«Совещательная комната»: Актриса Александра Розовская, которая была заложницей в «Норд-Осте», о помощи жертвам терактов
Я, например, очень долго не могла слышать звук скотча, потому что рядом с нами шахидки обматывались скотчем, обматывали вот эти бомбы, которые у них были на поясе. Мы это видели, слышали…
Подписаться на НО.Медиа из России
З. СВЕТОВА: Всем привет! Это подкаст «Совещательная комната», и здесь мы, его ведущие — я, журналист Зоя Светова…
В. ЧЕЛИЩЕВА: И я, журналист Вера Челищева.
З. СВЕТОВА: Я сказала «здесь» — на самом деле мы каждый на своем месте. И сегодня с нами наш гость, Александра Розовская, Саша Розовская, известная артистка театра РАМТ — это Российский Академический Молодежный Театр, так он называется. Но мы сегодня не будем говорить о Сашиной работе в театре — почти, я думаю, не будем говорить. Мы будем говорить на такую на самом деле очень грустную и трудную тему. Мы пригласили Сашу, потому что 22 года назад, в октябре 2002 года, когда Саше было всего 14 лет, если я не ошибаюсь… Да, Саша, вы меня поправите, если не так, потом скажете, если что-то не так сказала. Саша тогда была занята в спектакле, в мюзикле «Норд-Ост», который шел в театральном центре на Дубровке. Я думаю, что многие помнят, что…
А. РОЗОВСКАЯ: 23-го.
З. СВЕТОВА: 23 октября там произошел ужасный теракт и даже захват заложников. И Саша вместе с другими участниками спектакля, артистами и зрителями провела 3 дня в захваченном террористами здании и была, как и некоторые другие, освобождена во время штурма. Во время штурма погибло 300 человек, и там погиб Сашин двоюродный брат и еще ее подруга Кристина Курбатова, которая, по-моему, играла ту же самую роль, как Саша, в разных составах.
И вот через 22 года, совсем недавно, в Москве случился теракт в «Крокус Сити Холл». И этот теракт заставил многих из нас вспомнить те страшные события октября 2002 года. Потому что вот я, например, когда смотрела, эти картинки из «Крокус Сити Холла» мне напомнили те октябрьские дни и «Норд-Ост», потому что те же были красные кресла в зрительном зале. Саша, вот скажите, пожалуйста, когда вы услышали о теракте в «Крокус Сити» и какое на вас это произвело впечатление? Что с вами произошло тогда?
А. РОЗОВСКАЯ: Я хочу поздороваться с вами. Здравствуйте! Да, начну отвечать на ваш вопрос. Вы знаете, мы в этот день с мужем были на мероприятии в кинотеатре, который называется «Октябрь». Были на премьере фильма наших коллег. И когда начался фильм, уже прошло какое-то время, у меня вдруг начал разрываться телефон. Но так как ты смотришь кино, не всегда это удобно и хочется отрываться и открывать сообщения, которые тебе приходят.
Внимание к телефону привлекло только то, что мама моя начала мне прямо дозваниваться. А у нас именно как раз после истории с «Норд-Остом» есть правило, что даже если я не беру трубку и скидываю, то по максимальной возможности я дальше появляюсь в сообщении, спрашиваю, все ли хорошо, или говорю, что все хорошо, но мне неудобно отвечать. Поэтому когда мама начала прозваниваться и я начала скидывать, я зашла в сообщения, чтобы написать, что все о’кей, просто мне неудобно разговаривать. И не дожидаясь моего сообщения, я получила несколько от мамы: «Ты где, все с тобой нормально, ты одна, ты в порядке, ты цела?». И я поняла, что что-то случилось. Я сказала, что да, все нормально, я на мероприятии, я на премьере, мы с Денисом у друзей, у коллег, мы в кинотеатре «Октябрь». И тогда она сказала: «Все, слава богу, но вот такая ситуация», и она скинула мне ссылку на эти новости.
И дальше, конечно, когда я начала открывать сообщения от своих близких, от друзей, которые стали интересоваться, цела ли я, все ли со мной нормально, конечно же, я зашла в новости — и это абсолютно мгновенно тебя погружает, ты не можешь оторваться. И при этом, конечно же, есть вот этот момент такой ретравматизации, который ты еще в моменте не отслеживаешь, потому что ты не понимаешь, что это за акция: это акция разовая, точечная в «Крокус Сити», или таких людей много по Москве, и где бы ты ни находился, в любой момент может войти человек. И, конечно, такая тревога не могла не завладеть, и в какой-то момент я сказала: «Ты знаешь, Денис, я хочу домой, хочу к детям». Я не смогла досидеть до конца фильма, и мы уехали домой.
Естественно, я уже зацеловывала своих детей, уложила сама и связалась с мамой. Я понимала, что буквально вот эти секунды, минуты, когда я еще не отвечала, у нее связались эти картинки, которые она увидела в «Крокусе» — зал, красные кресла, что я не сразу взяла трубку и что я все равно где-то. Несмотря на то, что я позвонила ей, она услышала мой голос, она убедилась, что я дома, я понимала, что у нее тревога и у нее тревога. И когда я детей уложила, я прыгнула в машину, заехала в цветочный, купила ей букет цветов, не предупреждая, приехала к ней, открыла дверь машины и встретила ее на улице. Мне было важно знать вот этот факт: психика, мы должны были друг друга увидеть. Не услышать, не представить, что все в безопасности, а иногда нужно, так сказать, убедиться самому, потрогать, что с тобой все хорошо. Поэтому мне было важно тоже обняться. Мы попили чай, и я вернулась домой.
З. СВЕТОВА: Да, замечательный рассказ, конечно. Это говорит о том, что вот эта память, память об этих страшных днях — она никуда не уходит.
В. ЧЕЛИЩЕВА: Да, и посттравматический синдром — он не только у Саши, которая была несколько дней в заложниках, но и у ее мамы. Я как раз хотела… Вы упомянули маму, ее зовут Светлана, насколько я знаю. Она ведь тоже тогда немного находилась в заложниках. Вот можете рассказать, как вообще… Вы же в тот день не играли на сцене, у вас была репетиция. И ваша мама тоже за вами пришла и какое-то время она с другими родителями не могла выйти из Дубровки, из этого концертного зала, а вы вообще были уже в заложниках. Вот можете рассказать, как это было? И почему в тот день по случайности вы оказались там, как я понимаю?
А. РОЗОВСКАЯ: Да, вы знаете, вообще я должна была играть этот спектакль в тот день, но у нас из-за того, что уже немножко дети начали расти и потихонечку подбирались по высоте, по росту к артистам из взрослой труппы, уже была девочка, талантливая актриса, которая играла взрослую Катю Татаринову, с которой я уже не могла вместе играть, потому что я была практически ее роста. И когда выяснилось, что играет именно эта актриса, в детский состав внесли коррективы, и я не играла.
Но, как вы верно подметили, я оставалась на репетицию, поэтому все равно я осталась в театральном центре. Мы какую-то часть времени там делали уроки, а потом нас забрали в репетиционный зал и мы остались там репетировать. А в детских гримерках оставались, как всегда, родители, чтобы нас подождать.
Поэтому когда театральный центр захватили, родители оказались закрыты в детских гримерках и провели там несколько часов, пока через окно им не смогли помочь выбраться оттуда уже спецслужбы. К этому времени уже некоторое количество детей вывели на свободу, наружу. Это были дети, которым было до 12 лет. И когда наши родители задали вопрос: «Где дети? Мы не можем отсюда уйти, у нас там дети», им сказали: «Детей всех вывели, давайте вылезайте». Собственно, родители, когда выбрались и оказались в безопасности, только тогда узнали, что вывели действительно деток, но совсем маленьких, до 12 лет. Поскольку нам уже было по 13-14, для боевиков, которые находились внутри, этот возраст уже был равен… Ну, они говорили: «У нас в 13 уже с автоматом ходят, поэтому 13 — это уже не дети. Поэтому сидите». Мы остались внутри, и так получилось, что до конца, до штурма трое суток провели внутри.
З. СВЕТОВА: Да, Саша, а вот скажите… То, что вы рассказали, что произошло с вами, когда вы узнали о теракте в «Крокус Сити» — это еще раз подтверждает то, что время не лечит. Что вот эта память — она всегда остается с вами. А скажите, вы изменились после того, как вы оказались там? Такое ощущение — вот я читала немножко вашу биографию и узнала, что вы хотели быть актрисой, поскольку вы играли и в детском спектакле, вы попали в эту труппу. А потом вдруг вы поменяли свое мнение и пошли в журналистику, и даже какое-то время учились. А потом снова все-таки поступили в театральный и теперь вы одна из ведущих артисток этого РАМТа. На вас оказало влияние это событие, этот «Норд-Ост», этот захват заложников и такая травматическая ситуация?
И второй вопрос — не знаю, может быть, это глупо, но мне так показалось и хотелось вас спросить: профессия артиста как-то помогает забыть страшное, что было в жизни? Потому что, в принципе, ты часто играешь разные роли, и ты, может быть, забываешь то, что с тобой происходило. Или нет, или это никак не связано? То есть первый вопрос: повлияло ли на вас это событие, когда вы выбирали свою профессию, свою жизнь, свою судьбу? И второй вопрос: профессия помогает или нет?
А. РОЗОВСКАЯ: Знаете, вообще это событие в принципе, в целом на меня очень повлияло, безусловно. Конечно, была эта травма. Есть несколько выходов из подобных ситуаций. Эта травма — либо она тебя в результате задавливает, либо, если ты можешь (сейчас такое модное слово) проработать, либо ты выходишь, освобождаешься от нее, насколько это возможно, и побеждаешь.
Вот мне кажется, что я потратила довольно много времени, сил и своего внимания для того, чтобы эта травма дала мне какую-то опору, чтобы она меня не куда-то вниз тянула, а наоборот, чтобы у меня было обо что отталкиваться, чтобы наоборот идти дальше, вперед, выше и быть как-то посильнее.
Когда я выбирала дальше свой путь, идти ли в профессию или нет, на мое решение, что я не буду артисткой, не влияла история с «Норд-Остом». То есть именно какого-то страха сцены, зала, публики в связи с терактом у меня не было. У меня было больше как раз сомнений в том, что это зависимая профессия, никаких нет гарантий, что у тебя получится, потому что в этой профессии очень важно быть востребованным. Мне хотелось быть не известной и популярной, а востребованной, потому что это самое большое счастье для артиста — именно быть нужным, быть востребованным. В этом есть реализация.
Мой интерес к журналистике в том числе был как раз из-за «Норд-Оста». Потому что, будучи 14-летним подростком, выйдя из этой ситуации, мне было важно понять, что случилось. И так как я росла в семье, где какая-то гражданская позиция была очень важной частью какого-то взращивания личности, соответственно, информацию я брала не только из телевизора. Мне было не все равно, раскроется ли эта история, докопаются ли до правды или нет. Я увлекалась, читала, смотрела, что становится известно. Мне было важно, что говорит независимое расследование. Я читала материалы Политковской и так далее. И во мне какое-то такое человеческое неравнодушие, протест против того, что правда неизвестна, никому она не нужна, все закрывается, не признается вина, награждаются люди, которые на самом деле провалили операцию.
То есть все это именно по-человечески вызывало у меня очень много эмоций, возмущения. И мне кажется, именно это как раз повлияло на решение пойти в журналистику. И да, я пошла учиться изначально на подготовительные курсы. Мне очень нравилось писать. То есть там как-то все сложилось. И при этом я как раз от себя не признавала мой интерес к актерской профессии. Мне казалось, что это очень сложно, я видела это по родителям.
Мне просто очень повезло, что я попала в журнал «Огонек». Я проходила практику и познакомилась там с потрясающими людьми. Так получилось, что я отмечала свой день рождения в редакции, и Дмитрий Быков тогда говорил тост. Он сказал: «Ты знаешь, Саша…». Мы познакомились там. «Знаешь, Саша, у тебя есть шанс стать хорошим журналистом или потрясающей актрисой. Подумай». И в меня это так попало! Вы знаете, то есть это такой комплимент, который в результате дает пищу для размышлений. И все, природу не обманешь. Мое какое-то неравнодушие и та гражданская позиция, о которой я говорила, никуда не ушла, но в результате выбор пал все-таки попробовать рискнуть поступать — и, слава богу, поступила.
И конечно, вообще в жизни помогает моя профессия. Что бы ни происходило, у меня есть вот эти миры, куда я могу сбегать из этой реальности, какой бы она страшной ни была. Но также, сейчас особенно, понимаете, когда у меня забрали возможность говорить то, о чем мне хочется поговорить, высказываться, поднимать какие-то важные для меня темы — сейчас, к сожалению, я не могу это делать, живя там, где я живу. Для меня это небезопасно. Но у меня есть возможность говорить через свои роли, через спектакль, где я занята. Это, конечно — как сказать? — легальная такая сублимация.
Мне очень везет, что я занята в разных спектаклях, я занята в разных жанрах. Я работаю не только в РАМТе — у меня еще есть возможность работать в независимых спектаклях, в антрепризах и так далее. И поэтому я понимаю, что для меня сцена — это в какой-то момент храм для исповеди, в какой-то момент это трибуна для того, чтобы как раз высказаться, в какой-то момент это развлечение, потому что, блин, нам нужно, всем нужно иногда не только чтобы нам по голове дали или подсунули какую-то пищу для ума, но и для того, чтобы выдохнуть, посмеяться и развлечься. Это тоже очень важно.
Поэтому я понимаю, что это такой в хорошем смысле спасательный круг. Я в этом смысле очень благодарна профессии и благодарна режиссерам, судьбе, что у меня есть эта возможность, что я могу и так использовать театр, и так, и так. Вот относительно недавно был День театра, 27 марта. Я очень люблю эту мысль, что, знаете, театр — он же есть вообще у всех. Он у всех есть. И неважно, какого ты возраста, пола, какой ты ориентации, вероисповедания, какой ты позиции по любым вопросам — он есть у всех. И поэтому в этом смысле каждый может найти для себя ту функцию, которая ему нужна, которую может дать ему театр.
В. ЧЕЛИЩЕВА: А я хотела еще спросить: вы же были совсем ребенком, вам было 16 лет, когда случился Беслан уже. В этом году будет 20 лет, кстати, этой трагедии. Я хотела понять, как вы переживали, когда с вами случилось, потом происходили другие теракты и вы это наблюдали. Но вы взрослели, вы еще не были такими взрослым человеком, вы как бы из ребенка превращались только во взрослого человека, который что-то понимал и многое понимал уже о жизни. Как вы переживали вот эту травму, посттравматический синдром? У вас как-то это аукалось где-то, когда вы понимали: «А, это из-за этого», когда уже во взрослом возрасте вы понимали, что это из-за того, что произошло? Как это происходило и что бы вы посоветовали вашим — ну, не вашим коллегам, хотела сказать, другим жертвам, жертвам других терактов? Как это переживать?
А. РОЗОВСКАЯ: Вы знаете, я очень хорошо помню: когда случился Беслан, я была в школе. У меня была потрясающая школа, где работали и учились совершенно неравнодушные люди, которые тоже имели гражданскую позицию. В этот день работал телевизор в учительской. Я помню, что когда я услышала, что там идет какой-то репортаж, я, конечно, не могла туда не заглянуть, и меня не выгоняли. Не потому, что всем было все равно, что с нами происходит, а как раз они понимали, что очень важно в этот момент быть. Я не смогу сидеть на уроке в этот момент. Для меня это невозможно, это какая-то естественная история именно потому, что мне было не все равно.
И дальше, безусловно, есть этот момент, когда еще прошло мало времени, и повторяется история насилия. Тебе напоминают о том, что мы незащищены, что нет никаких гарантий ни у тебя, ни у кого вокруг. Большой вопрос, смогут ли их спасти и будут ли спасать, кому это надо и вообще нужно ли кому-то, чтобы всех спасали. В общем, мало вопросов миллион, на которые ты сразу не можешь ответить ни в 14, ни в 16, а иногда и дальше — ни в 30, ни в 40.
Очень многие, как я уже упомянула, не готовы с этой своей травмой работать — им проще не задавать вопросы. Это такой выбор избегания боли. Она где-то там есть, но ты ее не признаешь или делаешь вид, что уже все, уже ушел вперед, жизнь идет. Это очень вредно, так лучше не делать.
Другой вариант, когда ты понимаешь. Вот я, например, очень долго не могла слышать звук скотча, потому что рядом с нами шахидки обматывались скотчем, обматывали вот эти бомбы, которые у них были на поясе. Мы это видели, слышали. И этот звук скотча у меня, знаете, как психофизика, на ассоциативном уровне. Ты просто на уровне физическом вспоминаешь это состояние, когда это рядом с тобой. Но, опять-таки, если ты это замечаешь за собой, если ты это признаешь, если ты дальше это можешь проговорить… И желательно… Тут перед вами сидит фанат психологии. Это действительно помогает.
Вот есть эта травма. Если ты можешь спустя какое-то время говорить о случившемся без того, чтобы окунаться в те чувства, которые ты испытывал именно в тот момент, когда ты говоришь: «Да, тогда я испытывала ужас, страх, дрожь, тревогу, панику, а сейчас я об этом вспоминаю с печалью, но я бессильна, вот так случилось», — есть разница. Значит, ты этот травму как-то все-таки победил. Если человеку тяжело, он вообще не может об этом говорить, значит, эта травма — ты не смог из нее выкарабкаться.
И тут есть такая штука, что, к сожалению, учитывая, в каких обстоятельствах мы живем, особенно последние несколько лет, мы вообще все как будто травмированы, потому что есть вот этот эффект «травмы свидетеля», и тебе необязательно напрямую получить какое-то насилие, быть участником событий, чтобы эмоционально подключиться и в результате получить травму. Нам достаточно новости прочитать о том, что происходит.
И, собственно, как мне кажется, последние 2 года мы все в этой травме свидетели и живем, потому что мы ничего не можем сделать. Невозможно не читать новости, но и невозможно их читать. И вот это чувство, что ты бессилен, и при этом ты не можешь свои чувства проявлять, потому что ты ни о чем не можешь сказать, кроме как своему психологу или на кухне — в этом жить очень тяжело.
Но очень важно все-таки проявлять эти чувства. Понимаете, почему говорят: ценно даже какую-то аватарку поменять, пост написать, выложить в соцсетях? Потому что ты таким образом, собственно, свои чувства и эмоции проявляешь как можешь, и дальше появляются люди, которые тебя в результате поддерживают, с таким же мнением, с такими же чувствами. Это уже терапевтично. Неважно, сколько тебе лет — 14, 16, 35. Случилась с тобой какая-то беда, или ты видишь по телевизору Беслан, «Крокус», войны и так далее — это все очень важно. Мы друг от друга лечимся, и поэтому когда у тебя нет возможности проявлять свои чувства и эмоции, говорить об этом, это ужасно.
У меня в 2022 году пропал голос. Он вообще пропал, и никто из врачей мне не мог объяснить, почему. Вот он летом исчез. И я понимаю, что для меня в моей природе это очень важно — проявляться, высказываться. Когда у тебя эту функцию забрали, это тяжело. Поэтому я в этом смысле фанат терапии и психотерапии, и моя рекомендация — идти за помощью.
З. СВЕТОВА: Спасибо, Саша. А вот у меня еще вопрос немножко о другом. Смотрите, когда 22 марта произошел этот «Крокус Сити», это для всех было такое ужасное событие, потому что в России на самом деле давно не было таких крупных терактов. И я потом, через несколько дней, туда ездила, где установлен мемориал. Меня, конечно, поразило количество цветов, количество икон, несмотря на то, что некоторые церковные деятели выступали с такими разоблачениями, говорили, что вот, они сами виноваты, зачем они во время Великого поста пошли на этот концерт. Я считаю, что это совершенно чудовищное выступление. Но там было очень много икон, там было очень много игрушек. Это действительно было достаточно трогательно и достаточно травматично. Травматично, потому что как будто бы ты это все заново переживаешь и вспоминаешь то, что ты видел по телевизору, в соцсетях и так далее.
Я разговаривала там с некоторыми молодыми девушками и спрашивала их, как они к этому относятся вообще. Я поняла по разговору с ними, что для них это как будто бы первый вообще в их жизни теракт. То есть это девочки, которым, когда был «Норд-Ост», было 10 лет, и, может быть, они не понимали. Но тогда все-таки, как вы правильно сказали, было очень много публикаций, очень много писала пресса. «Новая Газета», Анна Политковская действительно проводила разные расследования, и другие журналисты тоже. А вот сейчас вы заметили, как изменилось отношение прессы в освещении этого теракта? То есть практически пока нет никаких расследований. Мы понимаем, почему это происходит, мы это объясняем, потому что у нас очень мало сейчас в стране, практически нет независимой прессы. Но все равно вы как-то на это обращаете внимание, замечаете? Есть у вас какой-то свой ответ, почему так происходит?
А. РОЗОВСКАЯ: Смотрите, мне кажется, что не освещается как раз потому, что нет этих возможностей, нет свободы для того, чтобы люди работали в профессии так, как это должно быть. Но тут, знаете, то, что я отмечаю — что как будто бы ушел запрос. Люди не верят, люди не доверяют. Потому что сейчас в результате столько вранья, что человеку проще сказать: «Слушайте, я никогда не пойму, что произошло. Это все ужасно, но я даже не буду пытаться разобраться, потому что непонятно. Из каждого угла — здесь одно говорят, здесь другое. Здесь, понятно, независимые либеральные — они будут вот это говорить. Тут пропаганда — это. Я не знаю».
То есть у людей уже идет такая защита. И поэтому из-за того, что тебе как будто бы непонятно, откуда, собственно, вот эту правду получить, проще вообще к этому не подключаться. То есть, безусловно, ты просто знаешь, что есть факт, что случилась беда, настоящее горе, трагедия. Ты эмоционально подключаешься, потому что это ужасно. Но дальше это какое-то тотальное бессилие, как будто бы которого и добиваются люди в результате какого-то равнодушия. Потому что никто не выходит и не говорит: «Объясните нам, дайте ответ, кто понесет в результате эту ответственность». Потому что мы уже как будто бы погрязли, невозможно из этого выбраться. Любой какой-то голос правды либо топится, либо наказывается…
У меня видите, сразу голос тоже начинает пропадать. Вот такой у меня ответ. Я больше не знаю, почему. Потому что у людей либо забирают возможность заниматься, как я сказала, этой профессией и искать эту правду, либо забирают — как сказать? — именно желание, потому что действительно страшно. Надо это признать: очень многим людям страшно. Страшно найти эту правду, страшно распространять эту правду. Страшно озвучивать эту правду, потому что в результате непонятно уже, где мы живем. То есть просто какой-то кошмар. Наверное, люди, которые остаются здесь, просто выбирают себе безопасность.
З. СВЕТОВА: Да, вы правы, действительно я заметила, что очень много недоверия и к власти, и к прессе. Поэтому люди как бы хотят жить… Забраться в свою внутреннюю норку такую, ничего вроде бы не видеть и жить просто своей частной жизнью. И также с этими терактами происходит.
А. РОЗОВСКАЯ: Вы знаете, мне кажется, тут есть такой момент, что вот эта надежда на какие-то изменения как будто бы — как сказать? — она угасла, погасла. Потому что как будто бы все, что можно было, уже сделали. Уже и говорили, и выходили, и так далее, и все это настолько подарили и задавили уже на законодательном уровне, что твое мнение уже просто уголовно наказуемо.
Поэтому здесь очень сложно. Тут как будто бы есть такая внутренняя эмиграция, и просто ты думаешь о том, как ты можешь сделать этот мир лучше. Вот для меня, собственно, эта «травма свидетеля», например — я когда понимала, что я ничего не могу сделать… У меня и голос пропал, и ничего не могу — что мне делать? А не делать тоже невозможно.
Вот тоже один из советов, кроме пойти на терапию: очень важно для себя найти круг влияния, где ты действительно можешь сделать этот мир лучше. Я не могу всех вылечить, я не могу остановить войны, я не могу спасти людей во время теракта. Я не могу найти всем детям из детских домов родителей. Но что я действительно могу? Вот у меня есть круг влияния. Я могу помочь конкретной бабушке из фонда «Операция Бабушка» — потрясающий фонд, где помогают конкретным пожилым людям. Я могу, не знаю, поучаствовать в акции «Дом с маяком». Я могу вот это.
То есть ты понимаешь… Вот как только мне становится жутко плохо, я читаю новости и чувствую это бессилие, меня действительно поднимает, дух мой поднимает, если я могу, так сказать, баланс в этом мире, где есть зло, мне нужно сделать добро. Реально его сделать. И когда я понимаю: «О’кей, я свой вклад вношу вот так. Я создаю свой мир, я пытаюсь этот мир сделать чуточку лучше. Я могу повлиять вот так, и действительно я влияю», это дает какую-то опору. И мне кажется, что если каждый человек будет стараться не то что держать этот баланс, а наоборот, чтобы светлая история, какая-то светлая энергия добра в результате перевешивала в этом мире, тогда у нас будет, наверное, какой-то шанс, вообще у этой планеты.
В. ЧЕЛИЩЕВА: Да, это точно. Спасибо, это очень хороший совет. Мы просто забываем о нем как-то, а это действительно играет большую роль. У меня такой вопрос — наверное, уже последний. Есть такая вещь среди журналистов — они вспоминают о трагедиях, о жертвах трагедий в годовщины. 23 октября, 1 сентября, вот сейчас будет годовщина Чернобыльской аварии. И все пишут об этом к годовщине. Меня она безумно раздражает, я ее не люблю, но это есть и с этим ничего не сделаешь: всегда к годовщине вспоминают о жертвах. Как переживают, живут, продолжают жить без своих близких те, кто выжил в теракте в «Норд-Осте»? Ты знаешь, как твой круг, кого ты знала, вообще вот эти 22 года живут? Вообще можешь что-то рассказать, как они пережили или не пережили эту травму?
А. РОЗОВСКАЯ: На самом деле очень многие по-разному. Во-первых, практически у всех профессии по разным театрам Москвы и кино. И это, конечно, тоже впечатляет. А именно отношение к теракту и правда разное. Кто-то не хочет говорить, кто-то вообще об этом не рассказывает. Кто-то может прийти и дать какое-то интервью, кто-то этого стесняется. Но здесь уже, знаете, больше я бы какой-то дала диагноз, что, наверное, кто-то больше выбрался и проработал эту историю, кто-то меньше. Но это какая-то, наверное, естественная ситуация.
Все-таки те, кого это лично затронуло — для нас годовщина это больше история про собраться, увидеться, обняться, что-то вспомнить, поплакать, над чем-то посмеяться. У нас уже такая традиция, что мы первую половину дня посвящаем, скажем так, «Норд-Осту», истории «Норд-Оста», трагедии. Мы едем на кладбище к ребятам, кладем цветы. Кто-то ездит к зданию. Вторая часть дня — вечером мы собираемся компанией, и это больше посвящено истории «Норд-Оста», мюзикла, работе. Очень счастливое было время, счастливейший период жизни, невероятное счастье. И тогда мы поем, вспоминаем какие-то истории.
Жизнь — она в принципе же такая дуальная. В ней все рядом идет: жизнь и смерть, все хорошее и плохое. Есть люди, которые вообще в этот день не приходят никуда, ни туда, ни туда. Они, наоборот, в свою коробочку закрываются, лишь бы переждать. Кто-то только на вторую часть. Здесь очень индивидуально. Есть все варианты, в компании есть все варианты отношения к этой трагедии.
Мне нужно было довольно длительное время и несколько важных для меня разговоров, когда я вдруг поняла. Знаете, вот это геройство, которое мне приписывают: ого, трое суток, такая молодец, — я не понимала, мне было так стыдно, неловко. Какое-то чувство было — мне хотелось сразу сказать: «Да это все не я, причем тут я?». А потом я поняла, что я настолько обесцениваю свой опыт… Да, несмотря на то, что я этот опыт получила, скажем так, случайно, лучше бы он у меня никогда не случился, но раз он у меня случился, мне нужно это, наоборот, как-то понять: не за что, а для чего. И такая разница в формулировке очень многое меняет. Как будто так просто, чуть-чуть переформулировать вопрос, а он в результате меняет в сознании, в психике довольно много: не за что мне это пришло, а для чего. Потому что в этом есть какой-то вектор вперед, в будущее, а не назад.
И поэтому мне бы хотелось, чтобы у всех нас этот вектор вперед — чтобы мы как-то его наполняли какой-то энергией, чтобы мы туда внимание свое направляли, чтобы все эти сложности нас не тормозили. Ну а как быть, надо же жить дальше. Очень важно не позволять забирать у меня сегодняшний день. Он же у меня никогда не повторится больше. У меня есть только сегодня. У меня его либо заберут люди, которые влияют на наши жизни — не знаю, политики, террористы… Я либо позволяю им забирать мою жизнь, либо говорю, что нет, я живу этот день, у меня его больше не будет, и я хочу в этот день поулыбаться, понимаете, чтобы у меня был этот повод. Если у меня его нет, мне нужно его создавать. Это как Мюнхгаузен, который сам себя вытаскивал за волосы из болота. Я вижу только такое.
З. СВЕТОВА: Да, это удивительно, как люди, которые пережили какие-то травмы — когда люди возвращаются из тюрьмы, например, или пишут из тюрьмы, — как они нас, людей, которые, в общем-то, живут более-менее спокойной жизнью, учат, как вообще жить.
А. РОЗОВСКАЯ: Подбадривают, да.
З. СВЕТОВА: Подбадривают, учат в хорошем смысле. А вот у меня еще вопрос: вы когда своим детям расскажете, что с вами было? Ведь они сейчас еще совсем маленькие. Вы наметили какой-то возраст — 14 лет, не знаю… Когда расскажете?
А. РОЗОВСКАЯ: Вы знаете, я думала про это. Потому что, в принципе, до ситуации с «Крокусом» мы вообще эти темы не поднимали, что такое терроризм. Они действительно маленькие. У меня старшей 7, а младшему вот только-только 6 исполнилось. Я вообще, конечно, понимала, что рано или поздно мне нужно будет рассказать свою историю, но, честно вам скажу, у меня нет какого-то точного, когда исполнится вот столько-то. Нужно будет смотреть по ним.
Плюс все-таки весь день, когда случилась трагедия в «Крокусе», вся Москва была в постерах, свечки везде горели. И конечно же, дети спрашивали, что это. И так или иначе, конечно, в более бережной форме, но я объяснила, что есть вот такие люди, это бывает, это небезопасно; вот так случилось, что очень многие погибли, и вот это символ скорби, символ такой, как поддержка. То есть, например, какое-то маленькое зернышко, что в принципе такие ситуации бывают — это впервые где-то нами в детей заложено. К сожалению, теперь появился какой-то повод, относительно недавний.
Конечно, расскажу. В какой-то момент я очень благодарна Кате Гордеевой, которая сделала замечательный фильм. Когда я его посмотрела, я понимала, и у меня было очень много чувств благодарности ей. В том числе у меня была вот эта мысль, что мне есть что показать детям. То есть помимо какой-то своей личной истории, которую я смогу рассказать, у меня есть что им показать.
В. ЧЕЛИЩЕВА: Саша, спасибо вам большое за такой откровенный разговор, очень важный для нас тоже с Зоей и, я надеюсь, для слушателей. А я скажу, что вы слушали наш подкаст «Совещательная комната», и мы говорили с актрисой Александрой Розовской, которая в 14 лет, совсем ребенком, оказалась среди заложников в театральном центре на Дубровке и выжила, смогла выжить. Мы говорили о том, как вообще выживать морально после таких страшных событий. Саша рассказывала свои примеры из жизни, свой опыт, когда ты, по сути, сначала прощаешься с жизнью, а потом празднуешь свой второй день рождения. И мне кажется, что этот опыт очень важен и полезен всем нам, кто живет в России в том числе, в современном мире и в современной России. А вы слушайте наш подкаст на YouTube, на Apple Podcasts и на других платформах. Большое спасибо, Саша, Зоя, всем пока!
А. РОЗОВСКАЯ: Спасибо!
З. СВЕТОВА: Пока!