вами еще не дошли до студенческих волнений, которые вообще поставили кадры революции так успешно и в таком массовом количестве, и такого высокого качества, и такие мотивированные, как вообще никто бы не мог.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот Короленко попал под действие этого административного порядка, а за что? За участие в кружке, в котором они читали запрещенную литературу. Вот буквально ходили и книжечки читали, друг с другом про них разговаривали. Он попал под действие этого административного порядка. Он уморительно смешно, на самом деле, про это пишет, потому что административный порядок вообще никто не понимал, как он работает.
Е. ШУЛЬМАН: Администрируется.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Администрируется. Поэтому однажды он оказался в одной камере с семнадцатью людьми по фамилии Гордон. Почему? Потому что до жандармского управления дошли слухи о том, что некий Гордон распространяет в Санкт-Петербурге запрещенную литературу. Поскольку выяснять, какой Гордон, было затруднительно, то они арестовали всех семнадцать Гордонов наличествовавших на тот момент в городе Санкт-Петербурге.
Е. ШУЛЬМАН: Распространенная шотландская фамилия. В городе Петербурге была очень разнообразное население.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А также еврейская фамилия.
Е. ШУЛЬМАН: Больше всего там было немцев, но и шотландцы, и какие то, пробившиеся сквозь черту оседлости евреи там тоже были.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Все семнадцать Гордонов были отправлены в ссылку.
Е. ШУЛЬМАН: Абсолютная абсурдистская комедия.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да. И вот Короленко. Так же однажды Короленко обнаружил, что в одну камеру с ним попала вся танцевальная вечеринка.
Е. ШУЛЬМАН: Ну это тоже знакомо.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это как раз похоже на то, что мы наблюдаем в наши дни в нашем отечестве.
Е. ШУЛЬМАН: Не в ту дверь зашли.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, они явно зашли не в ту дверь, а поскольку они были веселые, поддатые и пришли танцевать, их всех перевели буквально методом параллельного переноса. Их перенесли в камеру, они там, соответственно, и продолжили свои танцы, поскольку все равно никто им не мог объяснить, какие к ним претензии.
Е. ШУЛЬМАН: Бурная вечеринка, как это делалось при империи.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Можно списать слова, что называется. Возможно, они и списали, кстати, я не удивлюсь. И Короленко отправился сначала в одну ссылку. Она была более менее приличная, но уже тогда в нем наметилась дурная склонность, а именно невероятная любовь к справедливости при полном отсутствии агрессии. Он был… Почему Владимир Галактионович Короленко это тот человек, с которым я всегда внутренне сверяюсь? Он был человек абсолютно не агрессивный, невероятно доброжелательный и абсолютно несгибаемый. То есть просто никак. Поэтому везде, где он оказывался, он начинал абсолютно мирными, не скандальными, легальными, по возможности методами бороться за свои права, за права тех, кто его окружал. Конечно, могло ли это понравиться той полиции, под надзором которой он состоял? Он еще же на них все время писал жалобы очень мотивированные, очень спокойные, абсолютно как бы следующие букве закона.
Поэтому каждый раз, каждая следующая его ссылка, куда его отправляла полиция, она была хуже предыдущей. Вот однажды ему улыбнулось счастье. Его отправили в город Пермь, родной для меня, где в тот момент был абсолютно прекрасный, спокойный, нормальный губернатор, очень разумный, который совершенно не угнетал политических ссыльных, а наоборот…
Е. ШУЛЬМАН: Каковых в этом регионе было достаточно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: О да.
Е. ШУЛЬМАН: Пермь была популярное место ссылки.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, но это было хорошее место ссылки. Это был губернскийгород с нормальной какой-то жизнью, с возможностью устроиться на работу. Короленко устроился там на работу письмоводителем в какую-то железнодорожную контору. К нему наконец приехала его обожаемая мамочка, его сестры. У них была невероятно теплая поддерживающая семья, они все друг друга страшно любили. Они еще обрастали какими-то друзьями, которые становились вариантом расширенной семьи. Они все вместе уже начинали кочевать по этим ссылкам бесконечным… Короче, жизнь у него наладилась. Но тут наступил 1881-й год. Произошло убийство…
Е. ШУЛЬМАН: Революционеры царя убили, кто не знает, что произошло в 1881 году. Спойлер.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И такое бывало в отечестве нашем! Не то что теперь. Нет, напротив, мы не поддерживаем идею человекоубийства.
Е. ШУЛЬМАН: Иногда хочется, но надо себя сдерживать.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И таким образом возникла новая беда. Всем политическим ссыльным в России разослали текст присяги, которую они должны были принести новому императору. И в тексте этой присяги было написано, что я, политический ссыльный такой-то, торжественно обещаю, клянусь никогда ни словом, ни помыслом не сопротивляться законной власти нового самодержца. Это была абсолютно пустая, глупая формальность.
Е. ШУЛЬМАН: Я не знаю, чего они хотели достичь этим.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ничего. Но все подписали, кроме одного человека. Во всей Российской империи один человек сказал: «А если он будет совсем плохой император? Ну как? Я же не могу… Я сейчас пообещаю, и что?» И к нему приходил домой пермский губернатор и говорил: «Володенька! (Он тогда был крайне молод.) Пожалуйста, ну вот смотри, как мы тут славно живем. Это же формальность. Ну подпиши.» И Короленко было согласился, а потом ночью проснулся и понял, что не может. Ну не может он.
Е. ШУЛЬМАН: И бывают такие люди на наше общее счастье.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И отказался от этой присяги, и некоторое время его не трогали. А через два месяца ему вышло постановление отправляться в следующую ссылку. Ссылка эта называлась слобода Амга и находилась она в Якутии. В нынешний момент слобода Амга существует, кажется, там даже есть какой-то мемориальный музей Короленко. Там побывал мой отец не так давно. И сегодня при наличии какой-никакой дороги это примерно 19 часов пути от города Якутска.
Е. ШУЛЬМАН: ОтЯкутска, не от Москвы.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В тот момент это было вообще место, которого на свете не существует.
Е. ШУЛЬМАН: Якутия вообще очень большая. Если Вы посмотрите на карту…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это сколько-то Франций!
Е. ШУЛЬМАН: Это обширный субъект федерации в нынешний момент.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Тогда она не была меньше, зато была еще гораздо хуже освоена. И там он провел следующие два года, где, в частности, писал упомянутую уже нами повесть, от которой мы, собственно говоря, оттолкнулись, о «Детях подземелья», видимо, пытаясь воссоздать город своего детства… Ну, собственно, точно пытаясь воссоздать. Но те части этой замечательной повести, которые как раз для советского читателя считались никчемными, мне кажутся невероятно теплыми и поэтическими. Потому что, несмотря на то, что действие весьма трагическое, весь сеттинг вокруг этого, он не то чтобы милый и прекрасный, но он…
Е. ШУЛЬМАН: Он романтический, действительно, с некоторыми элементами идиллии и ровно с тем процентом красочности и зловещести, который нужен для того, чтобы было интересно. Действительно, сеттинг там заслуживает отдельного упоминания. Вот этот город, это пестрое его население, ну и, конечно, заколдованный замок, в котором живут привидения, про которых рассказывают всякие страшные вещи.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Замок, кстати, в общем, он и тогда действительно был в плохой форме; сейчас от него остались какие-то совершеннейшие обрывки и клочки. Поскольку еще Ровно успели побомбить во время нынешней войны, то подозреваю я, что там уже не осталось примерно совсем ничего. Но замок абсолютно реальный, то есть он правда существовал, и на дореволюционных видах Ровно его еще можно различить, то есть даже это не элемент фантазии Короленко.
Е. ШУЛЬМАН: Якутские его впечатления, очевидно, отражены также в его прозе, в частности, в другом его довольно известном произведении под названием «Сон Макара», в котором описывается, как этот самый якутский крестьянин, охотник, проживший жизнь совершенно вслепую, преимущественно под влиянием паленой водки, умирает и идет к Богу. И вот как душа его, вот эта темная, его слепая душа как-то вдруг открывается, и ангелы над ним плачут, и грехи его, и страдания взвешиваются на весах. Такой толстовский довольно рассказ, фантастический, но выразительный и проникнутый тем гуманистическим пафосом, который, собственно, для Короленко был системообразующим. Долго ли он просидел в этом замечательном месте?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В этом замечательном месте он провел почти два года, чуть меньше, а потом его внезапно оттуда вынули. И никакого логического объяснения для этого не было.
Е. ШУЛЬМАН: Может, пермский губернатор куда-нибудь написал?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Может быть, а может быть, как-то кто-то еще за него походатайствовал, а может, просто вдруг про него вспомнили, его оттуда извлекли, отправили в Нижний Новгород, что тоже, в принципе, считалось на тот момент какой-никакой ссылкой, то есть он там тоже должен был куда-то ходить отмечаться с какой-то периодичностью. Но в этот момент уже, собственно, начинается его нормальная жизнь – в 83-ем году.
Е. ШУЛЬМАН: Герцен тоже был в Нижнем Новгороде в качестве промежуточной как раз такой ссылки, из Вятки он попал потом туда.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: То есть это был лайтовый вариант, и там он уже начал жить нормальную жизнь, работать журналистом, начал быть известен внутри России, и, собственно, началась его великая правозащитная деятельность, которая продолжалась до самой его смерти. И если вы соберетесь читать нашего сегодняшнего героя, то я хотела бы обратить ваше внимание на то, что, в принципе, он все-таки был не совсем писатель. Он сам себя мыслил не в терминах литературы, он был журналист и правозащитник невероятной эффективности.
Е. ШУЛЬМАН: Я обычно не люблю литературу добрых намерений, то есть «давайте мы что-нибудь напишем для того, чтобы все потряслись душой и произошли какие-то социальные последствия». Но при наличии таланта это может быть, скажем так, дополнительным фактором художественной выразительности, а не наоборот. В частности, Диккенс, о котором мы говорили в прошлый раз, был абсолютно такой автор, то есть он писал про работные дома, чтобы их не было; он писал про школу, где морят детей голодом, чтобы их как-то отреформировали; он боролся за определенные законодательные изменения и добивался их. Но при этом это совершенно не мешало его романам быть не памфлетами, не публицистическими текстами, а текстами художественными.
Короленко… Долго я на него не соглашалась, потому что он мне казался слабеньким писателем. То есть да, хороший человек, хотел хорошего, но писать-то не особенно умеет. Но я вам должна сказать, что, прочитавши это самое «В дурном обществе», я признаю, что это хорошая, качественная художественная проза. Не на одной жалостности, не на одних мертвых девочках он выезжает. Хотя, опять же, тот же Диккенс тоже этим злоупотреблял.
Мы все время упоминаем Чарльза Диккенса, потому что, понимаете, викторианская эпоха была не только там, где правила королева Виктория, хотя она правила очень обширными пространствами; это был общий дух времени, вот одновременно такой реформаторский, и сентиментальный, и зацикленный на прошлом с какими-то реконструкторскими фантазиями и с вниманием, скажем, к готическому своему стилю или к средневековым легендам, и при этом страшно прогрессистский; это время, когда люди безумно много работали, время, когда реальность преобразовывалась под влиянием науки и технологий с той скоростью, которая нам сейчас знакома, но, между викторианцами и нами, не была знакома человечеству как бы в таких объемах, как мне кажется. Ну, как говорят, что все научные открытия, которые привели к чему бы то ни было, от рентгена до полета в космос, все были сделаны тогда, что новых научных открытий и научных прорывов с тех пор, может, таких значительных-то и не было. Не знаю, согласятся ли с этим сегодняшние ученые-исследователи, но мнение такое есть. Поэтому это было общее культурное поле. Сходства очень много между литературами того времени. А поскольку значительное большинство, скажем так, читающих по-русски были выучены исключительно вот в этой парадигме российской истории, российской литературы, то им часто эта самая российская, русская литература представляется каким-то одиноким цветком, таким эндемиком, который вырос только на этой почве и не имеет никакого отношения ко всему остальному. Поэтому, когда видишь эти сходства, когда видишь контекст, в котором находились эти люди, понимаете, и авторы, и читатели… Это, опять же, бедные советские школьники не знали ни одного иностранного языка, а те люди знали. Это советские люди жили в изоляции, а те-то не жили в изоляции, для них, опять же, Диккенс был такой же сегодняшней новостью, как и Чехов.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Кстати, у Короленко в «Истории моего современника» есть совершенно невероятная глава про то, как он впервые читает «Домби и сына» и вообще впервые читает Диккенса.
Е. ШУЛЬМАН: Слушайте, я до этого должна все-таки дочитать, ладно?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Сразу вам скажу, что это отдельно… Это вставка, это приложение к книге. То есть если вы будете читать сначала, то история про Диккенса будет в самом конце. Он книжку нес из библиотеки своему старшему брату, и он ее открыл по дороге. А дальше, что называется, все в тумане, потому что он где-то стоял посреди этого Ровно, его обходили, его там кто-то пинал, толкал, потому что он просто не мог прекратить это читать. И, соответственно, его уже и маменька потеряла, и вообще вся семья не могла понять, куда ребенок делся. А ребенок никак не мог перестать читать про девочку Флоренс, которую не любил папа.
Е. ШУЛЬМАН: Вы знаете, такая же похожая сцена, [где] ребенок идет с книгой «Домби и сын», которую ему только что купили, встречается и в той книге, которую мы упомянем в конце нашего выпуска, когда дойдем до соответствующей рубрики. Вот интересно, как все эти параллели у нас протягиваются красиво.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Наш подкаст существует исключительно благодаря вашей поддержке. Если вы хотите и дальше смотреть и слушать «Закладку», пожалуйста, оформите регулярную подписку на Эхо или сделайте разовый донат. Мы будем вам очень благодарны. Все ссылки в описании видео.
Е. ШУЛЬМАН: Итак, у нас с вами был текст, относящийся к разряду психологической прозы, а также, можно сказать, прозы колониальной или деколониальной, с какой стороны посмотреть, и вписанный в контекст творчества автора, и вписанный в контекст мировой литературы того времени, и, скажем так, правозащитный и при этом художественный. Завершая разговор о Короленко как об авторе и общественном деятеле, не могу не сказать о том судебном процессе, в котором он сыграл наиболее яркую роль и который, я думаю, памятен всем тем, кто об этом читал, о том, скажем, где можно про это прочитать. Это дело мултанских вотяков. Это как раз тоже история про колонизацию, крайне выразительная. И это история про силу общественного мнения и про то, что справедливость совершенно не сразу, не с первого, не со второго и даже не с третьего раза, но все-таки добивается своего. Значит, не вдаваясь в излишние подробности, «Дело мултанских вотяков» был один из тех процессов, в которых какой-то из малых народов Российской империи обвиняли в том, что они каннибалы.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Они совершают ритуальное убийство.
Е. ШУЛЬМАН: Да, они совершают ритуальное убийство ради своей тайной страшной религии. По, опять же, механике внутренней это очень похоже на кровавый навет, прямо вот один в один.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вернемся же к вотякам.
Е. ШУЛЬМАН: Вернемся к вотякам. Это малый народ, христиане, живущие в основном сельской жизнью, в общем, довольно, на тот момент, видимо, достаточно дремучей. И в какой-то момент происходит все это уже в 90-е годы XIX века, то есть это… я не уверена, это уже очень поздний Александр III или это еще очень ранний Николай II?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Думаю, что еще Александр III.
Е. ШУЛЬМАН: Пожалуй, да. В этой самой деревне обнаруживается труп нищего, лежащий на дороге, и у него отрезана голова. И, как потом выясняет экспертиза, не просто голова у него отрезана, а еще и он истыкан весь какими-то острыми предметами. И дальше возникает дело, в рамках которого обвинение доказывает, что этот самый нищий пал жертвой ритуального жертвоприношения; что эти самые мултанские вотяки сохраняют свои языческие культы, в рамках которых они приносят богам жертвы из людей. Хватают каких-то вотяков и начинают их судить. Происходит это в довольно глухих местах, и поначалу, по-моему, даже чуть ли не до вынесения первого приговора никто особенно про это не знает. Приговор обвинительный, но после того, как об этом узнает широкая общественность, люди начинают, немудрено, возмущаться. Кстати говоря, приговор выносится на основании заключения экспертов, один из которых фольклорист, специалист по сказкам, и он что-то там читает эти сказки, говорит, что в сказках черти что происходит, поэтому вот эти люди, наверное, тоже кого-то съели, скорее всего. Точно так же понятно, что евреи убили христианского мальчика, чтобы замешать его кровь в мацу. Они всегда так делали, про это еще римские источники выразительно рассказывают. К вопросу о роли экспертов. Вот это всегда меня как-то особенно возмущает.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Эти структологи…
Е. ШУЛЬМАН: Эти структологи не вчера родились. Понимаете, когда какой-нибудь Унтер Пришибеев занимается своим пришибением, это нехорошо, но этим трудно возмущаться. Но когда образованный человек, зная, что он делает, делает вот это, его хочется повесить. Мы уже призывали к гуманизму в ходе нашего эфира?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да? Давайте еще раз призовем.
Е. ШУЛЬМАН: Да, давайте еще раз призовем. В общем, если вам Бог образование дал, не употребляйте его туда, куда не надо. Даже Христос на кресте просил простить тех, кто не ведает, что творит, а кто ведает – про них ничего сказано не было. Так вот, Короленко влез в это дело прямо вот целиком.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А знаете, почему он туда влез? Его же еще успели сослать и в Вятскую губернию. Где он только не был…
Е. ШУЛЬМАН: Где, собственно, и происходит вот эта вот вся история.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, и он этих вотяков то видел, в отличие от судей, которые, видимо, никогда за пределы Вятки не выезжали, он их видел буквально вживую, он среди них жил. И он говорит, что это было самое дикое место, которое он видел на территории России. То есть слобода Амга, 19 часов пути от Якутска, это были просто цветочки по сравнению с Вятской губернией. Березовские починки, он там просидел тоже примерно годик. И он довольно иронично пишет про вотяков. То есть он говорит, что, действительно, христианство то у них было такое довольно поверхностное.
Е. ШУЛЬМАН: Как и у русских, давайте заметим, в скобках.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Не скроем.
Е. ШУЛЬМАН: Все крестьяне всегда язычники. Извините, никакого другого культа, кроме культа земли и плодородия, не может быть у людей, на земле работающих. Любая другая религия ложится на них поверхностно и становится рамкой для легализации тех обрядов, которые у них и были. Из этого не следует, что они кого то убивают.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот, ровно с этим тезисом и пришел Короленко со словами: постойте, я этих людей очень хорошо знаю. Они, конечно, выпивают, они, конечно, диковаты. Они, конечно, не те люди, с которыми мы бы, возможно, хотели дружить домами, вести совместное хозяйство. Но ни о каких кровавых ритуалах, говорит, наверное, за годик жизни я бы, наверное, как нибудь заметил, заподозрил бы что нибудь. Собственно, поэтому он бросается защищать вотяков.
Е. ШУЛЬМАН: Привлекает к этому своих друзей и коллег журналистов. Они едут на этот судебный процесс, они добиваются возобновления дела с тем, чтобы вынести какой-нибудь другой приговор. Они занимаются тем, чем потом занималась Фрида Вигдорова на процессе над Бродским, записывают, стенографируют это дело всё. Потому что никакой никакой судебной стенографистки не положено, но они делают это сами для того, чтобы Россия вообще узнала о том, что такое безобразие творится. И еще раз повторю, не с первого, и, если я правильно помню, даже не со второго раза, но они добиваются пересмотра этого приговора и оправдания этих людей, против которых, еще раз повторю, никаких доказательств, кроме того, что они там жили и что какой то эксперт сказал, что да, наверняка они чем то таким занимаются, не было.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но теперь, когда мы, я надеюсь, убедили вас в ценности Владимира Галактионовича Короленко, как общественно политической фигуры и как литератора тоже, необходимо перейти к нашей следующей финализирующей рубрике, которая называется Колофон. Но перед этим я хотела бы поблагодарить наших гостеприимных хозяев. Мы с Екатериной Михайловной сейчас находимся в книжном магазине Букбери в городе Лимассол, который любезно приютил нас на этот и, возможно, еще на несколько следующих выпусков нашего утешительного подкаста. Так что большое спасибо книжному магазину Букбери! Если вы будете на Кипре, в окрестностях города Лимасол, то, пожалуйста, непременно загляните сюда и купите здесь побольше хороших книжечек. А теперь мы переходим к рубрике «Колофон».
Е. ШУЛЬМАН: Мы объясняем, что такое колофон. Или наши постоянные зрители уже выучили это замечательное слово.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Давайте еще раз на всякий случай. Поскольку нас давно не было в эфире, то можно было и подзабыть.
Е. ШУЛЬМАН: За январь, может быть, все забыли. Колофон – это нечто похожее на наш современный постскриптум. Это термин средневековой книжной культуры. Когда заканчивается текст, когда завершается книга, то переписчик дальше может нарисовать какую нибудь симпатичную фигуру и дописать что нибудь еще. Вот это вот такое, так скажем, бонус, бонус трек. Вот что такое, пожалуй, колофон. Мы в рамках нашей радионяни в этот момент советуем книжку, как то косвенно, ассоциативно, я бы сказала, относящуюся к той книге, которую мы обсуждали. Возможно, этот ассоциативный ряд неясен никому, кроме нас самих, но, в конце концов, это авторская передача или какая?
В этот раз рекомендовать буду я. И я порекомендую ту книгу, о которой мы уже так много говорили, точнее говоря, на которую мы так много раз намекали. Но не просто саму книгу, а ее определенное издание. Смотрите, текст «В дурном обществе» напоминает очень сильно по обстановке и по, скажем так, рассказу от первого лица. Рассказ ведется от лица ребенка, ребенок сталкивается с непреодолимыми этическими противоречиями, его обливают какие то сильные страсти, с ним происходит что то очень серьезное. То есть это не смешная история о детских, маленьких детских несчастьях, а он сталкивается с настоящей несправедливостью, с настоящей смертью, с настоящим преступлением. Так вот, это все напоминает повесть, трилогию Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль…». И то, что это окраина империи, и то, что это такое многоязычное, многоэтническое общество, и то, что речь идет, прежде всего, о справедливости. Главный вопрос – это вопрос о справедливости. Это какой-то мальчиковый вариант, казался мне, когда это читала. «Дорога уходит в даль…», является, в общем, достаточно культовым и комическим, как нынче иногда выражаются, текстом, для значительного количества людей. Как считается, для, скажем так, интеллигентных девочек определенного поколения, определенных нескольких, я бы сказала, поколений.
И некоторое время назад вышло комментированное издание первых двух частей. Первая называется собственно «Дорога уходит в даль…», а второй называется «В рассветный час». И комментарий этот очень подробный, комментарий принадлежит нижегородской исследовательнице, филологу Марии Гельфонд. Она провела огромную работу. Работу, которая началась, как многие прекрасные вещи начинаются, с сообщества в Живом журнале. В Живом журнале был паблик. Наверное, так нельзя про него говорить, комьюнити, скажем так. Под названием Люди Книги. И там читатели «Дорога уходит в даль…», делились своими впечатлениями, задавали вопросы. И там начал собираться материал о, собственно, реальных прототипов, прототипов героев этой книги. О вообще каких-то фактов из жизни самой Бруштейн, она писала при советской власти, поэтому реальность там довольно значительно залегиндирована. Но при этом понятно, что это все основана на реальных событиях, на реальных людях. Вот эта Сашенька Яновская, Я текста, это не совсем Александра Яковлевна Яновская Бруштейн, но при этом это все таки она. Один из дополнительных, я бы сказала, довольно душераздирающих моментов, при сравнении текста и комментария состоит в том, что она, когда это писала, она не знала о, скажем так, она знала, что ее родители убиты немцами, но она не знала подробностей. А мы их знаем.
Вот эти две части вышли в виде отдельных двух книжек. Если вы читали в детстве это произведение, то вы будете читать только комментарии, потому что текст вы знаете наизусть. Если вы не читали, то это прекрасное начало. То есть вы будете читать текст, и вы будете читать комментарии тоже. Так вот, у Сашеньки Яновской есть свои «Дети подземелья», у нее есть своя девочка, которую она встречает в подвале. Это Юлька, которая тоже собирается умирать в какой то момент, прямо совсем. Но тут она не умирает. У Короленко смерть этой Маруси, она каким то странным образом выкупает смерть матери героя, и мирит его с отцом. То есть не только он там опять же с сестрой, потом ходит на ее могилку, но вот над этим, так сказать, невинным дитятию, они с отцом как то понимают друг друга. У Бруштейн все несколько лучше, девочка не только не умирает, но даже начинает как то ходить более менее. И также там тоже есть эта самая сцена, когда ей покупают, не ей Юльке, а ей, Сашеньке. Покупают «Домби и сына», и она идет по улице из магазина с этой книжкой, представляя, как замечательно она будет ее читать. Вот эта динамика, как бы хороший ребенок из хорошей семьи, который выходит в окружающий пестрый мир и встречает там разных людей, это тоже динамика «Дороги уходит вдаль…». Только Сашенька еврейская девочка, и она живет в еврейской семье. Это семья очень интеллигентная и материально благополучная, благодаря тому, что отец очень успешный врач, а мать дочь генерала, еврея и при этом генерала. Как там говорит Саша, что разве так возможно. Но при Александре II такое случалось. То есть у него было, я так понимаю, личное дворянство. То есть это тоже взгляд не из позиции нормативности, как у героя Короленко, но тоже из позиции некоторой маргинальности. В частности, она не может пойти в гимназию, она должна только поступать в определенные учебные заведения и тоже со всякими препятствиями, поскольку есть квоты, процентные нормы. Поступать ей труднее, чем русским девочкам. Но, тем не менее, она все таки чистенькая девочка, из хорошей семьи, сытая, одетая, с многочисленными учителями, которые приходят к ней домой, чтобы учить ее языкам. И она сталкивается раз за разом с различными формами маргинальности, с различными формами социального неблагополучия.
Опять же, поскольку это все писалось при советской власти, то, как вы увидите, когда будете читать комментарий, её окружение в значительной степени русифицировано. То есть там больше людей названо русскими, которые в реальности были евреями или поляками, но в основном евреями. Это очень многоязычное такое произведение, там какие-то бесконечные фразы на разных языках. Ее бабушка с дедушкой говорят на идиш, вокруг нее много говорят по польски. Их незабываемая служанка Юзефа говорит по польски, кто то говорит по украински и так далее. Это интересная, интересная картина того, что такое была Российская империя в разных своих местах. Мы очень все ждем появления третьего тома, потому что есть третья часть, она называется «Весна». Там Сашенька уже взрослая девушка, она заканчивает этот свой институт. Собственно, вот их выпускным экзаменам эта трилогия и завершается.
Но сначала ковид, а потом война сильно затруднили, скажем так, поиск в архивах и возможность поехать, например, в город Вильнюс, который, собственно, и является местом действия, он там не называется нигде, но это Вильно, то есть это нынешний Вильнюс. Когда я там была, то я ходила по Бруштейновским местам. В основном все это разбомбили, либо снесли. Но вот на этом углу стоял дом, вот здесь была их квартира, в которой окна в окна с губернаторским домом, когда, если помните, брат Сенечка одевается наперегонки с губернатором, как он думает. Очень мило. Такая деталь. Так вот что-то, что-то там можно увидеть. В общем, нам всем бы хотелось, чтобы границы стали более проницаемы, чтобы научное исследование не сталкивалось с абсурдными препятствиями, ни с какой стороны. И Мария могла бы завершить свой труд, плодов которого ждут столь многие.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Дорогая Маша, мы в вас верим. И очень, очень надеемся. Я же хотела бы добавить, что Короленко однократно, в качестве камео, даже в качестве упоминания возникает в «Дорога уходит в даль…», потому что, несмотря на некоторую русификацию персонажей, все равно они очень переживают.
Е. ШУЛЬМАН: Переживают за дело мултанских вотяков, которые там описаны достаточно подробно. И там поется прям гимн вот этому писателю, гражданину, который не может пройти мимо несправедливости, мимо того, что обижают слабых, он вмешивается. И несмотря на все трудности, несмотря на то, что опять же, не сразу это получается, и там добавлена душераздирающая деталь, что во время этого процесса умирает его дочь. К вопросу о всяких, так сказать, умирающих девочках. Там это тоже есть. Но это как раз, я так понимаю, реальный биографический факт, да? И он, как бы зная это, он не может вернуться, потому что у него здесь завершение этого процесса. Он все надеется, что он успеет ее увидеть, но он не успевает. И вот это все мы переживаем, видя это глазами ребенка, который тоже со всей своей детской и пылкостью возмущен этой несправедливостью, и восхищается теми людьми, которые несправедливости противостоят.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: На этом, на сегодня мы заканчиваем наши книжные беседы. И встретимся мы с вами, я надеюсь, через месяц и обсудим книгу, которую так же трудно было ожидать в нашем исполнении.
Е. ШУЛЬМАН: Мы её назовём, да? Мы довольно долго, скажем так, сначала обсуждали, обсуждали возможность обсуждать этого автора, а потом обсуждали, какую книгу можно все таки выбрать. Тут инициатива была скорее с моей стороны. Галина Леонидовна была так добра и так великодушна, что она согласилась на это. Поэтому мы поговорим о романе Виктора Пелевина «Generation P».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мы простим Виктору Олеговичу всё, что он натворил в последующие годы, и даже, возможно, на это намекнём и слегка обсудим. Но сфокусируемся мы именно на этой выдающейся и важнейшей его книге.
Е. ШУЛЬМАН: В конце декабря в Берлине мы с Андреем Строцевым, толкинистом из Минска, а ныне из Вильнюса, провели публичную беседу под названием «Хуже, чем Мордор». Мы обсудили последние главы «Властелина колец» и тот не вошедший в экранизацию эпизод, когда победоносные хоббиты возвращаются к себе домой, и обнаруживают у себя там оккупантов и, соответственно, как то справляются с этим и с последствиями этой оккупации. Это был очень глубокий и интересный разговор. Собеседник мой еще более погружен в этот материал, чем даже я. Поэтому, мне кажется, это интересно будет посмотреть. Это можно посмотреть на том же загадочном Бусти и Патреоне. Ссылки на которые вы наверняка найдете в описании, и наверняка вы больше в этом понимаете, чем я, поэтому, пройдя по ссылке, обретете этот самый видеоматериал. В открытом доступе, в публичном пространстве мы его не вывешивали, а там вот он висит, можно видеть и слышать.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Спасибо вам большое. До новых встреч.
Е. ШУЛЬМАН: Спасибо.
Список литературы из выпуска:
«История моего современника», «Дети подземелья» / «В дурном обществе», «Сон Макара», Владимир Короленко
«Домби и сын», «Лавка древностей», Чарльз Диккенс
Рубрика «Колофон»:
Трилогия «Дорога уходит в даль…» Александры Бруштейн (с комментарием Марии Гельфонд)
В следующем выпуске:
Generation «П» Виктора Пелевина