«Один» с Дмитрием Быковым: Школьный роман
Я думаю, что Россия именно своим отсутствием солидарности, эмпатии и сострадания тем более ужасна. Я не знаю, как с этим дело обстоит в Китае, я там бывал, но тесно с китайскими интеллектуалами не общался, уж тем более не общался со средним классом. Но так или иначе, мне кажется, что Россия сегодня – это самая индивидуалистическая страна мира, потому что радость за соседа, антирадость, радость оттого, что соседу плохо, злорадство – это сегодня фундаментальная черта. И Владимир Путин для этой атомизации России, для разложения общества (а это настоящее разложение), наверное, сделал больше остальных…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники. Сегодняшняя наша тема лекции будет школьный роман, вообще школьная литература. А разговаривать будем, понятное дело, о разных тревожных и не тревожных, радостных потенциально новостях последнего времени.
Очень много вопросов о том, как я оцениваю перспективы слияния России и Китая, превращение в такую «Ордусь», описанную замечательным китаистом Славой Рыбаковым. И, соответственно, верю ли я в то, что состоится новая «Ялта», глобальный передел мира и сфер влияния? Может ли в потенции состояться тройственный союз – три толстяка, три старика – Путин, Си, возможно Трамп (если они его позовут)?
Нет, ничего из этого не выйдет. Любые попытки рулить миром, как правило, упираются в массу неучтенных обстоятельств. Невозможен, к сожалению, мировой совет – тот, который у всех фантастов мира определяет будущее человечества в финале его развития. Ну, не в финале, а на промежуточном этапе. Никаких лиг наций или организаций объединенных наций, к сожалению, даже в потенции появиться не может.
Я говорил уже, что мне холодное противостояние двух гигантов кажется более мирным и потенциально более безопасным, чем слишком тесный союз этих гигантов и кажущихся единомышленников. Мы помним, чем кончился союз Гитлера и Сталина. Но мы помним также, что 70-е годы были временем соревнования, а может быть, и Холодной войны между Россией и США, – это время, возможно, было оптимальным временем развития человечества. И соревнование налицо, и нет слишком тесных объятий. Как говорит Людмила Сараскина, не надо стараться съесть власть – это слишком тесный союз, не надо стараться подраться – это слишком тесный блок. Лучше как-то на расстоянии.
Тут еще интересный вопрос от постоянной слушательницы Людмилы. Почему я не верю в возможность взаимопонимания между Россией и Китаей, ведь оба народа – коллективисты, как пишет Люда. Здесь меня потрясла одна американская студентка, такая полумексиканка по происхождению, поэтому она знает архаику и модерн по постоянному внутреннему конфликту. Вот она сказала, что более индивидуалистической нации, чем Россия, сегодня нет. Почему? Главная тема ее доклада – почему россияне ощущают себя счастливыми? Путин подарил им такой, наверное, наиболее неприятный, наиболее бесчеловечный вариант счастья – это радость за то, что арестовали соседа, а не тебя. Радость за то, что ты уцелел, а кто-то не уцелел. Радость за то, что украинцев бомбят, а тебя пока нет. Иными словами, выделенность из мирового ансамбля, даже из ансамбля жильцов одного дома.
Это как у Нонны Слепаковой: «Из тела жизнь – как женщина из домуН насильно отнята у одного, она милей становится другому». Вот это постоянная радость за то, что убили не тебя.
Да, наверное, полное отсутствие или, по крайней мере, кризис горизонтальной взаимопомощи, определенные проблемы с горизонтальными связями, которые есть сегодня в России (не скрывайте, не пытайтесь это утаить, они есть), – по всей вероятности, это признак атомизации. А главное – это отсутствие взаимопомощи.
Понимаете, я хоть и считаюсь индивидуалистом и либералом, мне всегда нравился артельный труд, коллективное усилие, мне нравится писать в соавторстве. Иными словами, если бы мне предложили (знаменитый борхесовский тест) не видеть больше никогда ни одного человека и жить в библиотеке, или не видеть больше никогда ни одной книги и жить с людьми, – конечно же, я жил бы с людьми. Люди интереснее. Правда, какие люди, но тем не менее вечное одиночество в библиотеке меня бы не удовлетворило никак.
Я думаю, что Россия именно своим отсутствием солидарности, эмпатии и сострадания тем более ужасна. Я не знаю, как с этим дело обстоит в Китае, я там бывал, но тесно с китайскими интеллектуалами не общался, уж тем более не общался со средним классом. Но так или иначе, мне кажется, что Россия сегодня – это самая индивидуалистическая страна мира, потому что радость за соседа, антирадость, радость оттого, что соседу плохо, злорадство – это сегодня фундаментальная черта. И Владимир Путин для этой атомизации России, для разложения общества (а это настоящее разложение), наверное, сделал больше остальных. Это дисфункция. Общество не может функционировать, когда в нем нет солидарности.
Хороший вопрос, что я думаю о перспективах бессмертия, по их разговору с Си. Предположили, что они говорили об омоложении, замене органов, что человек в семьдесят лет еще мальчик… Видите, наблюдая американскую медицину (слава богу, в основном, со стороны, потому что редко приходится обращаться к врачам), я хочу сказать, что при чудовищном уровне организации бюрократии, наука все равно шагнула очень далеко. Поддерживать жизнь могут практически бесконечно. Проблема в ином – к сожалению, не научились еще на 3д-принтере печатать новый мозг, который имел бы большее количество нейтронных связей и меньшее количество склеротических бляшек. Я еще не видел ни одного способа, ни одного средства (кроме постоянной интеллектуальной нагрузки, но этот способ всем известен), которое позволило бы продлить главные способности – то же сопереживание, интерес к жизни, отсутствие ненависти к молодым, это вечное старческое брюзжание.. Понимаете, что вот все не по ним.
Я вполне допускаю, что Владимир Путин или Си Цзиньпинь… или, может быть, даже Трамп, хотя вроде он не замечен в таком желании (он хотел быть в раю, а не в бессмертии), но я не исключаю, что «верхние десять тысяч», элита обретут бессмертие. Вопрос в другом – сумеют ли они при этом сохранить хотя бы какие-то ментальные способности, минимум ментальных интересов. Тут же, понимаете, бессмертие правителя еще не обозначает этернализацию, бессмертие его полномочий.
Мир не разруливаем, не рулим, он не совсем управляем. Самое главное – что произойдет? Допустим, сохранят они вечную власть, но это будем обозначать, что человечество предельно далеко ушло от этой власти. Им сохранят какие-то делянки, какие-то участки. Власть надо оставить одну, это моя давняя идея. И если бы в России была система, которая позволяла бы существовать независимо от власти, оставив все ее хотелки; если бы развита та самая горизонтальная самоорганизация, ну хотя бы на уровне каких-то домовых комитетов, которые занимались бы не доносительством, а взаимовыручкой… если бы были низовые художественные объединения, союзы… это, кстати, в России появляется, этого довольно много. Иными словами, если бы в стране были альтернативные связи.
Так или иначе, да даже если у власти вечно будет Путин, страна перестанет соответствовать Путину. Страна уйдет из-под него. Есть вечный закон тридцати лет – никто из русских правителей больше тридцати лет не задержался. Николай Первый – 30 лет, Екатерина – да, чуть подольше, но там особый случай, надо иметь в виду поправку на ускорение истории, это процесс неизбежный. Думаю, что и Сталин 29 лет у власти – абсолютный рекорд по российским нынешним меркам. Владимир Путин дольше 30 лет у власти никак не просидит. Если просидит, то это будет обозначать, что ему уже будут смеяться в лицо.
Я думаю, что бессмертие правителя – кратчайший путь к осуществлению страшных антиутопий Блока «Король на площади». Одна из величайших пьес, написанных в эпоху русского модерна. Кстати, удивительно, что там с Ирой Лукьяновой (это был один из поводов сближения) запомнилась там одна ремарка – слухи среди действующих лиц, маленькие красные шныряют в густой толпе. Это очень точная визуализация.
К перспективе самого физического бессмертия я отношусь неплохо; по крайней мере, к перспективе продления здоровой и полноценной жизни. Но бессмертие само по себе, я думаю… Свифтовский Струльдбруг дает нам универсальный ответ: к сожалению, после 120 лет Струльдбруги теряли интерес к окружающей реальности. Помните, даже Горбовскому у Стругацких после 150 лет стало скучно. Развеселился он более-менее только после встречи с Логовенко.
У меня есть стойкое ощущение, что в России копится не то чтобы энергия сопротивления, а энергия отвращения. А власть со своей стороны все тенденции возводит в куб, квадрат, все тенденции усиливает. Поэтому действие вызывает рано или поздно не просто противодействие, оно перестанет на кого-либо влиять. Можно сжать в кулаке твердую картошку, но гнилая протечет сквозь пальцы, как сказал когда-то социопсихолог Борис Кочубей.
Мне кажется, что современный мир (быстроразвивающийся, динамичный) научит людей либо уходить от власти, ее игнорировать, либо как-то подрывать изнутри тоталитарный социум. Хотя все могут сказать: да, наоборот, чем больше технический прогресс, чем он развитее, тем больше инструментов контроля. Понимаете, на всякий контроль есть обход, на всякую цензуру есть ВПН. Может быть, это и хорошо, что главной фигурой нашего времени становится не просто айтишник, а человек, конструирующий альтернативную реальность во всех абсолютно сферах – в сфере социального строительства, в сфере литературы, даже в сфере создания компьютерных игр. Хотелось бы верить, что мы все меньше зависим от внешних признаков.
Хороший вопрос в связи со столетием Аркадия Стругацкого: какой из миров Стругацких мне кажется самым убедительным, какая антиутопия сбылась, неужели «Хищные вещи века»? нет, «Хищные вещи» – это хорошо было бы. Потому что «дрожка» – это какая-никакая жизнь, это компьютерный симулятор или стимулятор психики, который выводит впечатления на новый уровень. Ради бога, это не страшно было бы, хотя и приводит к нервному истощению. Но это может быть генератором творческой энергии, разные ведь бывают таблетки.
Я думаю, что сбылось «Второе нашествие марсиан»: появился синий хлеб, эта вкусная и питательная синяя пшеница, которая позволяет достигать огромных урожаев, а взамен берет желудочный сок. То есть символ потребления, переваривания. Я склонен предполагать, что «Второе нашествие марсиан» в мире в большей степени сбылось. В общем, Китай это и поставляет. Быстро, недорого, альтернативно. Люди очень готовы к тому, чтобы быть управляемыми. Люди очень хотят, чтобы кто-то за них решал. Но, к сожалению, это так же невозможно, так же нереализуемо, как утопия послушных детей. Я довольно опытный родитель, и каждому родителю хочется, чтобы дети слушались. Всякая мечта для каждого родителя – чтобы ребенок был а) любящим и б) послушным. К сожалению, это несовместимо. Если он растет тотально послушным, то он не будет добрым, не будет умным, не будет способен проявлять милосердие, в котором мы все очень нуждаемся. Если он растет интеллектуалом или, по крайней мере, творцом, совершенно нереально заставить его слушаться на каждом шагу.
Я очень рад непредсказуемости ребенка, его жгучему и живому интересу к разным возможностям. Я был бы в ужасе, если бы у меня рос готовый конформист. Ни один из моих детей, слава богу, конформистом не стал и, надеюсь, не станет. Я думаю, что свои педагогические эксперименты продолжу. Мне очень хотелось бы еще на склоне дней суровых заполучить еще одного бэбза, хотя мне и Шервуда хватает с избытком, он каждый день предлагает мне все новые педагогические задачи. Но я не собираюсь останавливаться и, надеюсь, что Катька тоже. Помните, как в том анекдоте: у нас еще много рецептов. Думаю, что мы попробуем.
«Кажется, вы все же недостаточно серьезно относитесь к происходящему. Мир слишком мрачен, чтобы оставаться оптимистом». Понятно, мой оптимизм многих раздражает, понятно почему. Ведь если вы пессимист, можно опустить руки, а оптимизм предполагает какую-то энергию, мотивацию и так далее. Вот Максим спрашивает об этом в письме. Макс, я очень хорошо понимаю вас, и меня раздражает оптимизм, но дело в том, что было бы интеллектуально нечестно выступить на стороне энтропии, сыграть на стороне энтропии, интеллектуально нечестно выступить в пользу этой безысходности. Мы здесь для того чтобы сопротивляться, для резистенции. «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться», – как писал Горький в несохранившейся ранней поэме, от которой только эта строчка и уцелела. Мне кажется унизительным соглашаться, что все безнадежно.
«Каким вы видите литературное наследие Бальмонта? Поймал себя на мысли, что знаю его переводы лучше собственных стихотворений». Он мнемонический такой, запоминается очень хорошо. Как я познакомился с Бальмонтом? У Коли Дмоховского, героя моей поэмы «Памяти Николая Дмоховского», норильского сидельца, от которого я в 70-е годы много чего узнал о репрессиях. Он сел за анекдот, так сказать, за хохму какую-то. Пытался мне рассказать, но бабушка не дала. В общем, у него был чемодан книг, уцелевших после его матери. Каким-то образом он сумел их сохранить. И там была такая книга «Дрожащие ступени». Я не знаю, чей это был роман; по крайней мере, сейчас уже не помню. Это был, видимо, кто-то вроде Вербицкой.
А, да, «Ключи счастья» Вербицкой, четвертая книга – «Дрожащие ступени». И там мне запомнилось на всю жизнь:
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
И чем выше я шел, тем ясней рисовались,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вокруг раздавались,
Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.
Это божественная музыкальность. Бальмонт (многие неправильно ударяют – «БальмОнт») никогда не казался мне большим поэтом, но вот парадокс – великим поэтом он, может быть, и был. Великим именно с точки зрения невероятного музыкального слуха, невероятного чутья. Смысла в его стихах обычно немного, но интуиция, ощущения, эмоция угадана очень верно.
Какая судьба его наследия – вообще не понятно, какой она будет. Непонятно, какой будет судьба русской культуры в целом. То, что она выживет, – это безусловно, но где она выживет? Выживет ли она в изгнании, будет ли она развиваться в самой России, если как-то удастся выпасть из этого совершенно казарменного общества, идеалом которого они поставили Северную Корею, но Северная Корея слишком маленькая, чтобы ее размазывать по России в целом. Поэтому здесь вопрос в том, помните, как у Евтушенко: «Если будет Россия, значит, буду и я».
Если будет Россия, то, конечно, русская культура благополучно перевалит через это время. Я не думаю, что после путинской эпохи настанет очередная итерация этой циклической конструкции. Мне кажется, наоборот. Начнется что-то совершенно небывалое, потому что я не вижу сегодня ни одной силы (ни диссиденты, ни власть, ни верхи, ни низы), которая была бы заинтересована в буквальном воспроизводстве очередном. Этого нет, не получается. Я вижу какую-то новую, с огромным – от пола до потолка – окном возможностей. Думаю, это, скорее, более вероятно. Поэтому я и рад катящемуся отвращению. Чем больше скопится омерзения к себе, тем больше шансов, что это начнется с нуля, с яйца, с овала, с какой-то новой яйцеклетки, потому что прежнее уже настолько надоело, как надоели противостояния русской эмиграции, споры западников и славянофилов, как утомили бесконечно семейные романы на фоне большой эпохи. Мир очень соскучился по радикальному обновлению, и хорошо бы, если бы оно было достигнуто без полного уничтожения предыдущего. Потому что в России ведь как обычно бывает? Модерн отлично справляется с идеей разрушения, а созидание опять идет по обычному кругу. Вся надежда на то, что в этот раз разрушение будет более основательным, что эти бесконечные огрызки империи, которые, как гнилой зуб, пускают ростки… или, как у Пелевина, рыба с гнилой головой – тело уничтожается, а голова продолжает ползти.
Много вопросов, чего я жду от нового романа Пелевина. Я от нового романа Пелевина ничего не жду уже давно. Я продолжаю уважать Пелевина, я продолжаю любить многие его книги. Но мы как-то разошлись в разные стороны – совсем в другую сторону он, совсем в другую – реальность. Я не исключаю, что действительно главные вопросы сегодня – это вопросы искусственного интеллекта, физического бессмертия, компьютерного бессмертия, трансгуманизма, сохранения мозгов в банке, но мне по-прежнему все это совершенно не интересно. И я не верю, что вопрос о мозгах в банке кого-то может волновать. То есть это очень интересно и увлекательно для фантазирования перед сном. «Прочти свои стихи, чтобы мне заснуть скорее», – что-то связанное с этим.
«Почему вы разлюбили Честертона?» Я обещал в комментариях подробно ответить на этот вопрос. Ну как «разлюбил»? Я по-прежнему считаю, что один из лучших романов ХХ века – это «Человек, который был Четвергом». Это прекрасная книга, особенно в переводе Натальи Трауберг (лучше, чем в оригинале). Я продолжаю думать, что шар и крест – замечательная метафора, замечательная идея романа. Я по-прежнему являюсь большим сторонником жизненных практик Честертона – работа журналистом, неприязнь к снобам и снобизму, здравая мысль о том, что любая демократия и любой быдляк лучше снобизма, из которого потом вырастает фашизм. Но многие заблуждения Честертона кажутся мне фатальными, подтачивают в моих глазах его авторитет. Ну например, он полагал, что надежным тормозом на пути к фашизму является обыватель, а он явился главной питательной средой на пути к фашизму. А в вовсе не интеллектуалы, которые в силу своей неуправляемости оказались, скорее, более резистентны, нежели обыватели. Хотя началось, как всегда бывает, в среде интеллектуалов. Но потом они первыми опомнились, как Томас Манн, который отрекся от своих чудовищных, надо признать, «Рассуждений аполитичного».
Даже не в этом дело. Понимаете, обычно же все-таки нас или подкупает, или отвращает эмоция. Главная эмоция Честертона – несколько искусственная, несколько насильственная радость, ликование из-под палки, ликование нервического (Борхес здесь абсолютно прав) человека, невротика и ипохондрика, который все время внушает себе: надо быть счастливым, надо быть счастливым. Это как у Зощенко, но у него это гораздо лучше написано и было оплачено внутренней трагедией.
Понимаете, у меня в романе «Орфография» герой ставит такой вопрос: кто был лучшим христианином – Уайльд или Честертон (там он назвал Мастертон)? Мне кажется, что, конечно, Уайльд. Потому что если Честертон – теоретик христианства, то Уайльд – его практик. Уайльд пошел на жертву… или не пошел, но ему же предлагали бежать, а он остался в Англии. Паром во Францию… Он мог оказаться во Франции вечером накануне своего ареста, но он предпочел остаться и быть арестованным, потому что бегство, как он сказал, было бы признанием вины. Я думаю, что он много раз пожалел об этом решении. Я думаю, уехать для него и для всех было бы лучше.
Но он такой, понимаете, действительно практик христианства. Он принес себя показательно в жертву. И это такой пример для меня абсолютно недостижимый. Честертон на меня гораздо больше похож, но люблю я Уайльда. Именно потому, что в нем нет самодовольства, он умеет подставляться. А в Честертоне этого самодовольства сколько влезет.
Но уж если выбирать между Уайльдом и Честертоном, то я бы выбрал Киплинга, то есть военного журналиста и поэта. Но если выбор ограничен этими двумя, то жить как Честертон, а писать как Уайльд. Если бы это было совместимо! Но это вряд ли. Честертон слишком благополучен. Правильно писала Наталья Леонидовна Трауберг: «Он отправился в детскую ХХ века, в детскую Господа бога». Он идеальный писатель для детей.
По этой же причине мне не очень нравятся «Хроники Нарнии». Я понимаю, что это книга христианской апологетики, я понимаю, что в ней есть глубокий христианский смысл. Но в ней есть и оккультный привкус, о котором мы с той же с Натальей Леонидовной Трауберг говорили неоднократно. Мне не очень нравятся «Хроники Нарнии», но, главное, мне вообще кажется, что британцы, при всем их замечательном сопротивлении, при всех навыках сопротивления фашистским реалиям, мне кажется, они во многом все-таки остались при дворе королевы Виктории. Реальность ХХ века осознана ими, только начиная с Роулинг. И то я не уверен, что до конца. Посмотрим, что Роулинг напишет в продолжении «Гарри Поттера». Она замечательно написала Евангелие ХХI века, но в мире нас поджидают еще такие искушения и такие опасности, которые еще в начале ХХI века не могли присниться. И связаны они, конечно, с интеллектуальной деградацией. Никто не мог представить, что мир настолько поглупеет. Даже дураки не могли об этом мечтать.
Поэтому мне кажется, что честертоновское уютное самоощущение (Матвеева говорила, что Честертон такой уютный), уютность эта меня немножко раздражает, такое плюшевое, комнатное христианство. Мне больше нравится маргинальное, доходящее до крайностей христианство, его огненная природа, о которой, кстати, так хорошо говорит Андрей Кураев – большой любитель Льюиса и Честертона, но практикующий другое, так мне представляется.
«Когда-то вы сказали, что в условной «войне миров» вы ни при каких условиях не смогли бы выступить на стороне пришельцев, при этом признавали это как недостаток – излишнюю привязанность. Изменились ли ваши взгляды?»
Очень хороший вопрос. Понимаете, я могу желать победы Украине. Но я не могу желать поражения человечеству в битве с пришельцами. Вероятно, здесь как у Слепаковой: «Но, господи боже мой, тут граница, которую я не переступлю». Не знаю, почему. Я могу желать победы другой идее, но я не могу желать победы другому биологическому виду. Этот парадокс подробнее всего отслежен в гениальном романе Уиндема. Мне кажется вообще, что Уиндем был одним из лучших фантастов прошлого века, наряду со Стругацкими. Не зря они перевели «День Триффидов». Джон Уиндем, само лицо этого человека – асимметрическое ироническое лицо – меня чрезвычайно вдохновляет. Мне приятно на него смотреть. А уж как приятно его перечитывать! Какой он важный для меня человек! У Уиндема есть два романа (помимо «Дня Триффидов», который совершенно гениально придуман, переведен и экранизирован), которые во многом на меня повлияли. Это «Куколки» (они же – «Отклонения от нормы» в журнале «Смена») и «Кукушки Мидвича».
В чем история? Попадают на Землю пришельцы, такие эмбрионы. Эти эмбрионы приводят к появлению 12, шести пар детей нового типа, нового поколения, с золотыми глазами и серебряными волосами, наделенных абсолютным телепатическим взаимопониманием. Они идеально красивы и они абсолютно лучше землян консолидированы. Они могут солидарно работать и в конце концов Землю победить, взять ее в плен. Принести ей, кстати говоря, комфорт, но комфорт насильственный, как и в случае «Второго нашествия марсиан».
Я понимаю: те, кто нас заменит, могут оказаться лучше нас. Но я совершенно не готов принимать никакую власть надо мной. Решение о судьбе человечества должно принимать человечество, а не те, кто лучше его понимают. Решение о будущем мира, которое нам предлагает Китай – создать такую коалицию или «священный союз»… кстати, вы не помните о судьбе Священного союза 1816 года, долго ли он продержался после триумфа над Наполеоном? Как-то не очень. Россия хоть и была душой этого союза, но как-то у нее не очень получилось управлять миром. 1830 год уже показал, да и 1825-й тоже показал, а уж что показал год 1848-й, когда Николай сказал: «Господа, седлайте коней, во Франции революция!», – ну, как-то они не очень оседлали этот процесс.
Поэтому не думаю, что миру может быть предложено рациональное мировое правительство. Равным образом, я не хотел бы, чтобы моей судьбой, даже при полной гарантии безопасности, рулил какой-то мировой совет или сколь угодно талантливые инопланетяне, будь то марсиане из «Второго нашествия»… кстати говоря, я продолжаю думать, что никаких инопланетян не было, это был правительственный эксперимент. Стругацкие тоже в инопланетян не верили. Но мне бы не хотелось, чтобы инопланетяне, сколь угодно добрые и умные, решали нашу судьбу. Даже если мокрецы (они очень обаятельные в романе) будут решать судьбу Города, то «все это очень хорошо, да не забыть бы мне вернуться». Мы должны жить в том пространстве, частью которого мы являемся и за которое отвечаем. Мне бы очень хотелось этого. Я совершенно не принимаю идеи инопланетного или иноземного вмешательства в мою сколь угодно дискомфортную жизнь.
«Вы много раз говорили, что для вас самое трудное – прожить первые полчаса. Как вы спасаетесь?»
Сразу с утра погрузиться в работу не может никто. Мне хорошо по вторникам, средам и четвергам, потому что с утра лекции, надо быстро отмобилизоваться. А вот насчет остального у меня нет универсального способа. Музыка иногда, отвоз бэбза в детсад, а скоро уже и в школу. Ну, в школу забирает автобус. Легче всего, когда у тебя есть какая-то (ненавижу слово «повестка»; как и слово «статья» или «призыв», они навеки в России скомпрометированы) насущная задача каждый день. Мне кажется, что… Почему не могу жить без работы? Не только потому что это дает средства к существованию. Средства к существованию я приобрел бы как-нибудь за счет публикаций, за счет книжек, выступлений… Но есть главное – чувство востребованности и обязанности, если я понимаю, зачем я живу. Я человек, привязанный к распорядку дня. Он у меня есть, обзавестись им бывает полезно. Чтобы не вы себе это навязали, а кто-то от вас требовал.
Мне крайне повезло с издателем, с Урушадзе. Он долбит в темечко, он напоминает, когда я должен сдать текст. То есть у меня никогда не возникает ужасного ощущения, что текст не нужен. И с Шубиной также было, также было всегда с Костаняном. Пока вам издатель напоминает, что текст должен быть сдан любой ценой… Кстати, меня в этом плане очень дисциплинировал «Собеседник». Я думаю, великая роль Пилипенко в моей жизни, роль идеального начальника, великая роль Муратова, – это беспрецедентно. Без них я никогда бы ничего не сделал и не состоялся. С начальством мне везло чрезвычайно. Везет и сейчас, кстати.
Ну и еще несколько вещей – утренние ритуалы. Чашка кофе, плавание в джаме ближайшем. Вообще, наличие рядом бассейна очень дисциплинирует. Или поездка на соловиле. Надо перед собой повесить какую-то морковь, как у осла перед носом. Она должна мобилизовать вас в дальнейшей жизни. Надо даже, может быть, придумывать себе, изобретать какую-то хорошую новость на утро. Если ничего не срабатывает, то какой-нибудь сильный энергетик, шот, что-то выпивать, чтобы фокус… Кстати, есть такой напиток «Фокус» (я не хочу его рекламировать), из всех утренних напитков он, безусловно, самый бодрящий. Стоит копейки, а действует как очень хороший кофе в очень большом количестве.
«Вы говорите о том, что Великобритания осталась в викторианской эпохе. А как же Голдинг, Пинтер, Дорис Лессинг, Бриттен, Максвелл Дэвис, весь британский рок или Генри Мур?»
Так культура модерна ушла довольно далеко. А Сид Вишес, а Sex Pistols? Культура модерна ушла довольно далеко, но не забывайте о том, что Beatles были кавалерами Британской империи, были сэрами, а принцесса попросила у них автограф. Это британский королевский дом уважал свою рок-культуру. И надо сказать, что весь британский рок в каком-то смысле продолжает британскую имперскую традицию, потому что вдохновляется он прежде всего высокими чувствами и большими задачами. В Британии нет постмодерна и релятивизма. Черчилль – вот главная фигура ХХ века, более важная, наверное, чем королева Виктория. Я бы даже сказал, что он такая «королева Виктория ХХ века» – толстый, уютный, бочонкообразный. И Честертон, кстати, тоже. Даже британский рок, самый нонконформистский, все равно вдохновляется самыми гуманистическими ценностями. Вспомните Yellow Submarine. Это вам не Джим Моррисон, которому сама человеческая природа подозрительна. Это вам не «Забриски-пойнт», это мир в каком-то смысле очень моральный и душевный.
Я думаю, что потом уже, может быть… Пинтер – сложный случай, хотя, думаю, его трудно назвать идеальным современным драматургом. Стоппард – более релятивист, и то, мне кажется, из всех англоязычных авторов, всех британских, революцию совершили два ирландца – Джойс и Беккет. Уайльд был тоже, кстати говоря, ирландцем. Мне кажется, ирландские корни Уайльда, ирландские корни «Улисса» сыграли огромную роль. Потому что ирландец везде в мире чувствует себя чужаком, кроме Дублина, а Дублин его отторгает, Дублин его вышвыривает. И потом, он слишком маленький, чтобы Джойс мог там реализоваться.
Я думаю, что Британия в той степени стала империей ХХ века, в какой Ирландия стала Британией, проникла в ее кровь. Но ведь этого не произошло, Ирландия отдельно, Ирландия, по-моему, до сих пор в Евросоюзе (или, по крайней мере, там евро действует). В любом случае, Ирландия – это лучшая часть Британии на сегодняшний день. Хотя… культурная часть, я имею в виду. Они могли бы, вслед за американцами, сказать: «Мы проиграли политически, но выиграли культурно». Кстати говоря, действительно самая революционная фигура ХХ века в литературе – это Джойс. Все остальные, ничего не поделаешь, эксплуатируют идеи, найденные Джойсом. Это идея героизма и отдельности личности человеческой, идею тотального реализма, то есть подхода к роману как к энциклопедии всех сторон жизни.
Я думаю, может быть, следующим прорывом англоязычной литературы окажется отказ от реализма и триумф фэнтези. В этом плане очень интересную книгу написала Ребекка Куанг, я имею в виду «Катабазис», где студентка нуждается в получении характеристики от профессора, но профессор умер, и она идет за ним в загробный мир. Такая суперпрозаическая мотивация. Это изумительный роман. Вообще, Ребекка Куанг – гениальная девушка, и после относительно нормального, слабого «Желтого лица» она написала роман колоссальной внутренней силы. Она в этом плане большой молодец.
Кстати, я могу вам обещать на следующий раз – если кому-то это интересно – лекцию по Ребекке Куанг, по ее «Вавилону», «Опиумная война» не так, мне кажется, outstanding, но вот «Катабазис»… Я про этот роман расскажу.
«Когда выйдет новый роман Данилевского?» «Перекрестки» или что-то там… В общем, «crossing». В октябре, в октябре я жду двух романов. К вопросу о той морковке, которая у меня подвешена перед носом. Два романа – «Фальшивый билет» Пинчона и новый вестерн, странный роман Данилевского. Я с ним очень хотел увидеться, но у меня не получилось в августе до него долететь. Может быть, получится непосредственно к выходу книги.
Лена Ефимова вспоминает, как вела концерт с племянницей Бальмонта, хранит афишу ее тура. Лена, спасибо! Через вас я прикосновенен ко всем любимым персонажам – к Десятникову, Корогодскому, Юрскому, Додину и вот теперь еще и Бальмонту. Вы действительно мой посредник с мировой культурой, спасибо.
«Пытаюсь заказать роман об Арестовиче, электронной книги нет». Почему, она есть, будет в ближайшее время вполне заказуема. Мне кажется, что ближайшее время – если ничто не помешает – эта книга станет поводом для обсуждений, станет сканадельнейшей темой. Вот в порядке небольшого анонса: я собираюсь пригласить на следующий эфир одного очень хорошего постоянного украинского слушателя, публициста. Слово «мыслитель» слишком пафосно, «думатель». Одного постоянного слушателя, думателя и понимателя. С ним мы будем разговаривать в ближайшее время, в том числе о механизмах эволюции Арестовича и Латыниной. И я заметил потрясающую вещь: мне тоже не очень нравится эволюция Арестовича, хотя она по-своему логична. Мне нравится сам Арестович, он остается интересным персонажем. Тогда как эволюция, например, Елены Иваницкой (довольно предсказуемая) или эволюция Юлии Латыниной почему-то мне не очень интересна, хотя можно увидеть в этом сексизм. Но опять же, они эволюционируют в сторону большей вписанности в мир, в сторону большей гармонии с ним, в сторону конформизма, тогда как Арестович ровно наоборот. Он из комфортной позиции утешителя, союзника власти, ее пиарщика переместился в позицию предельно дискомфортную, но для меня гораздо более симпатичную. Я люблю людей, которые рискуют, и не люблю людей, которые… То есть я продолжаю интересоваться Латыниной, я продолжаю быть за многое благодарен Елене Иваницкой, я никогда не забуду, что именно она готовила нашу квартиру к Иркиному приезду с Андрюшей из роддома. Есть вещи, которые не забываются. Я хорошо помню, как мы сидели вечером на кухне, она пересказывала мне «Марио и волшебника», пересказывала лучше, чем он написан. Но при всем при этом их эволюция – Латыниной, Иваницкой – в сторону не скажу «проукраинскую», а в сторону уравнивания конфликтующих сторон – это мне глубоко враждебно. Тут уж, понимаете, чего поделаешь? Схватить чашку и хлебнуть чаю.
«Какой роман Набокова вы считаете главным?» Очень трудно сказать, потому что «главный» – очень относительное понятие. Какой роман Набокова я считаю лучшим? Однозначно и безусловно «Pale Fire», просто по его невероятному новаторству, изобретательству, высочайшему качеству поэтического текста. «Эта поэма, – говорил Набоков, – потребовала от меня самого большого напряжения всех сил за всю жизнь».
Я думаю, что лучший текст Набокова – это «Pale Fire» еще и потому, что приведенная там идея (подчерпнутая, конечно, из «Творимой легенды» Сологуба), идея одновременного существования человека в двух мирах очень креативна и перспективна. Самое главное, она соответствует действительности: мы ведь проживаем две жизни, о второй мы ничего не знаем. Меня эта идея развела на «Икс», в котором ключевая мысль о том, что психика – это квадратное уравнение, оно не знает о своем втором корне.
А самый яркий роман, самый впечатляющий – вероятно, «Приглашение на казнь», лучше всего написанный, если брать саму ткань текста, а не только замысел, не только скелет и структуру. А вообще, лучшее, что написал Набоков, – это его ненаписанный роман «Ultima Thule», от которого осталось две главы. Роман о королеве Белинде, тоже такая современная версия «Творимой легенды», потому что Синеусов – это сологубовский Триродов, который попал в другое время, встретил своего Фальтера, благодаря ему сумел попасть на Балеарские острова.
Вот здесь весьма любопытный вопрос, который требует, наверное, более основательного ответа, чем тот, который я мог бы дать. А, вот еще спрашивают: «Неужели вы не видите, что Арестович – записной нарцисс?» Ну да, а что в этом дурного? Только слово «записной» меня здесь смущает, «записная книжка». Он абсолютный нарцисс, он сам об этом мне рассказывал анекдот: Арестович с женой идет по Киеву, жена говорит: «Купи мне нарциссы». Арестович: «Тебе мало?». Я очень люблю замечательную фразу Синявского из рассказ «Пхенц»: «Что же мне делать, как не любоваться собой?» Понимаете, нам всю жизнь, с раннего детства, внушали, что любоваться собой – дурно, что высокая самооценка опасна, что надо постоянно комплексовать, себя ненавидеть, надо постоянно заниматься самоусовершенствованием. Это все, наверное, правильно, в этом есть смысл, если ваш нарциссизм зашкаливает. Я знаю нескольких людей, которые могут говорить только о себе, ни о чем другом они думать не способны. Которые даже в таком эгоцентризме постоянном не понимают, что у других тоже могут быть проблемы. Таких людей я знаю.
Но Арестович другой природы. Его нарциссизм – это такой мазохизм. Он действительно любит ставить себя в безвыходное положение. Мне интересно за ним следить. И то, что вам интересно о нем спросить, – это весьма характерный показатель.
«Скажите лучше, когда выйдет ваш новый роман?». Во-первых, вышла «Дуга» недавно, не могу я так много писать. А вообще, новый роман выйдет скоро. Я не люблю о себе говорить, потому что получается кокетство и самолюбование. Есть трилогия. Была у меня «О-трилогия», «И-трилогия», а сейчас все на разные буквы: «Океан», «Автор» и «Интим». «Интим» готов, но я продолжаю его улучшать, переводить на английский самостоятельно. «Океан» готов на две трети, «Автор» не готов совсем, но сложился у меня в голове.
Более-менее понятен путь, понятна эволюция. О-трилогия была посвящена проблемам общества, И-трилогия – проблемам индивидуума, а третья трилогия – путешествие вглубь отдельного сознания, вглубь человека. «Автор» – это история о том, что человек в какой-то момент понял, что весь мир является плодом его воображения, то есть такая попытка последовательно продумать солипсизм. Я, кстати говоря, в этом не сомневаюсь. Если считать, что «я» – это не только «я, Дмитрий Быков», а искр божественного «я», которая в меня заронена, то, безусловно, я автор. Я замечаю логику, по которой я все придумал. Очень интересно героя запустить в это путешествие. Начинается же с совпадения. Вы замечаете, что то, о чем вы думаете, вдруг происходит. В какой-то момент вы замечаете, что творите мир, вы – есть часть огромного мозга, бесконечно производящего новые приключения. По крайней мере, такая концепция мироздания кажется мне самой убедительной. Вот об этом будет роман.
«Океан» – сейчас можно об этом сказать, потому что книга скоро выйдет – это история расслоения человечества на новые виды, причем одна часть, обогнавшая других, для других не видна. Человека из Сомертона никто не видел, пока он не умер. А потом задним числом вспомнили. Вот это история расслоения человечества, его диверсификации как вида. Там очень много историй вместе наворочено, эта история Магдалены Жук, и история Питера Бергмана, и история женщины из Исдален, которая тоже косвенно туда относится. В общем, это история людей нового вида, которые для большинства землян были невидимы. Стали видимы они только в момент смерти. Это таинственная штука. «Океан» довольно симметричен «ЖД». В «ЖД», помните, последняя фраза – «и взявшись за руки, они пошли в деревню Жадруново, где их ждало неизвестно что». У меня уже есть финал – примерно так же заканчивается «Океан». В нем мне очень нравится герой – беженец из Украины, это современный персонаж, реальный, я более реального не знаю человека.
«Интим», понятное дело, – это история влюбленности героя в свою героиню. Естественный вопрос, когда я это собираюсь выпускать и в каком виде. Вот здесь я не знаю. Все зависит от переговоров с издателем, потому что это на английском. Я собираюсь выпустить «Океан» как только он будет написан, потому что это моя любимая книга, возможно, лучшая моя книга, я вложил в нее все, что я умею и знаю. Возможно, это моя главная книга. Она выйдет в правильном тоне – бесконечной, немного мистической печали. Все живое погружено в эфир, но не все понимают, что этот эфир – печаль. Как я, грешный, когда-то же и писал. «Океан» я собираюсь опубликовать, по крайней мере, до лета будущего года. Вряд ли до конца этого года я успею.
«Интим», наверное, одновременно. Потому что мне хочется, чтобы они как-то залпом выстрелили, дуплетом. А вот насчет «Автора» не знаю, «Автора» надо еще написать. Из него не готово совсем ничего, кроме концепции. Как-то мне кажется, что после этой трилогии мне менее стыдно станет жить, я пойму, зачем я сохранился, зачем я выжил. Когда-то мы с Ирой Евсой говорили, и она сказала (и я ей благодарен), что я уцелел, чтобы написать поэму «Суд». Может быть, поэма «Суд» – одно из самых дорогих мне произведений, как, наверное, одна из самых дорогих читателей – Ира Евса.
Я тогда написал две поэмы подряд. Я уж думал тогда, что не вернусь никогда к этому жанру. Я написал одновременно «Дева, радуйся», из которой частично сделана концепция «Океана». Просто женщина в какой-то момент слышит зов, выходит и исчезает. А какого рода этот зов – рассказано в «Океане». Ну и история с «Судом», когда суд объявляет Господа иноагентом. Вот эти, наверное, две поэмы… Я выжил ради них. Но, мне кажется, поскольку поэм никто не читает, некоторые взволновавшие меня откровения нужно выразить и в прозаической форме. Это наиболее сейчас актуально.
«Я хочу дождаться размышлений о школьном романе, уже спать хочу». Юра, пора вам знать, что лекция читается в последние двадцать минут. Но если вы реально хотите спать, могу вам сказать на будущее просто (идите спать спокойно): школьный роман – площадка для молодняка, арена для всех будущих конфликтов серьезной литературы. Они сначала рассматриваются в young adult. Но, к сожалению, современный школьный роман забуксовал. Это связано с отсутствием концепции будущего, хоть сколько-нибудь осмысленного представления о нем. Поэтому я хочу всего лишь рассказать сегодня, какими мне видятся главные итерации школьного романа в ближайшее время.
Вот я, кстати, хотел показать несколько книжек, которые я прикупил в последнее время. Не думаю, что это прямо эталон школьной литературы. Но вот это пример той прозы (вам, как человеку религиозному, это будет наверняка интересно), которая, как мне кажется, будет важна в ближайшем будущем. Я говорю о романе Чарльза Уильямса, очень мало известного в России автора. Роман называется «Сошествие во ад», сейчас я вам скажу точный год, когда это вышло. По-моему, это конец сороковых, хотя уверенности нет.
Но это фантастический роман, в котором есть странствия именно школьников, именно студентов… Вот самый «Катабазис», который написала Ребекка Куанг, но это метафизический, молодежный, религиозный роман. Мне кажется, будущее большинства школьных, подростковых писателей – это необходимый крен в метафизику, это необходимый уход от традиционной проблематики («новичок в классе», простите за каламбур, конфликт с травлей, с буллингом – «Чучело», условно говоря). Школьная литература это отработала. Главное, что будет происходить сейчас, – это сюжет диверсификации человечества. Мы видим, что оно расслаивается, что мировая архаика поднимает последний бунт. И в этих обстоятельствах главной битвой будет битва за Хогвартс.
Это может быть история об учителе-новаторе, это может быть история о том, как в обычном классе появляется вдруг лидер нового типа. Грех себя цитировать, но, наверное, это все-таки рассказ «Председатель совета отряда», который мне представляется моим вкладом в школьную литературу, он напечатан в сборнике «Дуга», а до этого выходил в журнале «Артикль». Вот если вам интересно, как мне это рисуется. Попробуем сделать школьную литературу более экспериментальной, более фантастической, как «Карусели над городом» Юрия Томина в свое время.
«Мария Розанова сказала: «Меня удерживает на свете две вещи – ненависть и любопытство». А что удерживает вас?» Ненависть – безусловно. У Эдуарда Асадова была такая «Баллада о любви и ненависти», я ее пересказывал как-то в эфире: там для того, чтобы мотивировать полярного летчика его жена призналась, что была ему неверна, и он героически… Злоба дала ему сил выкарабкаться из кабины где-то на полюсе. Ненависть, конечно, удерживает. Но больше всего меня удерживает жена. Так случилось, что в моей жизни есть большая и все более расцветающая любовь к большому и все более интересному человеку. И, конечно, меня в огромной степени удерживает Бэбз. Знаете, я на его примере вижу, какими опережающими темпами идет развитие современного ребенка. Я вижу это и на своих студентах.
Не знаю, хорошо это или плохо, но подавляющее большинство моих студентов не то что на меня подсаживаются, нет. Но они создают такое стабильное живущее сообщество, которое мы называем «Большое ЛИТО». Это литобъединение, мы отбираем из каждого потока, с каждого курса двух-трех талантливых пишущих людей, и я слежу за их эволюцией. Ведь и «Арестовича» написал мой студент, и выходящая сейчас «Репа» (роман раньше имел такое название, но теперь оно сменилось, сейчас я тоже скажу точно, как оно будет звучать) – это написали мои студенты, мои ребята из группы young adult. Мы решили написать подростковый роман, который был бы интересен большинству. Сейчас я точно вам скажу. Там какое-то название стало более цивилизованное, чем «Репа». Наверное, мне интересно читать эту книгу именно потому, что она построена не по традиционным лекалам. Она совсем неожиданная.
Последнее название – «Маршрут перестроен». Хорошая книга, важная для меня. То, что она у нас появилась, лишний раз доказывает, что полигоном для литературных идей является литература школьная. Так вот, общение с этими студентами, с этой категорией внушило мне, что темпы развития современного подростка, современного студента нам и не снились. Это люди, которые на наших глазах в 17, 19 лет становятся потенциальными не скажу спасителями мира, но могли бы им рулить. То, что меня держит в тонусе, – необходимость им соответствовать.
Понимаете, это тот самый случай, когда чтобы бежать, чтобы оставаться на уровне, чтобы оставаться с ними рядом, приходится перебирать ногами так быстро, как только можешь. То есть даже просто оставаться на месте требует огромных усилий. Вот это меня удерживает – азарт, мы с ними чрезвычайно похожи. У меня в основном студенты из бывших олимпиадников, победителей, но вот у меня даже в Штатах на мои семинары ходят не скажу одни и те же люди, но люди, которых приводят предыдущие выпускники. Они им рекомендуют. Это все один круг. И я вижу, как стремительно они умнеют, и это не мое влияние. Это серьезность ситуации, это катастрофичность момента, помноженная, разумеется, на очень высокую степень сопереживания, понимания. Я люблю людей сентиментальных. Это люди, наделенные очень высокой чувствительностью и снабженные большим объемом информации. Это меня удерживает. Я хотел бы думать, что современные школьники как-то… я не могу сказать, что они спасут мир. Они трансформируют его в правильную сторону. Большая часть этих престарелых спасителей человечества, этих престарелых создателей многополярного мира и некоей контрольной инстанции, которая будет ими руководить, – они просто понятия не имеют о том, какие проблемы волнуют сегодняшнего молодого человека, какими он апеллирует категориями. У них и близко в уме нет понятия о перспективах. Поэтому посмотрим.
«Интересно, почему современной молодежи не нравится Набоков? Кого не спрошу, все называют его скучным и никто не видит красоты языка».
Никита, то, что вы об этом спросили, очень печально. Ведь понимаете, для того, чтобы восхищаться Набоковым, нужен какой-то стартовый уровень. Сам Набоков, конечно, фантастический интеллектуал, знаток идеальный трех языков (английский, русский и французский), знаток энтомологии, знаток истории литературы, феноменальный преподаватель; человек, наделенный таким количеством знаний и умений, плюс еще профессиональный теннисист, уроки тенниса давал… Понимаете? Для того, чтобы Набокова немножко понимать, успевать за его количеством нейронных связей, я уже не говорю о художественном даре высочайшем, – это надо быть хоть немножечко на одном уровне с ним. Или иметь хотя бы базовый какой-то уровень.
Для того, чтобы читать «Аду», надо понимать каламбуры на трех языках, а если пропускать и читать там только эротику, то и эротика эта не возбудит человека, которому ничего не скажет образ Ады, корни этого образа, этого демона. Неслучайно Демон там – одно из ключевых имен, один из ключевых героев.
Думаю, что для понимания Набокова нужно еще и обладать, конечно, отношением к литературе как к культу, нужно еще и понимать статус изгнанника. Надо понимать, что такое эмигрант. Необязательно эмигрант политический; человек, уехавший из страны. Надо понимать, что все мы – эмигранты из рая нашего детства. Мы все жили в раю, нас всех из него извергли. Набоков, может быть, тем и гениален, что он из своего эмигрантского статуса сумел сделать метафору жизни как таковой. Для понимания Набокова нужно хотя бы уметь экстраполировать эту метафору на себя. Иначе не понятно, почему страдают его герои, насколько они близки.
Потом, понимаете, у Набокова есть вещи скучноватые, он сам говорил: «Мне кажется иногда, что мой язык – замороженная клубника». Я не думаю, что замороженная. Но дребезжание ржавых струн, о которых он говорит, как-то чувствуется. Он живет в отрыве и от русской, и от европейской, и даже от американской проблематики. Последняя вещь, которая могла быть интерпретирована как актуальная, как текущая, – это «Bend Sinister». Дальше он пребывает в таком не скажу безвоздушном, но таком выжженом пространстве, и даже Америка «Лолиты» – это немножко такая олеографическая Америка. Очень точно угаданы и придуманы все эти мотели, но все равно это Америка немножко из путеводителя. Мне кажется, что появились в это время авторы столь же продвинутые (как тот же Сэлинджер), более актуальные, более завязанные на реальности. Я не знаю, кто из писателей современного мира может быть интересен современному же студенту.
Я, кстати, считаю, что новая книга Данилевского, судя по анонсу, обещает вызывать некий интерес такого же рода.
«Сегодня нередко можно услышать, что ребенок без травм обречен на скучную посредственную жизнь. А что думаете вы? Действительно ли механизмы драмы и буллинг нужны для становления личности?»
Для становления личности – не обязательно, а для сострадания, для милосердия – обязательно. Я видел много людей, которые не умели сострадать. И это не мешало их профессиональному развитию, это не мешало их формированию, но чему-то важному это мешало, безусловно. И этот опыт добывается не обязательно страданием. Мне Айтматов в концертной студии «Останкино» сказал: «Литература нам дана для того, чтобы прожить в теории травматический опыт, который был бы слишком убийственным в реальности». Наверное, так. Но помимо этого, самый, пожалуй, точный рассказ об этом – рассказ Виктора Драгунского (вообще гениального писателя) «Друг детства».
Я собираюсь о Драгунском более подробно поговорить в цикле у Яковлева – «Кислород», рассказы о рассказчиках. Я собираюсь говорить о моем любимом рассказе Драгунского – «Рабочие дробят камень». Но «Друг детства» – самый нежный, сентиментальный, самый глубокий рассказ Драгунского. Если ребенок не пожалеет плюшевого мишку, которого он перерос… Помните, да? «Маленький пони, такие дела. Остался по-прежнему выше стола, и звали его великаном». Если ребенок не пожалеет свою игрушку, свой трехколесный велосипед, который никому больше не нужен (хорошо, если повезло его кому-то отдать); если ребенок не пожалеет… про людей здесь речи нет, просто хотя бы предмет своего детства, такой ребенок не будет хорошим. Надо их воспитывать так, чтобы они жалели.
«Как вы отвечаете себе на вопрос «зачем жить?», не терзает ли вас вопрос об упущенных возможностях? Я вот смотрю на сверстников: у кого-то бизнес, кто-то женился, а я книжечки пишу». Ну во-первых, наличие бизнеса или детей не мешает писать книжечки. Но раз вы уж так маниакально сосредоточены на литературе, что у вас ни на что другое не остается времени… Я думаю – это мое личное мнение, мой личный подход, – что вопрос о смысле получил еще ответ в Экклезиасте: смысла нет ни в чем, но можно получать удовольствие.
Если говорить о таком общем ответе, мне кажется, надо стараться, чтобы богу было интересно, поддерживать в боге интерес к происходящему. Потому что если ему станет неинтересно, если он отвернется, перестанет смотреть в эту сторону, случится примерно то же, что с Россией. Я, кстати думаю, что сейчас Он на Россию практически не смотрит. И именно от населения России зависит привлечь к ней Его внимание. Не то чтобы восстать – это как раз не самое интересное. Как-то что-то сделать, что не укладывается в парадигму.
Тут хороший вопрос, почему я думаю, что русский круг больше не будет воспроизводиться? А я не вижу интересантов, то есть людей, которые были бы заинтересованы в воспроизводстве этой системы опричного государства. Слишком много запретов. Самое главное – стало ясно, что в предельном своем развитии Россия несовместима с остальным миром. Рано или поздно России придется этот мир уничтожить или убрать себя, начать трансформироваться самой. Если выбор будет таким, неужели вы думаете, что мир скажет: «Да, валяй, взрывай, уничтожай». Нет, этого не будет.
Просто прекрасная, по-своему чудовищная, по-своему невыносимая русская система управления, русская система жизни, система бесконечного воспроизводства этой больной литературы, этого балета, семейного романа, военного оружия… Нет, весь этот комплекс, беспрерывно себя воспроизводящий… оказалось, что в предельном развитии он не совместим с человечеством, не совместим с историей. Придется что-то делать. Именно этим занят сегодняшний россиянин, если он ответственно подходит к цели и смыслу своей жизни. Он должен перепридумать себя и страну, он должен найти то, чем страна в этом мировом оркестре будет интересна.
Мне кажется, что как раз идеальное будущее для России – превратиться в полигон по отработке будущего, запретив саму идею что-либо запрещать. Россия должна после стольких лет кореизации, после такого запрета всего… Правильно «Пездуза» пишет: «С 1 сентября будет опубликован список того, что в России разрешено». Собираются ужесточать законодательство в отношении родителей, делать их более ответственными за детей, собираются ужесточать законодательство насчет иноагентов (уже ужесточили). Насчет книгоиздания, насчет цензуры, насчет пропаганды того или сего. Я не знаю, что в России осталось ужесточать. Надо просто уже сажать выборочно каждого десятого, как у Бродского в «Мраморе». А иногда и просто каждого, всю страну превратить в единый концентрационный лагерь. Это близко, причем в этом лагере обязательно будут подавать тыквенный латте.
Я просто думаю, что та Россия, которая будет, должна быть построена на идее «запрещается запрещать». Это должна быть страна самая свободная в отношении бизнеса, самая свободная в отношении идеологии, такая Мекка деятелей культуры, как в свое время другой Драгунский (Денис) предположил. Страна, где культура заново перестраивает себя. Где она перестала быть государственной, где она стала пространством свободной самореализации, а не пространством служения и выгрызания плюшек у государства. Если это произойдет, то все будет хорошо. Если нет, то не из чего будет начинать, не из чего заново будет строить систему. Я не вижу сейчас у России никакого другого топлива, кроме жажды эксперимента, кроме жажды попробовать, жажды реализоваться.
Мне могут сказать, что большинству россиян это неинтересно, их интересует только безопасность. В этом вы правы. Все-таки главное стремление человека – стремление на самой верхушке реальной пирамиды ценностей – стремление к самоуважению, стремление считать себя хорошим. Потому что никакая безопасность и даже никакая интересность не заменит самоуважение. Я решительно не понимаю, за что современной России уважать себя. За то, что она может разбомбить все человечество. Это очень сомнительный, очень недолгосрочный повод для самоуважения. Самое главное – он сработает в основном в случае маньяков. Если наберется достаточное количество маньяков, которым нравится сидеть на игле садо-мазо, такое общество жизнеспособно. Но мне кажется, что маньяк – это тоже такой экзотический продукт.
«Если хотите больше узнать об Арестовиче, почитайте последнюю главу книги его учителя Авессалома Подводного «Эволюция личности». Он всячески пытается этому соответствовать».
Я не читал Авессалома Подводного, более того, о нем я ничего не знаю. Потому что Арестович не дает мне списка обязательной литературы. Но я с удовольствием почитаю. Мне кажется, чтобы понять Арестовича, достаточно его один раз послушать. Или почитать Стругацких. Он ведет себя как человек, у которого в голове есть очень интересный и вполне убедительный проект будущего – тоже творческого, тоже реализуемого. Именно поэтому мне и интересно с ним. У него этот проект будущего есть, и я хотел бы участвовать в его реализации. А есть ли он у Иваницкой или Латыниной, я не знаю. Думаю, что нет.
«У меня такое ощущение, что Трампу вживили передатчик, как в рассказе «Операция Burning Bush» Виктора Пелевина. Нет ли у вас такого ощущения?»
У меня нет, но сама идея высказывалась многократно. У меня была идея, что у него органчик там. Что Илон Маск вживил в него программу, которая повторяет одну и ту же фразу: «Если бы президентом был я, этого бы не произошло». Хотя мы уже понимаем (понимают все, в том числе те, кто искренне его любит), что а) Трамп не справляется в собственными обещаниями, совершенно их не поддерживает и этом уровне не может функционировать; б) он не вполне сознает не только положение в мире, но и с свое положение. Он продолжает почему-то (это для меня совершенно непостижимо, я вижу это на уровне мимики, на уровне поведения) верить, что он герой дня и всеобщий любимец. Я со своей стороны ничего подобного не вижу. Я вижу ожидания у кого-то, у одних – тревогу, у третьих – разочарования. Даже у его фанов я не вижу единогласной прежней монолитности, прежней готовности поддерживать любое его действие.
Мне кажется (опять-таки, я не берусь расписываться за остальных), что исчерпанность ожиданий, исчерпанность повестки стала ясна уже к концу первого его президентского полугодия. Поэтому вопрос теперь – будет ли Вэнс альтернативой? И самое главное – сможет ли Вэнс предложить что-то иное, что-то новое, помимо репрессий? Мне кажется, человечество очень соскучилось, оно устало от репрессий, от страхов, от ожиданий ужасного, от войн на внешнем контуре и страха на внутреннем могут получать удовольствие специальные люди, вроде недавних эмигрантов, которые счастливы, что успели эмигрировать, и теперь для них самое главное – это не впустить других. Это частая история, но история, к сожалению, для немногих.
Человечество ужасно соскучилось не по стабильности, не по безопасности, а соскучилось оно по масштабному творческому проекту, по приложению своих сил. Люди не хотят оскотиниваться. Не нужно думать, что все, задрав штаны и сломя голову, бегут в какое-то страшное тоталитарное прошлое. Люди не видят в этом идеи.
«Вы упомянули, что следующая статья в «Дилетанте» будет о Розове. Чем он для вас привлекателен?» Виктор Розов – наверное, самый интересный российский драматург периода оттепели. Более интересный (во всяком случае, для меня), чем Арбузов. В каком-то смысле даже более интересный, чем Володин. Володин – замечательный драматург, а Розов – обычный. Но в нем была та смелость, которая была присуща еще не оттепели, а подготовке к оттепели, к кануну оттепели. Думаю, что… Сейчас, подождите секунду, требуется автосохранение.
Главные тексты этой оттепели были интересны именно с точки зрения их совершенно необъяснимого, но, если вдуматься, вполне естественного радикализма. Галина Николаева, которая начала роман сценой похорон Сталина, совершенно инфернальная атмосфера, подсвеченная адским пламенем. Эммануил Казакевич – недооцененная фигура, тоже буду о нем писать и рассказывать. После Сталина перемены должны быть более радикальными – те, которые задумывал Берия, а не те, которые осуществили Маленков и Хрущев. «В тяжелом, мутном взгляде Маленкова неужто нынче вся твоя судьба?» – писал, насколько я помню, Коржавин. У Иванова тоже: «Вот Берия, похожий на вурдалака, ждущего кола».
Именно недостаточная радикальность всех этих перемен и привела к довольно быстрому разочарованию в Хрущеве. Берия предлагал серьезные вещи, типа «отделение Германии, отделение Кавказа»… не знаю, «отделение», да… Это придание большей самостоятельности или максимальную либерализацию экономического законодательства советского. Он действительно что-то предполагал.
Люди ранней оттепели, как Владимир Померанцев («Об искренности в литературе») рассчитывали на радикальную ломку, на трансформацию. Пастернак говорил: «Все разрешенное давно напечатано, надо печатать запрещенное». Вот если бы «Доктор Живаго» был бы тогда опубликован, что-то могло бы сдвинуться, произойти. Реальное начало оттепели было временем самым революционным в российской истории.
Мне кажется, что Розов был голосом этой человечности. У него очень многие вещи проговорены отрицательными героями. Марк, например, ведь он Марка сделал тоже не случайно. Да и Борис тоже, Борух – подозрительное имя. Но Марк говорит: «Как это мы воюем на чужой территории? Я никогда не думал, что Минск – это заграница». Марк говорит очень много вещей, и Антонина… Все они говорят очень много вещей, которых положительный герой сказать бы не осмелился. И потом, конечно, главной заслугой Розова будет то, что он написал два новых литературных типа. Один новый литературный тип, который сыграл Табаков (так называемые «розовские мальчики», и ранняя слава Табакова была с этим связана), – этот тип довольно неглубокий. Он не вызывает у меня особенной радости. Это персонаж из «В поисках радости» или из «Дня рождения» (так, что ли, называлась эта пьеса?) [«В день свадьбы»].
Мне кажется, что розовские бунтари, которые дедовской шашкой крушат отцовские сервизы, – это не очень интересно. А вот женский тип он написал потрясающие. Много раз мне приходилось читать, что Вероника, как она была написана, и то, как ее играла Неёлова, – это истеричка. Но, во-первых, вы вспомните, что у Вероники убиты оба родителя при бомбардировке и погиб жених. Он без вести пропал, но она подозревает худшее. А потом понимает, что он убит.
Вероника – пример человека, у которого не осталось ничего. Она сидит и гладит плюшевую белку, не может ни работать пойти, не может лепить (она как-то лепила раньше). Такая же героиня-художница есть у Астафьева в «Звездопаде», она блокадница, как ее сыграла Вера Глаголева. Я тогда ей сказал, что это девушка роковая, на что она ответила: «Ничего рокового в ней нет, просто на все потеряла вообще в жизни». Наверное, да. Поэтому готова отдать себя первому встречному. Я думаю, кстати, Вероника потому и сдалась Марку, что в ней есть отчасти это начало женское, которое требует не скажу легкомыслия, но требует жить здесь и сейчас. В ней есть темное начало, в ней есть темная структура рока, она роковая женщина, конечно. Мне кажется, Самойлова играет ее более роковой, а Неёлова права, играя ее более инфантильной. Но эта женщина, безусловно, есть новая реалия русского театра. В ней нет ничего от производственной командирши, от Екатерины Ворониной, в ней нет ничего от крепкой, с тугими икрами, комсомолки, от девушки с веслом. Она декадентская героиня, она угадана задолго до оттепели.
За 13 лет до оттепели Розов эту героиню угадал, и в 1943 году (он, конечно, потом пьесу поправил и почистил к постановке), в «Вечно живых», он угадал в пьесе 1943 года самый обаятельный женский типаж – он угадал Веронику. Интересно, что он потом нигде не смог ее повторить. В «Гнезде глухаря» есть попытки, Зоя – такая девушка умная от живота, что называется. В ней умна нет совсем, но она умна за счет своей красоты, за счет женской рано реализованной сущности, она похожа на героиню у Киры Муратовой в «Коротких встречах», которая говорит: «Вот вы стали мне давать книжки, мне теперь со своими неинтересно, а ваши меня не берут».
Это женщина, у которой, по замечательной формулировке Горького, «тело не по душе». Или душа не по телу. Вот в них есть эта женская природа, эта соблазнительность, но в них есть и страшная тяга к другому, страшная ненависть к той реальности, которая их окружает. Белка – единственное, что их связывает с Борисом; эта белка – символ очень важный. Она тоже плюшевая, она тоже игрушка, как и в «Друге детства» у Драгунского. Эти девочки настолько не отсюда, они такие Золушки. Но потенциальная роковая красавица в ней угадывается. И если бы написать продолжение «Вечно живых» – что стало бы с ней потом? Она может выйти замуж за Володю, пришедшего с фронта. Но нет мужчины (кроме Бориса, да и он бы не справился), который был бы способен ее вечную жажду небывалого хоть отчасти удовлетворить. Сам Розов, сам ее автор-создатель, не был таким человеком. У него ужасно чувствуется в тексте (это всегда чувствуется, когда это есть) вожделение автора к героине. Видно же, что Толстой хочет Анну Каренину. Видно, что этот Пигмалион-Розов хочет свою Галатею, он хочет, чтобы женщина вроде Вероники вошла в его жизнь. Но он понимает и то, что он ее не тянет.
Кстати говоря, вообще, когда автор хочет героиню, получается, как правило, изумительно. Вот у Зорина в «Пропавшем сюжете» и в первом эскизе – повести «Алексей» (про адвоката, который защищает диссидентку и влюбляется в нее), – вот это тот случай, когда Зорину отчетливо хочется героиню. Он жил бы с ней и понимал бы, что у них ничего не получится, он понимал, что она все равно его или кинет, или бортанет, или перерастет. Но он ее и ненавидит, потому что она все время создает проблемы и себе, и ему. Но он ее хочет, потому что в ней есть нездешнее, в ней есть привет из других сфер. Кстати, таких женщин всегда играла Неёлова, и мне кажется, что лучше сыграть Веронику не мог бы никто. Хорошо, что Розов дожил до воплощения этого замысла.
«Мой ребенок только начинает читать. Не поздно ли заинтересовать его навыками чтения?» Мне кажется, не поздно. Но чем заинтересовать и как? Я много об этом думаю. Мне вот не надо заинтересовывать бэбза навыкам чтения, он читает страстно, потому что понимает, что это кратчайший путь к сказке. Он обожает выдумывать, читать, слушать сказки. И он понимает, что это тот универсальный код, на котором ему может быть рассказано все самое интересное. Надо, чтобы ребенка волновала другая реальность, чтобы он не удовлетворялся текущими играми, чтобы его интересовало другое. Знаете, это как у Мандельштама есть такое волшебное двустишие:
И плывет дельфином молодым
По седым пучинам мировым.
Вот такая тоска по мировым пучинам, по мировым далям… особенно если вы живете в какой-то местности с каким-никаким пейзажем, кроме городского… Да даже и в городском пейзаже мы умудрялись как-то: «И этот весенний, красный, большой закат с лихвой заменял Гаагу или Ривьеру». Ну вот такая тоска по большим просторам на краю города. Если у ребенка это есть, то все получится.
Потом, понимаете, навыки чтения возникают там, где ребенок слушает сказки. А еще лучше, где он живет в сказочном сюжете. Это не должно быть такое самопожертвование, как у Бениньи в «Жизнь прекрасна», где ему отец из концлагеря сделает страшную сказку, прости господи. Но это может быть другое. Например, для тех, кто бежит, кто находится в состоянии бегства, это поможет подняться над ситуацией.
«Знаете ли вы, что выходит книга у Константина Матросова?» Как не знать? Я даже предисловие написал. Хотя Константин Матросов и без моего предисловия – прекрасный состоявшийся поэт.
«Будете ли вы на «Синем троллейбусе»?» Да, обязательно. Если мы все доживем.
«Как вы относитесь к издательствам, которые не платят авторам?» Отрицательно. Хотя я значительную часть своей жизни или работал без гонораров, либо получал гонорары экземплярами. Я пишу без материальной заинтересованности, моя заинтересованность не в корысти. Мне кажется, что писать за деньги… Журналистику – да, можно. Преподавать за деньги можно. А писать роман за деньги – это то же самое, как если брать деньги за любовь. То есть я этого не понимаю, слава богу, что у меня такого опыта нет. Я иногда получал литературные премии, и они шли на ремонт дачи, но у меня никогда не было такого, чтобы я за книгу получил много. Чтобы это меня надолго избавило от работы. Я надеюсь, что, когда выйдет «Океан» (книга довольно увлекательная, даже мне было увлекательно ее писать), она принесет мне некоторое количество денег. Но я работать не брошу.
Во-первых, заработок всегда окказионален, он не главная цель, побочная результату. А во-вторых, процесс для меня дороже, мне гораздо интереснее это делать. Я бы при всем желании не смог написать бестселлер, прекрасно понимая, как это делается. Это скучно. И потом: все, что пишется на заказ, пишется без удовольствия, а читатель это чувствует.
«Почему в Град обреченный не попадали дети?» Это как раз очень просто. В Град обреченный попадают те, кого отбирают Странники (они же Советники). Никогда в Град обреченный не может попасть ребенок, если только он там уже родится. Они же отбирают тех, на ком они ставят эксперимент. Видимо, у них есть какие-то возрастные границы эксперименты.
Да, правильный вопрос, я действительно мечтаю написать продолжение «Града обреченного». Может быть, я его напишу. Но пока слишком много у меня своих идей недореализованных.
«Есть ли у вас навык медитации?» Я думаю, что у любого человека, который писал художественный текст, есть навык медитации, сосредоточенного размышления на заданную тему.
«Как вы справляетесь с внутренней тревогой?» С этим никак, работа иногда отвлекает. Но в момент внутренней тревоги нужен очень сильный толчок, чтобы заняться работой. Потому что можно столько пасьянса раскладывать или монетку подкидывать. Как, собственно, помните, в «Хрусталев, машину!», – потрясающий эпизод. «Если упадет орел или решка, то все в моей жизни будет хорошо», – думает он накануне ареста. Помните: «Сталин нас всех превратил в ожидальщиков». Человек ждет в ожидании новой меры, ареста, высылки, увольнения с работы. Человек живет в ожидании худшего постоянно. И действительно, нас всех превратили в ожидальщиков – или жестокого чуда, или спасительного чуда. Выйти из режима ожидания – начать что-то делать, где вы сами себе хозяин, где вы ни от кого не зависите. Такой вариант тоже существует.
Вот с тревогой такая проблема есть. От скуки, от безысходности, от отчаяния лекарств не придумано, а от внутренней тревоги придумано, потому что существует «Ксанакс». Я не знаю, как это еще называется, существует масса лекарств, которые борются с anxiety. Проблема в том, что часто это сопровождается снотворным эффектом.
«Погадайте на какой-нибудь книге в прямом эфире. Задайте вопрос и откройте на случайной странице». Давайте. И перейдем к школьной теме. Я просто хочу взять книгу. У меня, к сожалению, в kindle-варианте «Катабазис», поэтому я по нему погадать не могу. А давайте по этой книжке, раз уж я ее взял, – «Сошествие во ад». На чем откроется. А давайте 99 страница, 9-я строчка: «One else and you must carry… someone’s burden. I haven’t made this universe, and it’s not my fault». «Вам надо всего лишь взять еще чье-то бремя. Мораль в том, что, кроме взаимопомощи, никакого спасения нет». Наверное, вот так. «Я не создавал эту вселенную, и она не моя вина». Там герой объясняет так.
А, кстати говоря, Господь тоже может сказать, что он не создавал эту вселенную. Гностики считают, что физический мир отдельно, а бог – отдельно. Но я думаю, что он создал все, чтобы нам с вами было где себя проявить.
Поговорим о школьном романе. Так, подождите, очень интересно. Это важный звонок, сейчас отвечу. Как вы понимаете, это связано с доставкой, с доставкой некоего сюрприза для некоего бэбза, а это та вещь, которую я не могу отложить, когда они звонят. Почтовый адрес, извините, при вас называть не буду. Хотя кто его не знает?
Так вот, о школьном романе. Дело даже не в том, что это полигон для литературы взрослой. Дело в том, что это попытка отрефлексировать картину будущего, есть она или нет. И школьный роман 70-х, вообще школьная драма 70-х появилась в огромной степени оттого, что Советский Союз в 70-е годы стал осознавать, до какой степени он зашел не туда. Отсюда появились бесконечные истории о встречах выпускников. «Ночь после выпуска» Тендрякова, «Традиционный сбор» Розова, «Шестьдесят свечей» того же Тендрякова. Истории о том, как выпускники продолжают доигрывать давнюю любовь. Кстати говоря, встреча однополчан в «Белорусском вокзале» примерно той же природы. Прошлое оказалось радикально, органически, принципиально не таким, каким его мечтали увидеть в первом классе или после войны. Общество осознало, что оно зашло не туда. Тогда же произошел расцвет советского школьного фильма, потому что обозначилась концепция другой жизни, другая жизнь была вокруг.
Как правильно сказал Игорь Старыгин, «Доживем до понедельника» – это фильм об историке, который устал преподавать эту историю. А получается у него – хотя он прекрасный преподаватель – Костя Батищев. Или получается у него тот шофер (который подвозит Мельникова), который говорит: «Ваш КПД мог бы быть гораздо выше».
Учителя учат не тому, что получается. Жизнь учит другому. «Чему нас учит, так сказать, семья и школа, что жизнь сама таких накажет?» Но она не наказывает, происходит иное. Это осознание, что будущее обернулось другим, как оборотень. Концепция школы; то, к чему готовила школа, оборачивается совершенно другим миром, к которому никто не готов. Это стало проникать в умы в начале 70-х. Сменились три главные концепции – концепция будущего, концепция счастья и благополучия, концепция героя. Это особенно ясно в рассказах Трифонова «Победитель» и Аксенова «Победа». Оказалось, что победитель – не тот, кто победил, а тот, кто выжил. Оказалось, что главное – не Гриффиндор, а Слизерин, главная концепция мягкой силы, победы за счет хитрости, девиз Гарри Поттера – «отвага и слабоумие» такие – больше не актуален.
Значит, концепция школьного романа 70-х годов упирается в три главных конфликта. Во-первых, это замена героя. Герой большинства, представитель нормы перестал быть победителем. Раньше как было – «Красный галстук» (чудовищная пьеса Михалкова) или «Аттестат зрелости» (чудовищный фильм с молодым Лановым): всегда не прав то, кто выбивается из коллектива. Большинство всегда право, а тот один, что шагает не в ногу, – того мы поставим в строй и заставим маршировать до морковкиного заговенья. Появляется «Чучело», когда главной героиней становится изгнанница, изгой, против которой все взбунтовались.
В замечательном фильме «Расписание на послезавтра» (по-моему)… или был еще фильм «Открытый урок» (или что-то такое) про учителя физкультуры… Там была очень интересная концепция. Подождите, сейчас уточню. Тогда же и «Большая перемена», кстати, с очень неслучайным названием. Вот «Неоконченный урок» – замечательная картина. Он там физкультурник, но, видимо, просто учителя литературы побоялись брать. И его там спрашивают: «Неужели вы тоже думаете, что один идет в ногу, а вся рота – не в ногу?» Он говорит: «Да, такое бывает. Но объяснять это роте, пока она тупо топает ногами, я смысла не вижу».
То есть произошла смена приоритетов. Главным героем школьной литературы стал не человек большинства, а изгой, чучело. Когда это произойдет в реальности, мы увидим довольно скоро. Кстати говоря, Лена Бессольцева не стала героиней 90-х, героиней 90-х стала Железная кнопка или кто-нибудь типа Плюмбума, кто-нибудь из травящих, коммерчески более приспособленный.
Вторая тема, о которой мы говорим, – это смена образа будущего. Школа в «Расписании на послезавтра» перестала быть центром интеллектуального сопротивления. Она стала центром конформизма, рабства, стала школой рабства. Об этом рассказывает множество фильмов, прежде всего – «Ключ без права передачи». Там поставлена гениальным Полонским очень важная дилемма: несвободное общество способно породить или мафию, или секту. Вот это нравственная проблема, которая в центре картины. Мафия – это государство, секта – кружок диссидентов. Школа не может быть ни мафиозной, ни сектантской. А вот пойди да посмотри, какой она должна быть.
И третий поворот, который в школе начинают воспринимать особенно болезненно: а каков образ благополучия, каков образ победы, кого мы, собственно, растим? Растим ли мы детей, которые умудряются примириться с социумом, примириться к нему, или мы растим потенциального бунтаря, который развернет мир по-своему? Тогда же появился фильм «Лидер», в котором замечательно играл Алеша Круглов, царствие ему небесное. Он как раз был из поколения этих новых людей и погиб в армии. Или покончил с собой, или убили, мы до сих пор не знаем. Он же играл потом в «Рыжий, честный, влюбленный» старшего брата. И вот Круглов играл представителя конформизма, а лидер – это был новый типаж. Сценарий Даля Орлова, насколько я помню.
Дело в том, что попытки вдохнуть жизнь в образ комсомольца потерпели полный крах. Об этом нам рассказывает «Девочка Надя» Шпаликова. Ну а каким будет этот лидер? Диссидент не может организовать вокруг себя большинство, у диссидента судьба изгоя. К сожалению, школьный роман так и не ответил на вопрос о том, кого мы в идеале растим. Генка Шестопал в «Доживем до понедельника», поэт-одиночка, и стать представителем большинства он не может при всем желании. А девушка, в которую он влюблен, которая пересаживается к нему от Батищева, – так мы прекрасно понимаем, что она вернется к Батищеву.
Я думаю, что вся перестройка и вся советская история конца 80-х захлебнулась, уперлась в то, что положительный герой в этом социуме обречен стать изгоем или конформистом. А выхода у него нет. А героя нового типа, который может быть достаточно массовым, у нас нет. У нас есть либо Лев Абалкин – кроманьонец, вырожденец, эмбрион, человек другого мира; либо Тойво Глумов – человек, который обязан улететь, обречен исчезнуть. Максим Каммерер, к сожалению, тоже остался героем-одиночкой. Горбовский, может быть, последний человек, которого было много, который мог бы вокруг себя что-то подобное разогнать – он был добрый. Но большинство людей поколения Горбовского (как Атос Сидоров) исчезло из прозы Стругацких. Мы не знаем, что с ними случилось. В «Стажерах» есть последняя вспышка массового героизма. Мне кажется, именно отсутствие массового положительного героя и образа того лидера, который мог бы организовать школьный коллектив вокруг себя, – наша общая беда, что этого нет.
Верю ли я, что это еще возможно? Может ли появиться новый типаж, который укажет путь к будущему? Вот мне кажется, что война – это арена того сопротивления, которое постепенно может этого героя породить. Но страшную вещь скажу: главной особенностью этого героя будет слабость, бесконечное сострадание, милосердие. Просто я в «Океане» столкнулся с этой проблемой, у меня главный герой не дезертир, но беглец. Вообще главная тема современной литературы – это бегство. Он, этот герой, постепенно умудряется создать какое-то сообщество вокруг себя. Но он должен понимать, что сплотить людей сегодня можно только […]