«Один» с Дмитрием Быковым: «Вечный зов» Анатолия Иванова
Невзоров мне интересен, с ним интересно говорить не об этом, с ним интересно говорить о биологии. А вот вопросы Дудя «почему вы то сказали, почему это?», постоянные попытки Дудя припереть его к стенке, – мне это неинтересно. Я согласен с Глебом, замечательным прозаиком молодым, что Дудю еще предстоит справиться, столкнуться с той травлей, которой подвергается Невзоров. И не факт, что он выдержит эту травлю так же хорошо, как Невзоров…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Д.БЫКОВ: Здравствуйте, дорогие друзья. С вами «Один». Тут пришел довольно неожиданный вопрос не вопрос, просьба не просьба. Я совсем, кстати, и забыл об этом. Сегодня день памяти святых князей Бориса и Глеба.
«Впервые прочел недавно стихотворение Бориса Чичибабина «Ночью черниговской с гор араратских…». Как вы его оцениваете? Если у вас будет время и желание, приятно было бы услышать его в вашем исполнении».
У меня с этим стихотворением связано очень многое. Чичибабинские чтения, которые регулярно проходили в Харькове, которые объединяли тогда еще вполне друживших Ирину Евсу, Станислава Минакова, Андрея Дмитриева (любимого моего харьковского друга), еще многих харьковских поэтов, харьковского мэра тогдашнего. И на этих чтениях всегда финальное заседание заканчивалось чтением хоровым, вслух. Все собирались и все читали «Ночью черниговской с гор араратских…».
Я к Чичибабину отношусь сложно. Многие упреки, которые высказываются в его адрес, справедливы. Он действительно многословен, у него действительно часто встречаются риторические стихи. Стихи «за все хорошее против всего плохого», но при всем при этом Чичибабин – огромный поэт, в своем прежде всего эмоциональном диапазоне. У него есть острая ядовитая сатира, есть страстный скепсис относительно собственной судьбы, которая задумывалась как судьба большого поэта, а оказалась судьбой харьковского кондуктора. У него есть эта нутряная, земляная нота, которая звучит… Он вовсе не такой интеллигент в первом поколении, скорее, он в последнем поколении крестьянин. И у него отношение к миру – трезвое, лишенное сантимента.
Мне очень нравятся некоторые стихи его по своей блестящей аристократичности. Он, как и его друг Галич, более слаб там, где он пишет о поэтах и говорит о культуре. Но там, где он говорит о унизительной страшной природе русской, советской жизни, – там у него мало конкурентов. Я еще ценю его дружбу с Александром Шаровым. Это подчеркивает, что у него был идеальный литературный вкус. Ведь Шаров – это лучший сказочник советского времени и один из лучших фантастов.
Чичибабин был голосом той России, которая во многих отношениях давала фору столицам. На таких людей, как Чичибабин, опиралась в это время русская культура. Голосом здравого смысла быть в поэзии – это тоже надо уметь. Не впадать в романтические заблуждения, а как Коржавин, например, напоминать о ценности простых истин. Как и Окуджава, но в нем есть какая-то нотка священного безумия, которой Чичибабину, может быть, не хватало. Но Чичибабин ведь не музыкант. Чичибабин вынужден все договаривать в стихах. Это долгая и отдельная тема, но скептические высказывания о его поэзии мне всегда были смешны. Потому что высказываются таким образом люди, которые сами хуже Чичибабина. Он – первоклассный поэт, безусловно; в некоторых стихах это первый ряд.
И вот то, что он написал в глухом советском 1977 году, ведь, невзирая на весь расцвет культуры, в духовном, богословском смысле это было время довольно глухое. Очень мало голосов звучало в это время – Мень, Желудков, да, собственно, и обчелся. Но это стихотворение – голос самой настоящей религиозной поэзии, самой высокой пробы. Вот Александра Зорина можно назвать из поэтов этого времени, которые также присутствовали присутствие христианства в жизни. И Чичибабина.
Конечно, Зорин более радикален. Чичибабин все-таки добрый. Но я должен сказать, что это его стихотворение объединяло и объединяет всех, кому была дорога культура русского Харькова. Разными плодами на этом дереве были и Лимонов, и Милославский, и то, что они терпеть не могли Чичибабина, доказывает, что Чичибабин значителен. И все они, в общем, любящие и не любящие друг друга, принадлежат к культуре Харькова – русскоязычного украинского пограничного города, который вбирает в себя черты столицы (он был столицей) и провинцией, черты русской поэзии (это родина Слуцкого, Горелика) и черты украинской напевности и украинской свободы. И когда смотришь на это стихотворение, понимаешь, что оно никогда и никем, кроме как на этом пограничье, написано быть не могло. И я его прочту, конечно. Я знаю его наизусть, буду немножечко справляться с текстом, потому что не хочу запинок. Но я до сих пор в ушах, в памяти своей продолжаю хранить это тогдашнее хоровое чтение, в котором не было ничего экстатического, в котором было трезвое понимание того, что мы делаем.
Ночью черниговской с гор араратских,
шёрсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золочёной извёсткой,
Меч навострил Святополк Окаянный.
Дышат убивцы за каждой берёзкой.
Еле касаясь камений Синая,
тёмного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Путают путь им лукавые черти.
Даль просыпается в россыпях солнца.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Мук не приявший вовек не спасётся.
Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обречённо и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Смертынька ждёт их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасет их бездомный художник
бражник и плужник по имени Лёха.
Пусть же вершится весёлое чудо,
служится красками звонкая треба,
в райские кущи от здешнего худа
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Бог-Вседержитель с лазоревой тверди
ласково стелет под ноженьки путь им.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Чад убиенных волшбою разбудим.
Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо,
ни колоска под собой не сминая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Понимаете, я оплакиваю не Чичибабина и не свою жизнь, которая, в общем, как-то сложилась, я сумел ее вывести из этого обстрела… Даже не свое русское прошлое, которое все равно еще каким-то образом, видимо, вернется. Изнутри трудно поверить, что будет иначе. Но иначе еще будет, мы все это знаем. Оплакиваю я ту среды – ее больше не будет, того Харькова не будет больше, и этот Харьков разрушается сейчас, и разрушает его очередной Святополк. Понимаете, вот сколько бы мы ни плакали, в какой бы сантимент не впадали, мы не смягчимся и не собираемся прощать. Просто мне невыносимо жаль этих людей. Русскую культуру, вообще любую культуру, любую поэзию поддерживать в себе, в городе и стране – не самое легкое дело, не самое, прямо скажем, поощряемое. Эти люди нечеловеческим трудом сумели создать в Харькове совершенно небывалую среду. Я помню, как приезжал туда Кушнер, помню, как мы вместе с Кушнером шли по Сумской, читая хором не этот текст, а «Я к ночным облакам прислонюсь …». Лучшие русские поэты ездили туда, многие из них я без дрожи сегодня назвать не могу – они перешли на другие позиции.
Когда я слышу у Чичибабина «русское небо», мы же понимаем, что это не небо русского мира, низкое и темное. Мы понимаем, что это небо совсем другое, которого не было тогда и не будет больше, которое существует в стихах и мыслях русских поэтов, а не в русской государственности и не в русской политической реальности. Но тем не менее, стихи Чичибабина продолжают хранить и скреплять не скажу тогдашнюю среду… Она, конечно, распалась безнадежно, но хотя бы тогдашнее чувство друг друга. Конечно, человек, который разрушил это, который напал на это, который навеки пробороздил тяжелый ров между Россией и Украиной, – этот человек прощен не будет в истории никогда.
Но мы же сейчас собираемся не для того, чтобы раздавать посмертные репутации. Мы же собираемся, чтобы вспомнить, как это было. А пока мы живы, жива и эта среда. Я, конечно, много раз еще приеду в Харьков, но это будет не тот Харьков, который мы знали. Это будет Харьков, восстановленный после многолетних разрушений, абсолютно бесчеловечных.
Перейдем к другим разговорам. Сегодняшняя наша тема – русский конспирологический роман. Русский конспирологический роман – довольно специальный, особенный жанр. Я не думаю, что он так или иначе присутствует только в России. Этот жанр еще европейский, широко распространившийся в ХХ столетии. У меня была обширная статья, которую заказал мне в свое время Большой театр для премьеры «Волшебной флейты». Речь там идет о масонской мифологии. Я пишу, что третьим заветом, масскультовым заветом, религией ХХ века, религией для бедных стала теория заговора. Вот эта теория заговора – она, разумеется, очень примитивна. Почему она для бедных?
Потому что человек не может поверить в бога как в причину всех причин. Помните замечательную толстовскую фразу: «Нет никаких причин, кроме причины всех причин». Вот человеку трудно поверить в Господа нашего, он не верит в бога. У него существуют более простые ответы. Он думает, что мир движется благодаря еврейскому заговору, благодаря студенческому заговору, благодаря феминистским организациям. Тут же, понимаете, не важно, кого вы считаете главным любовником. Мы будем говорить о том, кто является главным обвиняемым в конспирологическом романе.
Обычно это любое уязвленное меньшинство, которому приписывают сверхвозможности. Но сама по себе идея конспирологии, идея заговора, который движет миром, – эта идея, конечно, свидетельствует о метафизической нищете. Человек не может поверить в то, что миром управляют высокие абстракции и невидимые силы. Он предпочитает их персонализировать. Он предпочитает думать, что это управляет его сосед-еврей или его сосед-татарин, или его сосед-гомосексуалист. Якобы существует всемирный заговор людей, которых мы боимся, которым приписываем фантастические сверхмагические способности, потому что мы подставляем их на место бога, а бога мы помыслить не можем. Не только подавляющее большинство людей, а более всего люди большой озлобленности и такого узкого сознания. Для них Господь – нечто совершенно невообразимое, а уж божье милосердие им представить совершенно невозможно.
Они могут представить себе кружок злодеев, одержимых идеей наплевать им в суп. К этому, собственно, сводится вся конспирология. Но конспирологический роман… Это интересная тема. Конспирологический роман способен создавать не скажу шедевры, но лихо закрученные и увлекательные произведения. По двум причинам: во-первых, роман о заговоре всегда порождает интересную систему кодов, тайного общества. Эта идея очень не привлекательна мировоззренчески, но привлекательна эстетически. Хороший триллер всегда строится на обмене паролями, тайными кодами, сигналами. «Путин и Трамп обменялись сигналами», как инопланетяне, это довольно забавно.
Но есть и вторая причина, по которой конспирологический роман способен достигать высот. Он пишется обычно человеком, находящимся в истерике; человеком на большом эмоциональном порыве; это то, о чем Писарев сказал: «Русский антиреволюционный роман почти всегда превращается во взбаламученное море авторской желчи». «Взбаламученное море» – это название известного антинигилистического романа Писемского, почти однофамильца. Романа очень смешного и дурацкого. Но у Писемского, кстати… Вот чего у него было не отнять: он был как Дмитрий Медведев. Одно время был таким любимым писателем, от которого многого ждали. Ну а потом он стал деградировать, спиваться, и весь талант ушел в ненависть, в злобу лютую. Поэтому на последние романы Писемского – например, «Масоны», – конечно, без слез не взглянешь.
Но бытописцем он был талантливым, смешно получалось. Он умеет люто ненавидеть. Я вам больше скажу: ведь и «Бесы» конспирологический роман, и написан он очень сильно. «Бесы» – вообще лучший роман Достоевского, если брать именно эстетическую сторону вопроса. Замечательное постепенное ускорение фабулы, замечательное чувство детали, замечательная острота шутки и при этом натурализм чудовищных деталей. О «Бесах» Достоевский писал: «Пусть будет хоть памфлет, но я выскажусь». «Бесы» носят на себе отпечаток полного, откровенного, ничем не стесненного, свободного от цензуры авторского высказывания. Да, это памфлет, но это памфлет, не притворяющийся романом. Это искренняя ненависть, ненависть такого человека, как Достоевский, все-таки является предметом искусства.
И русский конспирологический роман, как правило, смешон с идеологической стороны, но эмоционально он очень заразителен. Есть люди, которые даже Проханова считают талантливым человеком, хотя в Проханове единственный его талант – это умение бояться и ненавидеть. Он действительно очень сильно боится будущего, и все его романы – как и всякая конспирология – пронизаны прежде всего страхом перед будущим. Перед наступающим большинством, перед тем будущим, которые нас вот-вот поглотит.
Думаю, что и Писемский, и Лесков с его «Некуда», из современных авторов – Юрий Козлов с его «Колодцем пророков» (а он вообще начинал блестяще – с «Изобретения велосипеда» или «Воздушных замков», романов о подростках очень славных таких, полных насыщенного семидесятнического эротизма… это, кстати, всегда очень связано: в конспирологических романах обреченный эрос очень чувствуется, несколько садомазохистский эрос, который вообще характерен для русского конспирологического детектива), – все это явления, с одной стороны, смешные, с другой – увлекательные. Почему об этом не поговорить?
Я думаю, что Анатолий Иванов создал самый убедительный образец жанра. Меня никто совершенно не отвратит от этой мысли. Я прочел «Вечный зов» на даче, просто потому что читать было нечего. Дома лежала «Роман-газета» с этим романом, он же присутствовал и в журнале «Москва», который мы одно время выписывали. Анатолий Иванов, при всей своей человеческой и литературной ничтожности, обладал навыком увлекательного письма – навыком, который присущ беллетристам пусть и третьеразрядным, но все-таки мастеровитым. Его повесть «Вражда», которая повествует не о расколе в религиозном смысле, а о многолетней ссоре в одной сибирской деревне, такие сибирские Монтекки и Капулетти. Повесть неплохая, кстати говоря, она одна из всего Анатолия Иванова способна выдерживать сравнение с Распутиным. Остальные его произведения – роман «Повитель» или еще более чудовищный роман «Тени исчезают в полдень» – это все очень худо. И в качестве руководителя журнала «Молодая гвардия» он был, конечно, объектом насмешек.
Но одного у него отнять нельзя. Он имел советскую эпическую гладкопись. И в этом плане «Вечный зов», где появилась доктрина Даллеса в изложении Иванова… Если бы это было совсем плохо, совсем бездарно, поверьте мне, это было не пользовалось такой популярностью. А я помню хорошо советские санатории, в которых советские бывшие чекисты или бывшие секретные ученые одинаково записывались в очередь на Анатолия Иванова. Это такой советский Гришэм, хотя, разумеется, на Гришэма это не тянет. Но заслуживает, по крайней мере, обсуждения.
«Прочел ваш «Истребитель» и набрел на мысль, что образ Мефистофеля у вас всегда привязан к государству, у его силовой функции. Осознанный ли это выбор? Близки ли вам в таком случае взгляды Монтеня и Прудона на природу власти?»
Нет, взгляд Прудона мне не близок совсем, взгляд Монтеня я не знаю. Честно говоря, я не знаю, как Монтень смотрел на природу власти: видимо, я не настолько внимательно читал «Опыты». Из этих трех томов природе власти там уделено, мне кажется, не самое главное место. Вот взгляд Монтеня на природу морали мне интереснее. Но если говорить серьезно, то как Мефистофель не может быть привязан к власти, когда он ее агент? Мефистофель – это, если угодно, посланник власти для работы с тремя категориями людей. Он покровитель искусств, он отдельно покровитель и даже напрямую спонсор ученых, причем ученых деструктивного склада, то есть тех людей, которые занятые созиданием оружия или иными ипостасями прогресса. Мы же не думаем, что прогресс состоит только в благе. Прогрессирует, к сожалению, все: в том числе и средства коммуникации, чаще всего бесплодные, средства развлечения, которые чаще всего бессодержательные, ну и способы убийства тоже развиваются.
Прогресс, безусловно, нравится Мефистофелю, и Мефистофель охотно называет себя отцом всякого прогресса. Эта мысль подробно развивается в книге Шагиняна о Гете (о том, что Мефистофель – агент прогресса). Более того, в «Прологе на небе» Бог напрямую говорит Мефистофелю: «Иди будоражь человека, буди его, не дай ему заснуть в самодовольстве». Это интересная точка зрения, Мефистофель как агент будущего. Но надо, конечно, разделять. Мефистофель, конечно, готов покровительствовать прогрессу, когда этот прогресс бомбы. И третьи люди, с которыми Мефистофель контактирует, – это разного рода Берлиозы. То есть та нечисть, до которой у Бога не доходят руки разбираться или он брезгует с ними разбираться. И Мефистофель говорит Берлиозу: «Вот, вы переходите в небытие, а я из вашего черепа выпью за бытие». Но это, опять-таки, обаяние Мефистофеля – надо помнить, что это обаяние зла (во-первых) и разрушение или деструкция (во-вторых).
Господь выступает иногда покровителем совершенно иного типа художников. Но такие художники, как Мастер или Леверкюн (если взять «Доктора Фаустуса») являются предметом особой заботы дьявола. Он предлагает им контракт на работу. У бога всего много, и такие художники ему тоже зачем-то нужны. Но, разумеется, художники такого плана, как Толстой (не государственные, антигосударственные), к Мефистофелю прислушиваться не будут. У них другие покровители и другие формы отчетности. Для меня, во всяком случае, Меф (таким Мефистофелем называют Берию) – это действительно «из духов отрицания ты всех менее бывал мне в тягость, плут и весельчак». Это действительно плут и весельчак. Но надо помнить, что по природе своей он агент зла. Просто Господь, знаете… Это один из моих любимых афоризмов: «У белых фигур бывают черные замыслы». Проблема в том, что Господь для реализации своих идей, для реализации своих проектов может привлекать самые разные силы, иногда это силы ада, которые зачем-то нужны. Ну, например, гвоздь какой-нибудь приколотить или подержать где-то что-то… Но, разумеется:
Мы ладим, отношений с ним не портя,
Прекрасная черта у старика.
Так человечно думать и о черте.
Он эту красочку использует в своем мире. В мире нельзя не быть обиженному. Обиженному, который хочет быть первым, который претендует на всевластие. Падшим ангелом нельзя не быть. Но этого падшего ангела можно иногда использовать для создания конспирологических романов (если взять концепцию бога-читателя) или для создания какой-нибудь самоубийственно наглядной системы, как русская государственность. И в этом плане мефистофелианские фигуры, фигуры демонические (или, как они себя называют, «люциферианские» фигуры) в истории вполне легитимны, вполне нужны, потому что Господь создает мир свободным, а не предопределенным, не детерминированным.
Но, безусловно, Мефистофель – это орудие государства, потому что Мефистофель работает на иерархию, Мефистофель сам добровольно вызвался служить богу одесную, он сам вписан в эту иерархию, он человек иерархии, ждать от дьявола внутренней свободы – примерно так же наивно, как ждать от него любви к человечеству, помощи к человечеству. Прометей выдумал, что он любит людей, что он несет им огонь, что он идет им помогать. Да дудки! Он им несет совершенно конкретный соблазн, идею создания армии против бога. И чтобы эта армия хорошо функционировала, он дает им оружие. Но огонь нужен людям в концепции Прометея для бунта, а вовсе не для обеспечения своей комфортной жизни. Тот Прометей, которого рисует Маркс в своей драме в стихах; тот Прометей, которого в гораздо более поздней, как доказал Алексей Лосев, подделке приписывают Эсхилу, – это вовсе не агент прогресса и не защитник просвещения. То есть он защищает просвещение, потому что ему это нужно. Он агент и адепт свободы в том смысле, в какой детям разрешают играть со спичкой. Но надо понимать, что детям от этого хорошо не будет. Разумеется, он человек государства, потому что для него сама идея свободы органически враждебна. Он добивается того, чтобы его взяли обратно в иерархию. Но создать отдельную иерархию, построить свой мир он не может. Почему? Потому что творческих сил у него нет. Прометей не может создать свой мир отдельно от Зевса. Потому что творец – Зевс. Сколько бы Зевса в мифах не делали злобным самодуром, это все-таки демиург. По крайней мере, это бог творящий, который создал сонм остальных божеств. А Прометей – это отрицатель, но никоим образом не строитель.
И Прометей, хотя ему откровенно симпатизирует Гефест, его приковывающий, это бог не того огня, которым Гефест (он же Вулкан) кует или творит. Он бог огня вооруженного, оружения. Поэтому Гефест его и приковывает. Скорбит, возмущается, негодует, но приковывает. Потому что создать мир, вдохновленный Прометеем, невозможно. Прометей – не вдохновенная фигура. Прометей – один из титанов, но он абсолютно архаическая сущность по своей природе. Вообще все, что написано о прометеевском мифе у Лосева, я читал чрезвычайно внимательно, потому что для меня это была такая ключевая идея при работе над «VZ». Я наблюдал в реальности воплощение, embodiment древнего прометеевского мифа. И я понимаю, какие лестные аналогии, какие лестные идентичности есть у Владимира Путина. Он себя действительно соотносит с Люцифером, который требует, чтобы его пустили назад в «восьмерку», «десятку», «двадцатку», чтобы он опять управлял миром. А вот не получается, не берут – он годится только на какие-то второстепенные роли. А это для него самое невыносимое. Он хотел бы быть начальником.
«Что вы думаете о европейском хорроре 70-80-х годов?» Вы называете в основном итальянское кино и итальянский специфический хоррор, эстетский; скорее поэтический, нежели реально жуткий. Мне гораздо больше нравится, как вы понимаете, «Техасская резня бензопилой». И не потому что там больше крови. Помните, этот любимый анекдот Олега Лекманова? Маньяка спрашивают, что зимой и летом одним цветом? Он отвечает: «Кровища». «Техасскую резню бензопилой» я люблю не за это, а за ритм, за детали, за прекрасное нарастание ужаса. Но жанр, в котором работал Ардженто (и дочь его), джалло как разновидность хоррора, представляется мне чересчур красивой. Вот Олег Ковалов считает, что Ардженто – воплощенное кино, что чувство кино настоящее есть у него. Наверное, есть, но для меня это слишком эстетское дело.
Понимаете, Ардженто совсем не психологичен. Он великолепно работает с изображением, а диалог у него, прямо скажем, довольно вторичен, довольно слаб. Из мастеров хоррора мне Линч очень нравится, потому что он иррационален, хотя при этом он тоже очень эстетичен, очень продуман. Но, безусловно, Ардженто – это такая готика 18-го века, мне кажется, он отстал от своего века, но я все равно очень его люблю и с удовольствием смотрю «Птицу со стеклянным оперением» или «Кроваво-красное», «Суспирию», – все это я очень люблю. Но все это маргинально (по крайней мере, с моей точки зрения).
Что касается европейского хоррора. Европейский хоррор по преимуществу зародился в викторианское время и не пошел дальше викторианского времени. Это сложная, долгая тема, я об этом отдельную лекцию читаю. Почему именно викторианская готика является последней стадией развития европейского сознания? Европа в каком-то смысле до сих пор не вышагнула из викторианской эпохи. Крах этой эпохи, обозначенный Киплингом, Моэмом, Голсуорси в наибольшей степени, – крах этой эпохи оказался не отрефлексирован и культурно не понят.
То, что пишет сегодня Роулинг (самый видный, я настаиваю, европейский сказочник на сегодня, другого такого ранга не появилось автора)… Я не скажу, что она самый значительный писатель Европы, но сказочник она самый талантливый, это безусловно. И ее 60-летие подчеркнуло полное культурное одиночество и значительное непонимание ее современниками. И Джоан Роулинг тоже пишет викторианскую прозу, ведь «Гарри Поттер» – это книга, сделанная в готовых традициях все еще викторианского хоррора. А вот кто мог бы пойти дальше? Америка пошла дальше, Стивен Кинг, например. Он в последнем романе (он мало кому понравился; я, пожалуй, один из немногих, кто считает «Neverflinch» выдающимся романом) понял, что уютный мир Европы; мир, в котором торжествует здравый смысл, давно закончился. Что для мира естественно готическое состояние, то есть состояние непредрешенной победы добра. Более того, готическая литература, по Кингу, – это литература, в которой добро не побеждает, не может победить. А если вы считаете, что оно побеждает, вам не надо писать готику.
Готическая литература Америки пронизана ощущением зыбкости почвы под ногами. Может быть, потому что в Америке нет тысячелетних традиций – в Америке традиция трехвековая. Они пытаются Библию как бы экранизировать (вот сейчас снимается новый фильм Мела Гибсона в двух частях о Христе до воскрешения; думаю, будет замечательная картина, как это ни ужасно, хотя «Страсти Христовы» мне не нравятся совсем; но поскольку Гибсон охарактеризовал это как «кислотный трип», есть надежда, что будет хорошо).
Мне кажется, что Америка – это всего лишь экранизация Гибсоном и другими (Вашингтоном, Линкольном) Библии, попытка осуществить масштабную постанову по мотивам Библии. И тоже с избиениями народов, с ритуалами, то есть такая попытка осуществить царство божие на Земле. Где-то получилось, где-то нет. Синявский правильно пишет: «Мы, конечно, не очень похожи на коммунизм, каким он рисовался, но ведь и у вас получилось не очень похоже».
Важно подчеркнуть вот что: Америка при всей своей религиозной простоте и наивности – это страна, у которой есть чувство неуверенности. Она чувствует, что ходит по гати, а под этой гатью болото. Под этой гатью индейское кладбище. Лучше всего это прочувствовано у Стивена Кинга. Готика прошла несколько ступеней в викторианскую эру. Она стала более иррациональной, более абсурдной. В этой плане Брэдбери очень полезный автор, Брэдбери и его европейский двойник Лем, они близки чрезвычайно.
Но во многом европейский менталитет и менталитет современной Германии, Франции (немцы хорошо прошли свое фашистское искушение, но они попытались его забыть и толком не отрефлексировали: в Германии всего одна книга уровня «Доктора Фаустуса», это «Доктор Фаустус», а вот все остальное – простите меня – это триллеры гораздо меньшего масштаба)… Так вот, я думаю, что опыт фашизма, опыт Холокоста в Европе по-настоящему не понят и не отрефлексирован.
Рискну сказать, что единственный автор, отрефлексировавший Холокост на глубоком метафизическом уровне, – это Маламуд. Это автор действительно великих романов и рассказов из жизни европейского, постевропейского, американского еврейства. Оно вобрало опыт Холокоста. И дело в том, что этика этого мира после Холокоста – не новозаветная, а ветозаветная. И ждать от Израиля новозаветной этики – довольно напрасно. Око за око, зуб за зуб.
Маламуд – один из очень немногих писателей и единственный (некоторые назовут Зингера, но его я не настолько хорошо знаю) писатель, который обратился от христианской мистики к мистике еврейской. Думаю, потому, что христианская мистика не спасла, а спасовала. Думаю, что единственно подлинно готическим автором; автором, осознавшим жизнь после Холокоста в России, был Горенштейн. И его тоже спасла иудейская почва. В остальном люди остаются на викторианских диккенсовских позициях: добро побеждает, зло само себя съедает, и так далее.
Мне самому трудно жить в постевклидовском, эйнштейновском, поствикторианском мире, в котором измерений больше, чем три. Я думаю, что европейский, викторианский триллер еще не взял новых высот. Пожалуй, единственной попыткой это сделать было творчество Януша Маевского в Польше. И Януш Маевский наиболее глубоко отрефлексировал новую этику, этику Лобачевского, этику, где параллельные пересекаются, где нет готовых рецептов. Он сделал это в фильме «Дело Горгоновой». Отчасти и в «Локисе», конечно, это первый его настоящий триллер. Хороший европейский триллер – это триллер польский, это Роман Поланский. Кстати говоря, любопытно, что зло в фильмах Поланского беспричинно и безнаказанно. Вот в фильме «Repulsion» («Отвращение», лучшая роль Катрин Денев и лучшая – я подчеркиваю – работа самого Поланского, вторая большая картина после «Ножа в воде»), уже в 27 лет Поланский умудрился снять кино, в которой присутствуют все его будущие темы. Он умудрился снять картину, в которой зло – эта красавица убивающая – беспричинно, немотивированно. Оно выражает себя через цепочку лейтмотивов. Почему она убивает мужчин? Потому что она их боится. Почему она их боится? Потому что она шизофреничка. А шизофреничка она, потому что она такой и родилась. Уже в финале фильма, когда титры ползут, на фотографии мы видим черные провалы ее бессмысленных глаз, тупо и страшно глядящих на нас, мы понимаем, что зло беспричинно. Оно приходит в мир и ничего не объясняет.
Помните, как у Гора Вербински, лучшего сегодня мастера триллера, когда у него девочка Самара в фильме «Звонок» говорит: «Папа думает, что я это делаю сама. Но я ничего не могу с этим сделать, это приходит помимо меня». Это очень важно, что девочка сирота, ее усыновили, а откуда она взялась – непонятно. Зло в мире – сирота, оно приходит не от родителей, а потому что ему нельзя не прийти.
Так вот, я думаю, эта мысль о европейской готике, которая сегодня пасует, она имеет непосредственное отношение к тому, что сегодня происходит с Израилем. Израиль все пытаются принудить действовать по законам викторианской эпохи, при которой добро побеждает, зло наказуемо, а нам надо быть лучше и выше противника. А у Израиля нет возможности проявлять такую моральную высоту, у него решается вопрос «да или нет», «быть или не быть»? Загонять себя в эту парадигму, наверное, опасно. Эта парадигма совсем не христианская. Но сейчас, когда страна уже существует, у нее нет выхода. Она должна защищать себя, она обязана быть последовательной и отстаивать себя до конца. Вот видите, как далеко уводит нас разговор о европейском триллере.
Кстати говоря, и Европа совершенно не понимает украинской ситуации. Они действительно думают, что надо примириться, ради спасения жизни надо как-то пойти на компромисс. Им не понять, что компромисса не предлагают. Как говорила Голда Меир: «Мы хотим жить, а они хотят, чтобы мы умерли». Я не вижу здесь пространства для компромисса.
Кстати говоря, я думаю, что из серьезных европейских триллеров определенную попытку продвинуть жанр вперед предпринял только Чарльз Маклин (не путать с Алистером) в романе «Watcher» («Страж», «Смотритель»). Это действительно гениальный роман. В нем сильно влияние Алистера Кроули. Но думаю, что Алистер Кроули Европой по-настоящему не осмыслен и не прочитан. Вот где настоящий триллер и готика. Но всех занимает только миф, был ли Кроули сатанистом? Заставляли ли он пить кошачью кровью? Наверное, заставлял, но это все было следствием его писательских увлечений. Он был прежде всего писателем и очень сильным писателем. Но, разумеется, Кроули в мире по-настоящему не осмыслен и не прочитан. Именно потому, что Кроули ставит более иронический и более осмысленный вопрос о человеке. Человек для него – это поле еще далеко не законченной битвы. И я бы рискнул сказать, что в таких рассказах, как, например, «Криптограмма» (если я не путаю названия), для него состояние готического, то есть побеждающего зла, более естественно. Он не верит в то, что человек способен сам без диктатуры, без посторонней помощи принимать нравственные решения. Я-то верю в человека, а вот Кроули не верит абсолютно. В этом причина того, что мир до сих пор не осмыслил Вторую мировую войну.
«Что вы думаете о фильме Мартина Скорсезе «Остров проклятых»? С какими литературными произведениями вы бы сравнили этот фильм?» Знаете, сам творческий метод, лежащий там в основе, – метод бесконечного сдирания масок, бесконечного приближения к правде, бесконечного выяснения этой правды, метод семи покрывал. Метод сдирания еще и еще новых оболочек с действительности. Есть один писатель, который этот метод последовательно применял. Это Уильям Стайрон, у которого мир выглядит при каждом следующем пересказе, при сдирании все новой и новой лжи все более ужасным. Пока он не докапывается до последней правды, которая, в общем, обессмысливает все. Так построен «Выбор Софи», в особенности так построен мой любимый роман «И поджег этот дом», там понятно о чем идет речь. Думали, что убийца – это такой бонвиван и богач Мейсон, потом думали, что убийца – это добряк и художник Касс Кинсолвинг, а потом оказалось, что убийца – это просто (просите, что спойлерю, но все знают этот роман) сельский идиот.
Одни думают, что бог – добряк, другие – что бог – это злодей. А бог вообще от мира устранился, миром правит сельский идиот, который изнасиловал и убил. Это есть точка зрения.
Кто ко мне идет? Я вижу лапку, открывающую дверь. Шервуденок, заходи. Ты заполз, покажись народу. Он не просто вам показывается, а демонстрирует вам готику. Он одет в свою новую шикарную… это даже не пижама, а театральный костюм… костюм со скелетами. А почему он со скелетами? А потому что дети любят и чувствуют готику, они понимают, что страшное – пир воображения, пир таинственности. Бэбз пришел вам помахать и продемонстрировать новое приобретение. Есть еще одно офигительное приобретение – это новые штаны, но их мы пока показывать не будем. Или покажем? Иди тогда надень. Иди надень и кофту, и штаны. Спасибо. А со скелетами сними. Все, кто хочет передать привет Бэбзу, могут это сделать прямо сейчас.
Так вот, я возвращаюсь к проблеме сдирания масок, сдирания всех и всяческих масок. Очень трудно написать роман, в котором бы истина, уже заранее известная писателю, выяснялась бы постепенно. Такую штуку сделал Пол Остер в «4-2-3-1», такую штуку делал Моэм в «Дожде» (если брать рассказы), и такие же штуки делал Моэм в «Эшендене», когда приведены две версии происходящего, и ни одна из них не является окончательной. Особенно мне одна нравится, когда Эшенден должен принять решение об уничтожении немецкого города. И будет город уничтожен или нет, они решают по жребию. Он и подпольщик-партизан. И когда Эшенден увидел монетку, он вздохнул с облегчением. Но какое решение принято, мы так и не знаем, как не знаем у Бунюэля, кто из двух монахов пересек черту, идя за Христом. В финале мы видим ноги, пересекающие черты, но чьи это ноги, чьи это сандалии, мы не знаем. Мораль та, что правда у бога, а мы не должны себе ее присваивать. «Правда у бога» звучит очень хорошо.
Иными словами, когда вы сдираете маски и рассказываете историю все более подлинную, в конце концов вы упираетесь в исчезновение материи. И вопрос об истине остается всегда открытым. Это, собственно, тема моего очередного эфира на «Кислороде» в связи с рассказом Слепцова «Питомка». Вот эта девочка – она дочь Аксиньи или нет? Если дочь и Аксинья отреклась от дочери, то все очень страшно. А если не дочь, то все еще страшнее. Это показывает мир разомкнутый, мир, полный бесконечного количества таких историй. И все они похожи друг на друга. Как это у Звягинцева в «Нелюбви»: они нашли своего ребенка или чужого? Если своего, то история хоть как-то замыкается, хотя это очень страшно. А если чужого, то видно, что в мире бесконечное множество детей, замученных маньяками, и тогда это прости Господи. Вообще я думаю, что «Нелюбовь» – самое сильное высказывание Звягинцева, и не зря там фамилия героев – Слепцовы. Хотя, может быть, он и не знал.
«Только один слизеринец последовательно отстаивал Хогвартс во время битвы за него, это Слизнорт. Если рассматривать сюжет «ГП» как христологический, параллелен ли он Фоме?» Не думал об этом никогда, обещаю перечитать и подумать. Мысль крайне любопытная, но о Слизнорте знаю недостаточно.
«Посоветуйте книги в жанре южной готики с атмосферой первого сезона сериала «Настоящий детектив»?» Моя проблема в том, что я не смотрел сериал. А южная готика, помимо Стайрона и Фолкнера, мастеров жанра… Дело в том, что самый классический и самый талантливый автор жанра южной готики – вы знаете, кого я назову – это Фланнери О’ Коннор. Хотя есть еще, конечно, замечательная книга Капоте «Другие голоса, другие комнаты». Есть еще замечательный совершенно роман «Американская готика», более или менее соответствующий картине Гранта Вуда. Нет, роман «Калифорнийская готика», как мне кажется. Хотя я найду сейчас, все названия невозможно держать в голове. Южная готика бывает двоякой природы. Например, то, что пишет мой… Да, Деннис Этчисон, роман 1995 года «Калифорнийская готика», история воскрешения главного героя, которому дано право пересмотреть свою жизнь. Очень страшный роман, я в свое время читал с большим наслаждением как раз в Калифорнии. Вот там атмосфера калифорнийской готики.
Но надо помнить, что эта атмосфера, еще раз говорю, бывает двоякой природы. С одной стороны, это чувство, что мы ходим по зыбкому болоту, у нас нет корней, сам образ человека в американском искусстве двоится. Но есть еще особый оттенок калифорнийского и конкретно лос-анджелесского романа. Я очень жду выхода 700-страничного романа Марка Данилевского, специально за рукописью этого романа еду к нему в конце августа-начале сентября. Там у нас фестиваль «Полуостров», заодно, пользуясь случаем, я увижусь с двумя любимыми писателями – Марком Данилевским и Ричардом Драем. В Калифорнии мы будем встречаться и приобретать права на книжки.
Новый роман Данилевского – это, хотя и вестерн, классический лос-анджелесский текст, потому что Лос-Анджелес – один из самых гламурных, современных, блистающих городов. И в роскоши его есть сильный привкус, сильный запах гнили, определенные rotten tomatoes. Гнилые помидроры, Rotten tomatoes, которые летят в Голливуде в адрес даже самой успешной картины, потому что это еще и название сайта, где помещаются самые объективные и самые неполитикорректные рецензии, свободные от любых критериев.
Мне кажется, что привкус гнили очень силен в лос-анджелесском гламуре. Этот ликующий, никогда не спящий, очень веселый город напоминает, конечно, о таких кошмарах Лондона конца викторианской эры. Ведь дело в том, что Лондон и самый богатый город Европы, и самый нищий. Ист-Энд, Вест-Энд, полярность… Лос-Анджелес полон миллиардеров и бомжей. И вот эта полярность города (безусловно, Лос-Анджелес – самый большой, самый шумный, самый знаменитый город Калифорнии; Фриско рядом не стоял), Лос-Анджелес – духовный центр одновременно американского Юга и американского Запада. И у него есть своя сюжетная школа, во многом похожая на одесский юго-запад. Это довольно страшные ребята, которые при всей своей продвинутости живут все равно в мире «Твин Пикса», в мире архаики, где границу якобы северного, якобы мэнского города (а на самом деле, конечно, границу Лос-Анджелеса, где Линч жил и работал), – эту границу все время пересекают разные сущности типа Боба. Нигде мир не выступает таким прозрачным, таким обитаемым для сил зла, как в Лос-Анджелесе.
Мне вот Эдгар Хауэр, один из самых любимых писателей и друзей, хотя и старик, но старик очень продвинутый, следящий за современностью, как-то сказал: «Я преподавателем английской школы в Индии провел шесть лет. Но все чудеса Индии, которые я увидел за это время, бледнеют на фоне Лос-Анджелеса, в котором я провел полгода. Лос-Анджелес – это другая планета, а Индия – другая страна». Вот ощущение Лос-Анджелеса как инопланетной столицы во мне бродило всегда. Роман Этчисона в этом плане чрезвычайно показателен и очень увлекателен, кроме того.
«Чего вы ждете от личной встречи Трампа с Путиным?» Знаете, чрезвычайно трудно ответить на этот вопрос. Ждем мы все прекращения войны, но все понимаем, что не дождемся. По крайней мере, не дождемся в результате встречи Трампа с Путиным. Если ждать, то не дождемся. Если действовать – есть варианты.
Мы понимаем, что встреча Трампа с Путиным ничего в этом плане не решит. Ни Трамп, ни Путин не могут закончить войну. Путин смог эту войну начать, пустить в мир это зло, пустить дьявола в себя, но каким-то образом остановить процесс, конечно, он не может. Это не входит ни в его возможности, ни в его задачи. Трамп вообще, мне кажется, избран Америкой для того, чтобы показать подчеркнутую неуязвимость Америки, ее институтов, ее путей развития для любых конкретных личностей. Не важно, чего хочет Трамп… Вот нам все говорили: «Не важно, что он говорит; смотрите, что он делает». Не важно, что он делает. Важно, что происходит. И он не может этому помешать. Он не может ни вогнать Америку в консерватизм и архаику, он не может при всем желании сделать Рубио и Вэнса следующим президентом и пресс-секретарем. Это не его вопрос. Он не может сделать себя кумиром миллионов, хотя очень этого хочет. Америка наглядно демонстрирует сегодня некоторую ничтожность роли личности в истории. Роль личности в истории, наверное, высока в 19-м веке, но дело в том, что личность очень сильно измельчала, и сегодня господствует толстовский (а шире говоря – шопенгауэровский) взгляд на вещи, потому что, по Шопенгауэру, история – это сумма миллионов воль, гигантская равнодействующая, которую мы не можем предугадать, а можем лишь действовать в соответствии с ней или против нее.
Думаю, что и в современном мире толстовская концепция роли личности в истории сбылась. Потому что личность перестала быть такой сколько-нибудь яркой, сколько-нибудь интеллигентной. Роль личности в истории была великой во время Рузвельта, а во время Трампа она не велика. Поэтому я ничего не жду от этой встречи. Знаете, идеальным результатом, идеальным финалом этой встречи было бы, как у Горького в «Климе Самгине». Там дьякон сочинил такую еретическую поэму о встрече дьявола с богом. Когда они, взглянув на результат истории, «обнялись и горько плачут». Тоже Горький это не выдумал, это сцена встречи Ахилла с Приамом. Когда отец Гектора, Приам, рыдает над трупом сына в объятиях своего главного врага Ахилла. Они оба поняли ничтожность человеческой воли перед волей богов. Вот богам захотелось поссорить Ахилла с Гектором, сделать Ахилла уязвимым, пятку одну (как будто Фетиде было трудно потом взять его за другую пятку), Ахиллу и Гектору суждено было поссориться, а Елене суждено было стать яблоком раздора из-за того самого яблока, которое там Парис вручил Афродите. Яблоко вообще играет в мировой истории, начиная с первородного греха, не очень хорошую роль.
Ужас в том, что все главные герои мировой истории могут только разрыдаться, глядя на свою участь, и понять, до какой степени судьба мира от них не зависит. А определяют ее либо законы истории (как кому-то нравится), либо воля бога (как кому-то нравится), но, к сожалению, это совершенно не вопрос Путина, Трампа, Ахилла или Гектора. Тем более что Путин далеко не Гектор и даже не Приам.
Вопросы довольно занятые о том, где и как можно разжиться книгой «Дуга». Книги «Дуга» нет даже уже у меня, увы. Давно она продана.
«Кто вам ближе – Джейн Остин или Патрисия Олкотт?» Ни то, ни другое. Патрисия Олкотт нравится мне больше, «Маленьких женщин» я когда-то читал. Джейн Остин нравится мне своей умной и мягкой иронией, но, увы, мне никогда не было ее интересно читать. Мне нравятся сестры Бронте, мне нравится литература больших страстей, проклятий, искуплений, мне нравится литература больших событий. «Маленькие женщины», при всем их очаровании, – это все-таки литература для домохозяек, как к ним ни относись.
У меня сложное отношение вообще к женской прозе 19-го столетия. Я понимаю, что не может женщина постоянно писать романы типа «Грозового перевала». Потому Эмили Бронте и Шарлотта Бронте (да даже и Аня, автор «Городка», насколько я помню, но особенно, конечно, Эмили и Шарлотта) – это были две абсолютно мятежные души, они потому и умерли такими молодыми, потому и они несут в себе отпечаток Байрона или Шелли. Это как бы женский вариант молодых американских романтиков, которые мир воспринимают как грозовой перевал. И уж я сколько раз перечитал «Джейн Эйр» и пересматривал! Какая мрачная книга, какая готическая! Сколько в ней пожаров, роковых увечий, проклятий, страшных и прекрасных демонических персонажей. Я думаю, что как раз «Джейн Эйр» в гораздо большей степени готическая книга, чем «Грозовой перевал». Потому что финальное превращение этой Золушки тоже мне не очень нравится. Думаю, что оно будет еще более страшным, чем превращение Золушки реальной. Мы же понимаем, что всякая Золушка берет принца для того, чтобы взять власть. А власть нужна ей для того, чтобы отомстить.
Мы, кстати, недавно с друзьями-психологами обсуждали «Анору», был у нас семинар. И мы придумали довольно интересный сюжетный ход, который я, может быть, отражу в «Золушке-2». Мы сейчас с Иващенко возим по Америке «Золушку»-первую, но, наверное, будем показывать «Золушку-2», продолжение, в которой выяснится, что Золушка – дочь аристократки. Была аристократка, девушка, которая сбежала к лесничему. Она его полюбила, вышла за него замуж, быстро надорвалась от страшной жизни. И он женился на женщине, которая по природе ему более равна, более симметрична. На мещанке с двумя дочками, кубышкой и худышкой. Он с ними счастлив, а вот Золушка несчастлива. Она как та героиня из стихотворения Некрасова «В дороге», которая «погубит и сынишку». Помните: «Учит грамоте, моет, стрижет».
Золушка – это девочка, которая получила аристократическое воспитание. Золушка – это дочь Мармеладова. Катерина Ивановна, женщина, которая на фортепьянах играет и по-французски разговаривает, – в каморке Мармеладова «заездили клячу, надорвалась». Она в сорок лет померла. Но она успела и падчерицу Соню, она успела и остальных детей своих чему-то научить. Золушка – классическая дочь аристократки, выросшая в семье дровосека. Теперь ее тиранит жестокая мачеха, но Золушка все равно достанется принцу. Там же в сказке есть прямой намек на то, что она аристократка: у нее ножка маленькая, на нее налезает хрустальный башмачок, а больше ни на кого не налезает. И вот когда обладательница хрустального башмачка дорвется наконец до власти, она весь дворец поставит раком. Хорошо, если король уцелеет, а что будет с принцем, страшно подумать.
Нет ничего более страшного, чем месть аристократа. Пролетарии, простолюдины прощают: тело забывчиво, дело заплывчиво. Золушка не простит никогда. Кстати говоря, образ Золушки… Не надо мне писать, что башмачок был меховой, я и сам знаю. Не важно, из чего он был, он мог быть хоть деревянным, важен его размер.
И вот этот образ Золушки, которая вышла за принца, вернувшись в лоно породившего ее класса, вернувшись в лоно аристократии, эта Золушка будет мстить, как мстила советская аристократия. Понимаете, ведь советская аристократия очень быстро обзавелась женами из образованных. Они ведь не для того становились комбригами Котовыми, чтобы жить с пролетарками. Они для того это делали, чтобы жениться на утонченных бывших: спасали их от ссылки, женились, брали в дом и становились новой аристократией. Некоторые из них уцелели, кстати говоря. И вот эта новая аристократия в своем мщении была абсолютно беспощадна.
Прошли времена, когда принцесса влюблялась в свинопаса и уходила к нему. Был у меня стишок ровно на эту тему: в родословной каждого принца есть свинопас. Но сегодняшняя принцесса, которая уже прошла искус народничества, примерно понимает, чего можно ждать от свинопаса. Не больше, чем он свина. Свинопас ей нужен только для одного – легитимизироваться, спастись при новой власти. «У меня мать кузнец, отец прачка». А потом, постепенно, выучить мужа манерам, сделать его аристократом и раздолбать пролетариат. Это самое интересное. Может быть, я напишу такую пьесу и мюзикл мы сделаем. Это было бы неплохо – альтернативная история Золушки. Хотя, вообще-то, это, скорее, не мюзикл, это роман. Вот я бы, может быть, если у меня после «Интима», который я более-менее закончил, образуется свободное время… Потому что это же трилогия – «Интим», «Автор» и «Океан». Я в таком порядке более-менее их и собираюсь писать.
«Интим» – это история о любви к внутренней девушке, soul’етке, душечке. «Автор» – это история о человеке-солипсисте, который осознал себя богом и в этом не ошибся, потому что это так и есть. Это совсем не «Записки сумасшедшего». А третья книга – «Океан» – о расслоении человечества. Я десять лет кладу себе на это дело, трилогия быстрее не пишется. «Интим» закончен. Если у меня будет свободное время, я б написал такой романчик, роман о современной Золушке, современную готику. Я описал бы ее мать, это идеальная женщина: она полюбила народ, ушла к дровосеку, безропотно умерла, надорвала грудь, от чахотки, родила дровосеку Золушку, только завещала дровосеку не женить дочь сразу. А ее сестра, фея-крестная, приходит Золушку контролировать и помогать. Мало того, что она аристократка, она еще и ведьма, колдунья. Хороший мог бы получиться роман, месть Золушки после прихода во дворец.
Самое интересное там – это судьба Кубышки и Худышки, потому что за ними может оказаться в результате моральная правота. Принц может бросить Золушку и уйти к ним. Подумаю. А вы напишите, вам интересно бы было почитать такой роман – роман-сказку «Подлинная история Золушки»? Если вам интересно, пришлите письмо – я живо отреагирую. Сам я, может быть, не буду писать. Может быть, я на Андрея, на сынка, перевешу эту идею. Но идея очень красивая. Она соблазнительная, тянет.
Забавные есть личные письма. «У Россини Золушка простила отчима и сестер». Я знаю, спасибо, у Россини простила, а в России не простила. Я же вам русскую сказку рассказываю. Конечно, она их простила. Она и сценарии Шварца (и в фильме Кошеверовой) простила. Она всегда прощает, а потом начинает действовать.
«Возможна ли вторая реинкарнация юго-западной школы и в каких условиях?» Ну, она до какой-то степени произошла. Сейчас мой студенты Леон Фримен перевел полностью (я сижу редактирую) роман Синглона «Две большие разницы». Это очень сильный роман, сильный тем, что он формально, по языку совсем не одесский. А по духу – абсолютно одесский. Я считаю, что это выдающаяся книга, мы ее, конечно, напечатаем. Надеюсь, что во Freedom Letters, если нет, то будем смотреть. Но думаю, что во Freedom Letters. Великий еще и потому, что автор не пытается ни стилизоваться, ни подделываться под одесскую речь. У него жена-одесситка, но сам Синглтон ирландец, он преподаватель в Олбани. И вот он умудрился каким-то образом написать одесский роман, почти не выезжая из Олбани. Хотя он бывал, конечно, в Одессе.
Я думаю, что Мария Галина, Таисия Найденко (она в первую очередь, потому что она уже написала цикл стихов о новой Одессе) – это и есть будущее новой юго-западной школы и поэзии прежде всего, сюжетной поэзии – фабульной, балладной. Ну и вы тоже, отчасти, потому что вы такой фабульный, готический поэт, как и Матросов. Кстати, еще раз предупреждаю, что купить книгу Павлюка, которая называется «Во-первых», можно не только в Киеве, где она вышла, но и в Америке. Мы ее презентовать и продавать (ее американский тираж) будем 20-21 сентября на фестивале «Синий троллейбус». Приезжаем я, Павлюк и Зархин продавать свои новые книжки стихов, будет большой поэтический вечер. Вообще, на «Blue trolley» в этом году какая-то чудовищно сильная программа. Приезжает Городницкий – это уже сам по себе товарный знак исключительного качества. Не знаю, будет ли Ким. Ким, может, и не будет, он приедет позже. Но из Рочестера едет большая команда, в том числе наш певческий ансамбль «Люди севера». Приезжает опять-таки одесская команда из Итаки. По крайней мере, я веду об этом интенсивные переговоры.
Много приедет интересного народу, я буду читать лекцию про Самойлова. Вообще, американская КСПшная жизнь отличается необычайной бурностью и интенсивностью. Тут совершенно нет этого туристического духа, а это, скорее, мини-симпозиумы по русской культуре, по этой затонувшей во многих отношениях Атлантиде, которая вот так вот о себе рефлексирует, вспоминает, рассказывает. Это довольно интересное зрелище, хотя и трагическое, но в некотором отношении и довольно веселое. Так что приезжайте на «Синий троллейбус».
Права Найденко: возродить юго-западную школу можно, не пытаясь имитировать юго-западную школу 20-х годов. Была Одесса Бабеля, вечно эксплуатировать бабелевские очень удачные хохмы невозможно. Надо создать новую Одессу, похожую на пейзаж, который раньше открывался с Тещиного моста, эти полуразрушенные здания с остатками обоев, плакатов на них, эти кучи мусора, эта дорога, ведущая к морю. Одесса сейчас – это город, закаленный колоссальным сопротивлением. Ирония Одессы после пожара на Привозе особенно приобрела гротескный, сатирический вид. Я, когда читаю Найденко, у меня дух захватывает оттого, какая это высота взгляда, какая сила, какая ненависть и какой же колоссальный талант. Она сама по себе поэт замечательный, но из нее эта война высекла такую искру! У нее муж на фронте, дочери были некоторое время в Варшаве, а сейчас с ней в Одессе. Дочери-красавицы, и сама она красавица, такая одесская Ахматова, причем с ахматовской внешностью и абсолютно неахматовским темпераментом, а темпераментом «своего парня». Женщина – чемпион трубочного курения, гениальный поэт. Поэта такого класса я не то что в Одессе, а в современной Украине такого не вижу, а уж в Европе и подавно.
Мне кажется, что Найденко и Галина (и как поэт, и как прозаик) – это и есть новая юго-западная школа. Павлюк тоже, только тот факт, что Павлюк временно проживает в Америке… Если бы у него был призывной возраст, не сомневайтесь, он был бы в окопах. Но нам всем повезло, что он чуть постарше.
Я думаю, что юго-западная школа – это отчасти еще и Ростов, это Григорян, Эпштейн, люди 70-80-х годов, которые этот южный, авантюристический и во многом издевательский дух Ростова воплотили в первоклассных стихах. Проза Наума Нима, хотя и белоруса, но долгое время ростовчанина, входившего в круг Григоряна. Его роман «Пассажиры» – великолепный образец плутовского романа, очень необычно решенный. Эпштейн – очень большой поэт.
Из других я назвал бы Певзнера, который дух Одессы, дух абсолютно черной насмешки воплощает, даже не будучи одесситом. Павлюк хотя бы географически принадлежит к юго-западу. А Певзнер – это явление космополитическое, это такой еврей-трикстер, скиталец, который наделен совершенно жуткой силой эмпатии, силой сентиментальности и переживаний. Я назвал бы Сашу Ратнера и Яна Валетова. Они не одесситы, они из Днепра, но Днепр и Одесса – ночь в пути. Роман I’m sorry, который называется «Арестович» – это тоже юго-западная школа, хотя он, конечно, корнями своими относится к Днепру. Но это абсолютно одесский роман. Тот Арестович, который там написан, – это абсолютно одесский герой. Я бы назвал еще одно имя, ужасно мне дорогое в современной литературе. Он, правда, совсем не из Одессы, он из самой что ни на есть поволжской России, но дух и темперамент его юго-западный. Дух его страстен, а страсть движет мирами. Я бы назвал Сергея Лейбграда.
Лейбград – лучший из голосов последней эмиграции, самый отчаянный. Из неуехавших или из переехавших в Украину или остающихся в Украине – это те, кто сейчас в Одессе или в Днепре. Из уехавших из России самый громкий и страстный голос – это голос Лейбграда. Ну и конечно, Евса, которая оказалась в Германии, она спасала мать, вывезла ее из Харькова. Для меня, конечно, Евса – последняя из голосов того Харькова, который я знал и любил. Меня тут спрашивают, сколько ей лет. Я все равно не скажу, сколько ей лет. Скажем так, она помладше меня.
Евса… Я помню, спросил Окуджаву, сколько лет Агнешке Осецкой. Он говорит: «Неужели вы думаете, что я вам скажу? Что за вопрос. Помладше меня». Евса отличается от поэтов остальных своего поколения и своей харьковской географии тем, что она упивается плотью мира, его яркостью и радостью. Она из тех, кто… конечно, она не умеет быть счастливой во время войны, но она всегда больше всего внимания уделяла левантинским эмоциям. Для нее Крым – это такое наше Средиземноморье, это жара, любовь, ленивые собаки, виноград, вяленая рыба, томные застолья на морском берегу, постоянное соседство античности, мысы, врезающиеся в море… Крым – это же место пограничья. Пограничья России и Украины, России и Турции, пограничной культуры, жизни и смерти, конечно, потому что все умирают от туберкулеза. Крым – это такая пограничная точка, где обрывается Россия над морем черным и глухим (как первоначально было «чужим», что еще точнее). Из поэтов этого пограничья, этого упоения плотью, жизнью, радостью, конечно, Евса – номер один. Удивительно, что она, будучи сдержанным поэтом, воплощающим поэтику сдержанности и строгости, упивается именно плотью мира, именно его любовью, его яркостью. Очень щедрый автор, и Евса тоже юго-западный автор. Потому что у нее баллады, потому что ее поэзия сюжетна, потому что она вскормлена русской прозой, юго-западной, пограничной, украинским духом, украинским щедрым щиром, огородом и базаром. Все это, конечно, сейчас уничтожено временно. Но я думаю, что все это очень живуче: все это восстанет и воспрянет.
Я думаю, что то, что Евса пишет по-русски – это самая значительная защита русского языка, которая когда-либо была предпринята. Потому что язык – это то, что на нем пишут лучшие поэты. А то, что пишет Евса, – это очень важно, безусловно.
Вот это и есть юго-западная школа, школа русского Леванта, Крыма, Одессы и Днепра. Да, я, конечно, не могу не назвать Гефтера, любимого автора, который мне представляется одним из главных современных бардов. Так получается, что я называю лишь евреев. Но ведь евреи были и сердцем первой юго-западной школы. Потому что они – связующее звено, связующее Россию, Украину, они везде, и космополитический дух юго-запада воплощен и наиболее нагляден в Багрицком (ничего не поделаешь, в еврее Дзюбине). Его еврейское всеприятие, всевосприимчивость, умение побыть шотландцем, голландцем, Джоном Ячменное Зерно, Уленшпигелем, немцем, кем угодно, его элатичность, протеевский дух его поэзии, – вот это делает Багрицкого сердцем юго-запада.
Но надо сказать, что Багрицкий – глубокий символист, мыслитель, создатель «Февраля» – растворился в сегодняшней русской, одесской и харьковской поэзии. Я бы даже сказал, что Багрицкий – не менее значимая фамилия, не менее значимое явление для Харькова, Днепра, чем для Одессы. Ведь те авторы, которые мы называем сердцем и стержнем культуры Екатеринослава, Днепра, из которых вырос, например, Ваня Макаров – гениальный молодой поэт, – это же Кедрин и Светлов. А Светлов – это просто прямой ученик Багрицкого, его прямой наследник, который настолько его любил, что даже боялся об этом говорить вслух. Иначе ему пришлось бы признаться в своей огромной зависимости от него. Голодного еще обычно называют в этой среде.
Понимаете, у меня больше замыслов, чем я могу написать. Но, может быть, кто-то напишет великий екатеринославский роман о судьбах трех поэтов, которые таинственно погибли из-за своей екатеринославской биографии. Кедрин, убитый в Москве; Голодный, год спустя убитый в Москве при еще более таинственных обстоятельствах (на него наехал на пустой улице грузовик); и Светлов, которого чуть было не убили в Одессе в командировке. За дверью кто-то стоял и Светлов слышал дыхание этого человека. В него могли выстрелить, а почему не выстрелили – неизвестно. Бог сохранил. Но Светлов ходил под смертью много раз.
Вот эта троица – Голодный, Светлов и Кедрин – убитых после войны, потому что они что-то знали. Кедрин убит при совсем таинственных обстоятельствах, Светлову повезло выжить, но он почти ничего равного не написал. Он как бы духовно был убит. Вот эта троица, трое друзей, Светлов, Голодный и Кедрин, – самые таинственные судьбы русской поэзии. Кто бы написал роман об этой тройке, что они такого знали? Я думаю, они все трое участвовали в сопротивлении, в том числе еврейском, в 1921 году в Екатеринославе. Светлов был во главе отряда в свои 17 мальчишеских лет, Шейнкман. Вот кто б взялся – такой роман можно написать об этой тройке, такой таинственный. Вообще взять историю убийства Кедрина – не расследованную, абсолютно загадочную. Эта история пострашнее банды «Черная кошка».
Боюсь, что как бы мне самому не пришлось. «Хочешь сделать хорошо – делай сам». Как бы самому не пришлось это писать в результате. Но моих замыслов прозы хватает на другое.
«Вы в воскресенье обещали подарить книжку. Я та женщина, которая любит Хеллера». Конечно, Катя, если вы и вправду любите «Что-то случилось» Хеллера, я подарю вам ее с наслаждением. У меня есть хороший экземпляр первого издания. Я не мог не купить: смотрю, стоит в магазине «Something Happened», не какое-то издание сегодняшнее, а первое, в твердой желтой обложке. Подарю с наслаждением, но для этого мы должны увидеться, а вы же не в Америке. Буду в Германии, может быть.
«Как вам Невзоров в роли Родиона Раскольникова у Дудя?» Я не смог подряд смотреть. Мне это не очень интересно, потому что про Невзорова я много думаю и знаю. Невзоров мне интересен, с ним интересно говорить не об этом, с ним интересно говорить о биологии. А вот вопросы Дудя «почему вы то сказали, почему это?», постоянные попытки Дудя припереть его к стенке, – мне это неинтересно. Я согласен с Глебом, замечательным прозаиком молодым, что Дудю еще предстоит справиться, столкнуться с той травлей, которой подвергается Невзоров. И не факт, что он выдержит эту травлю так же хорошо, как Невзоров. Я очень заинтересован, благодарно и уважительно отношусь к Дудю. Но мне неинтересно смотреть разговор Дудя. Не знаю, может быть, потому что он до сих пор не сделал со мной, но ужас в том, что мне и со мной было бы неинтересно смотреть Дудя. Мне интересно было с Козыревым разговаривать. Пожалуй, из всех моих интервью мне было интересно с Нино [Росебашвили], но это понятно, потому что Нино – наверное, самый умный, тонкий и сложный человек из всех, с кем мне приходится говорить. Мне интересно было бы поговорить с Василием Головановым, тоже очень нестандартный персонаж, не менее вызывающий, не менее противоречивый, чем Невзоров. Наверное, и с Гордоном. Мне интересно разговаривать с Демченко Сашей, всегда он задает вопросы, которые я не могу предугадать. Хотя он младше меня на двадцать лет… Даже больше, наверное, на двадцать пять, но он очень неожиданный и яркий человек. Я надеюсь, что это мой тесть потенциальный все-таки… То есть не тесть, а как это называется – отец невесты сына? Кум или не кум? Мы хотим поженить детей. У него дочка Бэлка, ровесница Шервуда, очень похожая на него психологически и внешне. Мне кажется, это будет потрясающая пара, такие будут монстры… А уж их потомство если не уничтожит мир, то спасет. Видите, как далеко меня уводит тема.
«Я с удивлением 15 лет назад узнала, что лесничий и смотритель королевских лесов – дворянин. Так что Золушка – аристократка с обеих сторон». Знаете, нет традиции изображения его дворянина. Может быть, он как смотреть королевских лесов – жалованный дворянин. Но он, безусловно, по поведению своему, как его играет Меркурьев у Кошеверовой – он, конечно, не аристократ.
«Нельзя говорить об упадке Дудя, потому что не припомню его взлет». Нет, взлеты были.
А, вот, свекр называется. Спасибо. «Вы будете сваты». Ну, может быть. Свекр он будет по отношению к Шервуду. По отношению ко мне он, видимо, будет сватом. В общем, это не важно. Пока нам важно познакомить детей. Я собираюсь в Киев на будущий год и естественно, что Шервуда я свожу туда, мы увидимся. «Вы будете сваты», звучит.
«Меня не столько разочаровал, сколько напугал ваш роман «Интим». Мне кажется, такая степень самообнажения…». Этого вопроса я до известной степени ждал. У меня был квартирник не квартирник, был вечер, два вечера, где я читал главы из «Интима». Понимаете, когда вещь написана, и ты ее правишь, доводишь до совершенства, переводишь на английский язык, тебе надо… это как обмыть ребенка. Тебе надо ее показать. И, конечно, мне интересно было мнение. Я к такой степени откровенности даже в «Июне» не подбирался, тем более что моя жизнь в «Интиме» пересказана. Пыткой было писать роман, потому что герой не самым симпатичным. Быть отрицательным героем и с его точки зрения пересказывать его сексуальный опыт – это довольно тяжело. Меня, понимаете, в романе «Интим», помимо новой концепции личности, личности как интеграла, как суммы, меня интересовала зависимость между физиологической стороной любви и ее внутренней, духовной. Я в 57 лет наконец заинтересовался вопросом, как связаны любовь и секс, насколько они друг другу враждебны. В моем случае связь трудная, трудная диалектика. Но, как к этому ни относись, я в романе «Интим» хотел бы предостеречь читателей. Читаю я только наиболее огненные главы, как я из «Квартала» на публичных вечерах в основном читаю «10 августа», где эротический эпизод. «Сегодня вам надо заняться сексом».
Но вообще я прочел пока только две главы, а их в «Интиме» около пятидесяти. Это незначительная часть романа. Гораздо больший процент романа посвящен описанию этой integrity, исторической, научной традиции описания множественной личности, религиозного обоснования. Там, грубо говоря, про е…ю там процентов десять текста, хотя и очень интенсивного. Я уж не говорю о сцене, где герой убивает героиню и как он ее убивает. Я даже рассказывать никому не буду, я даже не знаю, как это читать вслух.
По приговору он должен стереть ее личность, она же анархистка, но она требует, чтобы он убил ее сам, потому что он должен принять всю меру ответственности. И они вместе выдумывают садомазохистский эпизод, довольно жуткий. Но мне, во всяком случае, он стоил много крови. Но я когда пишу, понимаю, что если речь могла восприниматься как личный дневник, чтобы герой мог быть соотнесен с читателем, глава должна быть написана на личном, исповедальном, самом страшном опыте. Все мои самые жуткие фантазии в этом романе воплощены. Но при этом роман далеко не эротический. Хотя он называется «Интим». Интимность там в том, что он «in team», в команде. Он построен на очень острых признаниях, но никоим образом он не «Лолита». Хотя там есть такая попытка привета «Лолите», я ведь писал это в доме, соседнем с набоковским в Итаке. Там есть soul’етка. Есть термин «нимфетка», а есть «соулетка». То есть внутренняя девочка, душечка, любовь к своей душе. Я уверен, что в будущем эротическое чувство к душе будет более распространено, чем сегодня. Любите самого себя, достопочтенный мой читатель. Спать можно с разными, но видеть в этих разных все равно земные воплощения собственной души, как происходит с главным героем. Просто его душа оказывается довольно страшной, его душа оказывается девочкой-бунтаркой, которая в результате в один прекрасный день во время посещения ярмарки начинает стрелять. Он понимает, что еще немного – и она перехватит всю власть, перехватит власть над ним, потому что, допуская к световому барабану ту или иную свою личность, ты рискуешь упустить власть. Вот это надо всегда помнить. Об этом роман.
Я не собираюсь его пока пересказывать, анонсировать. Я, честно говоря, не могу решить главного – стоит ли его печатать вообще. Как скажет переводчик, так и сделаю. Сам я его написал по-английски примерно на половину, а вторую половину мы будем вместе переводить и доводить до ума. Я сознательно писал вещь по-английски, чтобы избавиться от штампов, которые меня все время мучили, но сейчас я некоторые вещи вынужден был написать по-русски, потому что я в них не так уверенно себя чувствую. Эротика вся написана по-английски.
Поговорим о конспирологическом романе, который, наверное, является основой эволюции русского детектива в целом. Русский детектив ХХ века на 90 процентов конспирологичен. В чем проблема? Конспирологический роман – это реакция российской общественной мысли на революционные сдвиги. Это роман-реакция, реакционная проза. Есть присущи семь определяющих качеств. Во-первых, носителем революционной идеи является опасное меньшинство. Это евреи, поляки (очень часто), студенты, молодежь, женщины (курсистки, феминистки). В любом случае, это угнетаемая, но потенциально очень сильная какая-то общественная прослойка. Это потенциально реванш, именно эти реваншисты будут править бал и выносить историческое суждение.
У Достоевского было такое чувство относительно евреев, это было чувство прежде всего своей слабости, своей потенциальной уязвимости. У Крестовского в «Кровавом пуфе» такое чувство было относительно поляков, и так далее.
Вторая и очень существенная черта конспирологического романа – образ женщины, женщина всегда является модератором, она присутствует в обоих мирах. Это Порция Браун, которая в пародии на роман называется «Порция Уиски». Это конспирологический роман Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?» Классический русский конспирологический роман «Чего же он кочет?» в пародии. Женщина является сладкой ловушкой, сексуальным соблазнителем. С другой – она являет тайную связь опасной секты, опасного меньшинства с инструментами соблазна, с сексом, грубо говоря. Она всегда соблазнительница, она дьявол, демоническая провокаторша, двойная агентка, сладка ловушка. Ужас такой женщины… У Достоевского все доведено до абсурда и такой женщиной сделана чудовищная сестра Лебядкина, но обычно в русском конспирологическом романе… например, у Шевцова в «Тле» это образ еврейской жены, которая соблазняет этого русского художника… То есть это образ сексуального соблазна, замешанного на политической неблагонадежности. Это делает ее более привлекательной. Это как раз героиня моей революционной рок-оперы «Варшавянка», которую когда-нибудь мы напишем с Иващенко (текст я дописываю постоянно). Варшавянка там, в опере, как раз провокаторша из Варшавы, которая одновременно член конспирологического марксистского кружка и при этом стукачка. И она не знает, где она настоящая. Она такой Азеф в юбке. Я почему пишу эту вещь (надеюсь, она будет очень своевременной)? Она вся состоит из русских революционных песен или их стилизаций. Там ария Ленина, уже напечатанная: «Жить в обществе и быть свободным, и быть свободным от общества нельзя». На прошлом «Синем троллейбусе» я ее пел как раз под гитару.
Третья черта конспирологического романа – его антиутопическая, эсхатологическая тема, остающаяся всегда за пределами книги. Грядет мировой переворот, грядет всемирный заговор. В скором времени мир будет лежать в руинах, мир будет захвачен ордой антихристовых слуг. Мы пишем этот роман как последнее предупреждение. Еще немного – и мир будет лежать в руинах. Острая эсхатологическая направленность очень характерна и для «Бесов» Достоевского, и особенно для «Кровавого пуфа», отчасти для «Петербургских трущоб». Таким же конспирологическим романом является «Петербург».
Это, кстати, уже четвертая черта. Главной темой конспирологического романа является противостояние Востока и Запада, не случайно трилогия Белого («Серебряный голубь», «Петербург» и недописанная третья часть) называлась «Восток или Запад». Это проблема борьбы за душу русского интеллигента, русского художника двух главных начал. Да и сам Восток, по мысли Владимира Соловьева, не может определиться:
О Русь! в предвиденье высоком
Ты мыслью гордой занята;
Каким ты хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?
Разумеется, Ксеркса, потому что Восток Христа как-то не очень удается, не получается. Получается империя. Но в основе любого конспирологического романа лежит мучительное бескомпромиссное, неразрешимое противостояние Востока и Запада. Прежде всего либерализма и консерватизма. Восток – для России всегда соблазн, потому что Россия не хочет быть Востоком, Россия хочет быть религиозным Западом, восточной мессией, пришельцем на Запад с Востока, но жить по правилам Востока, распространять на себя принципы Востока она не готовы. Но вот это острое противоречие Востока и Запада лежит в основе конспирологической прозы.
Пятая черта – в конспирологическом романе наличествует юродивый герой. Это святой, который не участвует в общественной жизни, который не является носителем программы, действия, но который задает нравственный уровень. У Распутина в «Дочь Ивана, мать Ивана» – это сын Иван, мальчик-иконописец, у Достоевского, понятное дело, Мышкин или Алеша, или Шатов. Понимаете, козни иудеев, студентов, жидишек-полячишек не являются … они не разрешимы, их нельзя победить никакой земной силой. Их может победить только герой-юродивый, который является носителем не столько знания, не столько профессии, а святости. Такой шатовской, немножко болезненной, немножко юродивой, но святости. Шатов же становится и жертвенным агнцем в романе. Такой герой всегда становится жертвенным агнцем, его всегда приносят в жертву, хотя и возможен его побег.
Мы не знаем, что стало бы с Алешей Карамазовым. Возможно, Алеша Карамазов совершил бы цареубийство (он же Каракозов), своей жизнью и судьбой показав тупиковость этого пути, принося себя в жертву ложной идее. Продолжение «Карамазовых» не написано, а тоже ведь была бы прекрасная идея. Второй том «Карамазовых»… То есть не второй том, а условно говоря, третий и четвертый. Это была бы великая книга, но, к сожалению, кроме Достоевского, это написать некому. Ведь, понимаете, Достоевский был парадоксалист.
Вот это пятая черта конспирологического романа – наличие в нем героя, который разрушает козни не интеллектом, а святостью. Понимаете, таким мог бы быть Фандорин, но Фандорин все-таки сыщик. Наличие героя, который обладает комплексом фандоринских черт плюс святость, – это было бы, конечно, для Акунина колоссальным шагом вперед. Но, отчасти, может быть, в «Пелагии и красном петухе» есть приближение к этому типу романа.
Шестая черта – вы не поверите, но конспирологический роман – это почти всегда роман оппозиционный, как «Бесы». Потому что власть пассивна, она не умеет сопротивляться. Может быть, она находится в тайной связи с заговорщиками; может быть, она ими куплена. Она коррумпирована, сгнила, и вообще, у нас не та власть, которая бы нам нужна. Но доброго, чистого героя, как Алеша Карамазов или Шатов, – такого героя в эту власть никогда не пустят. Ей чистые люди не нужны, там сидят чиновники. В этом плане классический конспирологический роман – «Статский советник», потому что статский советник ведет двойную игру – и нашим, и вашим. И мы никогда не знаем, где он искренен, где он честен, на какой он стороне.
По большому счету, русский провокатор – самый интересный герой в русской культуре. Я думаю, что все эти великолепные замыслы потому у меня лежат частично неосуществленными, что не для кого. Я не очень представляю себе того читателя, который будет сегодня читать конспирологический роман, роман о Золушке или второй том «Тайны Эдвина Друда», который я все собираюсь написать. Для кого, кто будет это читать, кроме Шервуда? Ну все равно, писать-то я обязан. Так что писать буду.
Вот шестая черта конспирологического романа – он антиправительственный. Правительство искренних людей не любит, оно нуждается в этот роковой момент, в этот ужасный час в продажных людях, часто – в двойных агентах. А вот были бы там такие, как мы… Это любимая мысль зет-тусовки, которая мыслит себя тоже как в конспирологическом романе. «Нас же никто во власть не пустит, там все Быковы-Зильбертруды». Им все уже дали, а им до сих пор мешает Быков.
Я уж не говорю о том, что ко мне постоянно в чат мой телеграммный, где вопросы ваши, постоянно прибегают отдельные уроды и пишут: «Вас никто не читает, вы никому не нужны». Как же никто? Когда ты, идиотина, меня читаешь, и я тебе жизненно необходим. Ты не можешь без меня совершенно. Но это ладно.
И седьмая, очень существенная и трагическая черта конспирологического романа. Это роман семейный, это семейная сага. «Братья Карамазовы», кстати говоря, «Взбаламученное море», да и «Бесы», где история отца и сына Верховенских, семьи Верховенских… распад семьи – главная тема конспирологического романа. Дети уходят от отцов, не хотят идти по их стопам, искажают великое наследие. Роман конспирологический – всегда история матриархата, проклинающей женщины, хозяйки рода, которая не может удержать, не может свести нити семьи воедино. Приходят жидишки, студентики, полячишки. Они соблазняют, растлевают, как веру растлевает Марк Волохов в «Обрыве». Это история «Обрыва», история того, как обрывается русская семейная хроника. Положительный герой – это почти всегда добрая русская религиозная семья, в которой завелась порча. Либо героиня ушла к нигилистам и там, как в «Некуда», померла от чахотки… Или это в «На ножах», ну да они все одинаковые…
Слепцовская коммуна, описанная в «Некуда» (забыл, как там зовут Слепцова), – тоже разложение семьи, всегда эротическая подоплека. Роман конспирологический есть прежде всего разрушение канонической русской традиционной архаической ячейки общества. Или за счет вседозволенности и секса, которым соблазняют, понятное дело, жидишки-полячишки, у них всегда есть роковые красавицы. Но, разумеется, это еще и трагедия хозяйки, трагедия наследства: «Для кого я припасала?»
Представьте себе «Господ Головлевых», в которых главным героем является не Иудушка, не Порфирий, а главной героиней становится Анненька или Любинька, которые ушли в революцию. Вот это грандиозный роман. Самое интересное: представьте себе асимметрию: две сильные женщины, глава рода, старуха Головлева Арина, и Анненька или Любинька, внученьки… в России же всегда круче «дружбы» отцов и детей может быть только дружба детей и внуков. Какой бы мог быть интересный роман. Ведь и бабушка в «Обрыве» любит Веру, Райский ей до известной степени чужой. Она любит Веру, потому та – такая же, до известной степени великая бабушка, и они обе – образы русских сильных женщин, здоровых и талантливых. Они могут спасти Россию. Но их растлевает, разумеется, Марк Волохов.
Какой замечательный был бы роман, если бы Вера в конце или второй части «Обрыва» оказалась спасительницей. Потенциальная Васса Железнова, потенциальная купчиха, у которой дело горит в руках, – у нее обязано быть революционное прошлое. У нее был роман с революционером – с учителем, например. Она росла в семье, младшему наняли учителя, она влюбилась, хотела с ним сбежать, а он оказался жидковат. В результате она вышла замуж за другого, богатого, и навеки возненавидела революцию. Ох, какой роман можно написать замечательный! Как у каждого принца в родословной есть свинопас, так у каждой Вассы Железновой в родословной есть бунтарка.
Конспирологический роман всегда не оконченный, он продолжается в будущем. Настоящий финал конспирологического романа – это история одной женщины, которая из бунтарки превратилась в новую хозяйку. Очень возможно, что это ждет и Россию. Но как это будет, мы поговорим в другой раз. Всем спасибо, пока.