«Один» с Дмитрием Быковым: Стивен Кинг

Будущее России с этой Россией никак не будет связано. Это будет такой вариант с нуля. Россия проходит сегодня последний круг своей истории. Очевидно, что эту ситуацию уже не спасти. Это не будет косметический ремонт, это не будет перестройка. Это не будет отбеливание. Это будет разрушение до основания…

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Купить книги Дмитрия Быкова на сайте «Эхо Книги»

Купит книги Стивена Кинга на сайте «Эхо Книги»

Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники. Счастлив вас если не видеть, то ощущать. Как вы можете видеть, мы уже ведем эфиры из обычной нашей локации. Студии не студии, кабинета не кабинета. Но закончился европейский тур. Слава богу, ни одного «Одина» за этот безумный месяц мы не пропустили, как и ни одного другого эфира. Плюс писательские семинары и факультативы. Плюс, конечно же, огромное количество встреч с обаятельными людьми, в диапазоне от Томаса Венцловы, видеть которого всякий раз абсолютное счастье, до Кирилла Серебренникова, до Сергея Лозницы, до отца и сына Хржановских. Особенно приятно мне было видеть Юлия Дубова, с которым мы давно не виделись, но с которым находимся в постоянной переписке; Олега Радзинского – любимых друзей и писателей, которые – так вышло – когда-то были в пределах моей московской досягаемости, а теперь рассеялись по Европе.

Ну и надо сказать, что чувство от посещения всей Европы, от ее крайнего севера до португальского юга, юго-запада, примерно такое, как будто бы я переходил из дома в дом, из московской квартиры в квартиру примерно в году 1999-м, еще до начала путинских времен. Хотя, конечно, общий отпечаток тревоги, присущей только нашему времени, общий отпечаток эсхатологизма лежит. Это не спрячешь.

Приехал я с довольно большим запасом впечатлений, которые трансформируются, наверное, в какие-то статьи и книжки; с довольно большим запасом новых стихов. Штук десять я, наверное, написал, потому что, понимаете, быстрые перемещения всегда так или иначе сподвигают сочинять. Смена обстановки для меня – лучший стимул. Тем более, знаете, когда есть возможность почитать новые стихи своей родной аудитории, которая, кажется, из Москвы переехала вместе со мной (из Питера в огромной степени, из Харькова или Одессы тоже), – это возможность, которой не следует пренебрегать.  Не говоря уже о том, что сама возможность показать бэбзу в начале недели London Eye, а в конце недели Tour Eiffel – это такая вещь, которая редко выпадает.

Плюс, конечно, огромная радость от встречи с Муратовым, с Тимофеевой, как будто посидел на заседании редколлегии «Новой газеты». Они-то большую часть времени все-таки проводят в России. Ну и конечно, радостно было повидать Долина и с ним поговорить в Риге. Много чего интересного было, не говорю уж о том, что мне выпало счастье живем разговаривать с Нино Росебашвили, с которой мне всегда особенно дорого сверять часы как с человеком, воспринимающим мир интуитивно. Многие ее интуиции сбываются. Мне просто важно было совпадение или несовпадение в некоторых случаях наших прогнозов.

О прогнозах, кстати говоря, спрашивают очень много.  Про Европу ничего сказать не могу, потому что я… Вот я повидался с Егором Граном (или Егором Синявским), и его прогноз относительно выборов оказался чрезвычайно точным до цифр, до единиц. Но надо сказать, что к этому шло давно. Это я не пытаюсь принизить его предсказательские способности, а пытаюсь несколько возвысить свои. Кстати говоря, «Три жизни Люси», роман, который он мне дал почитать (и о котором я от Марии Васильевны был наслышан), – это книга, которая меня глубоко перепахала. Я не думал, что такое возможно. Там все левые страницы – это повествование от лица женщины; все правые – повествование от лица мужа. Вместе они сливаются в нечто третье. Причем в левом он убивает ее, в правом – она убивает его, а в синтезе никто никого не убивает. Кортасар бы не дотянул, а вот Егор Гран сделал это с каким-то канатоходческим стилистическим блеском. Вот этот роман, занимающий почетное место на моей полке. Я буду считать почетным долгом добиться его издания по-русски. Таких фокусов на моей памяти не показывал никто. Как говорит сам Егор: «Это задача для сумасшедшего математика». Математиком по образованию, экономистом он и является.

Что касается американских прогнозов, о которых очень многие спрашивают меня. Я не берусь предсказывать, но мой вариант, видимо, совпадает с предсказанием Арестовича, которого, опять же, сегодня не делает только ленивый: не Байден и не Трамп. А как это будет, я не знаю. Нас ожидает бурный июль, напряженный август, фантастический сентябрь и удивительный октябрь. Многое в мире изменится в этом году для того, чтобы в 2025-м пойти на улучшение.

Много вопросов, солидарен ли я с позицией Владимира Пастухова насчет того, что Америка перестанет играть в мире прежнюю роль. Понимаете, эсхатологические и апокалиптические прогнозы не то чтобы всегда имеют шансы сбыться, но шансы привлечь внимание. Мне кажется, что Америка всегда отличалась способностью находить… Как это было у Ковальджи в одном стихотворении: «Избегать повседневных выгод, находить в безвыходности выход». Вот мне кажется, что здесь выход появится спонтанно и непредсказуемо. Каким он будет, не знаю, но Америка всегда интуитивно нащупывала ту фигуру, на которую следовало сделать ставку. Таким в какой-то момент оказался Франклин Делано Рузвельт, таким оказался Кеннеди. Правда, Кеннеди не повезло, но фигура была что надо – любимец нации. Хотя мало кто мог подумать, что этот совсем молодой человек будет вести себя с такой гуманистической мудростью, скажем так. Многие, на самом деле.

Непредсказуемая способность делать точный выбор в критический момент американской нации, мне кажется, присуща. А как они выберутся в этот раз, выбирая между тем, кто не может быть избран, и  тем, кто не должен быть избран (распределяйте как хотите), – это отдельная тема, которая мне пока неясна. Но тем интереснее наблюдать. Политика и существует для  того, чтобы было интересно. А не для того, чтобы все было плохо. Вот и Украина сделала непредсказуемый выбор. Кстати, хочу сказать, что у меня там в «VZ» опечатка (много вопросов, будет ли переиздание – да, переиздание будет): там, где надо было напечатать «11-й номер за 1966 год» (о «Мастере и Маргарите»), у меня напечатан 1967-й. Это я и сам заметил. Конечно, первая часть «Мастера» появилась в 11-м номере за 1966-й. Такие вещи, в общем, легко замечаются при корректуре и часто упускаются в самых очевидных местах. Я поправлю, это не проблема. Американское издание будет довольно скоро.

Мы обещались сегодня поговорить о новой книге Стивена Кинга. Тем более, там есть о чем поговорить. Это новый Кинг, не просто свежий, а новый. Новые методы, новый взгляд на вещи. Это заслуживает подробного разговора.

«Когда ждать выход вашего романа «Интим», тема множественных личностей становится очень актуальной. Кстати, как вам фильм «Головоломка 2»?»

«Интима» ждать… Вероятно, я его доделаю. Дописан он давно, в прошлом году, но я его продолжаю каким-то образом улучшать. Доделаю я его, наверное, к концу года. Тут в мои планы вклинился «ЖЗЛ», роман, который мне внезапно захотелось написать по следам всего происходящего. Хотя я вроде покаялся не поднимать русские темы, но она не совсем русская. Это роман альтернативный тоже. Но я думаю, что «Интим» я закончу к концу года. Как я его напечатаю – по-русски или по-английски, – надо смотреть, как повернутся обстоятельства. Думаю, что в любом случае, в течение ближайшего года, до следующего лета, вы эту книгу прочтете. Мне тоже не резон держать ее в столе. Потому что многие вещи там угаданы. Мне хотелось бы понаблюдать, простите за выражение, за их «сбычей». Хотя действие романа происходит в 2091 году.

Что касается фильма «Головоломка». Первая «Головоломка» мне очень понравилась, вторая не понравилась совсем. Не потому, что это сиквел; не потому, что это повторение, а потому что прием становится несколько навязчивым. Как любит говорить Ирка Лукьянова, «одна игра не потеха». Когда, понимаете, все время действие переносится из внешнего мира девочки во внутренний, и в ее голове одни и те же персонажи (правда, к ним добавилась еще и хандра); когда они все обсуждают хоккейную карьеру, – может быть, мне потому это неинтересно, что мне не интересен хоккей. Может быть, потому что нравы американской спортивной школы мало меня волнуют. А может быть, потому что такое разложение нравственного мира девочки кажется мне очень примитивным, простите меня все, очень механистическим. В этом плане, мне кажется, это могло бы быть богаче, глубже, интереснее. Как сказано в фильме «Девственницы-самоубийцы» (и в романе; Евгенидис, кажется, автор этой книги): «Вы никогда не хотели покончить с собой, потому что никогда не были девочкой-подростком». Внутренний мир девочки-подростка необычайно сложен, дисгармоничен, там колоссальные вызовы, которые абсолютно сегодня не могут быть осмыслены. Потому что сегодняшняя культура слишком для этого примитивна. Это Сэлинджером надо быть.

Понимаете, Сэлинджер же сумел каким-то образом написать «The Catcher in the Rye», герой которого в одинаковой степени отвратителен, привлекателен, сентиментален, жесток. Книгу я перечитывал много раз. Знаете, есть такая расхожая шутка, что «The Catcher in the Rye» надо перечитывать в возрасте Колфилда, в возрасте родителей Колфилда и в возрасте деда Колфилда. Условно говоря, перечитывать подростком, потом  – его родителями, потом – с внуками. Удивительно, что Сэлинджер в 30 с небольшим лет умудрился наваять такую вневременную книгу. Ну, будем честны, у него рассказы высококачественные. Но самое главное в его книге  то, что она действительно в разные моменты читается по-разному.

Когда я прочитал ее впервые, она меня дико взбесила. Автор-повествователь, нарратор был моим ровесником, причем ровесником того типа, который был мне особенно неприятен. Потому что меня вопросы о смысле жизни действительно никогда меня не волновали, я был подростком с довольно здоровыми представлениями. Подростковый возраст проходил у меня довольно легко – не было экзистенциальных конфликтов, конфликтов с родителями, и из школы я не сбегал, из дому тоже. Я был такой мальчик-паинька, и мне этот Холден представлялся этаким «центропупом», который до известной степени бесится с жиру.

Потом, когда я перечел книгу в 20 лет, меня поразило, какая она смешна, насмешливая, сатирическая по отношению к этому герою, как все его метания и страдания не стоят ломаного гроша. В 30 лет она показалась мне, напротив, глубоко трагической, прежде всего любовные эпизоды. В 40 лет я прочитал ее прежде всего как историю о Фиби, о рыжей сестре. То есть она действительно под разным углом производит разное впечатление, как лицо Петра на «Медном всаднике», на памятнике разное под разным светом. Каким-то образом Мари Колло сумела добиться такого успеха. Голову Фальконе не смог слепить – вылепила за одну ночь его ученица.

Надо вам сказать, что, когда я смотрел на «Джоконду» в Лувре, я проходил мимо нее много раз. И улыбка ее мне казалась все более издевательской. Под конец, когда я уже заблудился и искал выход, она просто надо мной хохотала. Поэтому такая возможность разного прочтения (и прежде всего сатирического) этой книги – это выдающееся достижение  Сэлинжера. Такая же амбивалентность (простите за любимое слово) ощущается при чтении «Лапы-растяпы» («Uncle Wiggily in Connecticut»). Когда это читаешь ребенком, тебе мучительно жаль и этих девочек, и эту дочку, которая играет в этих вымышленных друзей, от одиночества спасается таким образом,  – тебе их невыносимо жалко. А когда читаешь в 40 лет, думаешь: ну что за две пустые дуры, что за жизнь, и девочку она сгубит, конечно, отчаявшиеся, так сказать, домохозяйки.

Кроме того, Сэлинджер – это самое главное – балансирует в своем разговоре о героях на грани сентиментальности и брезгливости. Ему их так жалко, что поубивал бы. «Человек, который смеется» в этом плане – самый яркий рассказ, я ужасно его люблю. И в этом смысле, конечно, достичь сегодня такой амбивалентности при разговоре о подростке (особенно в мультике) мало кто способен. Для этого же, понимаете, надо многие вещи называть своими именами, а не хочется. Короче, новая «Головоломка» меня разочаровала. В этом плане я рад одному: «Интим» – это роман не совсем про это, это роман про реальное размножение личности, это не история про личности в рамках одной головы. Это история человека, который влюблен в свое внутреннее «я», но это внутреннее «я» реально. Вот в чем все дело. И там же сказано, что внутренняя девушка – идеальная девушка, потому что ее не надо уговаривать. Другое дело, что она не всегда предсказуема, ее поведение тебе не всегда нравится. Иногда в какой-то момент, когда она убивает всех твоих внутренних личностей, ты понимаешь, что следующим будешь ты.

Когда я недавно услышал про одного француза или швейцарца, который решил жениться сам на себе, потому что ни в ком больше не находил взаимопонимания, мне вспомнилась фраза Жванецкого: «Одиночество – это когда ты всю ночь говоришь сам с собой, а тебя не понимают». Вот это да, довольно глубокая история.

Кстати говоря, мне друзья-психиатры… В Штатах же я со многими психоаналитиками консультировался для этого романа. Слава богу, что Андрей Коробков мне подогнал нескольких замечательных специалистов, которые нашли время и, более того, возможность познакомить меня с некоторыми бывшими пациентами, ныне, так сказать, адаптированными. И я убедился, что эта множественная личность не возникает на ровном месте, это не от хорошей жизни. Почти всегда это вытеснение очень негативного опыта, чаще всего опыта насильственного. Необязательно это сексуальное насилие. Но в любом случае это вытеснение какого-то унижения, которое вы хотите забыть. Это всегда split, это всегда расколотая, разорванная душа. Понимаете, как Волан-де-Морт разбился на крестражи? Когда он совершал убийство, каждый раз он делился пополам, его душа разрывалась. Точно так же и здесь: каждый раз, когда с человеком случается некое невыносимое для него событие, он вытесняет память об этом событии в отдельную личность. Никогда не бывает так, чтобы человек захотел иметь вымышленного друга и его придумал. Вымышленный друг приходит тогда, когда вы наполняете его, набиваете его живым, кровавым мясом. Такая довольно жуткая история. У меня с этой девочкой, с этим героем все выдумано иначе. Он довольно благополучный человек. Но в нем заводятся эти личности от воображения – не от одиночества, не от тоски. Просто он персонифицирует таким образом разные грани своей талантливой души. Но большинство случаев, которые лежат в основе multiple disorder – это случаи, прямо скажем, катастрофические. Это вариант самоубийства. Вы не убиваете себя, а вытесняете в этот капсулированный мешок памяти. И те два случая, которые я наблюдал лично, с которыми меня свели, – они были очень печальны.

Кстати говоря, мне показалось, что в обоих случаях это люди довольно низкого интеллекта. То есть это не было результатом творчества, это не было результатом создания внутри себя отдельного героя. Это было результатом довольно примитивного (деваться некуда, надо спасаться) проживания подростковой травмы, в обоих случаях ужасной. Я не буду рассказывать, какой, но в обоих случаях это было кошмар. Кстати, это гораздо прозаичнее все, что кажется. Вообще, зло гораздо прозаичнее, чем мы склонны думать.

Я вот задумался, кстати, сейчас, когда Кинга читал… Эта книжка, «You Like It Darker» («Ты любишь потемнее), она, как бы, выдерживает сравнение, сопоставление с текущим временем. Я одновременно читаю воспоминания парамедика, который год провел в русском плену и рассказывает, как его били каждый день и каждый час. А потом на этом фоне читаю Кинга. Кинг выдерживает это сопоставление, и я объясню потом, почему. В конце концов, у нас на лекцию отведено отдельное время, и я объясню, почему так бывает. Но при этом я должен сказать, что самое точное определение триллера, наверное, дано было Еленой Иваницкой (я вообще часто очень ссылаюсь на мнение этого великого критика и филолога): «Страшно не про готику, страшно про Освенцим. Но читать про Освенцим мы не любим, потому что это реальность».

Иными словами, готика – это способ убежать в ужас поэтический, таинственный, красивый от ужаса буквального, чудовищного, настигающего на каждом шагу. То есть это не форма адаптации к ужасному, это форма бегства от ужасного. То есть ужасное бывает разной природы. Бывает ужасное готическое, а бывает – натуралистическое, ужас ежедневного, постоянного, убойного насилия, когда заставляют при этом кричать: «Слава России! Слава спецназу!». Я боюсь, что… Синтез этих вещей возможен, наверное. Возможен готический роман об ужасах войны. Юлия Яковлева, например, «Дети ворона», когда ужас ленинградской блокады и делается попытка его трансформировать через поэтическое, превратить ужас голода, обстрела в фэнтезийное происхождение. Ребенок же обыгрывает ужасное, ребенок же выдумывает сказку на ровном месте. Если он живет в аду, он выдумывает себе адскую сказку. И вот «Дети ворона», пожалуй, единственный пример такого синтеза.

Или вот стихи Юрия Кузнецова о войне. У него война – это война призраков, трупов, зомби, но это сделано на сугубо реалистическом материале. В принципе же, это большая проблема. очень трудно свести эти два понятия страшного. Поэтому готика – здесь внимание – для того, чтобы выдерживать соревнование с реальностью, чтобы не выглядеть позорной легкотней, позорным бегством от ужасного, готика должна базироваться на глубоком утверждении автора, что мир в принципе кошмарен, что в мире в принципе нельзя искать утешения.

Вот Галя Егорова – много раз упоминаемый мой астральный двойник; учительница из Киева, которая родилась со мной в один день и час – сегодня как раз проживает готический ужас в Киеве, эти обстрелы. И вместе с тем мы с ней солидарны, что Кинг выдерживает сопоставление с этими ужасами. Это потому, что мир Кинга вообще изначально очень uncanny. Он изначально очень неуютен, неприспособлен человеку, в каком-то смысле вытесняет его, враждебен ему имманентно. Вот это и есть готическое миропонимание, а не замки и ворота. Ты все время низвергаешься в мальстрем, ты все время в воронке. Вот что такое готическое миропонимание. И при этом не важно, на каком материале оно реализуется. Оно может реализоваться, как у Дафны Дюморье, среди венецианского изобилия и среди венецианских красота («Don’t Look Now»), а может реализовываться среди войны. Независимо от того, плохо ли человеку, хорошо ли ему физически.

Для человека готического мировоззрения секс ужасен, путешествие чудовищно, вкусная еда напоминает о смерти. Это вечная история, и Кинг ведь, понимаете, действительно так много пишет не потому, что ему деньги нужны. Он уже праправнуков, я думаю, обеспечил. Кинг так много пишет, потому что это единственная доступная ему аутотерапия. Как, кстати, было у Эдгара По.

О, Виталий пишет. Как я рад нашему совпадению. Все-таки Виталий Павлюк я надеюсь, не могу ему повредить, называя его по имени – это один из моих посетителей писательских интенсивов, он один из самых гениальных и талантливых людей. Там есть несколько гениальных людей, которые давно перестали быть моими учениками, а стали любимыми коллегами, советчиками. У Павлюка, кстати, напечаталась подборка в «Артикле», которая сразу тоже выдвинула его как-то далеко вперед. Я счастлив нашему совпадению с Павлюком, потому что он, как и Костя Матросов (два на сегодняшний день моих любимых балладника, два моих любимых готических поэта), – они, конечно, самые яркие мои литературные открытия в течение последнего времени.

 Вот Павлюк пишет: «Я тоже начал сегодняшний день с чтения поста про этого пленного парамедика, которого били в течение года ежедневно. Как после этого верить в будущее России? И главное, как хотеть с ней связать свое будущее?»

Виталик, я могу вам только одно ответить: будущее России с этой Россией никак не будет связано. Это будет такой вариант с нуля. Россия проходит сегодня последний круг своей истории. Очевидно, что эту ситуацию уже не спасти. Это не будет косметический ремонт, это не будет перестройка. Это не будет отбеливание. Это будет разрушение до основания. Причем никто извне этого разрушения осуществлять не будет – она разрушит сама себя полностью. И, собственно, Владимир Путин и делает все возможное, чтобы до предела скомпрометировать все, к чему он прикасается. Просто я не вижу ни единого шанса, при котором эта трагическая, мрачная, совершено абсурдная клоунада могла бы превратиться во что-то более серьезное.

Тут меня спрашивают, кстати, как я отношусь к награждению Вована и Лексуса в один день с Прилепиным. Прилепин явился на это еще и в вицмундире. Все это очень характерно… Да, Галка, привет тебе большой. Я рад, что ты слушаешь. Наличие этого астрального близнеца в Киеве – для меня такой праздник. Я так хочу туда попасть и скоро попаду, конечно. Но пока у меня есть ощущение, что какая-то часть моей души благодаря вот этому двойнику там присутствует, за меня она все смотрит, за меня она посильные ощущения предлагает окружающим. Егорова – вообще идеальный учитель

Так вот, возвращаясь к Прилепину, Вовану и Лексусу. То, что Вован и Лексус получили государственные награды, – естественно. То, что они так долго откашивались от связи со спецслужбами, – теперь все это видно. Я думаю, что со спецслужбами Вован, Лексус и Прилепин связаны примерно в равной степени. И я думаю, что и для Вована и Лексуса, и для Прилепина это адекватное награждение. От этого государства именно эти персонажи должны сегодня быть награждаемы в Кремле.

В случае с Вованом и Лексусом это попытка прикрыть срам, попытка прикрыть провал. Потому что замысел был гораздо более масштабный. Замысел был вытащить в Россию (на самолете ли, на поезде ли – не знаю) всю российскую оппозицию под видом приглашения на концерт в Украине. Дать концерт в Украине, а привезти непосредственным маршрутом Маттиаса Руста. Красивая была идея. Жаль, что сорвалось. Но сорвалось! И теперь происходит попытка этот срам прикрыть. А всего-то нужно было сделать один звонок в украинскую администрацию. Таковые возможности есть. И вот теперь мы наблюдаем удивительную попытку устроить компенсацию, как бы государство гладит своих пранкеров по головке. Хотя слово «пранкер» совсем здесь неуместно. Уместно здесь совсем другое слово, как и применительно, я боюсь, ко всем награждаемым сегодня в России.

Правда, их, наверное, следовало бы награждать в области искусства. Потому что это такой, я бы сказал, масштабный проект по компрометации российских спецслужб. В таком качестве это, безусловно, заслуживает поощрения. Вообще, чем глубже, чем с большим чавканьем и хлюпаньем будет втоптана в грязь репутация российского государства, спецслужб, вообще всех институций, тем меньше шансов, что это когда-нибудь будет с ностальгическими чувствами возрождено и вспоминаемо. Нет, только nevermore. И это, мне кажется, очень утешительно.

«Уместны ли аналогии между Воландом и Лигане?» Не знаю, кто такой Лигане, сейчас посмотрю. Мне просто очень интересно. Всякий раз, когда задают вопрос, на который я не знаю ответа или упоминают автора, которого я не читал, это заставляет меня… Нет, вижу только какие-то витамины «Лигане». Может быть, имеется в виду какой-то другой персонаж или сделана какая-то опечатка. Уточните. Если витамин «Лигане», то аналогии с Воландом не уместны, нет.

Всякий раз, как в чате упоминается Арестович, набегает дюжина ботов и начинает кричать о том, что он никому не нужен. Если бы он никому не был нужен, ребята, вы бы сюда не набегали со своими 15 копейками. Но это лишний раз доказывает, что Арестович не является человеком Кремля. И это очень приятно. Для Кремля самое имя Арестовича абсолютно невыносимо.

«С чего лучше всего начать читать Кинга? Я не собиралась его читать, пока случайно не увидела фильм «Мизери»». Это, кстати, довольно редкий случай, когда фильм оказался не хуже книги. Конечно, главным образом, благодаря грандиозному актерскому сценарию и грандиозной актерской работе. Это действительно знаменитая актриса. Кэти Бейтс, великая Кэти Бейтс.

А, вот, мне сразу написали, что Лигане – это персонаж «Бури столетия». Если имеется в виду этот человек с черными страшными глазами, которого посадили в участок, – нет, конечно, эта аналогия не уместна. Там сидит зло, соблазнитель, а Воланд – это небесный покровитель художника, совершенно другая, трикстерская фигура. И мне представляется, что как раз сделать Лигане симпатичным было невозможным. Было бы невозможно сделать его сколько-нибудь привлекательным. Он же требует отдать ему ребенка, а Воланд, что важно, не требует ничего подобного, у Воланда амбиции, наоборот, так сказать – спасать художника. Воланд творит добро, желая зла. А этот черный мрачный герой, вот этот вот посетитель острова – совсем не, никоим образом не Мефистофель. Это носитель изначального, добожественного зла. Зло было до бога, как думают гностики. Пришел бог и начала наводить порядок. Так что здесь аналогий я не вижу. Но спасибо, хорошо, что вы написали.

«Присоединяетесь ли вы к празднованию Дня независимости сегодня?» Всех я от души поздравляю с Днем независимости. Всех рожденных 4 июля я поздравляю отдельно. Но присоединяюсь я к этому празднованию помимо своего желания, потому что все закрыто. И хотел бы я этого или нет, но я к этому празднованию присоединяюсь все равно. Но я, конечно, хотел. Я с удовольствием праздную День независимости Америки. Праздную день страны, у которой получилось. Я абсолютно уверен, что те принципы, на которых построена Америка, живы. И никакой трещины в фундаменте, о которой как всегда убедительно пишет Владимир Пастухов, там нет. Просто потому что это такой гибкий фундамент, понимаете? Он состоит из вещества гибкого и зыбкого, в котором не может быть трещины. Это дом, построенный, в общем, на песке. Или на вере; в общем, на том, что с виду является очень эфемерным. Но именно эфемерное является самым прочным.

Это, знаете, как у Борхеса в моем любимом рассказе «Фрагменты апокрифического Евангелия» (я в общем, Борхеса не очень люблю, но этот рассказ обожаю) сказано: «Строй на песке. Но строй так, как если бы это был камень». Вот мне кажется, так построена Америка. На человечности, в которую многие не верят. Поэтому ничего ей не угрожает, как ничего не угрожает и самому проекту «человек». Он будет трансформироваться, он будет расслаиваться. Какая-то часть человечества будет, возможно, необратимо меняться. Какая-то часть будет ускоряться, а какая-то  – замедляться и стагнировать. Но сам проект «человек» устроен очень прочно. Другое дело, что люди… Это очень важный механизм памяти. Я не очень знаю, почему так бывает, надо будет как-то задуматься над этим. Очень важный механизм памяти: как только с тобой происходит какая-то дрянь, какой-то shit happens, ты немедленно начинаешь вспоминать это, как цепочка тянется. Помните, как в одном фильме в финале тянется цепочка со всеми происшествиями? Вот счастье не вызывает таких ассоциаций. Надо, чтобы люди не забывались. Но когда ты несчастен, ты сразу же вспоминаешь: а еще было и то, и то, и то, и еще тогда я этом человеке заметил неприятные черты. То есть такая ассоциативная связь… Вот Левитанский пишет: «Вспоминается не обстрел в лесу, а то, какие сладкие там были ягоды». Он пишет, что это странное и могучее свойство памяти. Не знаю, может быть, есть у кого-то такое свойство памяти. Мне же, когда случается какая-то дрянь, вспоминаются 25 аналогичных дряней, которые в разное время со мной происходили. Это очень неприятная черта. А счастье оно как бы изолировано. Может быть для того, чтобы с наибольшей полнотой переживать именно его.

Поэтому надежда на человечество у меня, как ни странно, не ослабевает. Хотя когда возникают минуты, подобные нынешней (ждешь чуда, а оно не происходит, когда уже должен бог вмешаться, а он не вмешивается), в такие минуты кажется, что это все навсегда, что все погибло. Но мир устроен так, что shit  именно happens. Оно ограничено во времени, оно не тотально. И сила сопротивления злу – если ее не очень видно вокруг, то внутри человека она все равно существует. Страшный эксперимент, который поставлен над Россией, еще раз показывает самоубийственность расчеловечивания. Не может хорошо жить, не может выжить страна, которая отняла у себя все варианты будущего. Кстати говоря, когда я писал про Светония для «Дилетанта» (мне кажется, недурная получилась статья; грех себя нахваливать), там важная мысль: вот про что книга Светония, если вычленить ее сюжет? Там есть фабула, это такая история деградации Рима. Но это не просто деградация Рима. Это история о том, как появился гениальный человек, гениальный реформатор типа Цезаря. Он понимает, что ему мешает не церковь, церкви нет, ему мешает религия. Поэтому он с легкостью меняет любые авгурские предсказания, любые жреческие идеи. Ему мешает сенат, ему мешают аристократия и элита. И он постепенно сосредотачивает всю власть себе, потому что у него есть четкое представление о том, как надо.

И я даже допускаю, что персонаж такого типа на коротких дистанциях способен все делать за всех. Как Александр, как Наполеон, как Ленин. Но никоим образом не Сталин, потому что это совершенно иной тип диктатора. Здесь это тип полководца или начальника, который, став полководцем, сосредоточивает по-военному в руках всю власть в государстве вообще. Ну а потом вдруг оказывается, что эта эффективная тоталитарная власть не имеет лавного – она не имеет будущего. Ее нельзя передать. И вся история 12 Цезарей, как она там изложена, – это история все большего несоответствия между маленьким человеком на троне и огромным троном, который предполагает огромную личность и огромные рычаги. Какой-нибудь Вителий, я уж не говорю про Калигулу или Домициана. Это человек, который не может, не по руке ему эти рычаги, он физически не может управлять этой страной. Поэтому он занимается черт-те чем, как Нерон, который переодевается в женское, румянится и танцует перед сенаторами. Или жжет христиан. То есть пытается имитировать деятельность – не так, так эдак. Но в любом случае, это именно попытки человека, по которому эта шапка не шилась. Эта шапка не по этому Сеньке. Это вырождение тоталитарного правления – об этом рассказывает история.

Тоталитарное правление очень удобно до того момента, пока ты жив. И более того, пока ты в уме. Но в тот момент, когда тебя надо на кого-то менять, ты видишь, что у построенного тобой государства нет ни одного механизма улучшения. Не просто реформирования, а нет механизма даже человеческого ремонта. Это, конечно, катастрофа, и в результате такая империя может только упасть, сложиться как карточный домик, провалиться внутрь себя, что с Римом и произошло.  Собственно говоря, уже в финале этой книги абсолютно понятно, что проект этот бесперспективный. Можно разделиться на Восток и Запад, Восток погибнет пораньше, Запад – попозже, но ситуация одинаково неразрешима.

Поэтому сосредоточив для удобства всю власть в одной руке, человек  этой же  рукой отрубает у себя же все варианты развития. И это оказывается логично, это в конечном итоге перевешивает все остальное. Любые личные таланты. Так бы я сформулировал. Поэтому зло, столь эффективное на коротких дистанциях… Вот это важно:

Добро победить не способно,

А зло победить не должно.

Для дьявола это удобно,

Для господа это смешно.

Нет внешней силы, которая была бы способна остановить зло. Но внутри зла заложена мина, которая взрывает  его обязательно. Это гениальная догадка Бориса Стругацкого, изложенная в романе «Бессильные мира сего»: в любом тайном сообществе есть ядозуб. Среди любых апостолов есть Иуда. В любом проекте есть роковой, конструктивный недостаток, который мешает построить утопию, антиутопию, не важно, что; умозрительную конструкцию. Об этом в романе говорится, что там «проклятая свинья жизни» лежит на пути у всех этих инициатив. Но мне-то кажется, что она не столько проклятая, сколько благословленная. Это та свинья жизни, которая одинаково не дает осуществить ни ужасный проект, ни проект прекрасный. То есть никакой идеальный правитель не способен построить проект, гибель которого не была бы заложена в его стартовые условия. Так можно это сформулировать, это главный закон мироздания – закон человеческого несовершенства и закон человеческого же спасения.

Кто-то из французов сказал (не помню кто, может, мне подскажут; вот Денис Драгунский знает наверняка, он вообще кладезь таких афоризмов): «Никогда не бывает настолько хорошо и настолько плохо, как могло бы быть». Это довольно здравая мысль.

«Любовь мешает или помогает вам писать?» Мне – помогает жить. А писать – как следствие. Сказать, что я глупею или умнею от любви… Я помню, у нас с Улицкой был диалог. Она говорила, что глупела от любви при любых обстоятельствах. Не то чтобы глупела, а слабела, и это не позволяло какие-то вещи додумывать и договаривать до конца. Но у меня все-таки этого нет, для меня любовь – это формат общения же. И всегда так получилось, если искать какую-то общую черту у моих жен или тех женщин, с которыми у меня были долгие и счастливые отношения,  – это были женщины, с которыми мне нравилось разговаривать, в которых я находил не эхо, а именно гениальный ответ, додумывание такое.

Иной раз Катька что-нибудь такое скажет, и жить хочется. Что-нибудь такое непредсказуемое, циничное и смешное. И опять все становится возможным. Бэбз, кстати, обладает такими же способностями.

«Вопрос о романе Кинга «Ярость» и его запретах. В каких случаях  и как возможен запрет книг?» Я не помню про запрет «Ярости», не помню, как это вообще происходило. Может быть, в каких-то американских школьных библиотеках его запретили за чрезмерную жестокость… Это же псевдоним, это же роман выдуманного Кингом альтер-эго. Андрей Шемякин, кстати, считал, что Питер Страуб (хотя бы частично) – тоже вымысел Кинга. То есть некоторые вещи он писал не совместно, а под маской.

Что касается конкретно запрета книг, я говорил об этом недавно на «Эхе» с Майерс. У меня есть такое подозрение, когда это тот случай, когда сила творит добро, желая зла. Они хотят запретить, но на деле они привлекают внимание. Объектом запрета редко становятся ничтожные книги. Объектом запрета – это я допускаю – становятся иногда опасные книги, книги, к которым критически важно в этот момент привлечь внимание. Это книги, о которых важно напомнить. Поэтому механизм запрета – на самом деле единственно  тотально действующий механизм рекламы. Я бы очень хотел, чтобы все мои тексты, книги и самое имя были бы в России запрещены. Это бы не только повысило бы мое самоуважение, но и принесло бы некоторую славу, как уже приносит, частичный запрет, за рубежами России. Плохую лошадь вор не уведет, плохую книгу не запретят.

Я помню очень хорошо, как вышла разносная, очень хамская и, самое главное, очень неумная рецензия на «Оправдание» в журнале «Знамя». Рецензия демонстрировала полное непонимание книги и вообще того, про что литература пишется. Рецензия стала в каком-то смысле образцовой. Я помню, как Лев Рубинштейн прочитал эту рецензию и мне сказал: «Я эту книгу беру. Плохую вещь так ругать не будут». И «Оправдание» вышло по-французски немедленно. То есть это форма такой антирекламы или рекламы, но книга привлекает к себе внимание, если она вызывает неприкрывамую, неупрятываемую, просто не маскированную ненависть. Это хорошо, это полезно. Это значит, что вы чей-то душевный комфорт немного потревожили.

Вот сразу пишут: «Ваш роман «Оправдание» давно бы забыли, если бы вы не напоминал и о нем непрерывно». Что вы! Я был бы рад, если бы этот роман можно было забыть. Если бы все описанное там не было главной интенцией русской истории. Это же роман про сатанинскую секту, садомазохистскую секту. И я абсолютно не желал бы этой книги долгой жизни. Но ничего не поделаешь. Роман «Оправдание» читается, перечитывается, переводится, переиздается. И самое страшное – продолжает вызывать у читателей вроде вас не вполне понятную мне неприязнь.

Хотя понятно. Знаете, я когда его начитывал в любимой студии «Ардис» (пожалуй, единственное место в Москве, плюс «Колба времени», по которому я ностальгирую; потому что я был там счастлив, я люблю начитывать книжки), книга мне самому показалась очень неприятной. В ней действительно сконцентрировано много авторских страхов и авторской ненависти. Неприятная книга, но полезная.

«Что вы обычно привозите из Европы?» «Обычно привожу» – я не так часто бываю в Европе, а до этого бывал довольно редко. Привожу книги в большому количестве, а сейчас я в Лондоне купил, например, замечательный сборник Колаковского «Бывает ли бог счастлив?» До этого я его брал только в библиотеке. Как сейчас помню, в Корнельской библиотеке, и мне, к сожалению, пришлось ее вернуть. Эту книгу надо иметь дома. Я думаю иногда, что это самая ценная вообще книга в моем доме. Хотя нет, не самая. Сейчас я купил приобретенное на развале (просто по какому-то недосмотру) первое английское издание Хемингуэя «Иметь и не иметь» 1937 года с автографом. Не знаю, дорого ли стоит автограф Хемингуя. При этом написано по-испански: вероятно, на Кубе; вероятно, какой-нибудь испанке, судя по тексту. Подпись Хэма я ни с чем не перепутаю. Продавать я это не собираюсь, у меня к Хэму особенное отношение, любовь-ненависть. Он мне какой-то одной своей души (не мачизмом своим, а своим стоицизмом) близок. Никому не продам, на почетное место поставлю на полке.

Купил я книгу «В Эрмитаж» Малькольма Брэдбери, которую всегда мечтал иметь. В год смерти его вышедший, это последний роман. Одновременно сэра он получил, рыцарское звание получил, лучшую книгу издал и умер почти сразу после этого, на высшей точке своего бытия. У меня литературоведческими работами Брэдбери (в частности, книгой о 10 главных модернистах) более-менее заставлена полка. Есть, естественно, «Путеводитель по Слаке», приложение к «Обменным курсам», мой любимый путеводитель по вымышленной восточноевропейской стране. Малькольм Брэдбери – писатель не хуже Рея. То, что я купил «В Эрмитаж» – большая радость.

Купил несколько антикварных книжек совсем старых, с которыми у меня связаны детские воспоминания. Ну и как прежде (это результат советского детства), я не могу пройти мимо хорошей замшевой куртки. Вот один из результатов этой безумной приобретательской мании видите вы и сейчас. Я как-то об этом интервью с БГ говорил. Ничего не поделаешь: как я не могу пройти мимо «Мастера и Маргариты», лежащей на полке и просто продающейся (я, может быть, ее не куплю, но в руки возьму полистать, чтобы убедиться в реальности, что «Мастер и Маргарита» продается; я до сих пор не верю, что можно в один компьютерный клик посмотреть фильм «Зеркало»). Точно так же для меня замшевая (или очень хорошая кожаная, тут не важно) куртка – вижу ли я на распродаже, вижу ли ее еще где-то… Правда, если я вижу ее в аэропорту, где она стоит каких-то безумных денег, я за волосы себя оттаскиваю от нее. Но мимо такой куртки, понимаете, о которой мечтало мое поколение… или мимо пиджака, мягкого и такого брутального… Вот есть у меня такое тряпишничество, такой вещизм. Многие умные люди говорили мне, что это неприличное, и я с этим солидарен. Но мне проще купить эту куртку, чем выдерживать внутреннюю борьбу.

Ну должен быть какой-то вещизм у человека, в конце концов. Потому что в остальном я человек не особенно корыстный и, прямо скажем, лишенный мании приобретения.

«Что вы знаете о поэте Эмиля Неллигане? Я случайно увидел его бюст». Ничего, кроме наличия бюста, я не знаю о нем. Вот мне написали, что его подарил город-побратим Квебек к 300-летию Петербурга. Теперь мне придется прочесть Эмиля Неллигана. Просто понимаете, я бесконечно благодарен читателям, которые расширяют мой кругозор.

«Я восемь лет ухаживаю за мамой с деменцией, уехать и увезти ее невозможно. Моя ситуация бессилия: у меня болеют мама и страна, заразившаяся в Северных Кореях. Не понятно, кто из них сошел с ума, но мне жалко одинаково обеих. Моя бедная, измученная мать; моя впавшая в деменцию Россия! Вас не вылечить и даже не понять… И расписываюсь в собственном бессилии».

Марьяна написала, фамилию не называю, потому что она в России. Марьяна, стихи прекрасные, понимаю вас прекрасно. Ни у кого не поднимется рука в вас бросить камень или вас осудить, поверьте. И ваше мучительное там положение… Понимаете, к России надо сейчас относиться как к родственнице, впавшей в деменцию. Проблема в том, что она в состоянии деменции поджигает соседнюю квартиру. Даже не свою. Правда, в России всегда были определенные предпосылки, чтобы так себя вести. Болезнь бродила в крови и вышла на поверхность.

Вот спрашивают, как я отношусь сейчас к своему стихотворению «В отечестве фашизма победившего»? Это было неплохое стихотворение. Оно предсказало ситуацию. Я наизусть его не помню, это 2020 год, что ли. В книге «Ничья» оно было напечатано. Я думал тогда, что этот фашизм никогда не выйдет на поверхность, что он будет бродить вечно в крови и его нельзя будет ни ущучить, ни победить. А вот оказалось, что он вышел. Если долго деградировать, то он может и преодолеть.

Да, я его прочту. Оно называлось «Высокомерие»:

В отечестве фашизма победившего,

Европу хорошо разбередившего,

Сверхчеловеку грабки развязавшего

И как он есть наглядно показавшего,

Пивозачатого, пеннорождённого,

Из адовых глубин освобождённого,

В конце концов упорно осаждённого

И побеждённого, —

В отечестве раскаянных, стенающих,

Самих себя усердно приминающих,

Евреев и кавказцев принимающих,

Не понимающих,

Как это так — из Вагнера, из Фауста,

В столице европейского артхауса,

Ну ладно Гинденбург, ну ладно хаос-то,

Но вот, пожалуйста,

Где на любом плацу, в любом собрании

Любой кирпич таит напоминание

Об этой мании, царившей ранее,

О той Германии,

Которая с азов переменяется,

На предков зов уже не отзывается,

Которая так только называется,

Все извиняется.

История не мелочна, не мстительна,

Не упростительна,

Но просто есть и то, что непростительно.

И ведь действительно.

В такой стране, не более не менее,

Испытываешь род высокомерия

От имени врага, её разбившего,

От имени страны, где так и ждём его —

Фашизма, никогда не победившего,

А значит, никогда не побеждённого,

Где все вожди с их будками и буркалами

Уже давно глядятся Гинденбургами

И с точки зрения хрониста сведущего

Любой рулящий — Гинденбург для следующего;

От имени пространства нелюдимого,

Пестро-единого, непобедимого,

Где так бессмертны скука и бескормица,

Что дьявол не родится, не оформится,

От имени земли, где Бога не было,

Где не родятся Юнгер или Эвола,

От ада вящего, живородящего,

Бессмертно длящего,

В крови бродящего.

Вот так мне казалось. Но он, в общем, оформился. Потому что если очень долго дразнить судьбу, она рано или поздно подразнит тебя и оскалится. Если очень долго будить фашизм, он рано или поздно оформится. Это, конечно, ужасно. И, конечно, я этому не рад. Но, может быть, теперь хотя бы будет понятно, с чем мы имеем дело. По крайней мере, понятно, где ловить.

А почему это сало возможным? В силу интеллектуальной деградации. Фашизм – это отсутствие критичности, а отсутствие критичности проявляется там, где падает интеллект. Такая вещь, вечная совершенно, совершенно вечная история.

«Страна Радости» что такое, не знаю; опять-таки, не все видел.

«Интересно, не повлиял ли на автора «Пятидесяти оттенков серого» Чуковский? «А злодей-то не шутит, руки-ноги он крутит»?» Нет, конечно, садомазохистские игры, которые она себе придумывала, имеют происхождение… Это же, понимаете, история, условно говоря… Это серьезная эротическая литература, опущенная на уровень фанфика. Если уж вы задали вопрос, то почему об этом не поговорить. Ведь в серьезной эротической прозе проблема садо-мазо трактуется как проблема социальная, как проблема власти. Даже в «Девяти с половиной неделях» есть история не только о том, как двое изобретательно мучают друг друга. Это история о природе власти и подчинения. Как у Томаса Манна, как у Клауса Манна, как у самого умного из них – Генриха, в «Учителе Гнусе». Это подчинение в стае, подчинение в классе, где преподает Гнус. Оно оборачивается постоянной готовностью вывести это на социальный уровень. Собственно говоря, «Ночной портье» Кавани – это тоже фильм, имевший подлинную литературную и документальную основу. И более того, это фильм о природе фашизма, о государственности. Садо-мазо – не более чем вкусный предлог поговорить о проблеме – о сладости подчинения, о мерзости унижения. Здесь есть вечный вопрос: люди бы не любили так заниматься сексом, если бы в нем, как в капле воды, не отражалась нормальная расстановка сил. Иногда это сотрудничество, иногда это диалог, а иногда это, простите, в чистом виде hamilation, идея вечной унизиловки. Это на самом деле потому и содержит в себе такие глубины…

Это как еврейский вопрос. Вот Ахматова говорила: «Люблю Розанова, но без еврейского вопроса и без секса». А что там, собственно, останется? Люблю арбуз без сока и семечек. Что останется? Боюсь, что вариантов нет.

«Читая «Талисман» Кинга, задумался с сходстве с «Гарри Поттером». Главный герой – 13-летний мальчике, главный антагонист – могущественный злодей Морган, главный предмет – талисман, пересекаются реальный и волшебный миры, Сириус Блэк и Люпин помогают герою, как и герои «Талисмана» в образе львов, и так далее».

Понимаете, Роман, вы обратили внимание на пропповские механизмы или на юнговские архетипы. В каждой сказке у героя есть волшебный помощник, в каждой сказке ему противостоит абсолютное зло. В каждой сказке герой, как правило, сиротка, чтобы усугубить его одиночество. Конечно, Роулинг опиралась при написании романа не столько на Кинга, сколько на «Копперфильда», Шарлотту Бронте и на ее героинь. Вообще, она такой синтез всех сестер Бронте: влияние Шарлотт и Эмили у нее одинаково чувствуется.  Дафна Дюморье, думаю, тоже важная штука. Но мне кажется, помимо этого, у нее есть одно принципиальное новшество, которого не было у Кинга: есть ощущение, что победа добра в мире ничего не изменит. Есть ощущение, что проблема добра локальна всегда, что она никогда не может быть окончательной. Не потому, по остроумному замечанию Лукьяновой, что тогда не напишешь сиквел, когда добро победило. Нет, это хорошее коммерческое объяснение. А просто потому, что мир сильно испортился.

Понимаете, в Евангелие нет сатаны. Он появляется там дважды: один раз у Луки, другой раз – у Матфея. И он не является активным действующим лицом. Он влез в реальность и улетел. Поговорил с Христом, ему сказали: «Отойди», и он отошел. А за эти 2000 лет он по крестражам собрался, и он явлен сегодня, и поэтому мир сегодня менее уютен. Он, в каком-то смысле, менее готичен, чем мир Кинга.

Понимаете, какая вещь? Они же дружат, как все силы добра и все талантливые писатели. Они не испытывают не то что зависти, они ревности взаимной не чувствуют, потому что они делают общее дело. Я знаю достоверно, что после шестого тома (а может быть, раньше даже) Кинг написал Роулинг письмо, в котором писал: «Уважаемая мисс Роулинг, я никоим образом не посягаю на вашу творческую свободу, но мне представляется, что если в финале вашей книги Гарри Поттер погибнет, это может пагубно повлиять на мировоззрение целого поколения. Поэтому, понимая, что плохие финалы бывают художественно убедительнее хороших, я все-таки осмеливаюсь просить сохранить жизнь Гарри Поттеру». На что она ответила: мол, да, ваше пожелание будет учтено. Что он пройдет по краю, умрет ненадолго, но в итоге жить будет. Я не знаю, апокриф ли это, но Кинг признавался, что он такое письмо написал.

Понимаете, это ведь не показуха, как когда-то Алексея Толстого направили к Шолохову просить, чтобы в финале Григорий Мелехов пришел к красным. А Хрущев лично  просил Шолохова сохранить жизнь Давыдову и Нагульнову. Это была показуха в чистом виде или идеологическое требование, как в случае с Толстым. В случае Кинга была уверенность в том, что трагический финал книги может обломать мировоззрение (действительно обломать) целому поколению. Лично мне (не хочу сказать, что я дальновиднее Кинга) было понятно после третьей книги, что Гарри Поттер умрет и воскреснет, что евангельский архетип там прорисован и не может не быть. Это совершенно 100 процентов. Но всегда есть надежда, что именно художественная литература, как голос Сивиллы Трелони, окажется пророческим, что битва за Хогвартс будет выиграна. И опять-таки, что важно: зло не было уничтожено извне, зло уничтожило само себя. Он не знал, что у них палки-близнецы. И он познал заряд своей палки в себя. Сложная там игра, не надо вам напоминать. Но зло сыграло главную роль в своем самоуничтожении. Уничтожить его нельзя, можно его загнать в ту ситуацию, где оно самоуничтожается.

«Сколько бы я ни читал Лавкрафта, Майринка и Перуца, Кинг никогда не надоест». Это очень справедливая мысль, очень верная. Кинг работает в очень разных жанрах. В отличие от Лавкрафта, чьи локации очень похожи, Кинг умеет так и умеет сяк. В новой книге, кстати говоря… Я рад ее показать, это английское издание, в Лондоне купил; как я не могу пройти мимо замшевой куртки, так и не могу пройти мимо свежей книги Кинга… Я, невзирая на то, что у меня чемоданов и вещей хватает, да и бэбз с собой, я таскал эту книгу по Европе и привез ее сюда, хотя она уже была прочитана. Просто потому, что я физически не могу с ней расстаться, потому что она великолепна. В случае наводнения или пожара я, конечно, выбросил бы ее, но во всех остальных она со мной.

В этой книге 12 рассказов и 1 повесть абсолютно разных по интонации. И, главное, они разные по манере, по авторскому голосу. Это такой калейдоскоп. И самый лучший здесь рассказ (не то что он самый лучший, но, как Кинг сам говорит, это «единственная история из приведенных здесь, о которой я боялся думать в темноте) – «The Dreamers». Она очень хорошо придумана. Я не знаю, как перевести ее название – «Сновидцы», «Дремлющие». Или «Дремающие», как у Лимонова, помните: «он дремает». «Сновидцы», наверное, точнее всего (и уж никак не «Мечтатели»). Это, конечно, авторский образ… образ человека, от чьего лица идет повествование (ветеран Вьетнама) придуман так, что веришь, что он ветеран Вьетнама. Веришь в каждое его слово, в его патологические способности (у него невероятные способности к стенографии откуда-то). У Кинга веришь всему – манере иногда повторять слова в разговоре, как у этого героя. У него действительно есть какие-то зарубы, какие-то появились обсессивно-компульсивные особенности, в рассказе это очень чувствуется. Придумать авторский голос Стивен наш Кинг умеет как никто другой. У него, конечно, смотрю за последнее время, даже его собственная интонация колоссально изменилась.

«Сколько его должно появиться видео с казнями, чтобы общество наконец поняло, какой происходит ужас?» Видите, Архип (я понимаю, что это псевдоним), никогда не бывает, чтобы «общество поняло». Чтобы вот так оно не понимало и не понимало, а потом дошло. Больше вам скажу: германское общество в 1945 году ничего не поняло. Оно начало понимать – об этом многие сейчас пишут – к концу 1960-х. А сначала они думали: да, мы полезли в войну, нас победили. А если бы не полезли, все и дальше было бы у нас хорошо. У нас не было хорошо; кстати говоря, уже и в 2000-м было нехорошо. Но массовых прозрений, тем более, массовых покаяний нет.

«Можно ли сказать, что Путин и компания – лангольеры? Если да, то как уничтожить оставляемую ими тьму?» Да вот, понимаете, какая вещь? Тьма, которую они оставляют, – это ведь не какая-то производимая ими тьма. Это тьма, выпускаемая ими наружу. Иными словами, мир изначально лежит во зле. Бог этому злу противопоставляет свою сложность, свое начало, свое преображение и преобразование. Но изначально то, чем был мир (энтропия, хаос, назовите как хотите); пока в это не проникает творческое усилие, это, в общем, пространство чистой черноты, чистого небытия. Для того, чтобы в нем зародилось и распространилось бытие,  нужны какие-то экстраординарные события. И более того, добро – это всегда результат усилий, причем сложных усилий, сложных внутренне, разнонаправленных, неоднозначных. А для того, чтобы зло торжествовало, никаких усилий не надо. Достаточно просто позволить ему быть. Я думаю, что 90-е годы как раз и были разрешением быть. Разрешение существовать, вроде водительского. Это такое разрешение не сопротивляться.

Мне кажется, что вообще беды мира начались с распада СССР, начались с того момента, когда энтропия возобладала в России. Это только кажется, что Горбачев был послом мира. Сам по себе он был очень добрый человек, но через него в Россию ворвалась энтропия. Она Горбачева сразу скинула, она Горбачева скинула и воспринимать его не стала, потому что дальше понадобилась энтропия Ельцина – более масштабного разрушителя, который и доразрушал все до возможности терпеть Путина.

Это была такая сила, которая ворвалась в советское далеко не идеальное (более того, во многом омерзительное) пространство, полное бытовых унижений и идеологических ограничений. Но в нем были варианты улучшения. А здесь есть только пути унижения, только распада. И с этого момента завелись во всем мире тотально деструктивные силы, которые даже не маскируются под свободу. Я думаю, что существование СССР было для Соединенных Штатов хорошей такой опорой, хорошей подпоркой. Это вторая часть мира, которая уравновешивала и отчасти стабилизировала США. Как только рухнула советская система (отвратительная, никто не спорит), и в самой Америке пошли глубоко энтропийные процессы. Может быть, кто-то со мной не согласен, но я уверен, что есть люди, которые будут со мной согласны.

Кстати, было бы любопытно именно сегодня, в День независимости, провести такой опрос: а считает ли кто-нибудь из американцев, кто меня сегодня слушает (из русских, конечно, американцев; я не думаю, что кто-то из «природных» американцев специально выучил русский, дабы слушать «Эхо»), что распад СССР повредил Америке? Если было такое, напишите мне. Мне это тоже будет серьезной духовной поддержкой. Как мне кажется, человека стабилизирует и в известном смысле стимулирует наличие умного врага. Не дурака, который кидается на вас грязью из своей норы, как говорит Пелевин. Нет, понимаете, интересуют люди, которые присутствуют в вашей жизни в качестве интеллектуального оппонента. Интеллектуальный оппонент нужен. Нужно, чтобы было, с кем спорить. Вот, почему, кстати говоря, Арестович как оппозиция – полезный человек.

«Не хотите ли вы посвятить отдельную передачу творчеству Аркадия Драгомощенко и Алексея Парщикова?» Творчество Алексея Парщикова я недостаточно знаю. Многие уважаемые мной люди, как, например, прекрасный прозаик Александр Иличевский, считают Парщикова великим поэтом. Я так не думаю, мне это непонятно. Что непонятно, что не может быть предметом моей лекции. Правда, бывает, что я недостаточно понимаю предмет и в процессе лекции его себе уясняю. Но здесь случай явно не тот. Я много раз пытался вчитываться в Парщикова, каждый раз мне кажется, что там очень много произвольного. Логика его текста либо мне не понятна, либо она отсутствует вовсе.  О Драгомощенко можно поговорить, это серьезный человек и серьезный поэт.

«Вы всегда говорите, что зло более привлекательно. Почему же тогда можно по пальцам перечесть привлекательные и интересные образы отрицательного героя?» Наверное, потому что это было такое примитивное представление о зле. Как говорил Гоголь, «черт всегда дурак». Отдадим себе отчет: зло не особенно умно. Для добра нужны интеллектуальные усилия, нужен интеллект. Вообще, добро требует интеллекта. Я даже думаю, что совесть – это функция от интеллекта. Редко я видел совестливых дураков. Но насчет зла, которое сложно, умно или изобретательно, – это большая редкость. Злодей обычно маньяк, а маньяки как де Сад. Про них читать интереснее, чем их самих. Де Сад был плохой писатель, он слишком много думал об этом, чтобы думать еще о чем-то. Мне кажется, что большинство злодеев (во всяком случае, людей, которые злорадны, злобны – как доносчики, например) в массе своей довольно примитивны. Ну что, Владимир Путин – человек большого ума, что ли? Он за двадцать лет пребывания у власти не сказал ничего умного и не сделал ничего хорошего. Ничего такого, я бы сказал, сложного.

«Держал ли Булгаков кого-то из НКВД-верхушки в качестве прототипа Пилата?» Зачем же ему было держать кого-то из них? Я думаю, что он думал о Сталине, когда это писал. Иное дело, что в Афрании можно увидеть Агранова. Интересная мысль. Афраний, насколько я знаю, это реальное имя, это реальный персонаж. Но если оно вымышленное (я сейчас проверю), то Афраний и Агранов – здесь прямая связь. Сейчас проверим, высказывал ли кто-нибудь эту гипотезу или нет. На поверхности совпадение имен. Если где это искать, то, наверное, у Еськова в «Евангелие от Афрания». То, что Воланд – это Афраний, часто встречается. А вот Афраний и Агранов – почему-то об этом никто не написал, не выскакивает. Надо подумать. Агранов – это результат перерождения человека из круга Маяковского. Кстати, в фильме Александра Шейна «ВМаяковский» Агранов сделан довольно обаятелен. Я не помню точно, кто его играет, но это довольно яркий персонаж. Бурлюка играет Ефремов. Там хорошая сцена у них, в яблоневом саду. Мне кажется, что Афраний – очень из немногих примеров (не только у Булгакова, а вообще в литературе) не просто обаятельного зла, а такого зла, которое не получает удовольствия от получения своих обязанностей, санитар леса. Римский такой вариант. Об этом надо подумать. В принципе, я мало могу назвать в истории литературы по-настоящему привлекательных злодеев. Даже Миледи (многие говорят, что это женский трикстер) была мне совершенно омерзительно всегда, задолго до того, как ее сыграла Терехова. Терехова сыграла ее изумительно противной. Но мне всегда казалось, что Миледи – мерзкий герой, когда она появляется, мне хочется отвернуться. Настолько она беспринципна.

«Появится ли новый Ремарк?» Насколько мне известно, в современной украинской прозе такие авторы уже есть, их довольно много.

«Место СССР, как мне кажется, медленно, но верно занимает Китай». Это интересная гипотеза. Но, понимаете, СССР был таким своеобразным мостом между явными силами зла вроде Арафата и цивилизованным миром. Он был двуликим Янусом, одним своим ликом (демоническим) он был обращен к более-менее демоническим силам. Другим ликом (не скажу ангельским, но цивилизованным) он был обращен к остальному миру. «Давайте я буду посредником между вами и всем этим кошмаром». Когда СССР исчез, Запад столкнулся  с этим полностью впервые, и 11 сентября мы это увидели.

По-моему, Китай такой посреднической функции (кроме, разве что, Северной Кореи) для себя не видит. Не знаю, может быть, Китаю, для того чтобы быть СССР, не хватает всемирных колонизаторско-цивилизаторских амбиций. Китай, может быть, при Мао желал завоевать мир (хотя по-разному это трактуют, Мао же говорил: «Весь мир наш, а добираться до солнца нам пока рановато»)… Я думаю, что Китай не может предложить всему миру цивилизаторскую модель. Наоборот, он не хочет впустить мир в свою замкнутую конструкцию. Как яйцо, сохранить свою монолитную, идеальную цивилизацию, как ему представляется. Но потенции сделать весь мир китайским у него нет, а у СССР явно была потенция сделать весь мир советским.

Боюсь, способен ли Китай играть роль нынешней Америки? Способен ли Китай играть роль СССР? Я думаю, он и не хочет. Я думаю, там другая совершенно изначальная задача. СССР, понимаете, не просто пытался завоевать мир. У СССР, по крайней мере, была модель, которую он миру хотел предложить. Конечно, эта модель привела бы к тотальному дефициту, загниванию и тупику цивилизационному. Это несомненно так. Но она, по крайней мере, наличествовала. Современная Россия может предложить миру только, чтобы он стоял на коленях и с причмокиванием всасывал ее мудрость. Мне кажется, что это абсолютно нереализуемое направление.

«Встречались ли вы с Константином Ремчуковым на «Эхе»? Как относитесь к его теперешнем выступлениям?» Видите, я встречался не на «Эхе» с ним. Так случилось, что мама моя преподавала одном из его детей, поэтому они были знакомы. И вместе участвовали в бунте против директора, директрисы, которая душила в школе все живое. Мать возглавила бунт против своей воли (так ее история вынесла), а, соответственно, Ремчуков тоже вместе со своим сыном на ее стороне. Поэтому мама познакомила меня с Ремчуковым, я-то как раз в этот момент в армии был. Ну вот, соответственно, как я отношусь к нему? С уважением, с интересом. И нынешняя его позиция кажется мне не слишком покорной, не слишком конформной. Он пытается что-то говорить, что-то делать.

«Что вы думаете о творчестве Джордж Элиот?» Я недостаточно с ним знаком, с творчеством Джордж Элиот – женщины, писавшей под мужским псевдонимом. Я никогда не мог одолеть ее романы, наверное, в силу чрезвычайной длины. Но почему-то априори она мне симпатична. Почему – не знаю. Надо, наверное, перечитать ее произведения, чтобы их оценивать.

«Читаю современных российских авторов и не могу отделаться от мысли, что в их творчестве больше расчета, чем фантазии». Вы, безусловно, в этом правы. Но тут же… Это не расчет. Просто когда я читаю современных российских авторов, у меня возникает ощущение, что они себя загоняют за письменный стол пинками. Что книга написана либо потому, что издатель торопил. «Сейчас такая конъюнктура, тебя знают, пиши». Либо потому, что надо как-то напоминать о себе, не знаю. Либо потому, что вообще существует спрос на любую художественную литературу, и надо чем-то заполнять журнал, как заполняли его Некрасов с Панаевой (романом «Мертвое озеро»). Они еще, может быть, с удовольствием писали «Три страны света» – там чувствуется в романе (это история Поленьки и Каютина) запас любви молодой. А «Мертвое озеро» уже написано людьми, которые подустали друг от друга и от необходимости писать.

Большая часть российской литературы написана либо так, чтобы уложиться в цензурные условия (и не сказать ничего главного), либо так, чтобы написать еще одну книгу. Но я не чувствую в современной российской литературе той энергии заблуждения, о которой говорил Толстой. Это чувство, что ты спасешь мир. Помните, да: никто не знал,  никто не просил, но ты прискакал на коне, машешь шашкой и сейчас будешь мир спасать. То есть я не чувствую, что авторам эта книга была насущно необходима. Мне вот, грешным делом, всегда казалось, что если ты можешь книгу не написать, так ты ее и не пиши. Если она не требует насущно, чтобы ты пустил ее в мир, чтобы ты пустил ее в мир, чтобы ты дал ей голос, то зачем? Ведь есть масса других занятий прекрасных, которые приносят, кстати говоря, гораздо больше денег. Может быть, мне легче в том смысле, что у меня всегда, помимо этого, есть какая-то работа, которую надо делать, хочешь ты того или нет. Вот как сейчас мне надо писать, у меня договор жжет карман, главу о русской культуре в учебник истории ХХ века. Хочется или нет, но надо писать. Поэтому свое творчество (простите за выражение, слово «творчество» не из моего, по крайней мере, биографического словаря), свои тексты пишутся под некоторым напором, потому что они прорываются на свободу сквозь какие-то внешние обстоятельства. Хочется написать, а не дают. Может быть, за этот счет. Кроме того, у меня действительно есть энергия заблуждения, мне действительно кажется, что я могу мир спасти, предупредить его о каких-то вещах. Я прекрасно понимаю, что это чушь собачья, но, наверное, надо. Без этой энергии мир не движется. Как писал – совершенно справедливо – про меня (и это ему спасибо) Алексей Иванов: «Быкова никто не спрашивает, но все равно он прискакивает и говорит, как с противником». Меня никто не спрашивает, но мне хочется. Сказано это было вполне доброжелательно.

Соответственно, я понимаю, почему иногда людям не хочется. Потому что это все равно что перед цунами мыть полы. Есть ощущение, что мир изменится. Он не кончится, не погибнет, но он изменится так необратимо, что все, написанное сегодня, не имеет никакого смысла. Но можно попытаться заглянуть туда, заглянуть подальше; написать то, что будет иметь смысл для этого постэсхатологического, посткатастрофического мира. Наверное, вот так.

Литература получается плохо, если ты пишешь ее без желания. А вот если ты одержим манией донести пусть идиотскую, пусть провинциальную мысль, то тогда есть какой-то шанс.

О, Ксюха пишет Лисневская. Вот человек, которого я реально обожаю. «Мне вчера исполнилось 30 лет». Поздравляю тебя. «Какое бы наставление вы дали людям, вступающим в тридцать лет? На что обратить внимание, что почитать?»

Ксюша, я даже обращусь к тебе на «Вы» по такому случаю. Хотя в переписке нашей, поскольку ты начала присылать мне стихи совсем молодым человеком, я позволял себе «тыкать». Но теперь тебе тридцать лет, мать моя, что делать! Значит, что я могу Вам сказать? У вас каждое второе стихотворение – шедевр, хотя каждое первое – [НРЗБ]. Я не предлагаю вам вычеркивать каждое второе стихотворение (это было бы глупо), но прежде чем написать стихи, попытайтесь придумать внутренний поворот, который бы менял ситуацию до неузнаваемости, который бы менял чего-то, который бы к стартовому замыслу добавлял поворот винта.

Что прочитать? Вот «Поворот винта» Генри Джеймса. Я не очень люблю Генри Джеймса, но «Поворот винта» – великое произведение, многие говорят. Ну и Ксюша, всем людям, которым сейчас тридцать, я могу сказать одно: не бойтесь. Все самое страшное уже произошло. Во-вторых, вашему поколению достанется жить во времена свободы и востребованности. Вам и таким, как Вы, придется спасать человечество. И еще одна очень важная вещь: не пренебрегайте общением с хорошими людьми. Спасти человека в критической ситуации может только человек. Не пренебрегайте общением, любовью. Конечно, совместное распитие напитков – нет, а вот разговоры, общение, чтение, творчество – это да, это необходимо.

Мне многие мои российские друзья продолжают присылать стихи, а я отправляю стихи им. И это для меня большое человеческое счастье. Вот, например, я только что (как раз сегодня) получил подборку стихов совершенно молодого человека. Ее зовут Соня Меньшикова, она живет на Дальнем Востоке и спрашивает мое мнение. Я надеюсь, мое мнение никак не повредит Соне Меньшиковой. Хотя, конечно, мое имя сегодня не самое востребованное в России.

О, кто пришел! Здорово! Ксюша, он [сын] Вас тоже поздравляет. Нас поздравляет бэбзок. Как можно скорее постарайтесь завести бэбза, это  идеальный собеседник.

Так вот, Соня Меньшикова пишет очень хорошие стихи, тоже через одно. Каждое второе – хорошее, каждое первое – ужас. Но это, наверное, сейчас мода такая. Писать ровные стихи сейчас нельзя. Потому что мир сейчас неровный. Ксюша, я Вас поздравляю с этой неровностью. И Соню Меньшикову с Дальнего Востока тоже. Если вы ее встретите (она молодая совсем, ей 22 года), передайте привет.

Ну в Вашем прекрасном литературном будущем я уверен. Жалко мне, что я сейчас не могу Вам книгу собрать. Я бы Вам ее собрал и издал бы. Но, как вы понимаете, мое предисловие в нынешней России – не лучшее напутствие, а уезжать Вы не хотите. Вот как уедете, я Вам соберу.

«Что вы думаете о людях, которые одержимы биографиями серийных убийц и маньяков в попытке выискать там глубинный смысл?» Нет, вы плохо думаете о людях. Они занимаются этим не для того, чтобы открыть там глубинные смыслы. Они занимаются этим для того, чтобы предупредить, чтобы эта ерунда не повторялась, не продолжалась. Понимаете? Люди занимаются маньяками с единственной целью – понять, как формируется чудовище и можно ли остановить процесс его формирования? А вот искать там глубины…

Я много читал книг, потому что это увлекательно, интересно, а я люблю триллеры. Много читал книжек типа интервью с маньяками или записки следователя, раскрывающего преступления. Вообще один из моих любимых жанров – это не криминальное чтиво, а документальная криминалистика, true crime. Я читаю это без большого удовольствия, но это полезное чтение. Там понимаешь, на кого и на что в реальности надо обращать внимание.

Поэтому люди занимаются этим без всякой надежды увидеть во зле какие-то глубинные высоты и широты. Как правило, они это делают, чтобы в самом себе вовремя заблокировать это. Кстати, у Прилепина же был шанс, он создавал в себе «черную обезьяну». И лучшую свою книгу, под названием именно «Черная обезьяна», он написал. Но, к сожалению, может быть, книга была недостаточно хороша; может быть, он верил себе недостаточно хорошо, но черная обезьяна в конце концов вышла и пошла гулять. Она нарядилась в мундир  и является в Кремль. Страшное это явление, конечно. Человек принес себя в жертву черной обезьяне, чтобы все увидели, как она выглядит. Это тоже своего рода такое публичное литературное самоубийство. Из него тоже можно извлечь некоторый урок.

«Можно ли считать, что война с Украиной – продолжение распада СССР?» Нет, это другое явление. То есть то, что это дьявольская такая энтропия, что это следствие упрощения мира, вообще следствие распада институтов, – это, безусловно, так. Но на самом деле это история другая. Распад СССР – это торжество энтропии, а это уже не энтропия, это уже попытка новой черной организации. Понимаете, есть разница между атеизмом и черной мессой. Условно говоря, СССР распался вследствие атеизма, но на место бога пришел его антипод. Под атеизмом я здесь понимаю отсутствие убеждений вообще, отсутствие взглядов, отсутствие концепции, если угодно. То, что пришло на место СССР, было чистой черной мессой. Это абсолютное торжество дьявола.

«Можно ли сказать, что Кинг предсказал приход Трампа в «Мертвой зоне»?» Послушайте, ну вот Синклер Льюис предсказал в «У нас это невозможно» приход американского фашизма. Этот роман, кстати, был переведен много раз. Да, Льюис Синклер. Это общее место, когда демократия боится фашизма и грезит о том, что американцы могут за него проголосовать. В «Мертвой зоне» в каком-то смысле предсказана гораздо более страшная вещь. Там предсказано, что любая доброта, любой сдвиг «плюс» уравновешивается немедленным злом. Иными словами, вот этот действительно совершенно чудовищный персонаж, который появляется в «Мертвой зоне», этот Грег Стиллсон, является тайным отражением Джонни Смита, Ивана Кузнецова по-русски говоря. Нарочито простая фамилия, very common.

Вот мы говорим о Кинге, время подходит. Грег Стиллсон и его победа – это отражение той реформации, того преображения, что случилось с Джонни Смитом. Дар Грега Стиллсона завоевывать сердца – это дар Джонни Смита предсказывать, предвидеть и предупреждать зло. Поэтому здесь есть ключевая идея Фланнери О’Коннор (кстати, влияние О’Коннор на Кинга очень видно, а здесь, в авторском сборнике, просто написано в конце – «думаю о Фланнери О’Коннор»). Почему так? Потому что у Фланнери О’Коннор в «Хорошего человека найти нелегко» Мисфит, Изгой высказывает страшную мысль: Христос нарушил равновесие, с его все и началось. Христос принес в мир добро, но, значит, должно и существовать абсолютное зло. Как только у Джонни Смита прорезался пророческий дар, добрый, творческий по своей природе, когда в этом учителе словесности он прорезался, тут же у него появился страшный напарник Грег Стиллсон. Иными словами, стоит в мире случиться чему-то хорошему, мы немедленно получим страшную, многократно превышающую реакцию всемирного зла на это.

Поговорим о Стивене Кинге, я не собираюсь ограничиваться одной лекцией. Кинг написал 55 романов, еще под псевдонимом, по-моему, шесть. Ричард Бахман. Да, пять романов, пока пять, плюс две нон-фикшн книжки, плюс моя особенно любимая и совершенно настольная (я ей пользуюсь во время своих курсов по триллеру) книга очерков и интервью «Secret Windows», «Потаенные окна». Это для меня важная вещь тоже.

Я думаю, что Стивен Кинг заслуживает курса лекций, он серьезный и мудрый писатель. Сегодня я собираюсь говорить только об этой книжке [«You Like It Darker»], потому что его рассказы лучше, чем его романы, особенно в последнее время. Это такая пестрота, великолепный калейдоскоп. Я не могу сказать, что «Холли» плохой роман. Классный роман, но все-таки последний великий роман Кинга – это «Revival». В нем есть готическое ощущение мистики и ужаса, которое караулит за гранью бытия, стоит, что называется, on the edge, на этой границе, отделяющей жизнь от нежизни. Вот это ощущение там есть, и оно есть в этих рассказах последней книги, особенно, конечно, в «The Dreamers».

Что принципиально нового? Две вещи. Во-первых, если раньше Кинг верил если не силу добра, то, по крайней мере, в его живучесть, то нынешний Кинг (а ему все-таки 77 лет исполняется в этом году, в сентябре) гораздо скептичнее в отношении человечества. И в первом рассказе содержится удивительно горькое пророчество. Я не буду спойлерить, о чем этот рассказ. То, что это инопланетяне, понятно более-менее с первой страницы, что они пружины сюжеты. Упоминаются всякие круги, огни, отсутствие птиц в лесу… Нагнетать он умеет как мало кто. Но эти инопланетяне (там они появляются в образе простого парня, блондинчика такого с конским хвостом), их спрашивает местный житель: «А вы что у нас посещаете? Какие у вас ареалы интереса?» Тот отвечает: «А мы в основном по гаражным распродажам. Почему? Видите ли, сейчас та стадия, когда надо собирать сувениры. Мне кажется, что от вашей цивилизации останутся довольно забавные сувениры, и мы их скупаем». Житель спрашивает: «А что, неужели мы не можем остаться в живых?» Ему отвечают: «Знаете, вы получили такие средства самоуничтожения, которые сильнее, чем ваши средства самоконтроля. Ваша психика не может контролировать это, вам конец». Ему говорят: «Ну ничего, через двадцать лет посмотрите. А пока вот вам скромный сувенир». Не буду рассказывать, какой. С запахом мятной жвачки.

И вот у Кинга, мне кажется, есть такое ощущение… То есть достроилось до здания, до собора, до архитектурного шедевра достроилось ощущение готического взгляда на вещи. Видимо, человечество обречено, либо его ожидает скорое уничтожение, либо его ожидает скорое перерождение, но какой-то огромный кусок цивилизации закончен. С этим ничего не поделаешь.

Это первая вещь. Что касается второй. Я думаю, что настоящий триллер – это не тогда, когда в сюжете возникает нечто страшное и непонятное. А это когда распадается сюжет. Когда энтропия завладевает сюжетом самим, когда нарратив невозможно выстроить, когда он уходит в песок. Я знаю два таких фильма, хотя можно и третий в этот список включать – «Inland Empire», так сказать, «Внутреннюю империю» Линча. Да даже и «Малхолланд-Драйв» сюжет скомкан, он уходит. Да даже и в «Lost Highway», «Шоссе в никуда» (или «Затерянный путь»): путь действительно теряется, исчезает нарратив, как пульс. Иными словами, в хорошем и настоящем триллере, как писал Бродский, трагедия не там, где гибнет герой, а там, где гибнет хор. Это очень хорошо сказано, эффектно. Но главное – трагедия действительно не там, где гибнет герой или где страшно. Трагедия там, где исчезает логика сюжета.

Вот другие такие фильмы – «Думаю, как все закончить» и «Оставь мир позади». Они оба по логике и названиям очень похожи. Кстати, «Гроздья гнева» также выстроены, где в конце исчезает мотивировка. Где в конце, когда девушка кормит грудью старика, возникает даже не перверсия, а инверсия. Мир настолько инвертировался. Да, он может спастись, но только ценой полного изменения логики.

Так вот, некоторые рассказы Кинга здесь – это рассказы об исчезновении логики. Рассказ «Finn», который многими просто не воспринимается. Когда он впервые появился, рецепция была по большей части отрицательная. Говорили, что он его не продумал. Вот говорить, что что-то не продумано, говорить об этом Стивену Кингу, который, слава тебе, господи, 60 лет придумывает и пишет страшные истории,  – это надо слишком хорошо себя ценить. Если Кинг и делает что-то, как кажется, непродуманное или непроясненное, делает это нарочно. «Finn» – это действительно гениальный рассказ, в котором есть «поворот винта». Я могу его заспойлерить, потому что, во-первых, он напечатан давно, его многие читали. А во-вторых, в нем ничего такого нет. Сам этот «поворот винта» не сюжетный, а стилистический.

Что там происходит? Там такой мальчик, по происхождению ирландец, ему с самого детства очень не везет. В детстве его уронили, потом, катаясь на горке, он сломал себе руку. Бабушка его заставила, говорит: «Ну что ты, трусишка, поезжай». Причем бабушка не чувствует себя виноватой ничуть. И однажды он идет, а на него налетает велосипед. Он успевает заметить, что велосипедист одет точно так же, как он. К нему подбегают двое, видимо, накачивают транквилизаторами и привозят в какое-то помещение. Потом его начинают допрашивать и пытать. Его приняли за другое. «Ты Боб Финн?» «Нет, я Финн такой-то». Его перепутали, допрашивает его явный маньяк вроде полковника Курца. Допрашивают очень жестоко, топят, воздуха лишают, на голову надевают ужасный колпак. Вообще, такое ощущение клаустрофобии, как всегда бывает у Кинга. Мучают громкой музыкой, когда он начинает в  дверь колотится.

А, кстати (это важная деталь), ему для образования («для общего развития») подбрасывают пособие по ведению пыток; о том, как можно пытать с помощью лишения воздуха и громкой музыки, там сказано, что любой ломается через некоторое время. Трактат написан с чудовищными грамматическими ошибками. Явно, что писал сумасшедший или деградирующий. От него требуют все время адрес завода, где находится бомбы. А он никаких бомб не делает, никакого адреса не знает.

Ну и неожиданно тот, кто его пытает наиболее люто, выводит его из этого помещения, спасают, вывозят в родной город, колпак на него натянув, выбрасывают из машины. Дают ему 4 тысячи евро, говорят: «Это тебе компенсация за беспокойство. Поминай нас, мальчик, в своих молитвах. Когда-нибудь они нам понадобятся». Действительно, из разговора с этими людьми он понимает, что этот седовласый персонаж, который приказывал его пытать, когда-то он был сотрудником спецслужб. Потом он сошел с ума и стал, как Франкенштейн у Тодоровского в фильме, бороться с террористами самостоятельно. А террористы ему мерещатся везде.

И вот он идет домой с этими четырьмя тысячами в кармане и вспоминает любимую поговорку бабушки – о том, что Господь, сделав зло, всегда воздает добром вдвое. Приходит на ту детскую площадку, где он когда-то руку сломал, залезает на ту детскую горку, на которую он с трудом уже помещается в свои 19 лет, сидит и думает. «Вот мы в школе читали рассказ Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей». Там человеку в момент повешения пригрезилось, что он спасся. А на самом деле это были предсмертные видения умирающего мозга. Так что, может быть, то, что я спасся, что меня вывезли – это предсмертные видения моего умирающего мозга, который задыхается в этой воде, пока его пытают? Где гарантия, что я вообще спасен, ведь это совершенно недостоверно, что я сижу здесь сейчас на этой горке в шаге от дома, и в кармане у меня хрустят эти евро. Не могли же меня эти ребята спасти? Наверняка это мозг в последний момент подсунул такое видение, и оно закончится в тот момент, когда я съеду с горки.

И он съезжает с горки, и на этом заканчивается рассказ, развилка такая. Написано очень страшно, очень убедительно. Кинг, когда описывает клаустрофобные кошмары, в этом ему равных нет. Но самое главное, что это допущение (особенно для тех, кто писал Бирса) выглядит убедительно. Оно отсылает, конечно, к «Хапуге Мартину» Голдина, когда тоже герою привиделось, что он спасается на острове, а он даже сапоги не успел снять, утоп немедленно.

Иными словами, не является ли всякое чудесное спасение иллюзией? Там много этого понапихано. Но почему я пересказал? Потому что таким же распадом сюжета, распадом логики отмечены все остальные рассказы. Почему «Dreamers» мне представляется самым из них страшным и убедительным?

Это история о том, как сумасшедший ученый и травмированный Вьетнамом навеки 24-летний ветеран, его помощник, наблюдают за поведением людей, видящих страшные сны. Вещество, которое вызывает страшные сны, этим ученым изобретено. И вот они наблюдают и наблюдают, один раз видят, что у героини вырастают чудовищно огромные зубы, которые потом прячутся. Не понятно, откуда они вырастают. А дальше в финале происходит одна вещь, которую вам лучше не знать. Но придумана она Кингом на пике его возможностей. Там все время идет лейтмотив – «вот здесь надо было бы остановиться». Там все время идет лейтмотивом, что, когда ты заглядываешь за изнанку бытия, ты все время видишь что-то, с чем потом не справишься. 

Он там во время этого сна всем дает задание: зеленый домик с красной дверью. Само по себе уже ужасное сочетание. Вот он на картинке, во сне ты увидишь, что входишь в этот дом. Там есть трещина в полу. Приподними пол, и ты увидишь. А что ты увидишь, ты мне должен рассказать. Но ни у кого не хватает сил приподнять. Только один приподнял, но дальше вам рассказывать не буду. Но это мысль Кинга о том, что мир стоит на грани проникновения в него самых черных сил. И нет гарантии, что кто-то из нас способен этому противостоять. Правда, смотрит он на это со старческой снисходительной улыбкой. Но дай бог всем в 77 лет обладать такой творческой мощью. Пока есть Кинг, есть шанс. Спасибо, ребята, до скорого, увидимся через неделю, пока.