«Один» с Дмитрием Быковым: Культура при Трампе

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Я подозреваю, что очень многие люди, которые голосуют за Трампа, вдохновляются не реваншистскими идеями, не ненавистью к образованным классам, а вполне понятным желанием простоты, работы с минимальным торможением, чтобы бюрократия и бюрократические препоны им не мешали. Это тоже нормально. И очень может быть, что Трамп часть из этих бюрократических препон и лицемерных запретов сумеет устранить. Я боюсь, что просто это тот шанс, когда лекарство будет хуже болезни…

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Купить книги Дмитрия Быкова на сайте «Эхо Книги»

Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники. Тема лекции – культура при Трампе. Или, иными словами, каким образом появление Трампа в качестве американского президента (уже второе, но, думаю, радикально отличное от первого) сможет повлиять на американскую культуру и прежде всего на ее протестную составляющую.

Я как раз со многими студентами эту тему обсудил. Мне кажется, они относятся к этому как к занятному вызову. Действительно, весьма перспективному. Очень много вопросов, возможен ли в Америке фашизм. Понятное дело, что зигу Маска обсуждать не следует, просто потому, что Маск вообще – очень переобсужденная фигура, перепиаренная. Там вообще сейчас многое не от него зависит. Да и вообще, понимаете, если мы какое-то откровение и пережили за последнее время… Откровение это весьма серьезное, не сопоставимое с большим откровением у Стругацких, но, наверное, значимое. Оно состоит в том, что все-таки роль личности в истории, хотя иногда и бывает велика в известных ситуациях, но все-таки преувеличена. Личности – это не более чем такие бибабо на пальцах истории, или визуализация тенденции, если говорить умнее.

Трамп приходит к власти потому, что Трамп нужен. Есть метафора Шендеровича о том, что это как бы спазм рвоты, когда слишком долго доминировала противоположная тенденция. Другие говорят, что Трамп – тот трикстер или джокер, который разрушит устоявшуюся бюрократическую систему, а строить будут другие. Как говорил Базаров: «Сперва надо место расчистить». Есть, соответственно, версия о том, что виноваты во всем левые, которые раздразнили историю, и маятник истории пошел в другую сторону.

Меня лично политкорректность никогда особенно не задевала, и я вижу в политкорректности, скорее, проявление обычного и довольно благовоспитанного лицемерия, такой благовоспитанности, когда какие-то вещи не называются вслух. Но это, понимаете, это все равно что говорить, что царский режим с его кровавыми жестокостями (они, безусловно, были) спровоцировал жестокий террор большевиков. Тут все-таки была обратная связь. Или, вернее, обратная зависимость. Наружу врываются подпочвенные силы, а эти силы врываются тогда, когда силы цивилизации слабеют или компрометируют себя. Это было так в России в 1917-м и в 1937-м, причем в 1937-м сильнее, чем в 1917-м. Это было так в России в 1991-м, когда тоже скомпрометировавшая себя и во многих отношениях порочная власть (как старая училка в классе) оказалась неспособна отвечать на вызовы времени, и вызовы времени хлестанули из-под почвы.

Наверное, нам приходится признать, что сдерживать эти силы или давать им другое применение (заставлять их крутить, например, какие-то колеса полезные) мы не научились. Наверное, права отчасти одна современная русская писательница (не хочу ее называть, чтобы не делать дискуссию публичной), которая говорит, что многие люди, поехавшие на Донбасс, имели благие намерения, просто эти благие намерения нигде нельзя было реализовать. Бывают такие люди, у которых, допустим, нет профессиональной  реализации. Или у них нет ярко выраженного таланта, в котором они могли бы реализоваться. Или у них вообще так устроена психика… У меня была такая цитата: «В чужое дело, в будуар, в альков, в борьбу со злом, куда-нибудь да вложит, поскольку по масштабу дар таков, что сам поэт вместить его не может». Есть такие люди, которые не могут сами заниматься своими делами, то ли в силу альтруизма, то ли в силу отсутствия дарования. И им надо заниматься чужими. Они все время помогают: то освобождают чужие страны, то играют в ролевые игры и переносят их в жизнь, то устраивают благотворительные организации, что само по себе прекрасно.

То есть я понимаю, что есть такая особенность темперамента. Но, к сожалению, этим людям не дают реализовываться профессионально. Им не дают никакой сферы, в которой бы их жажда заниматься чужими делами могла бы реализоваться. Да, из того же автора процитирую: «Она была достаточно мудра, чтоб скоро пренебречь его сноровкой, желать другим активного добра и лезть в чужие жизни с монтировкой». Такие люди есть. Наверное, нужно как-то их направить, направить их потенцию на что-то безопасное и, более того, что-то гуманное.

Я подозреваю, что очень многие люди, которые голосуют за Трампа, вдохновляются не реваншистскими идеями, не ненавистью к образованным классам, а вполне понятным желанием простоты, работы с минимальным торможением, чтобы бюрократия и бюрократические препоны им не мешали. Это тоже нормально. И очень может быть, что Трамп часть из этих бюрократических препон и лицемерных запретов сумеет устранить. Я боюсь, что просто это тот шанс, когда лекарство будет хуже болезни. Но у меня наступают четыре прекрасных года. Но я не думаю, что он продержится все четыре, судя по темпам, которые он анонсирует. Но я не думаю, что все четыре года он будет заниматься своими благими или не очень благими намерениями, мостить себе ими дорогу в ад.

Для нас наступает время быть в белом. Потому что мы предупреждали, мы об этом говорили. Нам все время говорили: «Ему мешают, дайте ему развернуться». Вот он и развернулся. В течение ближайших четырех лет он и его сторонники будут отвечать на наши претензии, как раньше приходилось отвечать нам. Мяч на их стороне, на их стороне все возможности, вся власть советам, и вот теперь мы будем смотреть, как они выходят из этих ситуаций обещаний, из ситуаций типа «у нас есть еще полдня», и так далее.

Кажется ли мне ультиматумом его обращение к Путину? Нет, не кажется. Он напоминает, что по-человечески у них были прекрасные  отношения. Людоеда людоед приглашает на обед, все очень мило. Будет ли ультиматум предъявлен? Я, скорее, здесь на стороне Андрея Мальгина, который в своей колонке написал, что Путину не нужно никакое регулирование. Путину нужен пакт переговоров. Готов ли Трамп сдавать Украину? Посмотрим. Готов ли Путин уничтожать Украину? Посмотрим. Готова ли Украина сдаваться? Тоже посмотрим. По-моему, нет. Иными словами, ни с одной стороны я не вижу ни готовности завершать конфликт, ни точного знания о том, как его завершить. И уж точно этого знания нет у Трампа с Маском.

Давайте не переоценивать людей, давайте больше думать о тенденциях. Тенденции таковы, что мир действительно немного отбился от рук, но, как мы знаем, война не решает проблем, а война загоняет проблемы вглубь, она списывает их, как бы снимает их с повестки. Вот роман «Июнь» об этом и был написан.

Мне кажется, что война, напоминая миру о базовых ценностях, только усугубляет его проблемы и доводит его болезни до терминальной стадии. Я не вижу пока в современном мире той силы, которая  смогла бы, победив, организовать новый, более-менее разумный, гуманистический мировой порядок. Возможно, что эта сила появится. Во всяком случае, я не думаю, что в случае прямого столкновения России и США в мире прибавится добра и справедливости. И не думаю, что какая-нибудь из этих сил (ни нынешняя Россия, ни нынешняя Америка) не сможет миру ничего предложить. Вот насколько они взаимно уничтожатся – на это посмотрим.

Мне не то чтобы комфортно наблюдать за этим изнутри, но я надеюсь (и на это всегда была моя надежда), что под действием государственной фальши, под действием слепой, грубой силы, государственных запретов сформируется то общество, гражданином которого я был бы счастлив быть. Это общество вроде русских диссидентов, которые есть в России и сейчас; вроде американских диссидентов, которые противостояли маккартизму. Маккартизм ведь был, и все разговоры о том, что в США не может быть фашизма, знаменитое название романа Льюиса «У нас это невозможно» (сейчас проверю; во-первых, по-моему, возможно; во-вторых, описано)…

Я думаю, что самым ценным результатом прихода Трампа будет формирование антитрампистской… Да, автор романа – Синклер Льюис, все правильно. Главное, не путать двух Льюисов, один из которых – автор «Хроник Нарнии», а второй – известный американский социальный реалист. Никоим образом не следует паниковать и заранее печалиться, потому что я верю в силы нравственного сопротивления. Я знаю, что, сопротивляясь сначала Сталину (а при нем нарастал этот протест, возьмите повесть Синявского «Суд идет», там все написано), затем, при Хрущеве и сонном Брежневе, общество отчасти поляризовалось, заряжалось, отчасти развивалось, безусловно. У меня один мальчик замечательный (полный атеист, кстати) делал глубокий доклад о русском расколе. Он доказывал, что раскол – это нормальное и, более того, оптимальное состояние любого общества, где есть глубокая вера. Раскола не бывает только среди атеистов, и то там находится причина. Диверсификация, раскол, условно говоря, на староверов и нововеров – это нормальное состояние человечества.

Кстати говоря, почему у меня с таким жаром дети читают в запрещенных книгах и обсуждают протопопа Аввакума? Потому что протопоп Аввакум, будучи архаистом, он – безусловный новатор в отстаивании своих ценностей и, самое главное, в стилистике своей книги, первой русской автобиографии. В основе прустовской традиции в западном мире лежит Блаженный Августин и Руссо, а в основе русской традиции исповеди лежит протопоп Аввакум. Самойлов сказал: «Мужицкий бунт – начало русской прозы». Нет, раскол – начало русской прозы. И раскол общества способствует не просто его поляризации, а резкой его интеллектуализации.

Главным следствием прихода Трампа в Америке будет, конечно, ее интеллектуальный рост, ее протестный интеллектуальный рост. В России этого не происходит потому, что там не просто авторитаризм, а там диктатура. При диктатуре, как вы понимаете, от людей требуется не поумнение, а поглупение. И то, судя по нынешней России, огромное количество людей там поумнело, прозрело и многое начало понимать.

Я не стал бы пренебрегать в том числе прозрениями русского мира. Потому что если действительно были идейные люди, которые поехали туда решать идейные задачи, значит, эти люди первыми поймут, как их безобразно обманули. «В желтых окнах засмеются, как этих нищих провели». Конечно, от Прилепина не приходится ждать прозрения, потому что Прилепин все понимает. Он при умеренном таланте воспользовался шансом выйти в первачи, в первые русские писатели, потому что раньше ему не хватало. А вот другие очень может быть, что верили вполне искренне. Их прозрениями, их догадками пренебрегать не стоит. Они не хотели ничего для себя. Они хотели участвовать в большом и светлом, как им казалось, деле, в помывке слона. Но не вышло. Теперь из них вполне могут получиться первые протестанты. Мощные протестные силы.

Опять-таки, в какой степени появление Трампа приведет к появлению новой литературы сильной? Я думаю, опять-таки, две вещи важны. Во-первых, в Штатах и так журналистские расследования – самый популярный вид литературы. Журналистам будет что расследовать, и много мы прочтем документальных книг (анти- или протрампистских), но в любом случае напоминающих «Войну» Боба Вудворда, то есть чрезвычайно актуальных. И второе – писатели такого типа, как Франзен, разумеется, отреагируют на кризис политкорректности и ее отмену, и на появление новых, навязанных нарративов типа двух обязательных полов, торжества традиционных ценностей (традценностей, как их называют в России). Франзен, дай бог ему здоровья, вспомнит, что он вообще-то социальный сатирик. Начал он с социально сатирического романа… Первые два у него были романы-катастрофы с социальным уклоном, но славу ему принесли «Corrections», это была социальная сатира очень жесткая. Будем надеяться, что он вернется к своему излюбленному жанру.

У нас вообще очень много в Америке людей, которые блистательно дебютировали в свое время… Ну, например, Абрам Левин. В прошлом году он написал замечательный роман «Чикаго», сатирический… Мы вправе ожидать от него новых сатирических прорывов. Я думаю, что в ближайшее время не только социальный реализм, а и магический реализм, и социальная фантастика и даже фэнтези (резко социализированные, привязанные к актуальным проблемам) подарят нам новые шедевры. Мы живем во времена осмысления. И нельзя за это Трампу сказать «спасибо»: еще раз говорю, риски очень высоки. Но общество воспринимает это как вызов, задумывается, и ему интересно.

«Можно ли сказать, что главная черта Трампа – его непредсказуемость? Он легко уходит за установленные границы, определяет свои? Решения, которые он принимает, нельзя принимать буквально, они больше для смены курса и направления политики?»

Нет, мы много раз об этом говорили. Не только в современной России, но и во всем мире то, что разрешено, воспринимается как рекомендованное. Отмена запрета рекомендуется как приказ. И, конечно, вокруг Трампа, как вокруг всякого волюнтариста, будет множество людей, которые будут исполнять буквально его распоряжения, и тем компрометировать их. Посмотрим, повеселимся. Дело в том, что эксцессы исполнителя – не русское понятие. Тупые, подхалимажные, абсолютно раболепные исполнители есть не только в России. Их и в Америке хватает. Поэтому руководитель типа Хрущева, который действительно принимает волюнтаристские решения, непредсказуемые, который иногда тапком может врезать по трибуне, – такой руководитель для них подарок. Ведь у Хрущева были здравые идеи, но все они были скомпрометированы. Разводить в России кукурузу (там, где это можно) – это, может быть, очень неглупо, но ведь ее стали разводить в Приполярье. Поэтому думаю, что хочет того новый американский президент или нет, но большинство его решений будут исполняться с издевательской подобострастностью, с преувеличенной точностью. Гомеостазис защищает себя как умеет. И чтобы ничего не поменялось, люди всегда готовы компрометировать любые перемены. Это нормально. Насчет непредсказуемости Трампа так особенно не скажешь. Не очень верю в его непредсказуемость. Сейчас об этом поговорим тоже. Скорее, верю в его хорошо рассчитанную увлекательность, отвлекательность, даже рискнул бы я сказать.

Вот «трогательное высшее «я» в финале «Человека-слона» с учетом того, что Линч верил, что смерть – это не конец… Почему Джон решил умереть именно в этот момент? А самое главное – почему медсестры знали, что он умирает?»

Почему они знали, не знаю, люди вообще всегда догадываются. Но мне кажется, что Джон не решил умереть. В реальности он умер оттого, что у него голова перевесила во сне, а в фильме Линча он как бы сам на это пошел. Мне кажется, в фильме Линча он умирает, потому что он все исполнил, потому что он все сделал, что мог. Он прожил свою историю, он вернулся в эту больницу, он крикнул: «I’m not an elephant, I’m a human being!». Это потрясающий момент, который, я думаю, у Линча это самый сильный момент в картине… Хотя наверное, самый сильный – это когда карлики его ведут через лес. Я думаю, что после этого Джону Меррику просто нечего делать. Он свое предназначение совершил.

Я не думаю, что Линч – такой уж сложный режиссер. Он режиссер бесконечной изобретательности и фантазии, но главный посыл Линча заключается в том, чтобы сделать мир поэтическим и таинственным, а не примитивно страшным. Чтобы на примитивный скелет мира нарастить как можно больше мяса своей поэтической фантазии. Линч – как раз гениальный превратитель страшного и чудовищного в бесконечно поэтическое и прекрасное. И мы Джона Меррика в конце концов полюбили. Мы его боялись люто первую половину фильма, мы физически ощущали его вонь страшную, мы физически боялись, когда увидели его лицо, изуродованное болезнью. Но когда мы увидели его говорящим с комиссией, которая его посещает… Помните, когда этот Гилгуд, руководитель больницы, говорит: «Он безнадежный идиот». И потом они слышат псалом, а Хопкинс говорит: «Я не учил его этому». Приходит Гилгуд и говорит: «Вы можете представить, что он вынес?» Хопкинс говорит: «Думаю, могу». А Гилгуд говорит: «Думаю, не можете».

Вот Линч в таких вещах, а не в дымах, клетчатых полах или в «Голове-ластике». Это тоже хорошо, но надо помнить, что в основе мира Линча лежит гуманистическое понимание, гуманистическое и щедрое, оно весьма полезно.

«Как вы объясняете привлекательность эзотерики на протяжении человеческой истории?» Если понимать под эзотерикой оккультные и мистические учения, то тут сразу же две вещи. Во-первых, вера (очень, кстати, моему младшему сыну присущая), что с помощью заклинаний можно менять мир. У сына сейчас период заклятий, заклинаний, практической магии, алхимии, набора «юный химик», таких прекрасных вещей. С другой стороны, всегда полезно и почетно (прежде всего для самодисциплины) принадлежать к тайному обществу. Я думаю, что и масонство существует для того, чтобы все преимущества тайного общества ощутить, а смысла, тайного учения там нет никакого. Только взаимопомощь, взаимопомощь достаточно продвинутых людей, достаточно продвинутых для того, чтобы попасть в масоны. Никакой идеи, никакого проекта мирового и, тем более, никакой древнегипетской магии за этим нет и быть не может. Это просто такая попытка структурировать свою жизнь.

Эзотерика – это же всегда узкий круг посвященных, который не должен быть сектой, который может не быть сектой, а который является такой игрой в тайное общество. И нет лучшей школы, нет лучшего воспитания для молодого человека, чем конспирация, чем принадлежность к ТСБ, к тайному сигналу барабанщика, что, если помните, расшифровывалось у Алексина как «мой старший брат». Я не большой любитель ранней прозы Алексина, он пика своего достиг, как и многие авторы, в 70-е, но «ТСБ» (или «Тайный сигнал барабанщика») – это интересная идея. И если человек воспитывается тайным обществом, мне кажется, это полезно.

«А вы не опасаетесь поддерживать увлечение сына такими вещами? Ведь если заглядывать в бездну…». Нет, увлечения химией не опасаюсь. Я больше вам скажу: именно Роулинг, которая через магию вернула интерес к химии, к человеческому общению, которое в процессе создания заклинаний и зелий тоже активизируется… Интерес к латыни она подогрела очень сильно. Я думаю, Роулинг увлекла детей на путь активного познания. Понимаете, большинство алхимиков вдохновлялись не жаждой богатства, а жаждой познания, жаждой новизны. И именно поэтому мы помним большинство богословов как отцов философии, а большинство алхимиков – как отцов современной науки. Тем более что современная наука тоже постоянно меняется, на месте не стоит, вчерашний день становится алхимией, вчерашняя теория струн становится метафизикой, а физика идет другим путем. Иными словами, создание своей картины миры – работа, обязанность, от которой нас никто не освобождал.

«Как вы оцениваете поэзию Плотова?» Весьма высоко. По крайней мере, у Плотова есть стихотворения, которые я перечитываю с удовольствием, которые выводят его, казалось бы, остроумную и актуальную поэзию на уровень гораздо более высокий, чем фельетон. У него, как и у Иртеньева, есть выдающиеся тексты.

«Кто-то из российских политиков (кажется, яблочников) так объяснил поражение демократов и второе пришествие Трампа: люди раздражены толерантностью и эмпатией по отношению к тем, кто сам никакой толерантностью и эмпатией не отличается. Кажется, демократы переборщили с политкорректностью».

Не знаю, я уже говорил об этом. Меня политкорректность совершенно не так терзает. Тоже люди, наверное, испытывают своего рода желание переложить на демократов вину за свою фашизацию. Демократы в этом совершенно не виноваты. Людям всегда хотелось и хочется попробовать доступности, простоты и погрома. Это одно из развлечений, которое у них есть. Я еще раз говорю: как бы мы ни относились к Трампу, Трамп – это проявление тенденции. Вот здесь, кстати, я отвечаю на вопрос, что это у меня за курс. Artist in power (как он называется официально) – это курс, который рассказывает об артистах, актерах и писателях во власти, анализирует романы Саддама Хусейна, роман-антиутопию Черчилля (единственную его прозу, ну и, конечно, его художественные произведения публицистического, мемуарного характера; его шеститомная «История Второй мировой войны», это автобиографический роман, это «я и Вторая мировая война»… Черчилль не порывался писать историю, иначе там слишком мало о Сталинграде).

Давайте откровенно говорить, что художник становится главной фигурой мирового процесса, мировой власти, и с этим ничего нельзя сделать. Я рад, что я одним из первых ее отрефлексировал и о ней заговорил. Сначала в «VZ» (как раз к английскому изданию книги и приурочен этот курс). Потом это уже стало общим местом. Понимаете, раньше считалось… Раньше большинство американских президентов были  юристами, второе место занимали военные, третье – чиновники, officials. Раньше считалось, что задача политика – всех обеспечить и накормить (правда, экономисты редко становились президентами – видимо, они недостаточно убедительно лгут). Военные, понятное дело, должны обеспечивать обороноспособность, а сегодня мы сталкиваемся с новой концепцией власти. Мы понимаем, что пока профессионалы занимаются экономикой или обороной, кто-то должен создавать для страны нарратив, повествование. И в этом плане заслуги Трампа кажутся мне не очень высокими. Потому что он создает нарратив хотя и увлекательный, но, во-первых, все это уже было у Стивена Кинга в Греге Стилсоне, мы его видели. А во-вторых, это довольно примитивно: «мы лучше всех», «мы – сверкающий замок на холме», «пришли наши золотые годы», «на Марсе будут яблони цвести»… на Марксе… Мне кажется, это нарратив довольно примитивный. Если нацию и зажигать чем-то, то надо это делать, как Черчилль: «Я ничего вам не могу предложить, кроме пота, крови и слез. Мы – герои,  у нас должна быть колоссальная выдержка, мы в одиночку противостоим мировому злу». Вот что-то такое.

Иными словами, конечно, повествователь, нарратор, конечно, должен повышать самооценку населения. Но он не может и не должен повышать эту самооценку за счет безумной веры в себя и свою благословенность. Я думаю, что доблесть, одиночество, изгойство – это более положительные, более универсальные самохарактеристики. Человек есть тот, кто умирает, а умирает каждый в одиночку.

Мы вступаем во время, скорее, идеализма, и идеализма управленческого. Мы понимаем: люди ведут себя и чувствуют себя не так, как диктуют им кошелек, а так, как диктуют им миссия, самооценка. Сегодня востребован тот человек, который трагедию человеческой жизни (она трагична по определению) сможет сделать наиболее престижной. И я бы сказал, наиболее достойной. Я думаю, что здесь возможны апелляции к идеализму как к мировоззрению, потому что все-таки действительно «Как закалялась сталь» – это не атеистическое произведение, это исповедь святого, это агиография. Человек должен соответствовать своему замыслу, а не своим обстоятельствам. Вот в этом плане, мне кажется, пирамида Маслоу нуждается если не в корректировке, то в более глубоком понимании. Первичной потребностью человека является не только самонасыщение (без этого, конечно, никуда), но и самоуважение.

Я пытаюсь рассказывать о том, как короли-повествователи (писатели, артисты, театральные деятели типа Нерона) пытались создать для нации повествование, в котором их власть могла быть стабильна (как в романах Хуссейна), а самоощущение – почетным. Не рабским, не униженным, а культурным, как у д’Аннунцио. «Мы – нация художников». Вот что-то такое. Иными словами, главная потребность современного человека – это потребность в смысле. Это не я придумал, Виктор Франкл это сказал в «Скажи жизни «да»». Виктор Франкл пришел к этой мысли в нацистском концлагере, он показал, что люди, которым было для чего выживать, выживали. Более надежно выживали, имели более высокий процент выживаемости. Люди, которые не знали, зачем они живут, гибли первыми. Они переставали следить за собой, а после – за своей моралью. Человек не опускается, если он знает, зачем ему подниматься, зачем ему держаться. Это важная вещь.

«Мне показалось, что ваша «Дуга» говорит о неибзежности отката после прогресса». Так вам не показалось, я об этом многие и многие годы говорю. Эти откаты, эти печальные ретардации, печальные отступления на пути человечества – неизбежная месть природы, природы человека в том числе. Именно поэтому у меня там Габа – самый, казалось бы, привлекательный человек, огромный афроамериканец… даже не афроамериканец, а огромный африканец (это я просто ищу к «негру» синоним), который остался с детьми в лесу,  – я думаю, что он регрессор. По крайней мере, таков замысел.

Дело в том, что в мире Радуги есть прогрессоры (одним из которых является Камилл), и есть регрессоры. То есть КОМКОН-2 не дремлет. Я вообще считаю, что в каждом проекте Мира Полудня заложен как прогрессор, так и регрессор. И о регрессе думает КОМКОН. КОМКОН ведь создан не для поиска Странников. Что мы, наивные люди, неужели мы верим, что большая организация будет искать Странников? Совершенно очевидно, что человечество диверсифицируется само, никаких Странников нет. «Зачем же нам Странники?» – писал мне Борис Натанович в 1989 году,  в первом письме.

Человечество ищет себе тормоза. Ведь, между прочим, в «За миллиард лет до конца света» гомеостатическое мироздание – это тоже работа КОМКОНа, и мы прекрасно понимаем, кто там стоит за этим. И деперсонификация сюжета есть, есть и само мироздание, которое помогает, но по большому счету, все спецслужбы мира всегда заняты только одним  – торможением. Это высказано не только у Стругацких, это выражено и у Леонида Леонова в «Пирамиде». Дать тормоза, остановить, иначе человечество погибнет, уничтожит себя, оно так устроено. Поэтому на любой Радуге есть и Камилл, но есть и Габа. И он, после того, как прошла волна… Не буду рассказывать, что он там делает, но это важно. Знает о его предназначении только один человек, это Таня. Таня после волны меняется очень сильно.

Всякая культура – это дуга. Происходит выступ, как на Курской дуге, ну а потом его силком вправляют. Но основной вектор движения от этого никуда не девается. Человечество никогда не будет стремиться назад. Многие говорят, что сейчас человечество расплачивается за безумное превышение своих сил (по Пастернаку, так статья называлась о «Живаго»), за прогресс, за просвещение, а пора вернуться к темным векам, потому что за ними правда. У меня, кстати, есть в «Дуге» герой, который выдвигает эту теорию. Еще один человек из «чертовой дюжины». Но проблема-то в том, что главный вектор в развитии человечества никуда не девается, это все равно вектор прогресса.

Сегодня велик соблазн поверить в то, что вот эта ретардация навеки. Внутри отступления, внутри дуги всегда кажется, что волна – нормальное состояние человека. Но нет, это не так. Просто, как говорит Горбовский ближе к финалу (у меня в повести): «После каждой волны все труднее приходить в себя, все труднее стимулы». Он говорит: «В моей жизни было событие, которое как бы предсказывало волну, после этого события я всегда один. Мне очень трудно было потом собрать себя по частям. Сейчас мне еще труднее. Но ничего не поделаешь – я буду это делать».

После каждой ретардации ужасно трудно, после каждой зимы ужасно трудно просыпаться к весне. А главное – непонятно, где силы взять. Я помню, когда я из комы только вышел, Катька (чьему чутью я не устаю поражаться) обозначила это событие републикацией моей стишка: «Земля выходит из-под снега… и лезут из-под него». Сейчас найду. Это стих я прочел бы с удовольствием. Меня часто просят читать что-то, и этот стишок я прочту. Потому что всякий раз не понятно, как после кометы, как после победы (ведь «Муми-тролль и комета» рассказывает о том же самом) выходить из грота и говорить: «Мне кажется, все цело. Пойдем, посмотрим». Как сказано у Киплинга: «И поднимать, и реставрировать изношенными инструментами». Как-то придется, наверное. Как-то это надо делать, хотя это очень мучительное занятие.

Земля очнется после снега — и лезут из-под него

Обертки, хлам, почему-то кости, битый кирпич,

Стекло, бутылки из-под пиво, бутылки из-под вино,

Дохлые крысы и много чего опричь.

Со всем этим надо бы что-то сделать, но непонятно, как

За все это браться после такой зимы,

Когда мы тонули в сугробах, шубах, вязли в клеветниках,

А как приводить в порядок, так снова мы.

…Вот так очнешься после ночи — и лезут из-под нее

Вчерашние мысли, скомканные носки,

Обломки тем, обломки строчек, сброшенное белье,

Малознакомое тело рядом, прости.

Внизу, на улице, та же свалка и аромат при ней,

И дождь со снегом, вечный, как вечный жид.

Казалось, за ночь все это станет вечера мудреней,

А нет, не стало, как лежало, так и лежит.

…Душа очнется после смерти — а там все тот же кабак:

Смерть завистников не смирила, павших не развела,

Зла не забыла, и все, что было сброшено кое-как, —

Так и валяется в беспорядке: дела, тела.

Вокруг лежит печальная местность, русла, мосты, кусты,

Аккумуляторные пластины и ЖБК,

Повсюду запах прелой листвы и горечь новой листвы,

Серо-зеленый цвет бессмертья и бардака.

Рыжеют пятна былых стычек, чужих обид,

Лопнувших начинаний, пустых лет.

Казалось, смерть облагородит, посеребрит,

Гармонизирует — но оказалось, нет.

И надо все начинать сначала, цвести и гнить,

Подхватывать эту нить и узлы вязать,

И не скажешь, зачем, и некому объяснить,

А главное, непонятно, где силы взять.

Спасибо за внимание, спасибо, что заказываете. Знаете, я сейчас иногда (это редко бывает) испытываю теплое чувство… Что все-таки кое-что полезное я сделал. Это возникает, когда долго живешь. Возникает это чувство при двух обстоятельствах: либо когда перечитываешь какие-то свои старые тексты, понимая, что ситуация предсказана прямо (сейчас ты в этом живешь, а тогда – предчувствовал; вот с «Июнем» у меня такое ощущение, с «Истребителем» отчасти), а второе – это когда на твой курс приходят студенты с твоего прежнего курса. И ты понимаешь: им интересно. И ты понимаешь, что ты создаешь им возможность применить свою спорную, сложную, вьющуюся мысль. А если ей не находить применения, то не очень понятно, зачем жить.

«Планируете ли вы новые радийные программы?» «Одина» мне, в принципе, хватает, как хватает мне и «Навигатора», в YouTube у Нино (пусть никто не обижается, но она – самый, наверное, любимый мой собеседник; не потому, что она самая красивая, хотя это важно, Нино Росебашвили, это я чувствовал и на «Эхе», а потому что – и это важно, это нельзя имитировать – ей действительно интересно узнать мои ответы, она думает в том же направлении, в тех же терминах). Обычно, когда термины начинаешь объяснять, на это уходит все время, а она более-менее мыслит в том же словаре, сформированном на чтении тех же авторов. И вот с Наки  у меня те же ощущения были, с Крючковым, иногда с Давлетгильдеевым. Мы понимаем пароли друг друга, это важно.

Но, тем не менее, новая программа у меня будет. Пожалуй, воспользуюсь-ка я шансом ее проанонсировать, хотя, видит бог, я этого делать не хотел. Но раз вы спросили, я скажу. Это не радийная программа, а это совсем не политкорректное мероприятие. Есть такой израильский YouTube-канал, он называется «Шенкин 40». «Шенкин 40» – это канал, на котором у меня недавно был, что называется, откровенный разговор. И нам понравилось с этими двумя ведущими – Марком и Антоном – разговаривать, мы немного поговорили. И решили сделать такую программу «Охотники на привале». Название мое, и я могу объяснить, почему она так называется.

Мы очень многое говорим по обязанности. Грубо говоря, когда мы охотники: когда мы охотимся за истиной, когда мы охотимся за правильной формулировкой, но у нас бывают времена, когда мы на привале. Когда мы можем позволить себе в приятном обществе порассказывать байки, поговорить на любимые мужские темы – политика, спорт и бабы… то есть, простите, политика, спорт и любовь. И когда мы можем позволить себе неполиткорректно порассказывать – без мата, а, может, и с матом – байки из нашей жизни.

Понимаете, у Бондарева в романе «Выбор» была такая фраза: «Сказал он уютным баском любящего мужского общение джентльмена». У Бондарева, в том числе и в «Выборе», бывали довольно меткие определения. Я люблю мужское общение, и у меня был, честно говоря, всегда большой дефицит этого общения. С женщинами я всегда могу быть откровенен, потому что любовь – та вещь, когда не спрячешься. А вот друзей, с которыми я мог бы быть откровенен, с которыми бы я разговаривал, как с самим собой, у меня немного. Это были старшие друзья (такие, как Житинский), которым я мог все о себе рассказать. Из нынешних ребят моих – это мой импрессарио, великий Степа Севоян, который устраивает мои гастроли. Это Володя Грейсух, вдовец, муж Жанны Магарам. Это Вадим Гефтер из Днепра, великий бард и друг мой большой. Это Ян Валетов, которому тоже… Прикинь, Ян, я все тебе бы мог рассказать. Володя Васильев – замечательный когда-то харьковский бард, а ныне, видимо, немецкий, но все равно всегда харьковский. Есть очень мало мужчин, с которыми возможен такой треп. Саша Ратник, конечно. Это потому что, понимаете, обычно, когда вы разговариваете (даже в «Одине»), вы должны себя ограничивать какими-то мерками: а не прикроют ли «Живой гвоздь», а не обвинят ли тебя в очередной фобии? Даже уехав, ты все равно обязан об этом думать.

 А вот отпустить себя, отвязаться и поговорить, как охотник на привале, – это для меня очень драгоценная возможность. Эта программа начнет со 2 февраля выходить. Не знаю, будет ли она иметь успех; скорее всего, она будет всех бесить. Почему я не хотел о ней говорить? С одной стороны, меня подмывает, а с другой – как-то очень страшно.

Я надеюсь, что и слушать ее будут те немногие, кому это интересно и нужно, а не те, кто хочет поймать меня на слове; и не те, кто слушает, чтобы возразить любой ценой, как одна старая дева в чеховском «Учителе словесности» (если я ничего не путаю): она всем возражала, а потом рыдала: «Ах, никто не хочет понять». Хотя понять-то было нечего,  только ее женское одиночество, поэтому-то она и спорила, поэтому говорила всем гадости. От одиночества, оттого, что она некрасивая.  Мне бы хотелось, чтобы иногда нас слушали ради интереса, а не ради того, чтобы возражать.

«Какой роман из пятикнижия Достоевского для вас наиболее увлекателен?» «Бесы», никогда я этого не скрывал. Понимаете, Достоевский испытывал два противонаправленных, противоположных направления. С одной стороны, это было его прогрессирующее не могу сказать безумие, но прогрессирующая определенная зависимость. И по «Дневнику писателя» видно, как его некоторые идеи (парадоксалист, утверждающий пользу войны, и так далее) начинаются: «как парадоксально…», а потом увлекают его все больше и больше. Черные идеи, которые погубили Валентина Распутина впоследствии.

С другой стороны, у него было замечательное чувство интересного. Он умел прекрасно писать конспирологические романы, романы заговоров. Иными словами, он должен был соблюдать очень сложный баланс между верой в свои безумные теории, которые позволяли ему писать блистательные тексты, и рабством в плену этих теорий, зависимостью от них. Иными словами, он манипулировал своим безумием, манипулировал своими зависимостями. Ведь и рулетка была одной из форм его аддикции, которой он тоже манипулировал. Потому что, понимаете, то отчаяние, которое он испытывал во время рулетки, тот ужас и та паника, которые он испытывал во время поражения и безденежья, – это было его писательский инструмент, это шло в дело. Но, к сожалению, это и приводило к необходимости закладывать юбку жены.

У писателя вообще всегда есть необходимость соблюдать баланс между маниями и фобиями, пользоваться своими маниями ровно настолько, насколько это способно создать текст. Между прочим, у Распутина это тоже приводило к появлению его лучших произведений – «Прощанию с Матерой», например. Вот этот культ прошлого, это ощущение, что все идет не туда. «Прощание с Матерой» – это последний текст, который балансирует на этой грани. Ну а дальше все – дальше он сорвался, сначала в «Пожар», затем – в «Мать Ивана, дочь Ивана». Это приводило все равно к появлению шедевров, у него все равно был надтреснутый, но великий голос. Когда вы слушаете осипшего Карузо, вы все равно знаете, что он Карузо, просто он сегодня не в голосе.

Но мне кажется, что Достоевский в «Братьях Карамазовых», невзирая на гениальные прозрения, которые там есть, находится все-таки в плену довольно серьезных искушений и заблуждений. Невзирая на то, что «Братья Карамазовы» – не последний роман, а первый роман нового цикла. И это, скорее, голос будущего. Не зря там появляется этот отвратительный старец, который противопоставлен Зосиме. Филофей [Ферапонт], по-моему? Уточню. Ну этот, который все себя веригами изнуряет. И есть там глава «Кана Галилейская», где сказано о пасхальной радости христианства: «Несите еще, еще вина». Вот это счастливая глава, понимание христианства как счастья, а не как самомучительства такого.

Но, видите, задача каждого писателя в том, чтобы раскочегаривать свои внутренние костры, но так, чтобы на этом костре не сгореть, так, чтобы на этом костре сварить похлебку, а не сгореть на нем. Это хорошая формула. Нужно поддерживать свое безумие ровно в том градусе, чтобы всегда смочь себе сказать (как говорили Стругацкие): «Здесь мы пишем». Вот здесь мы прекращаем придумывать, здесь мы пишем.

Это у Высоцкого была та же история, когда он себя непрерывно подзаводил. И этот подзавод был формой саморастраты, самоубийства, но и раскочегаривания самого себя. Я, кстати, к фильму «Спасибо, что живой» (равным образом, как и многие друзья Высоцкого – например, Кохановский) отношусь положительно. Кохановский – большой привет Вам, Игорь Васильевич – устроил мне попадание на закрытый показ картины, когда ее почти всю, почти готовую, показали ближайшим друзьям. И я посмотрел, мне понравилось. Хотя там видно Безрукова, но не в нем дело. Это все равно картина о главном, она даже не о Высоцком. Это картина о том, как гению для того, чтобы показать свой максимум, надо доводить себя и окружающих до предельных значений, до  предельного истощения. Достоевский такое вытворял. Просто Анна Григорьевна Сниткина была такая женщина здоровая, что ей жить с гением было интересно. А Аполлинария Суслова пала жертвой его экспериментов, она превратилась в роковую женщину Достоевского, которая ни от чего, кроме мучительства себя и других, не получает удовольствия. У Анны Григорьевны была здоровая душа, благодаря этому она спаслась.

«Послушать вас, так вы тоже мучаете себя и других, но ваш уютный облик отводит от этой мысли». Не знаю, почему он вас отводит.  Он не очень уютный. Я не такое плюшевое существо, как вам кажется, но спасибо, конечно. Спасибо за эти добрые слова.

У Алексея Дидурова были пронзительные слова:

В проулках твоих змеевидных

Сколь выпало ран мне завидных,

Сколь женщин пошло на бинты —

Без счета, и первая — ты,

и первая — ты…

Я не могу сказать, что женщины ушли на бинты. Кстати, очень многие женщины сами наносили эти раны. Но, конечно, многих людей я в своей жизни травмировал серьезно. Как говорил Пастернак Ивинской: «Ты не поверишь, Оленька, но я, с этой ужасной  нижней челюстью, был виновником многих женских слез», – говорил Пастернак трогательно, чуть не плача. Не знаю, был ли я виновником женских слез, но какие-то грехи у меня есть. Их я очень стыжусь, я их  помню.

Помню я их потому, потому что… Я об этом уже говорил. Когда ты перестаешь бояться все время, когда ты живешь за границей, где тебе не надо вздрагивать от каждого ночного звонка, где ты не открываешь новости по утрам, не ждешь увидеть там, что против тебя начата очередная кампания, тебе предъявлено очередное обвинение, очередное лыко тебе поставили в строку, а когда ты живешь, занимаясь более-менее правильными вещами, то есть пишешь прозу, пишешь стихи какие-то, жуткое количество я их написал, гораздо больше, чем надо, за последнее время, – у тебя актуализируются, активизируются другие страдания. Ты начинаешь страдать от угрызений совести. Я до того измучился ими в первый год свой здесь…

То есть он был, конечно, не первый. Я последние десять лет больше проводил в Америке времени, чем дома. Но все равно, в первый сплошь американский год я совсем измучился, что написал Кушнеру письмо. «Александр Семенович, что мне делать с угрызениями совести? Наверняка и у вас они бывают. Что вы с ними делаете?» Он мне честно ответил: «У меня есть рецепт. Я ставлю себя на место себя тогдашнего, и я понимаю, что я стоял в потоке времени, этот поток меня обтекал, руки у меня были связаны, и если я – не самый злонамеренный человек – так себя вел, наверное, я просто не мог иначе». Он говорил: «Это самоутешение только на случай самой серьезной бессонницы, самых серьезных угрызений. Вообще-то так думать вредно, но если вы дошли до такого уже самомучительства, утешайтесь таким образом, что вы не могли поступить иначе». Я, Александр Семенович, по гроб жизни вам за это обязан. Я всегда знал, что вы – человек психологически очень точный.  Мне немножко помогло в какой-то момент.

«Что вас больше всего раздражает в людях?» Ох, Соня! Я сам себя больше всего раздражаю в людях. Потому что я не очень люблю общение, мне это трудно. Я немножко такой аутист не аутист, но я хорошо себя чувствую с очень узким кругом людей, который я сегодня обозначил. Меня раздражает в людях их уверенность в том, что они уже все поняли и превзошли. Вот это, кстати, есть во многих трампистах. Кто-нибудь что-нибудь скажет про Трампа, а они: «Вы не жили в этой стране, вы ничего о ней не знаете, вы с апломбом о ней судите». Это говорит человек, который знаки препинания расставить не может, а берется судить обо мне.

Я не говорю о том, что самомнение раздражает. Это понятно дело. Как кто-то смеет думать, что он умнее меня? Дело даже не в этом. Раздражает вера в  то, что все поправимо, рулимо, что мир как бы менеджируем, что все можно сделать руками. Раздражает недооценка фактора иррациональности.

Одна из самых умных людей – если вспоминать интервью вокруг фильма «Спасибо, что живой» – Оксана Акиньшина мне как-то сказала: «Иди ко мне в пресс-секретари, ты один умеешь мои междометия приводить в слова». Но именно Оксана Акиньшина мне как-то сказала здравую штуку: «Больше всего в людях меня раздражает менеджерское сознание, то есть их уверенность в том, что жизнь рулима, разруливаема, что все можно разрулить. Что от головной боли, от угрызений совести и одиночества можно выпить горсть таблеток, что от чувства своей неуместности на свете можно избавиться, найдя правильную профессию или снявшись в правильной картине, от ощущения, что деньги способы решать большинство проблем. Они способны, но не все.

Или вот она говорит: «Если люди, которые искренне убеждены, что все любовные проблемы можно решить сексом. Секс – прекрасная вещь, но это смазка для отношений. Это помогает жить с другим человеком, но снять все проблемы ты не можешь, потому что ты не можешь спать со всеми. Тебя раздражает большинство людей, а спишь ты с одним, ну, двумя-тремя». Поэтому проблема разруливания, разрешения проблем, уверенность в конечной разрешимости большинства проблем бесит, конечно. И я вообще всегда считал, что мы любим Оксану Акиньшину не за ее красоту, не за ее неотразимость, а за то, что в ее трагических глазах живет тайное знание о неразрешимости мировой коллизии, тайное знание о серьезности мира. Правильно, в общем, кстати, у того же Достоевского: мы любим Настасью Филипповну за перенесенные ею страдания и за массу ее внутреннего сложного, глубокого понимания неоднозначности мира, хотя оно куплено ужасной ценой – ранним растлением.

«Не может ли быть такого, что в результате конфликта двух фашизмов Россия, чей ресурс бесконечен, войдет в Вашингтон, а в Центральном парке будет стоять скульптура, как в Трептов-парке?»

Такие мысли мне приходят. Россия, как последняя сила, ресурс которой неисчерпаем… Об этом, кстати, был гениальный анекдот, помните: «Когда у русских бесхозяйственность, они непобедимы». Еще был очень точный анекдот-загадка, помните: после мировой войны американский президент – последний уцелевший человек на свете – выходит из бункера, оглядывается радостно на пустую планету, но тут из кустов кто-то выбегает и в него стреляет. Кто это был? Вечно живой Ильич. Такой Кощей. Понимаете, Россия действительно обладает бесконечным ресурсом – территории, полезных ископаемых  и народным терпением. Но мне представляется, что в этой коллизии нет у нее шансов войти в Вашингтон, начать отлавливать американских эмигрантов-беженцев, привозить их в Россию и устраивать суды, публичные расправы (Вован с Лексусом уже мечтали о такой провокации, что мы все поедем в Украину, а они нас перенаправят и перевезут на большое судилище в России – их раскрыли). Мне кажется, что не будет такого.

У меня есть прочное ощущение, прочное убеждение в том, что вера России в свой бесконечный ресурс (и ресурс народного терпения, ресурс его бесконечного воспроизводства) немножко преувеличена. Мне Рене Герра, очень умный все-таки человек, однажды сказал: «Вы вот почему-то думаете, что Россия во время Второй мировой войны и потом доказала неисчерпаемость этого ресурса. Наоборот, это был последний резерв, это были последние люди, воспитанные при России 1917 года. Следующее поколение уже того ресурса, research’а, резерва не имело. Уже это были люди, у которых даже оттепель выдохлась довольно быстро. И советский Серебряный век, при всем его очаровании (это 70-е годы), все-таки был очень ограничен.

Я, кстати, сейчас додумался до ужасной мысли, ребята. Я написал об этом новую статью, она скоро выйдет, но не скажу, где. Ну вот Трифонов. Ведь мы ценим его за блистательной найденный стиль, за гениально найденную с глубоким подтекстом манеру повествования. Но, к сожалению, на уровне идей, на уровне проблем это довольно бледно. Злобные мещанки, рефлексирующие мужья-конформисты. Да, у него гениально описан этот быт. Но сам по себе конфликт, например, «Обмена» или, тем паче, конфликт «Предварительных итогов» кажется мне довольно простых. Некая метафизическая подкладка его текстов появляется только в «Другой жизни», которая была, безусловно, лучшей из «Московских повестей». Но, опять-таки, это ощущение другой жизни – ощущение перерожденной, вырожденной ткани – это очень точно почувствовано, но чтобы это понять в 70-е годы, даже социологом не было нужно становиться.

Трифонов – гениальный писатель. Но на уровне мысли российское семидесятничество все довольно примитивно. Именно поэтому возникали такие загадочные произведения, как аксеновская «Стальная птица», которая просто недоговорена. А так мы понимаем, что это образ Советского Союза. Мне кажется, что самым умным и самым сложным писателем 70-х был Горенштейн, но и у Горенштейна был иногда соблазн уводить его великие метафизические открытия в довольно простые споры о еврействе. То есть, иными словами, русская литература стояла на пороге откровения, но вместо этого откровения она сорвалась в бездну 90-х и осталась непонята. Высоцкий что-то понимал, мне кажется, поздний.

«Перечитываю «Белые одежды» Дудинцева и думаю, каким образом белые одежды превратились у нас в белые пальто?» Лена, это хорошо заданный вопрос, правильный. Но ведь что такое символика белых одежд у Дудинцева? Дудинцев – неглупый писатель, и «Не хлебом единым» – великий роман. Надо «Зимнюю сказку» почитать: говорят, тоже шедевр. «Белые одежды» Дудинцева – это белые халаты лабораторных работников, белые халаты служителей науки. «Белые одежды»  – это роман о том, как прогресс в русском понимании был остановлен и превратился в лысенковщину. Вот об этом история.

Белые одежды жрецов науки остались ничем не запятнаны. Белые одежды мыслителей не превратились в  белые пальто. Белые пальто здесь – это как раз бездельники; люди, которые больше всего боятся запачкаться чем-нибудь эдаким неполиткорректным. Не надо путать белые одежды служителей прогресса и белые одежды служителей истины с белыми одеждами моралистов, морализаторов. Мораль и морализаторы – разные вещи. Колаковский говорит, что мораль надо созидать каждую секунду самому, что нельзя больше ссылаться на моральный авторитет. Понятие «ценности» незыблемо, но ценности надо каждый день вырабатывать самому. Вот это позиция мыслителя. А позиция «я так не делаю, поэтому так не должны делать остальные» – это позиция морализатора. Мне кажется, это довольно очевидно.

«Как вы считаете, война выиграна благодаря Сталину или вопреки?» Война была развязана ему благодаря, он в ней нуждался как в легитимации. А выиграна… Тут и благодаря, и вопреки – все вместе. Ее выиграла та нация, которую он создал. Но благодаря ему она была ввергнута туда. Как замечательно когда-то сказал Александр Мелихов: «Советская действительность – это замечательная школа преодоления проблем, которые она же и создала». Или если чуть глубже… То есть если с другой стороны на этой посмотреть, то советская действительность – парад великолепных поколений, которые она создала, и она же и убила.

«Как вы оцениваете предвыборную кампанию Трампа?» С точки зрения его цели, если оценивать человека по законам, им самим над собой признанным, было не скучно. Да, он, в общем, создал систему, которая всей нации дала спорить, раскалываться, отвлекала ее от чего-то главного, что в это время происходило. Тут вопрос в одном: в какой степени у него отрефлексировано то, что все эти споры идут как бы вдоль главного, что они отвлекают? Ведь, понимаете, главный процесс, который идет сегодня в мире, который надо осознать, в котором надо осознанно участвовать, – это последние судороги архаики, последняя битва архаики и модерна, это последняя волна того раскола, который был начат Первой и Второй мировыми войнами. И Первая, и Вторая мировая война были попытками бросить в топку войны гениальные поколения.

Сегодня это гениальное поколение опять сформировалось, сегодня его опять пытаются уничтожить. Это последняя  битва гомеостатического мироздания, на стороне которого играют все тайные полиции мира. Наша задача при этом – формировать новые гениальные поколения. Меня вообще очень радует, что ко мне много народу записывается. Потому что я же не учу, я никому не навязываю свои убеждения. Я пытаюсь сделать так, чтобы со мной спорили и спорили чем дальше, тем убедительнее. Мне интересна атмосфера полемики, мне не интересна атмосфера единомыслия. Поэтому наша сегодняшняя задача – участвовать в процессе поляризации, интеллектуализации и быть достойными того мирового процесса, в котором мы сегодня стоим.

У меня, кстати, один ребенок, студент, высказал такую догадку: как театр живет, в общем, двадцать лет, так и цивилизации живет 2000 лет. Христианская цивилизация проходит сейчас раскол… Результатом предыдущего раскола была Троянская война. Кстати, Гнедич утверждал, что в Троянской войне было тоже деление на регресс и прогресс. Ахейцы – это прогресс, троянцы гораздо более авторитарны. Он это обосновывал тем, что троянцы запрещали своим бойцам оплакивать мертвых, а ахейцы разрешали. То есть психика ахейская была более гибкой, более модерновой. Я помню, как об этом рассказывала Кучборская, а я не просто завороженно наблюдал за Кучборской, но и внимательно слушал о том, что она говорила. Особенно когда она говорила про французов, про Золя, но и про Лессинга тоже.

Так вот, раскол, который происходит каждые две тысячи лет, в результате которого сначала гибнет Троя, потом гибнет Рим, до этого, наверное, как-то погиб Вавилон… Можно предположить, что каждые две тысячи лет с человечеством осуществляется очередная волна диверсификации. Мы попали в нее, и свое пребывание на Земле я обосновываю себе вот этим, что я высоких зрелищ зритель. Наверное, надо как-то гордиться происходящим масштабом раскола и понимать, что эти судороги – последние на следующие две тысячи лет.

И настанет рассвет

На две тысячи лет,

А иначе бы полная задница.

Потому что ведь бога действительно нет,

Пока кто-то из нас не сознается.

Так, значит: «Каковы перспективы Хинштейна в Курске?» Я думаю, что это расстрельная должность. Что бы он там сейчас ни делал… Хотя они обычно своих не сдают, а Матвеев, агент, по всей видимости, принадлежит к этой славной когорте… Кто-то у меня в дверь ломится? Сейчас посмотрим. Здравствуй, Бета! Соскучилась. Как в рассказе «Хамелеон»: «Соскучились, братцы». Бета, иди, покажись! Ох, собачку-то поднять уже не так-то просто. Растет! И Бэбз растет, и пес растет. Ну, она скучает. Понятно, потому что у всех свои дела. Бэбз занят математикой, у нее урок, Катька занята английским, у нее урок. Я занят «Одним». А бедный песик ходит одинокий и печальный. Пытается создать из себя воротник. Это очень понятливая собака, понимаете? Понятливость ее в том, что она с первой команды все понимает. Ее научили ходить в разведку. Ей говорят: «Разведка!», и она ползет по-пластунски. Конечно, это покупается определенным количеством беконовых косточек, но запоминает она все с первого раза. Бета, скажи «здравствуй». Бета, голос! Не хочет, понимает, что моя программа.

Я ужасно благодарен тем девчонкам, которые на распродаже магазина элитных пород выделили эту собачку, дешево купили и принесли. И bet – это же пари, пари было заключено, и я оказался вполне человеком. Я очень рад, что она так вписалась в семью, она имеет главные черты вомбата, которого мы так любим – ум, самодовольство, адаптивность. А почему я так люблю вомбатов, я не знаю. Наверное, потому что я на него похож.

«Как вы относитесь к упрекам Пушкина в имперстве?» Ребята, это сложная тема. Я понимаю, что русская культура (об этом тоже у меня та статья, на которую я сослался, которая скоро выйдет) виновата только в одном. Она не виновата в том, что она – порождение больных условий. Она виновата в том, что она стала оправдывать эти условия, по-стокгольмски их любить, провозглашать их единственно возможными. Русская культура была благодарна этому государству и этой больной системе за  то, что ее породили и в каком-то смысле гарантировали. Они ее и истребляли тоже, но они ее порождали. Она жила в плену больных противоречий. Более того, эти больные, искусственные противоречия (например, противоречия родины и истины) порождали, без преувеличения, абсолютно гениальные тексты. Но ведь понимаете, противопоставление долга и милосердия, которое характерно для классицизма, породило гениальную пьесу «Сид». Ну и давайте скажем спасибо. Корнель, Расин, классицистская традиция в целом стояла тоже на искусственных противопоставлениях. Но она свое время отработала и благополучно пошла дальше. Россия осталась в своем круге. У России была главная задача  – ходить по кругу и не допустить будущего. С этой задачей русская политическая система справлялась. Но это же привело и к страшному вырождению культуру.

Сегодня в России происходят глобальные события. Но к их осмыслению она ничего не может добавить, она копипастит, косплеит тексты о Великой Отечественной войне и штампы тогдашние, а они еще восходят к 1877 году, к дискуссии о добровольцах в 8-й части «Анны Карениной». Вот эта некоторая насильственная циклизация порождала, безусловно (например, русское чувство отчаяния, чувство восторга оттого, что мы такие особенные)… тут сложное чувство, которое испытывает человек, прилетевший из тропиков в Шереметьево. Он выходит в эту серую взвесь снега, на него все орут, ему все хамят, пограничник смотрит на него как солдат на вошь (как говорит Вика Гетьман, «как сало на кота»). И ты окунаешься в это и с таким чувством горькой радости говоришь: «Ну вот, опять, это мы, это наше!». Когда Россия плюхается в очередной разворот цикла, она всегда это делает с чувством горькой радости: «Опять мы, опять это все». Я очень хорошо это понимаю, это способно дать великий текст, но от этого устаешь, это несколько утомительно.

Единственная вина русской культуры заключается в том, что она стала апологетизировать, нахваливать те больные условия, в которых она существовала. И Пушкин говорит: «Я ни за что бы не пожелал иметь другую историю и других предков (Чаадаеву он пишет)». Он прекрасно понимает, что с другой историей он был бы невозможен как феномен, феномен этого посредника между царем и народом, между царем и интеллигенцией. Ниша первого поэта или, как сказано у Пастернака, «вакансия первого поэта» («Она опасна, если не пуста»). Это уникальная ниша, но Пастернак попытался из нее выскочить.

«Как вы относитесь к творчеству Чарли Кауфмана? Нравится ли вам роман «Муравечество»?» Спасибо вам огромное за этот вопрос. Потому что я люблю подходить к полкам, на которых есть все. «Antkind» – это одна из часто-часто читаемых мною книг. Чарли Кауфман – одна из самых любимых мною личностей в современной культуре. Именно поэтому я думаю, что при Трампе он испытает определенный, я бы сказал, славный бодрящий пинок. Не нужно думать, что на художника влияют репрессии, цензура, запреты или, наоборот, свобода. Нет, на художника влияет только одно обстоятельство – величие момента. И когда он переживает великий момент, он становится равен великому времени, которое он переживает. И он начинает выдавать шедевры просто оттого, что в воздухе повеяло переменами.

Вот Блок в 1905 году написал несколько гениальных стихотворений. «Старушка и чертенята», самое гениальное – «Девушка пела в церковном хоре». Это август 1905 года, но это не революция. У него о революции в  это время только «Деве-революции», в котором вообще четыре строчки. И, между нами говоря, нет ничего революционного:

О, Дева, иду за тобой –

И страшно ль идти за тобой.

Влюбленному в душу свою,

Влюбленному в тело свое?

Ничего особенного. А вот «Девушка пела в церковном хоре» – это да. Пастернак летом 1917 года пишет «Сестру мою жизнь», потому что вокруг происходят великие события. И это самая революционная книга этого времени. Я поэтому думаю, что Чарли Кауфман с его «Antkind» напишет новый великий роман, именно потому что «Antkind», «муравечество», человечество входит в новую фазу жизни, совершенно непредсказуемую. Человейник, да? Он в очередной раз делится на одних муравьев (так сказать, муравьев работящих) и на других – муравьев мыслящих.

Я к этой полке, на которой у меня стоят современные американские романы (в том числе романы ужасов), всегда подхожу с наслаждением, потому что там много великих книжек, накупленных в разное время по разным американским антик-магазинам. И, кстати говоря, вы не поверите, но я познакомился (пока по переписке) с Джозефом Макэлроем, автором «Женщин и мужчин», длиннейшего и сложнейшего постмодернистского романа, который я целиком-то не читал. Но куски читал, конечно, он же в рассказах. Я с ним познакомился, попросил его о встрече. Ему 95 лет, дай бог ему здоровья. Вот с Гэссом я встретиться не успел, оробел. Я попросил Макэлроя о встрече. Он попросил прислать образцы того, что я пишу, и тогда он решит. Я ему послал образцы. Не исключаю, что  он откажется. Но мне будет приятно все равно, что я прикоснулся к великому.

«Те, кому не нравился мировой шериф, могут предложить в ответ только мирового гопника». Да, это верно. Но все-таки я хочу сказать, что пара шериф и гопник – не единственно возможная пара. Мне кажется, у современной России гопничество – последние остатки, последнее наследство великой культуры. Дальше на месте России будет что-то совсем-совсем другое. Как каждые две тысячи лет что-то другое на месте Рима появляется.

«Есть ли у вас куда бежать на случай диктатуры в Америке?» Диктатуры в Америке не будет. Америка сложная и разнообразная страна. У каждого свои формы политической жизни. Майдан возможен в Украине и невозможен в России. Диктатура возможна в России и невозможна в Америке. В Америке возможны серьезные кризисы вроде маккартизма, вроде шутинга или убийства президента. Но это, опять-таки, не русский формат. В Америке своя уникальная история со своими уникальными форматами. Давайте из этого исходить. Будет что-то, чего еще не было. Но в принципе-то, мне есть куда поехать. Понимаете, я надеюсь, что мне не придется это делать, потому что я английский знаю лучше, чем другие языки, и американскую культуру знаю лучше, чем другие культуры.

Я люблю Америку. Я в первый раз сюда приехал в 1994 году и понял, что хочу здесь жить. Россия была для меня идеальна, пока там мать была, пока работа там была. А потом, когда не очень понятно стало, зачем я там нужен, я подумал, что могу поработать в Америке. Я здесь счастлив, я не хотел бы ее ни на что менять. Я однажды спросил Сенкевича, где бы он жил, если бы ему не дали жить в России? Понадобилось бы уехать. Он сказал: «Я бы купил яхту и путешествовал бы с одного маленького тропического острова на другой. Понимаю, что Россию мне ничто не заменит, но у меня, по крайней мере, будет иллюзия приключений». Я думаю, ему хватало денег для такого.  Он был интересный человек, у меня тогда получилось это интервью. Меня предупредили  тогда, что он очень мафиозный, но такие вещи интересные он рассказывал – шикарно было!

Ну и вот, Сенкевич производил впечатление человека с разнообразными связями в разнообразных сферах, но, отвечая на этот вопрос, он стал очень серьезен. И, конечно, для меня – я очень любил путешествовать – «Клуб кинопутешественников» был моей отрадой. Я понимал, что моими глазами советский человек смотрит на мир, но сам бы я к перспективе изгнания относился бы тяжело. Я его спросил, какое было у него самое тяжелое путешествие. И он сказал: «Самый трудный, тяжелый и страшный опыт в моей жизни – это Антарктида. Этого я не пожелал бы никому. Это был ад». И подробно рассказал, из чего этот ад состоял. Прежде всего, этот холод, который физически на тебя каждую секунду давит, сплющивает тебя. Ты понимаешь, что вот здесь тебя точно не надо. Ужасное ощущение. И, конечно, зависимость от этих хрупких стен алюминиевых, хрупкость любого предмета на холоде – кошмар! Интересный был человек.

«На востоке приняты три известных архетипа мужчины – поэт, воин и земледелец. Согласны ли вы с этим? Вы вот поэт. А есть ли женские архетипы?»

Я, кстати, совершенно не уверен, что я поэт. Вообще, мне не очень нравится такая идея, что у мужчины есть два достойных занятия – быть воином и быть поэтом. Мне так не кажется. Мне кажется, самое достойное занятие для мужчины – это все-таки быть отцом, быть учителем. Учитель, мне кажется, – это профессия, которая в мужском исполнении приобретает особые коннотации. Скажем так, менее милосердные и более провокационные.

А вообще я не очень верю, что есть три этих достойных ниши – певец, скиталец, дервиш, воин, земледелец… Мне кажется, что профессии будущего мужчины и есть залог нашего счастья и самореализации. Просто это будут профессии более тонкие. Я всегда с ужасом думал, что умирание ремесел (как у Тарковского: «Наблюдать умиранье ремесел – все равно что себя хоронить») – это же процесс перманентный. Ну вот там коннозаводчики, кожевенники, мастера-бочары, – это все профессии, которые умирают. Профессия шофера не отомрет никогда, я уверен, так же, как никогда не отомрет профессия учителя. Водитель нужен будет всегда, всегда будет нужен пилот космолета.

Но настоящее горе не там, где отмирает существующая профессия, а там, где рождается человек, рожденный для чего-то будущего. Вот капитан, да, капитан будущего космолета.

Мой сосед, угрюмо-недалекий, –

По призванию штурман межпланетный:

Лишь за этот жребий недолётный

Я терплю его ремонт многолетний.

Штробит он кирпичную стену

На завтрак, обед и на ужин,

Словно хочет куда-то пробиться,

Где будет кому-нибудь нужен.

Эта тоска по профессиям будущего мне очень понятна. А вот земледелец, дервиш и воин, – все это мне кажется безнадежной архаикой.

Вот очень хорошие стихи прислал один слушатель:

Я не могу спать,

Я не могу встать,

Я не могу начать

И не могу завершить.

Я не хочу предавать,

Я бы не смог убить,

Я не хочу умирать,

Я бы хотел жить.

Я бы хотел понять,

Я бы рад объяснить,

Я жажду кричать

И не могу врать.

Я бы хотел завершить,

Чтобы затем начать,

Для этого нужно встать

Или себя понять.

Я хотел бы забыть,

Я не хотел бы знать,

Я не могу умирать

И не могу спать.

Хорошие стихи! Молодец Вадим Мельник, присылайте еще!

«Какую экранизацию «Джекила и Хайда» вы бы рекомендовали?» Никакую, нет такой экранизации. Кстати, мне нравилась советская, где Смоктуновский играл Джекила, а Феклистов – Хайда. Два актера такого класса не могут загубить такую экранизацию. Адоскин был прекрасен в качестве этого адвоката-затворника. Но, понимаете, там и музыка была очень хорошая. Я, кстати, сейчас посмотрю, кто автор. Это был хороший фильм с хорошим сценаристом. Но вот музыка, этот лейтмотив на фоне конского топа, бесконечно унылая эта музыка была прекрасна. Постановка была того же Александра Орлова, который сделал «Тайну Эдвина Друда», музыка – Артемьев, да, Эдуард Артемьев, да. Сценарист был, по-моему, Свободин… А нет, Капралов. Неплохо, да. Вот эту артемьевскую музыку оттуда я, пожалуй, сейчас даже переслушаю. Потому что скрипичная эта тема невыносима тоскливая на фоне лондонской улицы… И там, конечно, очень хорошо у Орлова был найден лейтмотив – огромный человеческий глаз, там все время его показывали, сквозь лупу его фиксировали. Как бы болезненно раздутая часть личности, это было довольно сильно. Мне понравилось весьма.

Но в принципе, это вещь неэкранизируемая, как нельзя экранизировать Золя. Меня студенты триллерного курса спросили: «Вы бы взялись экранизировать «Орля»?» Нет, не взялся бы. Золя бы взялся, «Орля» бы не взялся». Потому что ну как вы снимете, что он стоит перед зеркалом, а в зеркале – муть. То есть это можно сделать, но почувствовать нельзя. Помните, как Аннинский писал: «Когда у Толстого князь Андрей во сне видит дверь – это смерть. Когда у Бондарчука в фильме он видит дверь, это дверь». 

Понимаете, это буквализм кино. Или надо быть Эйзенштейном или Тарковским, чтобы преобразовывать видимый мир. Когда у Эйзенштейна лестница, это не лестница, это конец жизни и мира, катастрофа.

«Будете ли вы выкладывать ваши подкасты?» Буду, но тут, понимаете, какая вещь? Я буду их записывать, но вы будете говорить, что плохо слышно, это надо, наверное, достать такой микрофон и научиться им пользоваться, чтобы я мог это все выкладывать… В принципе, на YouTube все находится. То есть нет большой проблемы послушать «Одина», если вам хочется. Хотя мне безумно, безумно приятно.

«На какую книгу будет похоже президентство Трампа?» Ну я написал уже, что на «Остров пингвинов» – злую пародию на человеческую цивилизацию. Но если говорить совсем серьезно, мне кажется, что это будет похоже на слова Бернарда Шоу из предисловия к «Тележке с яблоками»: «Демократия – это шар наподобие Монгольфера, который запускают перед вами, и вы любуетесь им, не обращая внимания, чьи руки в ваших карманах. Пока владельцы шара шарят по вашим карманам, вы любуетесь демократическим его устройством». Бернард Шоу был, конечно, известный парадоксалист и циник. Но я боюсь, что президентство Трампа в известном смысле – это такой трюк, трюкачество на фоне грандиозных событий и перемен, которые в мире происходят.

«Какие тексты Оруэлла наиболее актуальны?» «Памяти Каталонии», конечно. «Оммаж Каталонии». Наибольшие открытия и прозрения Оруэлла содержатся не в «1984» (книге довольно яркой, но и довольно плакатной, довольно плоской), и уж конечно не в «Да здравствует фикус», и уж конечно не в «Скотном дворе». Это прекрасная повесть, но, в общем, никоим образом не прозрение. Это такая притча. А вот «Памяти Каталонии» – это текст, который меня потряс в свое время, заставил глубоко задуматься.

«Как по-вашему, зачем некоторые люди слушают вас специально, чтобы придраться и оскорбить?» Слушайте, ну каждый же реализуется, как умеет. А зачем на них обращать внимание? Есть некоторое количество несостоявшихся  писателей, которые заходят ко мне ради того, чтобы сказать гадость. Но я же читал тексты этих писателей, я не могу всерьез к ним относиться.

«Вы много говорили о перекрасившихся варягах и хазарах. Приведите наиболее яркий пример». Это не «перекрасившиеся». Это как Лосский называл Эренбурга «Павлом Савловичем» (то есть в нем от Павла и Савла было поровну)… То есть это человек…. У Зиновия Юрьева была такая фраза: «Никто не остановит переубежденного фанатика, поумневшего неофита». Это в «Быстрых снах» у него было. Это как апостол Павел. Уверовавший скептик – самая креативная фигура, и с большинством святых так и бывает. Вот Блаженный Августин – человек, который понимал Господа интуитивно, а потом понял глубоко, пережил встречу. Личный опыт такой.

Мне кажется, что самый печальный случай оваряжившегося хазара – случай позднего Пушкина, что не мешало ему быть гением. Я думаю, что перелом произошел на «Медном всаднике», но это все равно великий текст. Может  быть, величайший. Просто его надо читать вместе с Мицкевичем. А есть другой пример – это Лермонтов, это охазарившийся варяг, это, пожалуй, самый интересный вариант. Толстой, который начинал как патриот и аристократ, а кончил как разрушитель любых имманентностей. Достоевский, который начинал как фурьерист, а кончил как, простите, патриот-государственник. Но тоже он эволюционировал, он заглядывал дальше. Может быть, в силу болезни своей, в силу эмфиземы, из-за которой у него были эти припадки (никак не из-за падучей)… Он, может быть, в минуты этих припадков что-то такое понимал, что не позволяло ему замкнуться ни в одном готовом паттерне, ни в одной готовой форме. Наверное, так и было.

«Как вы преодолеваете страх перед текстом? Ведь всегда же страшно, что не получится». Ох, Саша! Один есть способ – надо писать. Пока пишешь, не думаешь. Или, вернее, думаешь о другом. Потом еще, первые минуты, еще боишься перечитывать. Я стараюсь этот момент прокрастинации, условно говоря, время раскладывания пасьянса, стараюсь максимально сократить. Мне надо начать писать, а там пойдет. Это, знаете, как плавать. Когда ты делаешь первый шаг в холодную воду, очень трудно. Потом зашел по грудь и поплыл. С литературой те же истории. Просто в воду надо вбежать. Вот мой старший сын Андрей умеет не входить, а вбегать в воду. И сразу плывет, брызги поднимая. А я вхожу постепенно, но зато мне потом уже трудно вылезти.

Мама мне всегда говорила, что я очень инерционен. Она мне давала упражнения, которые, как отличница, помнила из учебника физика, что тело пребывает в состоянии покоя, пока и постольку оно не будет из него выведено. Из состояния равновесия. У нас был такой домашний пароль: «Пока и постольку». Это когда я долго не мог что-то сделать. Я очень инерционен. Меня трудно заставить чем-то заниматься, а потом очень трудно переключить на другое занятие. Но долгий опыт жизни с самим собой, долгий опыт тренировок, плюс понимающая семья в конце концов позволил мне как-то эволюционировать.

Поговорим немного о культуре при Трампе. Я вижу здесь две тенденции. Тенденция первая – это будет обособление высокой культуры. Это то, что мы видим в «Аноре». Определенная уступка массовому человеку и массовому жанру. Высоколобость, политкорректные темы, политкорректные формулировки, интерес к патологиям, меньшинствам будет вытеснен жанром. У меня в «Демоне поверженном» об этом подробно написано.

Вы знаете, что кино 30-х годов было в основном жанровым. Триллеры типа «Партийного билета» или комедии. «Музыкальная комэдия». Жанр – это ответ на кризис ценностей, когда слишком сложным становится мир. Может быть, осмысление его становится сопряжено со слишком серьезными рисками. В 30-е годы можно было бы написать великое искусство. Таким великим искусством были «Странники ночи» Даниила Андреева, сожженный роман Голосовкера, безусловно; «Мастер и Маргарита». Это было мистериальное искусство, но это мистериальное искусство не выходило за пределы письменного стола, за пределы его ящика, где оно, как говорил Булгаков, заслуживает быть погребенным.

Но на поверхности, как жир плавает на поверхности супа («золотые созвездий жиры» из мандельштамовского «Неизвестного солдата»), это жанровое искусство, которое до известной степени тоже отражает реальность. Кстати говоря, моменты жанра есть и в «Мастере», моменты МАССОЛИТа…. Вот «Анора», которая получила Каннскую ветвь, как и большинство фильмов, получила ее не столько за качество, сколько за типичность, за манифестацию тенденции. Тенденция очевидна. Как пресловутые «Ландыши».

Я думаю, что в ближайшее время мы посмотрим очень много хорошо сделанных, блистательных, по-своему талантливых фильмов на традиционные и донельзя сентиментальные сюжеты. Любовь богатого и бедной, любовь проститутки и рыцаря, проститутки и солдата, любовь художника и модели. Вот такие истории. Дело в том, что политический террор отличается от политического застоя. Политический застой, который был в Штатах одно время (мы понимали, да), политический застой конца 90-х, который разнообразили скандалы с Клинтоном вокруг Моники, – это было, конечно, время, когда высокое искусство появлялось, появлялось и великое кино (в частности, тот же «Твин Пикс»). Это было время, когда можно было задумываться. Именно тогда появились и Дэвид Фостер Уоллес, и Франзен, и Марк Данилевски. Это время, когда происходят радикальные сдвиги в форме и содержании, прежде всего в триллере, потому что он отражает внутреннюю тревогу. Террор отличается от застоя. Застой – время уютное, есть шанс подумать. Террор – время, когда все умирает, когда все гибнет. Когда для того, чтобы удержаться, сохраниться в качестве действующего лица, приходится применять огромные усилия и огромные навыки. В это время не до великого искусства. Можно, конечно, забиться в сумасшедший дом, как Голосовкер, но это сомнительная ниша и очень страшная. Или как Алик Ривкин, который в это время ведет жизнь абсолютного изгоя и почти бомжа, такого почти городского сумасшедшего. Но юродство не всегда помогает.

По большому счету, главное занятие человека в эпоху  террора – отвлекаться. Поэтому на уровне содержательном, на уровне, условно говоря, доминирующего кинорепертуара это будет искусство высокосодержательного, талантливого, имитирующего влечения. Это будет кино, которое, будучи классом С, притворяется классом А. «Анора» – это класс С во всех отношениях, но сделан он на уровне класса А. И это будет такой имитацией. И очень высока будет культура сериалов при глубочайшей их, если угодно, примитивности.

Что касается перспектив и тайных тенденций, вызревающих жанров? Нельзя не признать, что время маккартизма оказалось, во многих отношениях, временем серьезного вызова и серьезного осмысления, которое происходило тайно, келейно. Мы будем видеть традицию духовного резистанса, духовного сопротивления. Мы видим ее сейчас и в России. И все, что печатают русские зарубежные издательства, – это прекрасная литература, на 90 процентов это литература очень высокого качества, но она существует потаенно, и читает ее узкий слой. В России как-то умудряются это провозить и даже кое-где умудряются им торговать, вы не поверите. Но это не массовое распространение. Это то, что у Нонны Слепаковой называлось «полежи под могильною сенью и себя подготовь к воскресенью».

Более или менее распространяется только поэзия. И возрождение искусства, конечно, начнется (и в России, и в Штатах) с поэзии и театров-студий. Вы не представляете, сколько сейчас в Нью-Йорке этих театров-студий, и как прекрасно вписался в этот мир Дмитрий Крымов. Это просто бог его послал американцам, потому что в студии Крымова столпотворение из актеров, желающих в этом поучаствовать, и из зрителей, желающих это посмотреть. Это возрождение, я бы сказал, студийное возрождение нового театра, который станет будущим. Вот при Трампе культура студийности, культура литературных студий, вообще культура маргинальная будет очень распространена. А для масс будет очень качественный суррогат, как, собственно, для масс сегодня предлагается суррогат большой политики, серьезных конфликтов, осмысленных заявлений. Все, что говорят Маск и Трамп, – это, в общем, суррогат, это не несет какой-либо веры. Они сами не верят в это. Это прекрасный способ заинтересовать, заинтриговать. Это вырождение политики в шоу-бизнес. И, кстати говоря, может быть, эта тенденция неизбежная. Потому что Зеленский существует тоже не для того, чтобы управлять. А для того, мотивировать нацию сталкиваться с великими вызовами. Он продолжает проект «Слуга народа», но продолжает его на уровне жизни. И показывает на своем примере наглядно, что бывает с человеком, которого сначала история сделала героем, а потом будет низвергать. Я надеюсь, что он выйдет из этого низвержения достойно и на следующий срок, то есть на выборы, он просто не пойдет.

Мне кажется, что Зеленский манифестирует собой тот тип политика, который должен давать главное – давать смысл. Раньше политики давали людям защиту, социальные гарантии, прокорм. Сегодняшний политик дает людям смысл, понимание, зачем они здесь. Больше он ничем заниматься не должен. Кстати, эта мысль есть у Макиавелли. У него говорится, что государь должен заботиться о подданых, но не только об их сытости, а о том, чтобы они чувствовали себя по-человечески. Там, конечно, иначе сформулировано.

Я думаю, макиавеллизм нашего времени, государственная мысль нашего времени в том, чтобы давать людям, как это называл Искандер, «сюжет существования». Это самое главное.

Я думаю, что при Трампе мы переживем расцвет социальной сатиры, огромное количество новых стендап-выступлений, стендаперов. Будет снят сериал, который можно будет сравнить с «Breaking Bad» («Во все тяжкие»), но это будет, я думаю, более радикально, хуже «Карточного домика», грубо и площадно, абсолютно некорректно, но сериал о Трампе будет (как есть сериал о Зеленском). Я думаю, что уже сейчас  где-то в недрах американского шоу-бизнеса вызревает сериал о телеведущем, который ради понта решил стать президентом, а дальше обречен останавливать мировую войну или усиливать ее. Это интересно. По крайней мере, я бы охотно смотрел такой сериал, а еще бы охотнее – писал бы его. Это я не предлагаю свои услуги, не волнуйтесь: у меня своих начатых тем хватает, я не сценарист по природе совсем. Но такой сериал мы увидим, и мы увидим новый жанр, жанр абсолютно площадной. Почему? Да потому что площадной юмор, площадная сатира очень соответствуют Трампу.

Возможно, появится аналог «Кукол»; возможно, американский вояж Шендеровича (мы с нетерпением ждем его мартовских лекций, в том числе в нашем университете, лекция «Пути и судьбы русской сатиры ХХ века»)… я думаю, мы очень заслужили в Штатах новый сериал типа «Кукол», опыт Шендеровича здесь может оказаться бесценным. Тем более, что Трамп – в огромной степени персонаж, и он заложник этой персонажности. Та же Оксана Акиньшина говорила: «Раньше героем был поэт, а сегодня шоумен. И он жертвует собой, на глазах губит себя иногда».

Мне кажется важным еще, что грядет новая эволюция жанра триллера. А триллер всегда углубляется, всегда он перестает быть внешним событием и становится событием внутренним. Борьба человека со своим Орля, со своим Хайдом будет, наверное, более востребована, чем вампирские саги об идеальных консюмеристах.

И вот уж что точно процветет,  так это точно young adult. Я это говорю не потому, что призываю всех записываться на курс… Кстати, записывайтесь, если хотите (это бесплатно), на Бард-колледж, на семинар по young adult, который у меня в феврале начнется. Я исхожу из того, что young adult – это пробы, эксперименты, экспериментальные попытки решить великие бытийные вопросы, как решает их Сэлинджер в «Catcher in the Rye», где впервые поставлены многие проблемы, которые американскую действительность стали разрывать пополам в 60-е годы. Капоте весь – это тоже young adult. Кстати, как я полюбил Капоте? Когда я читал «Луговую арфу» в 12 лет (спасибо Алле Адольфовне, нашей преподавательнице, которая сказала: «Он не просто очень хороший писатель, он еще и очень милый писатель»). И когда я дошел до слов: «На это двери она оставила зарубки моего роста. И сейчас, когда в доме гудит ветер и лежит снег, эти зарубки все еще там». И я разрыдался. Понимаете, и мои детские игрушки все еще на моей даче чепелевской. Слава богу, там не гуляет ветер, не лежит снег; слава богу, там надежные люди присматривают за этой дачей. Там, правда, присматривать за этим картонным домиком особо нечего…

Но young adult будет более сентиментальным, это будет экспериментальная площадка великих проблем. Человечество все переживает в некотором смысле сейчас  отрочество, и книги об этом отрочестве, о любви, о том, как невыносимо трудно общаться  об этой любви… Конечно, это больше не будут книги о том, как мальчик с ужасом понял, что любит мальчиков (или девочка, соответственно, девочек). Это будут книги о том (как сейчас я купил парочку замечательных новых young adult’ов, например, замечательный роман «Понедельник никогда не наступит»), что одиночество непреодолимо. А может быть, это будут книги о том, что человек все-таки бессмертен, и понимание этого бессмертия рано или поздно к нему придет. Остается пожалеть, что люди на Далекой Радуге об этом совсем не думают. Но для того и прошла волна, чтобы об этом для них напомнить.

Эффектно было бы все закончить – ан нет, давайте еще поживем и сделаем новый, более человечный мир. Всем спасибо, увидимся, пока.