«Один» с Дмитрием Быковым: Эдуард Лимонов
Когда пишет о Зеленском как о комике Трамп, он же повторяет тем самым риторику Дмитрия Медведева. Это, конечно, страшно, но тем забавнее будет, когда всё равно Америка сцепится с Россией, не важно, скинув Трампа, оставив ли Трампа, руками ли Трампа она начнёт эту драку… Но это совершенно очевидно: потому что Россия в нынешнем её состоянии не может остановиться, ей необходимы внутренние репрессии и внешние войны…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Купить книги Дмитрия Быкова на сайте «Эхо Книги»
Купить книги Эдуарда Лимонова на сайте «Эхо Книги»
Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники. Страшно рад вас видеть не видеть, а чувствовать ваш благожелательный отзыв. Вообще, в последнее время появляется такое приятное чувство – чувство близкой опасности, чувство напряженного ожидания, в котором находится весь мир, ну и нашего с вами сидения у камелька, причем за стенами избушки воют какие-то совершенно космические вихри. Это довольно приятное чувство, чувство грозного уюта.
Конечно, эти вихри и нас уже носят по свету, и меня они перенесли на другую сторону планеты, и вас они шатают, как рэп шатает голову. Или не рэп, а что-то другое. На самом деле, это ощущение радости не только потому, что мир вокруг входит в гармонию с моим внутренним состоянием, состоянием постоянной турбулентности, нервности, подвижности, лабильности, как это называют, но не только это. Тут радостное чувство, что ни Трамп, ни Вэнс не обманули моих ожиданий. Вот как я о них думал, так они себя и ведут. Многие сейчас уже начинают писать, мол, что-то где-то мы недооценили, переоценили. Это как у Щербакова: «А где-то мы опять ошиблись и снова что-то сделали не так».
Ну и конечно, возникает ощущение, что огромные, назревшие, целые полости, заполненные гноем, вскрыты. Все это хлынуло наружу. И мировая война может вспыхнуть в России вместе с гражданской, как уже было в начале века. И это приведет, конечно, к тому, что и нынешний российский режим монархического склада не удержится, и на смену ему придет еще более чудовищный. Но в конечном итоге у меня есть ощущение, что человечество наконец сдвинется к победе модерна над архаикой, это последняя битва архаики.
У меня многие сейчас спрашивают, как я отношусь к заявлениям Вэнса, который предупреждает Зеленского, к заявлениям Трампа, которые утратили вообще всякий смысл и логику. У него вообще такая откровенная речь: как любят говорить его сторонники, это речь человека, который любит не слова, а дела. Видно, что со словами у него не очень. Но должен заметить, что люди, которые хорошо говорят, обычно и делают неплохо, потому что у них хорошо обстоит дело с причинно-следственными связями. Я рад всему происходящему, это подтверждает мои прогнозы и мои оценки. А как будет Америка справляться с этой ситуацией – не беспокойтесь, она справится, она всегда справлялась. Я не знаю, как именно это будет выглядеть.
Я знаю, пассивное это ощущение – «ну вот, надо терпеть теперь четыре года, а потом еще четыре года, а потом терпеть до последнего срока, а потом терпеть, пока старость не возьмет свое» – это не американское ощущение. Американское самоощущение гораздо более активное, и у американцев гораздо больше инструментов для того, чтобы что-то противопоставить временно одолевшему, получившему большинству злу. Это зло, как правильно сказал в свое время Арестович, справляется со своей функцией – оно обрушивает конструкцию.
Вот пришел еще один обрушиватель конструкции и еще один обрушиватель конструкции. Спасибо тебе, бэбз. Слушай, а ты ее [собаку] не заберешь? А то она так искренне меня лижет, что мне как-то стыдно. Спасибо. Она должна, конечно, периодически выражать хозяину свои симпатии. Но если она не уйдет, я не против, ладно. Спасибо бэбзу, который напомнил, что у мира есть светлое будущее.
Как будут развиваться события, я не знаю совсем. Я рад, что сбывается мое предсказание насчет 2025 года, который, как ледник, оставит мир в совершенно новом виде. И я еще очень рад понимаете какому обстоятельству?
Когда книжка о Зеленском была написана, я почти сразу получил предложение от американцев ее издать. Хотя она была уже далеко не первой книгой об украинских событиях, но она вызвала интерес. Не у крупных издателей, но и не у маргинальных. У таких, которые издают университетскую, научную или малотиражную экспериментальную авангардную литературу… Джон Фридман – великолепный переводчик, кстати, муж легендарной Оксаны Мысиной; человек, для которого русский – второй родной, в общем. Он закончил перевод очень быстро. Очень хороший перевод, который сделал книгу, на мой вкус, гораздо остроумнее и афористичнее, чем она была. И перевод был закончен в сентябре. Я тогда же с издателями говорю: давайте сейчас издавать, мне кажется, довольно скоро наступит то время, когда она будет по-настоящему актуальна. Они говорят: нет, по-настоящему актуальна она будет во второй половине марта, вот тогда-то мы ее и издадим.
Я с нетерпением жду второй половины марта, и не только потому, что я тогда увижу «VZ» на английском (увидел уже), американскую книгу, что приятно. А потому что обещанная издателем кульминация… Да, видимо, издатели обладают какой-то интуицией, которой не обладаем мы. Книга выйдет одновременно и по-русски, к трехлетию войны, с новой главой. Спасибо Урушадзе, который ее издал; спасибо читателям, которые довольно горячо на нее отозвались, покупают, ждут и интересуются. И рецензии были, в общем, такие… некоторые кислые, некоторые – благожелательные, но они были, и это приятно. Самая печальная ведь ситуация для писателя, пока живущего за границей, – это временная разлука с читательской аудиторией, с которой у нас всегда отношения были довольно тесные.
Чего это он орет, интересно? А, это он пытается собаку загнать с холода домой. Она бегает, резвится, а он ей резвиться не дает. У нас же прогулка собаки осуществляется простым открыванием двери. А дальше проблема – на этот мороз не выбегать самому, а как-то вербально убедить ее вернуться.
Так вот, возвращаясь к «VZ». Приятность не в том, что книга выходит, а в том, что сбылся этот прогноз: во второй половине марта, видимо, с Зеленским опять будет связан пиковый интерес. Не пикОвый, а пИковый. Мне очень важно, что Зеленский подчеркнул и подтвердил мое хорошее к нему отношение, оно абсолютно обосновано. Он сказал эту свою фразу, мол, мне стоит заказывать боеприпасы, а не такси. Когда он отказался от мира, предложенного ему, он сказал: «Конечно, многие хотят меня прямо сразу переизбрать, но это не получится».
Зеленский – лакмус очень важный в современном мире, потому что, с одной стороны, он абсолютно ненавистен, я бы сказал, ортогонален Путину, он ему онтологически враждебен. Бытийственно, существенно он ему противоположен. Два капитана, два Владимира, капитан КВН и капитан КГБ, капитаны двух трехбуквенных аббревиатур, – они друг другу противостоят очень серьезно. Да, кстати, обращаюсь ко всем, сейчас события происходят очень быстро: если я, увлекшись своим токованием, как некий глухарь, не замечу каких-то новых твитов, новых скандальных заявлений, ребята, пишите, пожалуйста, я на почту и на телеграм реагирую мгновенно. Я хочу быть в курсе ситуации, а сейчас все происходит настолько быстро, примерно как когда «Эхо Москвы» комментировало события 1991 года. В прямом эфире жизнь происходит. Это люто интересно.
Так вот, Зеленский в очередной раз оказался на высоте положения. Он, будучи по-прежнему политиком иррациональным и несистемным, не послушался всех этих голосов: нельзя ссориться с Америкой, она крупнейший спонсор сопротивления. Не крупнейший, нет, и не бескорыстный. Он не послушался разговоров, что некому, не с чем и не для чего воевать дальше. Понятно, что боевые действия надо останавливать. В свое время – и я приводил уже эту аналогию (война заставляет приводить аналогии, в этом деле мало что меняется) – маршал Петэн решил прекратить боевые действия, и Пьер Лаваль, наверное, тоже служил Франции, как писал де Голль, как он это понимал. Они решили прекратить боевые действия. А евреи – ну что там евреи? В конце концов, французов все равно больше, а евреев можно выпустить в Испанию. Вот Беньямин не дождался разрешения и покончил с собой на границе, Вальтер Беньямин, великий мыслитель. Вообще, конечно, лучше не рождаться евреем в современном мире, потому что ты слишком часто становишься разменной монетой. Но повторяя, возвращаясь, Петэн же тоже хотел мира. Он был национальный герой, его Франция любила. А потом его не расстреляли только из-за крайней старости, 95 лет ему было, когда он умер, в 1951 году. А Лаваля расстреляли. Причем интересно, что он пытался покончить с собой, принял цианистый калий в тюрьме. Его откачали, сделали промывание желудка и расстреляли. Какая мерзость, просто ужас. Он еще успел крикнуть: «Да здравствует Франция!». По-моему, это ужас.
Я, кстати, многим французам задавал этот вопрос: вы называете Петэна предателем, а ведь он надеялся сохранить страну, надеялся сохранить человеческие жизни? На что мне всегда отвечали: «Да, а честь растоптал. А человеческие жизни, оказывается, сопоставимая с честью ценность». И может быть, Наполеон виноват, который подорвал силы нации, и у нее не хватило сил ни на что, кроме Резистанса, вот такого Сопротивления, возглавляемого де Голлем, кстати, из-за границы, потому что, находись де Голль внутри Франции, никто не дал бы и су за его жизнь. Можно обсуждать, правильно ли сделал Навальный, вернувшись: может быть, он не видел для себя возможности оставаться за границей. Но вот де Голль каким-то образом увидел. Тут есть варианты. Нет логики, которая была бы универсальная, у героя она своя, у обывателей вроде меня своя. Но тем не менее, то, что ситуация очень сходная, мы видим. У Зеленского хватило духу подчеркнуть: когда его называют «наш маленький Черчилль», они (украинцы) не так уж и заблуждаются. Тем более, почему «наш маленький»? У них одинаковый рост, 166 см.
Я горд и счастлив, что Владимир Зеленский – герой, которого я сразу ощутил как героя, о котором я книгу написал именно потому, что он сломал стереотип, что он доказал твердость и мудрость деятеля культуры. Зеленский лишний раз подтвердил, что у человека были какие-то ценности, не положенные сделкам, быту, обиходу, повседневности. Должны быть ценности, условно говоря, ценности абсолютные, и эти ценности связаны с тщеславием, самомнением, с пресловутым vanity деятеля культуры. Он себя не на помойке нашел. И когда пишет о нем как о комике Трамп, он же повторяет тем самым риторику Дмитрия Медведева. Это, конечно, страшно, но тем забавнее будет, когда все равно Америка сцепится с Россией, не важно, скинув Трампа, оставив ли Трампа, руками ли Трампа она начнет эту драку… Но это совершенно очевидно: потому что Россия в нынешнем ее состоянии не может остановиться, ей необходимы внутренние репрессии и внешние войны. Это два топлива, на которых едет этот четырехтактный, четырехфазный двигатель внутреннего сгорания. Но не знаю, готова ли Америка к такому сопротивлению.
Россия извне непобедима. Нет ни одной внешней войны, в которой ее огромная территория была хоть в какой-то степени уязвима. Это бесконечный людской ресурс, бесконечный ресурс подземный и бесконечный ресурс терпения. Так что Россия – это не тот противник, с которым можно воевать. Сама себя он готова изменить как угодно, но практически никогда она не может перемениться извне. Лучше не допускать внешнего конфликта, потому что он с огромной долей вероятности окажется ядерным, он с огромной долей вероятности приведет к уничтожению планеты как таковой. Но мне хотелось бы верить, что это все-таки остановимая или по крайней мере временная ситуация. Зеленский же сделал ставку, что Россия лопнет изнутри. У нее же сегодня, по многим признакам, чрезвычайно обостряется не то чтобы механизм сопротивления, а механизм разлада, распада элементарных связей.
И, конечно, как доказательство, что подлинная Россия есть, что она сопротивляется, что есть то зерно, из которого она прорастет, нельзя не процитировать стихотворение Евгении Беркович (на мой взгляд, блистательное). Евгения Беркович продолжает писать свой репортаж из ада, продолжает писать стихи, и эти стихи высочайшего качества. Это еще одно доказательство несгибаемости, неиссякаемости, неуничтожимости подлинно русского:
День Валентина подходит к концу,
Женщины молча стоят на плацу.
Сказочный вид из окна карантина:
С неба бесформенный падает снег,
Плац заметает за несколько сек,
День Валентина.
Сердце мое, не боли, не боли,
С теми, кто там, в непроглядной дали
Прямо сейчас ничего не случится.
Сердце мое – параноик и враль.
Это еще не последний февраль,
Глупая птица.
Это еще неоконченный срок,
В бланке полно незаполненных строк,
Белых, как снег, под растоптанным небом,
Сердце мое – это просто кино.
Женщины молча ложатся на дно
Вместе со снегом.
Небо затянуто серым ковром,
Туча ползет, как набитый паром,
Сказочный вид из пустого колодца,
С неба бесформенный падает год.
День Валентина подходит и ждет.
Значит, дождется.
Абсолютно великие стихи. Обратите внимание, как образная система их замечательно простроена. Ведь когда смотришь на падающий снег, всегда ощущение, что возносишься, подымаешься на лифте. Вот ощущение вознесения, этого лифта небесного. И вот это «женщины молча ложатся на дно» – ощущение колодца, в который все попали и из которого медленно возносятся. «Сказочный вид из пустого колодца» – вы же знаете, что из колодца днем можно увидать звезду, согласно поверью.
Мне кажется, что Евгения Беркович не просто пишет стихи из ада, и это не только еще одно свидетельство, что она – лучший сегодня поэт. А она пишет хорошие стихи, это очень важно, понимаете? Эстетически оценивать сопротивление такого напряжения, сопротивление такой отчаянности… Ну, оно исключает эстетическую оценку. Вот у нас сегодня тема лекции – Лимонов. Дело в том, что есть люди, которые, по выражению Белинского, просто физически не могут написать плохо. В какой бы ужасной ситуации ни находился Лимонов (даже в Лефортовской тюрьме, где он написал «Книгу мертвых»), – это все равно высокая литература. В каком бы состоянии ни находилась Беркович, она пишет гениальные стихи. Это волшебное, неземное свойство.
Знаете, сейчас в одном издательстве российском выходит книга Михаила Мейлаха – одного из моих любимых, замечательных исследователей. Он замечательный специалист по обэриутам, это само собой. Кстати, в порядке благодарности от обэриутов предисловие к его книге согласился написать Игорь Иртеньев – редкий случай, когда не Мейлах пишет об обэриутах, а обэриуты о Мейхлахе. Я читал эту книгу: половина стихов, которые он там включил, лагерные. Они, кстати, с их невероятным многоязычием, с их латинскими и французскими цитатами, с их поразительной свободой обращения с культурными реалиями, с поразительной естественной органикой живой литературной речи… Речь обэриутов не всегда органична, иногда это безумие. А здесь стихи именно здорового человека. Кстати, одно стихотворение там сложилось в голове у Мейлаха, когда он умирал от перитонита, и его чудом спасли. Слушайте, если нам надо искать где-то свидетельства о русской неиссякаемости – так это не то, что люди пишут стихи за решеткой, а то, что люди пишут блистательные стихи. Вот это действительно убедительный парадокс. Кстати, вот эту мейлаховскую книгу я всем рекомендую как пример невероятного духовного сопротивления. И вот что меня переполняет гордостью, так это то, что у нас этот человек бывает на наших новогодних выпусках и там читает. Он же первый публикатор Введенского, и вот это ощущение, что силовой провод тогдашний через него и через других проходит к нам. Это дорогого стоит весьма.
Так что, знаете, все время мне хочется спеть слова Германа: «Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь». Ну а то, что, скорее всего, действительно, гражданская война становится насущной реальностью? Так во всем мире есть большой опыт сопротивления. И вот для меня, например, это не является чем-то вообще outstanding, exclusive (я оценки выдаю, как студентам, знаете). Я в этой ситуации жил всю жизнь. Я никогда не был лояльным. То есть я был изначально лояльным, но эта лояльность не была нужна, ее не ценили, ее от меня не хотели, от меня хотели другого. И вот то, что механизмы сопротивления востребованы; то, что они так прекрасны, – это наполняет меня гордостью и радостью.
Понимаете, есть чувство вызова. У нас, например, вчера прошло по университету предупреждение: что мы не прекращаем работу, но если кому-то из студентов или преподавателей трудно по скользкой дороге, во вьюгу, в холод довольно лютый взять да и не приехать на занятия, – это не будет blaming, это будет даже в каком-то смысле приветствоваться. И какое было счастье увидеть всех моих! Я прихожу, и эти все мои как огурчики сидят. Я говорю: «Ребята, я польщен, но как?». Они говорят: «That’s challenge». Да, это вызов. Интересно. И более того, один замечательно сказал. Там как раз у меня эта тема любимая – author in power, то есть писатель во власти, художник во власти. И как раз Д’Аннунцио я вчера рассказывал, о нем у меня была статья до этого в «Дилетанте». Я им говорю: «Ну вот, раз пришли, будете вознаграждены: вы не пропустили интересного человека». И один такой есть мальчик замечательный, он мне сказал: «Лекцию фрика о фрика в семинаре, предназначенном для фриков, ни один уважающий себя фрик пропустить не может».
Я, в общем не обиделся, это, наоборот, для меня большой комплимент: я ведь и позиционирую себя как человека не совсем обычного. Но видеть в ситуации challenge:
Ревет ураган,
Поет океан,
Кружится снег,
Мчится мгновенный век,
Снится блаженный брег.
Ребята! Это же люто интересно. Тем более у меня сейчас за окном – «кружится снег, мчится мгновенный век».
Вот Катя любимая пишет: «У меня не вопрос, а просьба: обидно, больно и страшно, и страшно не просто так: в прошлый четверг этот мюнхенский ужас произошел буквально на моей спиной. Мы с коллегами смогли перейти улицу буквально за минуту до наезда. Другого глобуса нет и не предвидится. Можно, конечно, по возможности уменьшать количество зла, но неужели будь что будет?»
Катя, кроме ощущения величия момента я вам ничего предложить не могу. Конечно, невыносимая пошлость цитировать эти безусловно прекрасные слова: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», и так далее. Но не в этом дело. Может быть, я делюсь ощущением слишком позитивным, может быть, оно переживается так только мной. Но уверяю вас: после того, как будет разрублен как это невыносимый узел, после того, как все отсроченные гражданские и мировые войны сольются в единый клубок и взорвутся (они уже взрываются, собственно), – после этого человечество не сможет жить по-прежнему. Будет сделан огромный шаг вперед, и очень может быть, что мы переживаем сейчас (и страшной ценой, конечно, мир за это платит)… Очень может быть, что ровно сейчас, переживая это, мы – свидетели того этапа, который у Стругацких отделяет человека разумного от человека воспитанного. Потому что люди на своем опыте, на своей шкуре, не послушавших никаких предупреждений, переживают отсроченные угрозы. И после этого у них будут основания сказать: «Больше никогда». Мы сдвигаемся не в сторону планеты Саулы, страшной планеты Саулы из «Попытки к бегству», не в сторону охранника Хайры из рода холмов, Хайры-труполюба.
Мы сдвигаемся в сторону Каммерера, мы сдвигается в сторону Полдня 21-го века. Полдень 21-го века, его золотая середина будет прекрасна. Но для этого нам надо, не сломавшись, не предав себя, надо пережить ближайшее время, преодолеть экватор этой страшной войны. Причем войны не Украины с Россией, а войны, которая начала проявляться еще с Первой мировой, которая достигла пика во Второй. Это как бы Третья мировая война, и последняя. Первая и третья войны симметричны относительно второй, которая наиболее пиковое явление. Она и похожа очень на Первую мировую, она и началась в 1914 году.
Мы переживаем – если рассматривать такие три пика, – проходим через последний. Но после этого торжество ценностей гуманизма, которые сегодня защищает Зеленский, которые сегодня защищает Писториус, которые Макрон пытается защищать, просто мне кажется, что недостаточно последовательно, – так вот, эти ценности победят. Просто надо пройти через последнее искушение, так мне кажется.
«По следам предыдущей программы: кто из современников первым заглянул или заглянет в будущее? Вот так нырнет писатель, а вынырнет и расскажет читателю о главных опасностях будущего? Ведь подросток должен повзрослеть?»
Видите, какая вещь? Первые люди, заглянувшие в будущее и увидевшие там кошмары, антиутопии, – это, конечно, как всегда была русская литература. Потому что у нас прослойка нормальности, пленка нормальности, отделяющая человека от бушующего хаоса, традиционно очень тонка. Помните, у Тэффи в мемуарах: она лежит у тонкой стенки корабля и чувствует бушующую за ней стихию, и какой тонкий слой стали отделяет ее от этой бушующей стихии. Вот тогда-то она сочинила: «Где бы мы ни летали…». Сейчас, подождите, я попробую найти это стихотворение, оно соответствует моему настроению. И я так ужасно люблю Тэффи. Вот это ощущение хрупкости мира, которое, так или иначе, знакомо всем русским. Первыми, конечно, русские это почувствовали.
К мысу ль радости,
К скалам печали ли,
К островам ли сиреневых птиц –
Всё равно, где бы мы ни причалили –
Не поднять нам усталых ресниц.
Мимо стеклышка иллюминатора
Проплывут золотые сады,
Пальмы тропиков, солнце экватора,
Голубые полярные льды…
Чувство вечного безвыходного странствия – я думаю, Тэффи как никто другой это умела. Ой, Господи, помимо Тэффи и помимо авторов антиутопий 90-х годов… Ну, это Петрушевская, конечно. «Номер один» – гениальный роман, он действительно номер один. И, конечно, не менее блистательное произведение – «Новые Робинзоны», и «Гигиена». Я думаю, она сейчас должна испытывать радость от совпадения своих внутренних мучений с дисгармонией мира, с его хаосом, она попала в свою ситуацию. Но наслаждаться трудно происходящим. Что-то предсказал, конечно, Сорокин, какие-то вещи, наверное, аз грешный. Наверное, удивительным образом Пелевин в своих утопических и антиутопических конструкциях оказался мимо, потому что его миссия – хоронить, а не предугадывать. Он гениальный могильщик завершающихся эпох.
Из мировой литературы… Вот все-таки не зря ему дали Нобелевскую премию… Я до сих пор не знаю, как правильно – МодиАно или МодианО. У него не только в «Люсьене Лакомбе», великом его сценарии, наверное, величайшем сценарии последнего времени. Но Патрик Модиано – это есть чувство бесприютности, европейской катастрофы. В каком-то смысле это и Уэльбек, наверное. Из американцев мне трудно назвать. Наверное, Кормак Маккарти, и прежде всего – «Дорога». Это характерное вообще для Маккрати ощущение бесприютности и неуютности мира. Я не большой любитель «Кровавого меридиана» (некоторые считают книгу абсолютно великой), но тот мир, который он описывает, мне представляется похожим на то, что мы будем наблюдать. Америка ценит такие предсказания неуюта.
Кстати говоря, у меня полное есть ощущение, что как раз не Европа просыпается, а просыпается Америка. Америке пора что-то делать со своими старыми добрыми консерваторами, которые слишком любят представления об архаике. Америке, наверное, надо вернуться к такому, если угодно, стоическому миропониманию, которое было у Гарриет Бичер-Стоу, которое было у Маргарет Митчелл. У таких южанок.
Раз уж люди по-доброму, снисходительно просят почитать стихи… Я вот это стихотворение помню, но сейчас самое время его прочесть. Очень много же вопросов о том, какую Америку я люблю и готов ли я мириться с Америкой трамповской. Вот стихотворение, которое объясняет, какую Америку я хотел бы увидеть (и увижу довольно скоро):
Под бременем всякой утраты,
Под тяжестью вечной вины
Мне видятся южные штаты —
Еще до гражданской войны.
Люблю нерушимость порядка,
Чепцы и шкатулки старух,
Молитвенник, пахнущий сладко,
Вечерние чтения вслух.
Мне нравятся эти южанки,
Кумиры друзей и врагов,
Пожизненные каторжанки
Старинных своих очагов.
Все эти О’Хары из Тары, —
И кажется, бунту сродни
Покорность, с которой удары
Судьбы принимают они.
Мне ведома эта повадка —
Терпение, честь, прямота, —
И эта ехидная складка
Решительно сжатого рта.
Я тоже из этой породы,
Мне дороги утварь и снедь,
Я тоже не знаю свободы,
Помимо свободы терпеть.
Когда твоя рать полукружьем
Мне застила весь окоем,
Я только твоим же оружьем
Сражался на поле твоем.
И буду стареть понемногу,
И может быть, скоро пойму,
Что только в покорности Богу
И кроется вызов ему.
Вот такую Америку я люблю, вот такой консерватизм мне близок. И мне кажется, такую Америку мы увидим. Ни Маск, ни Трамп – не консерваторы. Они используют иногда эти лозунги, ну и потом, Трамп в силу возраста кажется консерватором. Но мне нравится, что я привез с собой ситуацию оппозиционности, и она никуда не делась. Она стимулирует читателя, такая веселая.
«Где и когда мы будем читать «Дугу»?» Я очень надеюсь, что вы будете читать ее довольно скоро. Мне кажется, в марте, может быть, в апреле… Нет, думаю, что в марте. Мы пытаемся сейчас договориться с правообладателями, чтобы эта книга вышла под одной обложкой, как книжка-перевертыш. Стругацкие это любили, так они издали когда-то «Марсиан» и «Стажеров», чтобы было в одной книге начало и продолжение. Если это по каким-то причинам не получится, или правообладатель (или литературные агенты) не договорятся,
«Дуга» увидит свет сама по себе. Это компактная, маленькая книжка страниц на 150. Думаю, что это произойдет в самое близкое время. Заказать ее можно будет, мне кажется, везде.
«Дуга» – для тех, кто не знает – это продолжение, мой сиквел «Далекой Радуги», как я ее понимаю. Естественно, что все фаны, все специалисты по творчеству Стругацких ее получили, каких-то оценок я дождался, какие-то впереди. Но мне безусловно очень приятно, что если она кому-то и не понравилась (так бывает), она не понравилась именно так, как я хотел. Она взбудоражила, она вызвала такую же реакцию, как будильник, который не просто тебя будит… Он вызывает, конечно, ненависть, но он поднимает тебя к активной жизни. Это приятное состояние.
«Готовы ли вы сейчас поехать в Украину?» Если впустят – немедленно. Мне вообще очень нравится эта идея – посетить именно сейчас Украину.
«Как вы думаете, Лимонов в своем творчестве не имеет ничего общего с патриотами, почвенниками, деревенщиками? Его эстетика вполне западная. Как он оказался в террариуме патриотов?»
А это как раз очень объяснимо. Лимонов сказал: «Я всегда искал максимальный вызов». Максимальный вызов в 90-е годы – это кричать «Сталин, Берия, ГУЛАГ». Максимальный вызов в либеральной среде – это называть себя фашистом. Он говорил: «Тем более, Муссолини, в отличие от Гитлера, который казался мне прежде всего пошляком, а не только злодеем, Муссолини – это фигура, которая эстетически для меня довольно привлекательная. И внучка Муссолини была мне интересна как собеседник». Назвать себя фашистом – вызов. Закричать в 90-е: «Завершим реформы так – Сталин, Берия, ГУЛАГ!» – это стратегия воспитания партии. «Если подростки, которые ко мне приходят, могут это закричать, они могут быть и нонконформистами, и вообще у них есть протестное будущее, протестная способность». Вот это позиция Лимонова.
Он, конечно, не был ни почвенником, ни деревенщиком, ему была глубоко отвратительна вся эта почвенная шобла, портяночный этот запах и, понимаете, Проханов. Хотя у Проханова были, так сказать, определенные потенции авангардиста. Сейчас Роман Сенчин вспомнил, что Проханов даже отмазывал от идеологических обвинений одного из своих далеко не единомышленников. Не зря он дружил с Кормильцевым, например. «Господин Гексоген» Кормильцев же издал.
У меня вообще есть ощущение, что Лимонова заносило очень сильно. Нонконформизм заставлял его иногда оказываться в одном ряду с людьми, совершенно ему противоположными, с Жириновским, например. Но для Лимонова это тоже была творческая утопия. Он двигался, как реактивный самолет: он выбрасывает из себя след реактивный, и за этот счет толкает себя вперед. Он со всеми рвал. И это мне нравится. То есть я не могу сказать, что я бы так действовал. Но это вполне легитимный способ развития потребления, творческой энергии. Он и со мной так разругался, написал про меня совершенно глупую статью. Но ему это было надо, он не любил, когда люди о нем хорошо говорят.
Хотя при этом (я знаю от многих знакомых) он продолжал обо мне отзываться вполне уважительно, и это было мне очень приятно. Как и я о нем. Мы понимали стратегию друг друга.
«Как вы относитесь к упрекам, что русские оппозиционеры пытаются решать свои проблемы за счет украинцев?» Это стандартный упрек, что есть некая «партия чужой крови». Это, кажется, Шлосберг придумал. Что вот, мы пытаемся за счет украинцев решить проблемы свержения путинского режима. Это не так.
Путинский режим придется свергать все равно нам, времени, природным силам, русским оппозиционерам. Никто за нас это не сделает. Еще раз говорю: проблемы России извне не решаются. Другое дело, что она очень уязвима для внутренних репрессий и конфликтов, она живет второй век в ситуации непрекращающейся гражданской войны. Но тем не менее, Россия в этом плане не пытается решать свои проблемы за счет Украины. Это проблема Путина, бесконечной пролонгации его власти.
А так-то разговоры о том, что Украина любой ценой должна добиться мира… Нет, не любой. Есть цена, которую сам украинский народ платить не хочет. И обратите внимание, против готовности Зеленского сопротивляться что-то я не слышу много в самой Украине голосов. Наоборот, всех восхищает его ответ Трампу, что не надо нам делиться за вашу сомнительную и гипотетическую помощь, да вы все время еще ей и попрекаете, отчетности требуете. Мы понимаем: требовать отчетности – нормально, но вы еще скоро потребуете это все вернуть, чего доброго. Правда, не вы давали. А Сенат, Конгресс. Не Трамп лично, так что не ему требовать ее возвращения. Но сама эта идея, что не нужно делиться будущим страны, ее полезными ископаемыми в обмен на помощь сейчас, – эта реакция Зеленского вызывает в Украине все большее уважение. Я все больше вижу людей, которые говорят: «В сегодняшнем мире есть один политик, с которым я готов (-а) солидаризироваться. Да, политика стала предельно грязным, предельно циничным делом, но есть человек, с которым я солидаризироваться готова; человек, за которого я готов вписаться, на которого я готов поставить». Таких, кроме Зеленского, осталось очень мало.
Просто Зеленский понимает, что политика вообще – это вопрос идеализма. Если у вас этого идеализма нет, вам не надо ею заниматься, потому что вы занимаетесь судьбой страны, а не судьбой сегодняшних ее жителей. Хотя и о ней надо думать в первую очередь. Зеленский – не из тех, кто будет швырять украинцев в пасть войны, но надо помнить, что попытки сделать его ответственным за войну… Тот же Трамп уже говорит Зеленскому (в уже легендарном твите): «Вы могли три года это закончить». Конечно, руки поднять и капитулировать.
«Насколько, по-вашему, вероятен импичмент [Трампу]?» Думаю, что реален, но думаю, что это произойдет иначе. Скорее всего, он скажет или сделает какую-то вещь, которая будет уже откровенной проговоркой, громким заявлением вслух о неспособности выполнять свои обязанности. А на это должны уже отреагировать не политики, а медики. Что-то вот такое. У меня в одной повести ненапечатанной, из которой потом получился роман «Икс» (вся эта линия с девушкой, которая потеряла память), была история – «Дешифровщик» она называлась, – когда герой подобрал ключ к ее памяти, когда он научился, условно говоря, находить ключ к этим забытым вещам, как моем любимом фильме «Мистер Аркадин», научился чужое прошлое восстанавливать, а потом он таким же образом подобрал ключи к личности одного диктатора и задал ему на пресс-конференции вопрос, который содержал сигналы, слова-сигналы. И вот этот человек, грозный усатый диктатор (я Лукашенко имел в виду, когда писал) на глазах распался. Он начал вспоминать детство, какую-то белорусскую песню запел, что-то о матери… Достучались до самых глубоких и страшных корней. Вот это была сцена, которой я гордился. Она же не просто так мне явилась – наверное, что-то подобное произойдет.
Вот из Киева пишут: «Мы однозначно одобряем президента, Трамп не Господь Бог и не вечен. Ты прав, решать будем мы, и это нам решать, кого и когда выбирать». Прекрасно, спасибо. А знаете, почему? Есть вещи, о которых, помните, Дамблдор сказал: «Ты просто не понимаешь, мой мальчик, есть вещи гораздо страшнее смерти». Вот это отношение к смерти как к одному из приключений великого ума – это правильно.
«Уверены ли вы, что вас нельзя пытками или шантажом заставить сделать все что угодно?» В любом случае, моя уверенность или неуверенность в этом – мое личное дело. Но я никогда не говорю, что в этом уверен. Во-первых, выдержать пытки может один из десяти. И, конечно, я абсолютно уверен в том, что есть пытки, которыми меня можно сломить. Более того, есть вещи, которыми меня можно сломать без всяких пыток. У меня в жизни две ценности – судьба близких (слава богу, у меня их не очень много)… И я не очень высоко себя ценю как литератора, но сам процесс, сама возможность писания – это для меня важная вещь. И возможность сохранить как-то писательские таланты для меня важна, я не готов от этого отказаться.
Я не могу делать вещи, несовместимые в литературой. Именно поэтому, кстати говоря, я в российской оппозиции. Потому что я мог бы легко встать на сторону моих бывших товарищей по газете «Консерватор». Но я понимаю, что это поперек моих писательских правил, а отказаться от литературы я не могу. Ну и конечно, мне дороги только жизни близких, только они для меня значимы. В остальном, там личная жизнь меня не особенно беспокоит. Может быть, потому что я уже многое успел, я человек немолодой. А во-вторых, я просто знаю, что бывает потом. Я понимаю, что это может быть рай, может быть ад, но я просто знаю, что жизнь не кончается с физическим существованием разума. Не надо задавать мне вопрос, а где в теле человека находится душа? В теле человека есть мозг, а это такой важный орган, который подключает человека к существующим объективно, разлитым в мире, как силовые поля, информационным полям. Все стихи уже написаны в общих чертах, они где-то существуют. Мы можем этим мыслям, объективно где-то витающим, дать свое наполнение, переписать эту максиму своим почерком.
Великие мысли приходят не всем. Но великие мысли окрашены, как вода окрашена стенками сосуда, нашим восприятием. Но они существуют объективно, помимо нас. Есть хороший глагол contrive, то есть выдумать или изобрести. Так вот, мы ничего не можем contrive, мы можем в лучшем случае:
Подумаешь, тоже работа, –
Беспечное это житье:
Подслушать у музыки что-то.
И выдать шутя за свое.
Это все «не наше», и Ахматова это хорошо понимала. И Мандельштам это хорошо понимал:
И снова бард чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.
Но я знаю, что объективно мир находится в гомеостазисе, он как бы самосохраняется. Мы не сочиняем, мы подключаемся. Так вот, утратить инструмент для этого подключения, утратить контакт с этими божественными сущностями для меня было бы невыносимо. А личная моя жизнь в этом плане меня мало заботит – я просто станут одним из томов в этой библиотеке. Такое понимание мне доступно. Причем это будет том свободной воли, способный раскрыться в нужное время на нужной странице
«Как вы думаете, есть ли Путина какой-то компромат на Трампа?» Я думаю, что это не компромат. Конечно, компромат есть, они ничем другим и не занимаются, кроме как сбором гадостей про всех. У них за этот счет своей личной жизни практически нет – все за чужой следят неутомимо. Но я думаю, у них есть общая интуиция, эта общая интуиция всегда очень развита у людей не особенно умных, но не вполне слабоумных. Это люди посредственного ума, у них колоссально развит спинной мозг. И вот они чувствуют какие-то… Это общая интуиция, которая их сближает. Она им говорит, что их время прошло. Отсюда – стремление к радикальным действиям; надежда, что у них получится. Мол, никогда не получалось, у Гитлера не получилось, он чего-то не учел, а у нас получится, ведь у нас есть ядерное оружие. Ну это такой бунт архаики, очень понятный. Речь идет же о сохранении жизни. А чтобы сохранить жизнь, нужна бессрочно сохраняемая среда, в которой бы эти люди хорошо себя чувствовали. Для этого нужна война, нужно заткнуть и обвешать ярлыками любого оппонента. Это мерзкая черта, мерзкое качество. И эта интуиция у них общая, а это сильнее, чем компромат.
Я иногда думаю: какую страшную власть надо мной имеет Катька. Почему? Потому что нам большая часть мыслей приходит одновременно. Мы очень похожи, а сходство сильнее любви. И, кстати говоря, я со всеми женщинами, которых я любил (а их было немного); со всеми женщинами, с которыми я был связан настоящей любовью, нас связывали главным образом эти сходства мыслей, образов, реакций, способность работать вместе. С Иркой Лукьяновой до сих пор это особенно остро, потому что она из тех немногих людей, с кем я могу сочинять. Типологическое, глубокое внутреннее сходство сильнее любой власти. Им не нужен компромат, они типологически очень сходны, это сходство людей, которые думают обо всех плохо. Плохое понимание людей, плохое мнение о людях.
Чекистам это свойственно, имманентно присуще. Чекизм, понимаете, – это такой особый склад души. Когда ты видишь человека в основном на допросах, когда в основном его ломаешь, видишь его crush, вот отсюда и возникает мерзкое ощущение, что человек – нечто легко ломаемое, переходное, легко губимое.
«Как вы находите темы, заслуживающие вашего внимания? Ведь роман – это как минимум год, а иногда и пять, и десять. Как вы понимаете, что об этом писать стоит, а это можно отложить?»
Это такое немного журналистское чувство темы, которая меня сильно занимает. Понимание иерархии ценностей. Сейчас самая главная тема – диверсификация человечества, его распадение на несколько биологических, идеологических, даже физических видов, как они будут уживаться в этой диверсификации – это, собственно, тема романа «Океан». Еще есть важная для меня тема того, что эта диверсификация пойдет дальше, а человек будет рассматриваться не как личность, а как сумма личностей. Это тоже моя давняя идея, я скупил огромную библиотеку по психологии и психиатрии под это дело, но роман, который в результате называется «Интим», его писание… То есть он же написан, в общем, по-английски. Но работу над ним, его окончательную шлифовку я хочу отложить.
Я подумаю над тем, чем я сейчас хочу заниматься. Понимаете, когда у меня закончена «Дуга», взявшая довольно много сил, есть ощущение большого вдоха перед большой работой. У меня нет гнусного чувства, мол, кому нужна литература, когда идет большая война. Как раз сейчас она и нужна, как раз нам нужно сегодня быть на уровне, нам нужно сохранить свидетельства о происходящем. У меня нет ощущения, что я занят лишним делом, нет. У меня есть ощущение, что я занят чем-то исконно важным. Что я прикасаюсь к потоку, несущему какие-то стержневые и важные вещи, к какому-то «северному потоку», какому-то газопроводу, через который транслируются стержневые вещи. Мы живем в эпоху обнажения сущностей. Большое счастье, что я ней живу.
Вот, кстати, я обращаюсь не только к Кате, но и к остальным: вот хорошая схема утешения. Спросите себя (если вы не являетесь совсем материалистом докинзовского толка), зачем вы находитесь здесь и сейчас, зачем человек с вашими параметрами, с вашими природными данными отправлен на этот участок фронта? Я про себя знаю, что человек с моими данными именно направлен, именно послан сюда. То, что я с 1994 года, с первого посещения Америки, мечтал здесь быть, знал, что я здесь буду, все сделал для того, чтобы здесь работать и жить, – я все время здесь чувствую, что что-то, что я умею и знаю, может здесь и сейчас понадобится. Что человек с моими свойствами, с моим типом реакций, с моим даром хроникера того и сего, наверное, нужен сейчас. Вот это утешение – они меня сочли достойным этого времени и этого места. Конечно, у меня нет ощущения, что я занят лишним делом. Представьте, солдата послали на какой-то участок фронта, а он думает: нужен ли я, востребован ли я там со своими данными? Востребован, голубчик, не послали бы иначе. Это такое довольно… Я не думаю, что это чистая аутотерапия, это иррациональное ощущение. Ну не думаете же вы в самом деле, что человек создан просто так или вообще не создан, откуда-то взялся? Человек – гвардии рядовой, рядовой Господа, элитный его спецназ, отправленный вот сюда, отправлен действовать. У Господа нет других средств подействовать на ситуацию. Ты отправлен на землю в таком межпланетном десанте. У Навального, кстати, описана такая точка зрения, как поиск на земле своих. «Я – посол великой цивилизации». Это приятное чувство.
«Как по-вашему, надолго ли хватит духовного ресурса сопротивления Украины?» Трудно сказать. Три года назад – а сейчас будет трехлетие отмечать – никто не думал, что и на месяц хватит. Ресурс сопротивления бесконечен. Думаю, что произойдут события, которые, условно говоря, помогут Украине держаться. Это не обязательно крах российского режима (хотя дело близкое), но вот с нынешней каденцией Трампа, с Маском, с Вэнсом произойдут какие-то очень наглядные дела. Именно потому что это холм, сверкающий город на холме, и все на него смотрят. Огромное внимание будет приковано к происходящему. Россия с ее сырым, гулким эхом, подзвучивающим каждое наше слово, тоже прекрасный пример. Но то, что это будет показано на Америке… Помните слова Пастернака, это знаменитое письмо Павловскому, то ли отправленное, то ли нет, но оно было, в котором он пишет: «Честь вам и хвала, что именно на вашем примере показана пустота и бессодержательность этих лозунгов». Честь и хвала Америке, что именно на ее примере показана тупиковость популизма и эффективности. Потому мир стоит на милосердии, а не на эффективности.
Это все, о чем Кирилл Мартынов написал замечательный пост – «В чем мои разногласия с Трампом?»; все о чем пишет Роднянский… Вот именно то, до какой степени губительны все эти соблазны, показано на американском примере. Именно поэтому так обидно, что многие израильтяне, в том числе люди весьма неглупые, не распознали этого. Израиль, который продолжает проходить через такую трагедию, ничто не кончилось. Вот как раз гибель этих двух детей-рыжиков, на спасение которых надеялся весь мир, вместе с матерью… И они вот выдают тела – вот это страшное же тоже. Конечно, я против символизации реальности, но это страшный знак цивилизации: когда ты ждешь спасения, а тебе демонстративно выдают мертвых. Точно так же многие надеялись на радикальное обновление, а им вместо этого приносят труп чего-то давно провонявшего. Как примерно с российской славянофильской, давно зомбической абсолютно, посмертной философией национальной исключительности. Когда вместо живого и перспективного, счастливого на всех путях мертвецы перекрывают дорогу, – это, конечно, самое страшное.
Но, опять-таки, то, что происходит сейчас в Америке, не может не радовать именно потому, что Америка вообще – страна поразительной наглядности, буквально сбываемости сказанного. Все, что Пушкин писал в 1836 году, – это правда. Писал он, я думаю, не подлаживаясь к юбилею американской революции, но статья о Соединенных Штатах Североамериканских во многих отношениях оказалась пророческой. Все измельчания демократического характера, все опасности избыточной демократизации для вертикальных ценностей, для гения, для художника; все опасности демократии для искусства, – это все Пушкин замечательно расписал.
Здорово, бэбз. Спасибо тебе большое. А скажи-ка ты всем: «Добрый вечер!». Он, безусловно, добрый. Он пойдет на день рождения к другу Леве. Пожалуйста, на обратном пути… А, знаете что? Как поедете – скажете мне, я присоединюсь. Мы едем в гости, едем мы в гости к другу, подарок другу уже собрали. Шервуд очень социализирован, в отличие от нас грешных. Мы-то общаемся со студентами, а у Шервуда широчайший круг общения в саду, и в гости он ходит постоянно, и лепечут они там что-то на английском языке. Для меня, во всяком случае… Тоже многие спрашивают, нет ли риска в социализации детей?
Нет, свой язык они не забудут. Дома-то мы разговариваем все равно по-русски. Я боюсь другой социализации. Это вы очень в точку задали вопрос. Они очень интенсивно коммуницируют все время. Я всегда был сторонником одиноких игр в детстве: сам наливаешь ванну, пускаешь корабли, сам строишь железную дорогу, постарше – выдумываешь каких-то вымышленных друзей и ставишь с ними вымышленные спектакли.
То есть слишком большая социализация и непрерывная коммуникация – это меня немного раздражает, когда человек все время пишет sms-ки. Или вот когда я летел давеча в самолете, а рядом со мной все время две женщины неутомимо разговаривали. Мало то что я уснуть не мог, но разговаривали они о такой дикой ерунде, прости меня, господи! Избыток общения – это, может быть, еще вреднее, чем его недостаток.
Но с другой стороны, глядя на бэбза, я, скорее, этому радуюсь. Хватит одного эгоцентрика на семью. Я, правда, не большой враг эгоцентризма. В той книжечке, которую я купил когда-то для своей психоаналитической библиотеки, для своего романа про раздвоение личности. Книга очень полезная, я не устаю напоминать, что дорого за нее дал. Любимая книжка Гарри Гантрипа, первое ее издание, прекрасно сохранившееся, исследует феномен связи нарциссизма с шизофренией. Каким образом нарциссизм и вообще эгоцентризм провоцируют душевную болезнь?
Вот тут есть моя любимая вторая глава, «Борьба за сохранение эго». Это глава, которая говорит о преимуществах и прелестях одиночества, такого нарциссизма, о котором инопланетянин у Синявского говорит: «Что же мне делать еще на Земле, как не любоваться собой?» Вот у меня любимый есть прием: школьникам или студентам, которые учатся у меня creative writing, я даю обычно такое упражнение: мы берем любую остросюжетную книгу, лучше – динамичную, чтобы много всего происходило. Называем строку и страницу, как в стандартной формуле гадания по книге, и между первой и последней строчкой надо протянуть рассказ, написать. Кто первый напишет, назовет строку и страницу этого замечательного пособия по психологии и психиатрии, тот и предскажет будущее. На странице 30 строчек, в книге 500 страниц. Какую назовете, та и будет, стало быть, зеркалом не зеркалом, но прямым предсказанием. Заодно мы получим предсказание нашего собственного будущего. Интересно, не правда ли?
Студенты обычно на это откликаются с колоссальным восторгом, с такой внутренней готовностью узнать будущее, каким бы оно ни было.
Вот Виталий написал: «25, 25». Хорошо, это Виталий Павлюк – прекрасный поэт, некогда одесский, сейчас – американский, книжка у него выйдет к лету прекрасного избранного. Он человек уже не очень молодой, но помладше меня, конечно же. 25 и 25? Фраза является частью абзаца, но действительно, поэт – всегда абсолютный гений. Точнейший диагноз того, что сегодня происходит в мире: «Концентрация Фрейда на обсессиях с их амбивалентностью, чувством вины и проблемами суперэго». Это ровно то, что мы переживаем сейчас. А какой тут прогноз? Прогноз понятный. Фрейд ведь концентрируется на этом не потому, что его привлекают патологии. А потому что сверхзадача, главная идея Фрейда – это постановка бессознательного под контроль сознательного, иными словами – дотягивание до светлого поля сознания (в прустовском смысле) и тотальный контроль темных, бессознательных импульсов. Да, пришла пора нарциссического суперэго и особенно обсессии, связанной с чувством вины; пришла пора все эти проблемы вытянуть и каким-то образом проконтролировать, происследовать. Люблю я очень эту книгу.
Кстати говоря, в этой моей библиотеке, которую я собрал по психологическим, психиатрическим проблемам есть одна необычайно полезная книжка. Она издана очень давно, не переиздавалась никогда. В наше время она считается абсолютно антинаучной. Но для меня она очень полезна. Это 1939 год. Амрам Шинфельд, человек высокой степени полезности, она называется «Вы и наследие». Генетика в это время в России была «продажной девкой империализма», эта толстенная книга (500 страниц, но толстых) позволяет с помощью наиболее выдающихся ваших качеств и ваших родителей предсказать характер ваших детей. Более того, предсказать, в каком направлении нужно влиять, в каком направлении надо толкать.
Конечно, Амрам Шинфельд давно уже не авторитет; более того, он всегда был скорее популяризатором. Но это подробнейшее описание (о, открылось на главе «Musical talent»), какие черты патологически, какие положительные ваши и ваших родителей черты с более высокой степенью проявятся и унаследуются, – именно это сделало это книгу совершенно настольной.
Куплена она была, как сейчас помню, в Канаде, в абсолютно провинциальном книжном магазине. По чистой случайности я ее раскрыл, и уже не оторвался. И, знаете, сколько я ни наблюдаю за собой, за Шервудом, за друзьями общих знакомых, я поражаюсь, до какой степени там все точно, как можно регулировать, оказывается, все эти вещи.
«Как вы относитесь к роману Сомерсета Моэма «Маг»? С какого романа нужно вообще читать Моэма?»
Понимаете, я очень ценю такие совпадения. Давеча у меня был тут творческий вечер в одном американском городе, довольно большом. Но по дороге в этот город, проездом, мы остановились в городке, городишке. И в магазине древностей (эти магазины мы посещаем с особенным наслаждением и, я бы даже сказал, со страстью, потому что это жизнь Америки 20-х, 30-х годов, какие там смешные лампы керосиновые были; все, что я люблю). Там, естественно, был букинист, и я там накупил книжек, о которых понятия не имел.
Во-первых, ребята, спешу вам раскрыть в качестве нового открытия, новой сенсации, о которой я понятия не имел… о, олень пришел. У нас бегает олень за окном, всегда очень люблю такие милые вещи.
Значит, я понятия не имел об этом писателе. Его зовут Йозеф Скворецкий, Шкворецкий (как правильно). Он чех. Удивительно, что предисловие в книге – от Кундеры, который был его другом. Они оба уехали из Чехословакии после событий 1963 года. Шкворецкий был такой умеренный диссидент, он уехал в Канаду и там расцвел. Некоторые его романы – на мой взгляд, не очень хорошие – были переведены на русский язык. Например, довольно скучная «Необъяснимая история». Но абсолютно гениальная книга – «Инженер человеческих душ». Как вы понимаете, меня купило название. Случайно я ее приобрел. Но это история чешского диссидента, бежавшего за границу, история эмигрантских склок, влюбенностей, литературных попыток. Знаете, это какой была бы «Невыносимая легкость бытия», написанная человеком, с одной стороны, менее самокритичным, хотя очень язвительным все равно, а с другой – большим реалистом.
И вот эти все эмигрантские романы, а главное – путь эмигрантского профессора в канадском университете, отношения с коллегами и женщинами… И, конечно, эта литературоцентричность советская. Нет, «Инженер человеческих душ» меня потрясла. Я понятия не имел ни об этом писателе, ни об этой книге. Может быть, отчасти здесь дело в том, что он в Канаде жил, а Канада всегда как-то на обочине англоязычной литературной жизни.
Но, естественно, я купил и кое-то из моэмовского прижизненного собрания. Это важная для меня книга, где он начал издавать еще при жизни свои дневники, заметки, такие записи, абсолютно не предназначенные… Ну как нагибинский дневник – вроде бы и не предназначен для серьезного читателя. Это лондонское издание 1930 года, а сейчас – карманное издание 1936 года. Естественно, я купил книгу Моэма, о которой я понятия не имел, это его испанский роман «Дон Фернандо», вариация на испанские темы. Тоже первое издание – 1935 год. Я понятия не имел об этой книге. Но, поскольку Испания – моя абсолютно любимая страна, наверное, я буду ее читать с особым чувством.
С чего надо начинать читать Моэма? Писатель откровеннее всего в путевых заметках. Это синтез дневника и реакции на новое. Не зря Стругацкие говорят, что по реакции на непонятное надо оценивать и писателя, и человека. Книжка называется «Gentleman in the parlour»; строго говоря, это собрание нескольких очерков и нескольких заметок. Другое название книги – «From Rangun to Haiphong». Это, в общем, киплинговское «Слышишь, шлепают колеса из Рангуна в Мандалай». Для меня, во всяком случае, моэмовский Индокитай, Азия, Индонезия, все эти его любимые места; все, что он там видел, – это абсолютное чемпионство; лучшее из того, что он написал.
Почему мне это нравится? Потому что для Моэма (я сейчас пытаюсь посмотреть, переведена ли эта вещь на русский)… «Parlour» проще всего перевести как «писатель в гостиной», но это не совсем так. Можно как «Писатель в кабинете». Нет, перевода не вижу. Более того, я не вижу, чтобы и «Дон Фернандо» был переведен. Но я, кстати, для того ведь и купил. Нет, не переведен. Книга путевых очерков и «Дон Фернандо» у Ливерганта переведена 1-2 главы.
Почему я думаю, что книга «Писатель в гостиной» может оказаться неким ключом к Моэму?» Понимаете, у Моэма всегда был… Сейчас заодно еще покажу один результат охоты, потому что я не могу не гордиться этими приобретениями. Так вот, Моэм никогда не чувствовал себя в мире желанным гостем. Отчасти это школьные привычки, отчасти заикание, отчасти такое хроническое одиночество неглупого человека в глупом мире. Очень многое отличает Моэма от современников. Он никогда не ощущает себя вот таким, знаете, восторженным наблюдателем перед широко распахнутыми дверями.
Мне кажется, что самое полезное, чему можно научиться у Моэма, – это спокойное, доброжелательное любопытство посетителя зоопарка. Людской зоопарк. Если у Бальзака это человеческая комедия, то у Моэма – это такой трагифарс в зоопарке. Он всегда хранит очень острую дистанцию к миру.
На служу покоренным угрюмым племенам,
На службу к полудетям, а, может быть, чертям…
Он относится к туземцам и с благоговением, и с пониманием, и с твердым осознанием того, что они обладают чем-то, что мы давно утратили. Может быть, этим талантом яркой и страстной жизни, этим талантом ярко и страстно жизнь. Этим он обладал.
Человек вместе язычеством утратил живую связь с миром, утратил некоторое искусство, магически предсказательное. Роман «Маг» как раз, как и с «Китайским экраном», мне не кажется особенно талантливым, а вот эти заметки я буду читать с жадным любопытством.
А вот еще одна книжка, которую я выцепил. Джон Хоукс – автор, которого я почти не знал. Оказывается, что он считал Набокова своим абсолютным учителем и своим духовным ориентиром, много над стилем работал. Грег Миллер, который для меня ближайший литературный приятель сегодня, всегда подчеркивает, что в наше время работа над стилем – это род духовного сопротивления. Всеобщая небрежность, легковесность, несерьезное отношение к внешней форме происходящего, – это то, чему надо противостоять. Надо уметь противостоять миру в его самых неприятных тенденциях.
Хоукс – такой стилист, но главное, что он еще и мастер острого и такого, я бы сказал, динамичного и парадоксального сюжета. Здесь его повесть «Сова», «The Owl». Это лучшая, наверное, англоязычная повесть, которую я за последние месяца три прочел. Читаю я довольно много, потому что мне просто приходится это делать. Вот сейчас у меня два фаворита за последнее время. С одной стороны, это Мейер Левин, которого я совсем не читал, но прочел у него «Compulsion», это замечательное документальное повествование, хроника одного расследования; прочел потом «The Old Bunch», а сейчас – биографическую книжку «Obsession». Это замечательный биографический роман. Про Мейера Левина я понятия не имел, случайно открылся он мне, и я начал у него всю скупать.
Он много писал о России: как все американские евреи, он ощущал с ней особого рода родство, дух предков. И это мне кажется очень интересным. А второй автор – Хоукс, он совершенно неизвестный. Его книжка повестей называется «Сломанные пейзажи». Понятия не имел я, что есть такой стилист и фантаст. Оказывается, что «The Owl» – очень хитро придуманная конструкция. Но мне все равно, понимаете, поскольку у меня так и так есть два часа между лекциями, мне надо чем-то заполнять это окно – так что одной повести как раз и хватает на сильное впечатление, которым можно потом прийти и резко поделиться со студиозусами. Наверное, это лучшее из занятий, которыми я могу себя занять. Не обедать же мне ходить, в самом деле?
Вот, что касается заданного вопроса о том, не боюсь ли я покупать книги, ведь все мы в постоянном движении, всем приходится переезжать? Во-первых, я всегда знаю, что эти книги временные. Я – временный их обладатель, они получили временное пристанище, а я всегда могу отнести их в другой букинист. Американцы все время переезжают, и на любой распродаже есть разные библиотеки. Вот у нас была распродажа замечательной библиотеки эротической литературы, была замечательная библиотека японцев (я полного Мисиму купил по-английски, то есть не полного, а того, что взволновало). Я люблю такие распродажи, когда-то что-то легко приносишь, а потом так же легко с этим расстаешься. А во-вторых, понимаете, нет у меня предощущения, что все эти турбулентности в мире надолго. Это развяжется как-то в одно мгновение. Люди посмотрят на себя со стороны и ужаснутся. Поэтому и пессимизм насчет возвращения в Россию – его я тоже не разделяю.
Из всей моей американской библиотеки книги, с которыми я точно не расстанусь, – это трилогия Куничака. Это было для меня самым важным литературным открытием. Вецлав Станислав Куничак – лучший писатель, о котором я до Америки не знал. И большинство американцев не знают. В Америке я его открыл. Да, наверное, крайне трудно будет расстаться с книгой мемуаров Фрэнка Харриса, потрясшей меня абсолютно. «My life and lovers». Это был такой американский издатель, беллетрист, знакомый со всеми – от Мопассана до Фрейда. В Европе много бывал. Вот его пятитомные мемуары, в одной книге собранные. Они у меня как раз на почетном месте стоят, рядом с рабочим столом. Любимая книжка, но она невыносимой толщины, конечно, тысяча страниц, ровно. Куплена в Австралии, вместе со всем чемоданом. У нас там большой был чемодан, мы его, чтоб не таскать с собой, отправили почтой. И он пропал. Год его искали, Но нашли, и эта книга вернулась ко мне. Я мог бы ее еще раз купить, но второй раз тратиться было бы обидно. Это очень полезная книга, очень утешительная книжка. Особенно хорошо, как он с наивной радостью описывает каждую новую влюбленность, каждый новый сексуальный эпизод, но, братцы, вот простые люди бывают очень внимательны.
Глава о Мопассане там – лучшее, что о Мопассане вообще написано. Ну, может быть, еще мемуары его слуги Франсуа. Вообще о Мопассане же очень много писали, но лучше других написали вот эти двое – Франсуа и его случайный собеседник Фрэнк Харрис. Он увидел Мопассана странным человеком – простоватым нормандским бычком, вся утонченность его пряталась, он был малорослым, как ни странно, но от этого еще более крепкий. Утонченность, гениальные догадки, потрясающие философские озарения, – все это открывалось не сразу. И вот особенно поразила его одна мопассановская черта. Мопассан ему сказал: «Знаете ли вы, что я сам у себя могу вызвать эрекцию в любой момент?» Тот: «Как, каким образом?». Мопассан: «Умею, это чудо». И на его глазах просто в штанах стала проявляться выпуклость. Каким образом? А это не очень трудно. Сильный дар художественного воображения… в юности иной раз подумаешь о любимой – и просто почувствуешь прилив сил. Помните, как у Брассенса в переводе Фрейдкина:
Лишь вспомню о Фернанде,
Аманде и Ванде,
Моник и Доминик —
Встает, как штык!
Чуть вспомню Франсуазу –
Встает, хотя не сразу.
А вспомню о Люси –
Висит, как не тряси.
То есть это такая чисто французская способность подумав… Ничего, казалось бы, особенного в этом нет. Но, во-первых, наивная гордость, как он наивно этим гордился… И, во-вторых, как он в сорок лет, при всей его, в общем, довольно значительной опытности (может быть, он ее преувеличивал, но много женщин у него было, начиная с юности), – все-таки это так его впечатляло, что он был способен испытать физическое возбуждение при одной мысли. Это значит как быть чистым, духовно чистым, чтобы не наскучило, чтобы эта сама мысль продолжала тебя наполнять восторгом…
Я смотрю сейчас на эту новую мою, бог весть какую по счету библиотеку, составленную в основном из книг 20-60-х годов, и думаю… Ну, потому что новую литературу я как покупаю, так и отдаю в букинисты, она у меня долго не задерживается. Или студентам раздаю с теплыми надписями. А вот литература 20-60-х на этих полках наполняет меня особенной радостью. Надо бы сделать программу, где я бы водил по своей библиотеке и рассказывал о книжках. У каждой ведь этой книжки, помимо истории ее написания, есть увлекательная история ее приобретения. Это очень интересно. Одну такую передачу я, быть может, и провел бы: чтобы гости рассказывали о своих библиотеках, чтобы с телефонной камерой в руках носили и объясняли, где что.
«Что вы думаете о «Гиперболах» Мартынова?» Хороший сборник. Я у Мартынова больше всего люблю его поэмы 30-х годов, которые Лосев цитировал огромными кусками. Я весьма любил его некоторые стихотворения 20-х годов, совсем ранние, поражавшие тем, что в 14 лет это уже был сложившийся поэт. Все эти сибиряки, уральцы – Марков, Мартынов, Павел Васильев, такая русская Азия – поражали тем, как рано они сформировались.
И мне кажется, что Леонид Мартынов в какой-то момент запретил себе развиваться дальше. Слуцкий, с которым они одновременно сверкнули в 1956-1958-м годах, оба со Слуцким понимали пределы оттепели, но Слуцкий разрешил себе (ну, у него и не было вариантов) идти дальше. Мартынов открыл стиль и дискурс, но дальше не двигался. Он как бы остановился в развитии. Хотя «Воздушные фрегаты» – прекрасная книга прозы, а его вообще воспоминания о Гражданской войне, о 20-х, – все это могло быть замечательным мотором. Но вообще, мне кажется, у них обоих очень быстро испортилось психическое здоровье. У Слуцкого, понятное дело, вследствие контузии, вследствие смерти жены, вследствие мук совести из-за выступления против Пастернака. Мартынов мук совести не испытывал, насколько я понимаю, или они у него были как-то по-другому устроены. Он был большим эгоцентриком, гораздо большим. Он был большим, если угодно, нарциссом, хотя у него были гениальные стихи: «Лунный внук», «Дом фарфора». Изумительные были тексты.
Но так получилось, что Мартынов… Мне показалось, что для людей 60-70-х годов сохранение душевного здоровья во многом зависело от внутренней цельности. Если у человека была хоть какая-то трещина, хоть капля гноя, как говорили они о себе, в эту трещину безумие проникало первым. У Слуцкого этой трещины не было. Он писал, что строит на песке. У Мартынова, мне кажется, она была. Потому что он был в некоторых отношениях более примитивным человеком, менее чутким. Поэтому он продолжая развивать свой поэтический дар, стилистический, мировоззренчески он остановился. Во многом это было, наверное, такой гиперкомпенсацией. Отсюда это увлечение… Как у Леонова было увлечение зажигалками, он говорил: «Каждый мой ненаписанный рассказ – это зажигалка, ненаписанный роман – оранжерея»… Я думаю, у Мартынова таким увлечением была его петроглифия, собирание камешков, минералогия (не шутя он ею увлекался, ее понимал). Вообще, любое коллекционирование – самое точное зеркало души; того, чем человек занимается. Бабочки Набокова, камушки Мартынова, мои книжечки 50-60-х, подобранные по авторам и темам, причем авторы чем забытее, тем лучше.
Вот мне кажется, что у Слуцкого не было такой спасительной лазейки. Он пробовал коллекционировать живопись, и Лева Мочалов был его главным консультантом в этом деле. Но Слуцкий по природе своей не коллекционер. Человек, у которого жизнь буквально ускользала из-под рук, и поэтому чувство строительства на песке было таким болезненно острым.
«Почему вам кажется, что главной темой литературы будет побег?» Я писал об этом много, а сейчас я говорил об этом в связи с тем, что главной болезненной проблемой, может быть, станет гражданская война. И побеги, беженство, мигранты, – все это сегодня самое мучительное. Я думаю, что в ближайшее время, лет этак пять (не более), перемещения, готовность к стремительному перемещению (профессиональная, то есть смена профессии; смена места обитания; все, кроме смены партнера, постоянный партнер сейчас важен как никогда, важна абсолютная надежность), – вот, мне кажется, идея побега как образа жизни подростковой литературе особенно близка, потому что подросток всегда в движении. Он в переходном возрасте даже в каком-то смысле перебежчик. Надо уметь писать чувство преследования.
Вообще, ощущение преследования – это одно из важных чувств в жизни. Я когда-то сказал, что мания преследования сродни мании величия, потому что кто ты такой, чтобы тебе преследовали? Нет, должно быть ощущение, что мы живем в опасное время, что метет метель и идет война. Да и вообще, мигрант – главный герой сегодняшнего дня. Не зря книга Марины и Сергея Дяченко «Мигрант» для меня в свое время обозначила важнейший чисто человеческий рубеж.
«Глядя на эволюцию Трампа, не могу не воскликнуть в очередной раз: «Откуда вы знали?»». Это не знание, это даже не ощущение. Это чувство возмездия, во-первых, потому что мир, если угодно, долгое время нарывался. Мир очень многим пренебрегал. Правильно же сказано, что чувство вины – фрейдистское чувство, анализ вины неизбежно к нему приводит. Не зря мы это сегодня процитировали. Но мне кажется, что дело даже не в экстраполяции, не в простом продолжении логики сюжета. Понимаете, когда ты обращаешь внимание на некоторые черты человека совершенно убийственные – например, презрение к тем, кто якобы «живет за ваш счет». «Надо уважать эффективность». Беженцы, мигранты, старики, социальные паразиты, больные, – это все, значит, левачество. Вообще, если человек не любит левых – это всегда показательно. Как говорил Леонид Филатов: «Художник должен быть леваком, потому что сердце слева». Для меня вообще самодовольство – очень важный критерий. Меня многие упрекают в самодовольстве, но это потому что у меня речь гладкая, а так-то у меня с собой напряженные отношения.
Трамп лучится, он считает себя гением. С этим гением все было понятно. Америка заслужила такого президента, он ей нужен.
Теперь все-таки про Лимонова. На него мало осталось времени – все-таки интересные разговоры идут. Эдуард Вениаминович был гениальным писателем по двум причинам. Во-первых, он был абсолютно и беспощадно честен с собой как модернист. Для модерниста главным объектом анализа является он сам, он – такой, каких еще не было. Все тексты Лимонова продолжают жанр «Исповеди» Руссо, где в первой главе сказано: «Я никогда не встречал такого человека, как я, и мне было хотелось, чтобы память о таком человеке осталась хотя бы в этой книге».
Лимонов – действительно уникальное явление, потому что в нем сошлось множество абсолютно взаимоисключающих качеств. Абсолютно низовое происхождение, к тому же спецслужебное по отцу, к тому же харьковская бандитская окраина – Салтовка. Ну, не бандитская, но в любом случае, скажем так, окраина сильных людей с сильными нравами. Потрясающий литературный талант врожденный, невероятная врожденная наблюдательность. И второе качество, которое в Лимонове было. Оно было и в Гумилеве, и в Д’Аннунцио, и в Селине, – это люди, так сказать, беспокойного секса. Люди очень высокого (кстати, более высокого, чем у уже упомянутого Мопассана) сексуального темперамента. Когда всего мало. Я бы сказал, что настоящий лозунг Лимонова – это, конечно, лозунг Д’Аннунцио: «Nothing is enough». Я цитирую здесь по английскому переводу, потому что в оригинале я не читал, но читал в хорошем переводе.
«Ничто мне не достаточно», «ничего мне не хватит». Это такая не фаустианская жажда познания или присущая накопителям и богачам жажда денег, наживы… Нет, нет ощущения, нет эмоции, которая бы меня исчерпала, нет любви, которая бы меня удовлетворила, постоянная жажда более и более сильных ощущений, которые, по Веллеру, вообще основа человека (но далеко не всякого). Я думаю, что это и с Мисимой его роднит.
Конечно, это чувство эротическое – ощущение постоянного подросткового голода – и сексуального, и физиологического, и голода впечатлений. Лимонов был в лучшем смысле ненасытен. Он правильно говорил: «Меня ни одна земная женщина удовлетворить не может, потому что они стареют, а мне нужна вечная девочка, мне нужна русская революция». «Белая моя, белая, красная моя, красная» – это знаменитое стихотворение в прозе.
Конечно, «Дневник неудачника» – лучшее произведение Лимонова, потому что это открытый им жанр новый, как бы транспонированное им тургеневское стихотворение в прозе, такая фрагментарная и отчасти розановская (а отчасти восходящая к Синявскому, очень им любимому) фрагментарная проза, такой дневник мысли, мысли врасплох, но при этом очень физиологически точный, жажда знать о себе все, нарциссизм, любование собой как исключительным явлением, – все это было.
Что касается его политических убеждений, то, конечно, он не был бы с сегодняшними Гиркиными-Стрелковыми, реконструкторами-реставраторами, не был бы с сегодняшними идеологами милитаризма. Скорее всего, сидел бы или уехал бы. С Лимоновым вообще не так, что, совпадая с государством, он радостно цепляется за эти совпадения и пытается извлечь из него максимальную выгоду. Нет, он не такой. У Лимонова с государством были отношения имманентной враждебности, врожденной враждебности. Потому что он правильно совершенно говорил: «Руской литературе вообще нельзя быть объектом государственной заботы. Куда это государство простирает свои руки говорить о культуре и морали, когда у них нет ни культуры, ни морали в элементарном, ежедневном поведении? Они же убийцы». Он ненавидел это государство, особенно ненавидел его попытки вторгаться в реальные, серьезные мотивы.
Он и войну любил несколько вчуже, любил ее как способ проявления человека, но так называемые «псы войны», люди войны, которых он описывал многократно, волновали его как персонажи и никогда как близкие ему, симпатичные ему люди. Сам он был такой цветок, какой, собственно, есть в описании Харитонова, чрезвычайно ему близкого:
Из бесславной, из безвестной,
из могилы одноместной
был привет и рос цветок.
То был я и мой стишок.
Это стихи довольно брутального, кстати говоря, писателя Евгения Харитонова. У него, при всей его литературной и человеческой брутальности, переходящей временами в глубокий цинизм, была такая гомо-, а иногда и асексуальная нежность к себе, к человеку своей породы. «Мы есть болезненные, печальные, гибельные цветы». Это такое чувство обреченности, сентиментальность, обращенная на себя, – она часто встречается у убийц, у преступников типа Жана Жене, главного бандита французской литературы. «Керель» – какой сентиментальный роман!
Лимонов, надо сказать, в наибольшей степени, конечно, есть французское явление, при этом сам он французскую литературу любил очень избирательно. Но он, конечно, во многих отношениях именно француз потому, что то была великая нация, у которой все в прошлом. Истощил ее Наполеон. Россия тоже нация надорванная, с надорванным животом. Как говорил Астафьев: «Перебили народу жилу». С сентиментальными воспоминаниями о былом величии и удивительным сочетанием инфантилизма и брутальности. Это такая вечно постнаполеоновская Франция. Это виановская тендеция, патафизики, Мишо, великие сюрреалисты, в которых сочетается мечтательность, жадность (в том числе эротическая) и нарциссизм. Вот в Лимонове это было.
Конечно, вся его политическая деятельность для партии была школой нонконформизма. И выращенные им дети были безумно талантливы. Вся лимоновская партия состояла из отважных и талантливых людей, которые не дали его в обиду в результате. Кроме того, его политика давала ему материал, сильные страсти. Я думаю, что его самый откровенный рассказ – это «Американские каникулы». Это рассказ, полный глубокого сочувствия к американке, желающей с ним спать: «Старательная американская учительница старательно сосала мой член». Она добрая, она бегает по утрам, он присоединился к ее пробежкам. Но она не может – вот в чем ужас – быть с ним, хотя его любит. И он не может быть с ней, потому что ему станет скучно. И когда она пишет ему письмо, что, мол, «я иногда тебя вспоминаю, но, в общем, я нашла свое счастье и желаю, чтобы ты когда-нибудь нашел свое». «Да, легче, легче ей, – пишет он. – Я вот своего до сих пор не нашел. А перед маленьким желтым бульдозером все мы ни в чем не виноваты». Это кладбищенский бульдозер, который там могилы разравнивает.
Вот эта жизнь в постоянном присутствии смерти, в постоянной жажде приключений, в предвкушении постоянном и невозможность ни на чем успокоиться, – это Лимонов воспринимал и как свое клеймо, и как свое проклятие, и как свой главный талант. Человек, который ни на чем бы не удовлетворился и которого нынешняя война, конечно же, привела бы к негодованию и ужасу: потому что это бомбят дома его молодости. Он не чувствует к ним сентиментального ничего, это совсем другое чувство, но он ненавидит насилие во всех его проявлениях. Это очень важно помнить: у Лимонова не было упоения насилием. И грубую силу он не любил, и к оружию он относился всегда как к игрушке. У него же есть этот замечательный рассказ «Стена плача», где мужчины стоят у витрины оружейного магазина с вечной жаждой обладать оружием. Но ясно же совершенно, что само оружие не вызывает у Лимонова никакого восторга, никаких военных маний.
Понимаете, Лимонов настолько интереснее и тоньше любых политических лозунгов, любых военных требований. Лимонов – это непрерывная рефлексия модернистского человека над собой. Но никоим образом не жажда приключений любой ценой опять-таки военных. Ему приключение дорого как источник опыта. И вся его жизнь – это огромный эксперимент in vivo на самом себе. А in vitro пусть там уж экспериментируют лабораторные писатели, лабораторного склада.
Он был, как мне представляется, отважным, бескомпромиссным и сентиментальным человеком. Вот такое сочетание мне наиболее дорого. И его рассказ «Mother’s Day», где он пытается вспомнить дерево, которое росло во дворе, и так не может понять, что же это было за дерево. А теперь уже и не посмотришь. А дерево было абрикосовое (мне его мать рассказала). И его рассказ «Смерть старухи» потрясающий. Его мать рассказывала: «Он так любил Блока, что делал самодельные книжечки в десять лет, сам делал и от руки переписывал». Вот в этом Лимонов. Кроме того – в потрясающей остроте честности. По формулировке Владимира Новикова, «наедине с книгой Лимонова читатель может признаться себе в том, в чем не может даже наедине с собой». Это идеальный комплимент идеальной книге.
И, конечно, что особенно мне дорого, Лимонов очень хорошо проявляет всех. Как хорошо заметил Жолковский, «рядом с Лимоновым нельзя было врать». И ложь большинства книг становилась видна, и – более того – пары, которые держались на честном слове, в его присутствии распадались. Вот это самый значительный критерий. Именно поэтому рядом с Лимоновым и его текстами все чувствуешь острее. Вот для этого и литература.
Желаю вам веселья, достоинства, остроты в наши все более интересные времена. Увидимся, пока.
