«Один» с Дмитрием Быковым
То, что в конце правления Путина в России совершенно неизбежна катастрофа (причем не моральная, а именно материальная), — это, по-моему, очевидно…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья. У нас чрезвычайно много увлекательных вопросов, и тема лекции довольно любопытная – это поздний Стругацкий, известный под псевдонимом С. Витицкий. Он по-разному его расшифровывал – «Сергей Витицкий», «Старик Витицкий». Все персонажи внутреннего мира Стругацких, все псевдонимы имели инициал «С» – «С. Ярославцев», например.
Кроме того, накопилось много вопросов вне текущей культурной повестки, на которые я тоже хочу ответить. Прежде всего я хочу поздравить с днем рождения Александра Шестуна – бывшего серпуховского мэра, который вступил в конфликт с системой, сначала был предупрежден о посадке, а потом посажен. Поздравить Шестуна я хочу не только с тем, что он с этой системой поссорился, хотя это уже говорит о нем хорошо; и не только с тем, что он довольно стойко держится в своем заключении (я абсолютно уверен в том, что на свободу он выйдет раньше окончания своего срока), но прежде всего я хочу поздравить его с тем, что у него очень верные дети, очень преданные.
Мы много знаем историй о том, как дети предавали родителей. Это было типичное явление для эпохи отречений – в конце тридцатых, при Большом терроре. И в конце 80-х… Мне кажется, что даже если по идейным соображениям, если даже искренне ребенок отказывается от отца и матери, – это говорит о нем очень плохо. Кроме тех ситуаций (а такие ситуации бывают), когда он становится жертвой реального преступления. Мне такие истории тоже известны.
Но в случае Шестуна мне почему-то особенно приятно, что его дети оказались так ему верны. Маша (я ей преподавал в МГИМО, поэтому мы с ней знакомы) так верна отцу и так много делает для его освобождения и для того, чтобы он пока чувствовал себя по-человечески. Вот таких детей на всякий случай иметь хорошо. Вообще детей иметь хорошо, но особенно хорошо тех, которые тебя любят.
Если мне пришлось бы сейчас писать сюжет о современной России, о том, что сейчас происходит, то, наверное, в силу склонности к каким-то сентиментальным историям, я прежде всего излагал бы историю семейного не скажу распада, но семейной разлуки. Ситуации, когда родители не могут выехать, а детям надо спасаться. Ситуации, когда или родители сидят, или дети сидят. Вот такие истории. Для меня самое трагическое – на молекулярном уровне – это разрыв домашних, семейных связей. Эти вынужденные разлуки (в чем их особенность?) с годами не проходят, боль эта не утихает. Поэтому здесь надо, конечно, эту тему литературно эксплуатировать, как мне кажется.
Именно потому, что если говорить о каких-то способах социальной и психологической реабилитации населения России после всего того, что сейчас случилось… Конечно, самая главная возможность – восстанавливать разрушенные, утраченные фамильные ценности. Не фамильные драгоценности, а фамильные ценности. Для меня все-таки все начинается с отношения к предкам и потомкам. По крайней мере, для меня это тот критерий, который позволяет проникнуться к человеку с симпатией или, наоборот, эту симпатию заглушить.
Маше Шестун тоже мои поздравления с днем рождения отца. 59 лет – это тот возраст, который позволяет надеяться на еще одну жизнь, на еще одни прекрасные биографические повороты.
Тут, кстати, есть хороший вопрос о том, что невозможно справиться с болью от утраты родителей. Автору 50 лет, и он говорит, что сейчас ему отец гораздо нужнее, чем был в 30 лет. Да, это верно. А как же справиться с этой проблемой? Видите ли, с этой проблемой справиться нельзя. Существуют проблемы, которые «несправляемы», которые неразрешимы. Я помню, мне Оксана Акиньшина (а она очень умная) сказала в интервью, что одна из самых главных проблем современного человека (прежде всего современного менеджера) – то, что он думает, что жизнь управляема, «рулима», что ей можно управлять и рулить. А есть вещи, с которыми ничего не сделаешь.
И вот я помню, как в Польше выступал, у нас была конференция польско-русская – «Предрассудки и как с ними справиться». И я там говорил, что нельзя: предрассудки – это то, что «до рассудка», «и гордый ум не победит любви холодными словами», как было сказано у Батюшкова. Непобедимая ситуация. Есть такие вещи, которые неуправляемы. Из них надо делать искусство. В конце концов, как я тогда сказал, предрассудков у мужчин и женщин гораздо больше, чем у поляков и русских. Но это им не мешает каким-то образом продолжать род человеческий. Более того, это придает особую пикантность их взаимоотношениям. Поэтому я думаю, что любые попытки справиться с предрассудками, в принципе, обречены.
Точно так же, как любые попытки справиться с дорассудочными отношений с матерью, с отцом (в отличие от родины, которая личностью не является и которую делают личностью идеологические спекулянты); предрассудки, связанные с родителями, не победить. А раз не победить, то тут есть только два способа как-то взаимодействовать с этой ситуацией. Первое – окружать себя людьми, которые бы тебя любили и терпели тебя таким, какой ты есть. Ведь главная особенность родительской любви в том, что она всевыносяща, она все терпит. Вторая такая вещь (тоже, на мой взгляд, вполне исполнимая) -находить творческие сублимации, что-то писать на эту тему. Мне труднее, потому что для меня эта тема, в принципе, табуирована. Ну как «табуирована»? Это интимная вещь, и я не люблю выносить ее на публику. Но если совсем припекает, я об этом пишу.
Вот тут важная поправка: у меня в «Навигаторе» было сказано, что «не стоят слов: взгляни – и мимо» – это из Шекспира, а это из «Божественной комедии» Данте. Да, бывают иногда ошибки памяти, я совершенно их не стесняюсь. Потому что когда помнишь наизусть столько текстов, поневоле их как-то комбинируешь. Мне лично кажется, что строчка «они не стоят слов: взгляни – и мимо» была бы в «Макбете» очень уместна. Не знаю, как Шекспир относится к этой поправке. Ну там, где «то – пузыри, которые рождает Земля, как и вода». Сюда так и просится строчка: «Они не стоят слов: взгляни – и мимо». Это Шекспиру просто случайно не пришла в голову эта цитата. «Божественную комедию» он, конечно, знал. Просто он отвлекся.
«Почему все современные дети постоянно ходят в наушниках? Им неинтересен внешний мир или они чего-то боятся?» Это такая форма тревожности. Собственно, Пастернак об этом писал: он заканчивал перевод «Ромео и Джульетты» в Чистополе, и у хозяев постоянно или играло радио, или они все время заводили патефон. И Пастернак сказал, что работать невозможно. «Я ворвался к ним на кухню, попросил убрать звук, а потом весь день себя корил: потому что им это действительно нужно». И пояснил, что это каким-то образом заполняет их внутреннюю тревожность.
Я могу это понять. Если уж Пастернак, постоянно чувствовавший себя виноватым, не посмел им сделать замечания, то, наверное, сам бог велел прощать людей, которые нуждаются постоянно именно в заполнении своего внутреннего вакуума. Понимаете, это, кстати, важный момент: anxiety сигнализирует не о том, что вам грозит реальная опасность и даже – простите, я должен это сказать – не о том, что у вас высокий уровень самосознания, продвинутость интеллектуальная. Тревога не свидетельствует о большом уме. Это, скорее, побочные токи мозга, побочные процессы мысли. Но, откровенно говоря, это свидетельствует о внутренней пустоте, о незанятости мозга, который обычно решает проблемы. Но если вы его не загружаете, он начинает думать: «А что не так?», начиная отбивать несуществующие удары.
Я со своей стороны считаю тревожно-мнительный статус самым опасным проявлением внутренней пустоты, самым опасным его следствием. Рецепт прост: надо все время себя загружать чем-то. Эта ситуация лишний раз доказывает то, что современные дети чудовищно недозагружены. Им делать нечего. То есть как «недозагружены»? Можно человека заставить делать какую-то бессмысленную работу. Но эта работа не контактирует с внутренним миром, она не затрагивает его проблем. Это все равно что чесать не там, где чешется, а чесать рядом.
Поэтому надо найти дело, которым бы вы себя занимали, и тогда anxiety исчезнет. Я, например, гружу себя огромными объемами иногда ненужной, а иногда и нужной работы. Это позволяет мне не отвлекаться на тревожно-мнительный статус. Проблема в ином. Такой социальный аутизм – желание спрятаться в наушники – происходит не только от тревоги. Еще Кобо Абэ исследовал этот феномен в замечательном романе «Человек-ящик». Вот появились на улицах Токио такие люди-ящики – люди, которые сделали себе футляр. Это, конечно, предельно развитие темы «Человека в футляре», чего Абэ и не скрывал. В ящике было окошко для приема пищи, а в остальном тело носителя ящика было полностью скрыто. Внутри ящика были какие-то полочки для вещей. Это такая метафора социальной изоляции, социального аутизма. Наушники тоже этому помогают.
Кстати говоря, в Японии эта болезнь социальной разобщенности даже получила свое название. Я забыл, как называются такие продвинутые люди – «хикки», что-то такое. Если кто-то помнит, подскажите.
Я вообще считаю, что практически вся динамика социальных сетей направлена на то, чтобы внешнее общение свести к минимуму. То есть чтобы, условно говоря, чтобы социальный аутизм достиг апогея, чтобы вы общались только с виртуальными личностями. А это ведет к очень серьезным последствиям. Человек в сети не может получить по морде, а потому часто путает берега. Этикет общения повседневного уходит. И, конечно, то, что я читаю в соцсетях; то, что я наблюдаю, – это не проявление общительности. Это, наоборот, попытка свою среду оптимизировать, забанить все, что нарушает ее целостность. Это тоже своего рода наушники. Я понимаю это, мне это близко. Но я понимаю и те опасности, которые это несет, опасности неизбежные.
Для меня наушники (а мне, я помню, первый плеер подарили в 1990 году, как раз в Японии) в известном смысле… Да, хиккикомори, спасибо. То, то «хикки» – это я помню. Стремительно отзываются добрые люди. Так вот, эти наушники лишали меня одного из радаров: когда я иду по улицу, я с наслаждением (а иногда с раздражением) отслеживаю уличные звуки, которые мне помогают ориентироваться и одновременно навевают мне какие-то ритмы. Как Маяк, когда приехал в Нью-Йорк, он ведь языка не знал и способностей к изучению языка не имел. Он сказал: «Мне надо много ходить по улицам, чтобы поймать ритм города».
И вот он сначала с Бурлюком, потом с Элли Джонс, потом с какими-то добровольными провожатыми очень много шатался, преимущественно по Пятой авеню. Он прошел ее из конца в конец и вечером сказал: «Теперь я чувствую голос Нью-Йорка». Его спросили, какой он. Он ответил: «Это голос большого хищника, крадущегося на мягких лапах». Постоянный гул… Может быть, это гул подземки, тогда уже существовавшей. Может быть, это был гул стальных мостов. Но ритм мягко крадущегося хищника можно было почувствовать.
Поэтому когда ходишь по улице, совать наушники в уши – как минимум недальновидно. Получается, ты лишаешь себя половины вибрисс, которыми ты ощупываешь пространство. Но ведь очень многим людям и не хочется знать, чувствовать. Во многой мудрости, как мы знаем, много печали. Это тоже вполне понятная эмоция.
«Как вы думаете, финал путинской России – это «Трудно быть богом» или «Гадкие лебеди»?» Интересно было бы, конечно, представить того Румату Эсторского, которого «видно было, где он шел». То, что Путин имеет перед собой великих разведчиков мировой литературы, прежде всего Воланда, Штирлица и Румату, подробно изложено в нескольких моих статьях и книжке «VZ». Это архетип разведчика, который в конце концов уничтожает место разведки. Почему он его уничтожает, в книге подробно сказано. И Штирлиц оставил Берлин не в лучшем виде, и Румата не в лучшем виде покидает Арканар, да и Воланд успел устроить в Москве несколько вредительских штучек.
То, что в конце правления Путина в России совершенно неизбежна катастрофа (причем не моральная, а именно материальная), – это, по-моему, очевидно. Это прочитывается как сюжетная схема. Насколько разрушительной будет эта катастрофа? Наверное, это будет зависеть оттого, насколько пролонгированным, насколько затянутым окажется это прощание со страной. Оно может затянуться и надолго. Тогда, конечно, катастрофа будет уже масштабна и бесповоротна. То есть она уже свершилась, осталось дождаться ее визуального воплощения, осталось дождаться того, чтобы подпольные, вонючие страсти всех этих обывателей вырвались наружу. Все эти желания постоянно сажать, наказывать, расстреливать… Как пишут все эти комментаторы в «Дзене»: «А почему он еще на свободе?» О ком угодно – о писателях, о релокантах, о перестройщиках, инженерах, дипломатах. У них одна мечта – чтобы все сидели, и они сами тоже сидели. Но сами-то они уже сидят в каком-то смысле.
Эти все страсти подпольные, все эти жажды публичных и массовых расправ и казней должны, конечно, вырваться наружу. Они, скорее всего, приведут к масштабной смуте. Так мне это рисуется. Ничего похожего на сюжет «Гадких лебедей» нас не ожидает. Хотя отдельные островки мокрецов в России можно обнаружить. Они возникают, кстати, помимо воли начальства. Ведь начальство строило здесь какие-то школы типа вот этой вот сочинской или всяких других – в рамках новых проектов образовательных… Они строили такие образовательные центры, которые просто в силу природы образования приводили к появлению некоторого количества новых людей. Новых людей, которые все равно в новой России не востребованы. Мы знаем, кто там нужен, какие примерно люди. Позвольте мне не приводить классическую цитату про умных и верных, но совершенно очевидно, что люди компетентные и профессиональные здесь не нужны ни в какой области. Поэтому страна обречена, она просто вырождается профессионально.
Соответственно, в ближайшем будущем все эти школы будут закрываться. «Сириус», я думаю, подольше простоит, потому что он поддержан лично президентом. Но тоже шансы его невелики. А дальше с мокрецами, то есть с интеллектуалами, которых пока терпят и обнесли колючей проволокой, с шарашкой будут обходиться понятно как. Участь шарашек с предельной наглядным видом явлена нам в последней, точнее, в предпоследней серии проекта «Дау». Хржановский прекрасно все понял. То, как разносят институт в кадре (и те, кто его разносит), – это, по-моему, величайшее пророчество в истории российского кино.
«Российские власти лишили родительских прав Марину Овсянникову, до этого разлучили отца и дочь Москалевых. Где черта, перейдя которую, путинский режим столкнется с решительным сопротивлением общества?»
Вадим, это то, о чем я говорил с самого начала. Это сознательное, грубое разрывание и разрушение именно семейных, горизонтальных связей. Дна, потолка и берегов у российской власти нет, как нет вещей, каких она не могла бы сделать. И она еще подразжигает в себе эти страсти, потому что пассивность жертвы, ее виктимность, отсутствие сопротивления, кротко-умиленное выражение (его сейчас и приняла Россия) разжигает страсти насильники и садизм садиста.
О том, где та черта, спорят очень многие. Это проблема, которая волнует всех. Дети не являются таких триггером, потому что детей отдают на мобилизацию, а потом гордятся полученной машиной. Супружеская любовь, наоборот, мне кажется, подавлена домашним насилием или выражается в домашнем насилия. Это модная тенденция. Битва холодильника с телевизором? Как мы видим, провинциальной России нечего терять, а Россия столичная свою витрину всегда обеспечит. Конечно, налоги поддушивают, конечно, магазинный ассортимент прихрамывает.
Я думаю, что тут фактор времени играет некоторую роль. Российское население начинает бунтовать (или вообще как-то проявлять себя), только завидев, почуяв слабость власти. Это вопрос, на который мне часто приходится отвечать: «Что должен сделать Путин, чтобы потерять власть?» Ответ прост: потерять власть. То есть он должен утратить – хотя бы частично – контроль над силовиками или над транспортом, который перестанет ходить. Или над ближайшим окружением, которым надоест быть вечно вторыми. Они ведь, в отличие от нас, люди честолюбивые. Вот им захочется немножко поделить наследство. Ведь, в конце концов, вся пресловутая Перестройка была следствием желания партийной номенклатуры заиметь немного частной собственности. Вот они себе и устроили эту «перестройку». У Горбачева были совершенно другие намерения, он был человек нежадный и в огромной степени бескорыстный – во всяком случае, как я его знал. Но силы, которые рулили Перестройкой, планировали перенаправить общество позднесоциалистическое в раннекапиталистическое. Что, в общем, удалось. Легализация сбережений.
Я думаю, что и здесь произойдет нечто подобное: чиновничество просто устанет от пахана. Есть и другая версия. Просто, понимаете, в России же что-либо происходит не тогда, когда для него есть предпосылки. Все объективные или субъективные предпосылки для революции были в 1881 году, в году цареубийства. Но тогда не получилось. А в 1917-м, когда объективных предпосылок было в разы меньше, а субъективных вообще минимум (потому что все протестное движение было подавлено и распихано по заграницам), вот тут-то все и получилось. Из-за двух очередей за хлебом. Как это было, очень точно описано в «Хождении по мукам». Как только власть не скажу даст слабину… Она будет продолжать кровавую риторику до последнего момента. Владимир Путин настроен на то, чтобы не повторить перестройки. Но – к сожалению или счастью – это от него совсем не зависит.
В России надо совпадать с вектором истории: в 2000 году Путин с этим вектором совпадал. А вот в 2004-м уже нет, уже он его насиловал. Рано или поздно вектор истории сбросит его. Понимаете, как Ленину везло в 1918 году? Он даже назвал это «триумфальным шествием советской власти». А потом ему везти перестало резко, и к 1923 году он начал от этого сходить с ума. Он понял, что история управляется не марксистскими закономерностями, а непостижимыми, своими собственными. И страна вырвалась из-под него, и это было для него самым серьезными теоретическим шоком. Не надо думать, что у Ленина не было теоретических установок. Они у него были, он умел их очень адаптивно приспосабливать к текущему моменту, «извилистая кривая ленинской прямой», по Бабелю говоря, но это было уже не панацеей. Приспосабливаться стало поздно. При всем гениальном его даре приспосабливаться, при всем его НЭПе, его отказе от идеи мировой революции… Да он от всего отказался, случилась полная ревизия. Но тем не менее он благополучно проиграл страну, она вырвалась из рук.
То же самое будет здесь. Проблема только в том, что власть будет по-прежнему сохранять воинственную риторику, как это пытался делать Чаушеску. Окажется, что средств контроля, которые у этой власти есть, она не может применить. Они не работают. Совладать с историей больше невозможно, она не тормозится. Как только население почувствует эту слабость, оно восстанет немедленно. Понимаете, население восстает не тогда, когда возникают поводы, а тогда, когда оно знает, что за это ничего не будет. Поэтому наступает безумная храбрость, скажем, времен Перестройки. Эти люди никуда не уехали и не умерли. Просто эти люди приучены терпеть, когда зима, и распускаться, когда весна. Вот такая мудрость природы. Главная задача будущих правителей России состоит в том, чтобы дать людям стимулы помимо природных. Грубо говоря, приучить их проявлять гражданское мужество и гражданскую активность не только тогда, когда это разрешают. А и тогда, когда действительно подступает ненависть, «подступает по грудя», как это называл иронически Олег Павлович Табаков. Когда есть это ощущение беспорядка, нарастающего хаоса, тогда всякий кулаками помашет. А ты помаши тогда, когда тоталитаризм в полной силе.
Кстати, российский тоталитаризм довольно гибок и умеет отступать, столкнувшись с резистансом. Но этот резистанс надо уметь проявить. Не все же Навальные, которому я, кстати, передаю на горячий привет.
«Как вы ответили на анкету Навального?» Ответил объективно, я думаю. «Медуза» скоро напечатает.
«Я уже хотел бежать из России, когда встретил девушку. Ей 16, мне 19. Ее и мои родители поддерживают войну. Что мне делать? Я не могу ее забрать с собой (ей еще нет 18), а оставить ее здесь тоже не смогу. Спасибо».
Ваня, ситуация хорошая, вас можно только поздравить. Ждать два года я вам не советую, потому что за два года очень многое изменится – и в России, и в мире. Мир вступил в полосу быстрых перемен, надо быстро реагировать. Во-первых, в известных обстоятельствах брак разрешается раньше 18 лет. Это не обязательно залет. Я думаю, что список этих ситуаций вам надо проработать с грамотным юристом. В исключительных обстоятельствах брак заключить можно. Но я не знаю, в какой степени вы готовы к браку. Вам еще 18, вы еще двадцать раз передумаете, как это ни ужасно. Такое бывает. Компромиссный вариант, который я вам предлагаю, – подождать год. В 17 лет вы точно сможете пожениться и с ней уехать. А если этот год ждать по каким-то причинам невозможно – вас подпирает, вас могут посадить, вы чувствуете, что вас могут посадить или просто больше не можете терпеть (такое тоже бывает), – попробуйте расстаться хотя бы на полгода. Уезжайте. Если она вас дождется, союз ваш это только упрочит. Правда, я знаю, что такое расстаться с девушкой в 18 лет даже на месяц. Поэтому я вам предлагаю полгода подождать, а за эти полгода какие-то сдвиги, безусловно, произойдут.
Кроме того, сама ситуация любви (простите за такую бюрократическую формулу), сама ситуация взаимного обнаружения, ситуация развития отношений прибавляет очень сильно сопротивляемости организму, делает его здоровее и устойчивее. Поэтому ваши отношения спасут вас от многого. Я вообще не знаю, что бы я делал… Да я помер бы давно, если бы в моей жизни не было такой сильной последней любви, если бы в моей жизни не было Катьки. Я просто бы сдох.
Любовь – она же сама по себе предоставляет огромный ресурс. Она как бы оправдывает ваше существование на свете. Поэтому стране, которая вам доказывает, что вы не имеете права на существование, становится несколько труднее вами управлять.
Сейчас простите, я выключу кондиционер. У нас жарища, вполне понятная. Вот, кстати, век живи – век учись. Я прекрасно понимал, что в южном полушарии все иначе, и в декабре самое лето. Но мне как-то никогда не приходило в голову, что продолжительность дня тоже другая. Я до сих пор ужасно радуюсь, когда я просыпаюсь в Австралии в шесть утра (как я сейчас), а уже белый день на дворе. В Европе или Америке в это время день уже стремительно скукоживается, приводя к так называемой «ноябрьской депрессии». А здесь, наоборот, чувствуешь себя физические очень хорошо, потому что весна, расцветает все. И даже когда порывами налетает дождь, и за окнами океан воет, ветер дикий (а я живу как раз сейчас на самом океанском берегу), все равно весна во всем. И сирень цветет, и птички разные, попугайчики чирикают вокруг. То есть южное полушарие имеет свои огромные преимущества. Такая катаевская «погоня за вечной весной» становится здесь особенно явной. Это вообще достойное занятие, я вам скажу, – гнаться за весной. По возможности, надо жить там, где весна. Потому что переносить вечно удары снежного ветра в лицо – удовольствие для любителя. По возможности надо устраивать свою жизнь так, чтобы жить в состоянии вечной весны – переезжать, искать работу там, работу здесь, работать удаленно, существовать в условиях весны.
И вот то, что в южном полушарии в это время день прибавляется, чтобы дойти до дня летнего солнцестояния 22 декабря, – это было для меня хоть и теоретически предсказуемым, но практическим сюрпризом. Хотя я бывал в южном полушарии многократно, в том же Перу, Бразилии, Колумбии. Это наполняет меня каким-то новым удивлением перед божьими чудесами. Очень жаль, что большая часть суши расположена в северном полушарии. Когда мы придем к власти, мы что-нибудь с этим сделаем.
«Что может ожидать создателя постановки о Беркович и Петрийчук? Какой срок мне дадут?» Да подождите, может быть, и никакой. Может быть, вас обойдут. За всем они уследить не могут. Но говорить о Беркович и Петрийчук нужно. Они же и сами не замалчивают их, они назначают новые и новые суды, они продолжают их не выпускать, прекрасно понимая, что ситуация будет только нагнаиваться. Еще раз не могу не выразить восхищения Беркович и Петрийчук, которые и ведут себя безупречно, каждое заседание суда превращая в настоящий спектакль. Хотя это настоящая боль и настоящий ужас, а не спектакль, но держатся они прекрасно, демонстрируя людям (в чем и заключается задача людей искусства), как надо себя вести. Я думаю, что разговор о Беркович и Петрийчук сегодня в обществе вполне возможен.
«Вы говорили о возможном блокбастере о Зеленском. Как вам рисуется его сюжет?» У меня были самые разные догадки на этот счет. То, что фильмов о Зеленском будет снято довольно много, – это, по-моему, совершенно очевидно. Одна идея, которая приходила мне в голову, довольно тривиальна. Проследить, скажем, некоторые истории из жизни Зеленского и истории мальчика Петровича, который был найден в одном из украинских городов. Он потерял мать, и вся страна ему мать искала. Такое соотнесение двух историй, их переплетение. Это одновременно позволило бы показать и нацию, и лидера нации. Но это довольно тривиально и даже, я бы сказал, слезовыжимательно.
Хотя передача Агнии Барто «Ищу человека» больше рассказала о войне, чем все репортажи с фронта. Именно потому, что разрывы в семьях, разрывы на молекулярном уровне… Капиллярные сосуды, которые рвутся, – это самое страшное и обильное кровотечение.
Но я подумал, что можно было бы сделать другой сюжет. Зеленский человек настолько безбашенный, что у него бы это получилось. Снять своего рода «последнее искушение Христа». Снять сатирическую черную комедию о том, как он уехал. Представьте, что 26 февраля он не говорит фразу «мне нужны боеприпасы, а не такси», а принимает предложение английского посольства и говорит: «Эвакуируйте меня немедленно». Он уезжает на Запад, начинает в Европе встречаться с эмигрантами, в каких-то эмигрантских кафе выступает с докладами. Он много общается с русской оппозицией, которая чувствует свою полную бесполезность, пытается найти спонсоров для государственного переворота. В конце концов он неизбежно возвращается в Украину.
По схеме последнего искушения Христа он пошел по этому пути и стал нормальным человеком, он умер в окружении учеников и семьи, женившись на Марии Магдалине. И эта пошлость приводит его в такой ужас, что он умирает на кресте и говорит: «Я совершил». И вот такой фильм можно было бы снять в жанре альтернативной истории. Украина не проиграла бы, если бы он уехал. Но он сам проиграл бы очень многое. Я понимаю, почему этот блокбастер был бы интересен. Понимаете, перед человеком всегда лежит путь к компромиссам. Но этот путь ведет очень часто в тупик куда больший, чем ситуация сопротивления. «С тех пор все тянутся передо мной кривые, глухие, окольные тропы».
Человек, политик, во всяком случае, который в критический момент отказался от миссии, превращается в фигуру и трагическую, и комическую одновременно. Керенский никогда не мог себе простить бегство из Петрограда, хотя, конечно, и без всякого женского платья (это большевики распустили идиотскую легенду). Он поехал поднимать гатчинский гарнизон, но он его не поднял, насколько я помню. Вся проблема в том, что становишься трагифарсовой фигурой, вызываешь и сострадание, и брезгливость. И вот мне кажется, что такая альтернатива гораздо страшнее, чем любые варианты развития в Киеве.
Но не думаю, что такой блокбастер будет когда-либо снят. Это слишком было бы – снимать черную комедию о временах героизма. Поэтому я думаю, что это должен быть обычный героический байопик, что-то в духе голливудского «большого стиля». Но у Зеленского слишком хороший вкус, чтобы участвовать в таком. Поэтому это, видимо, уже без него. Дело в том, что сериал, который сделал его президентом («Слуга народа»), – это кощунственный, очень резкий в некоторых отношениях, сатирический трагифарс. Я делал доклад о постсоветской сатире в России и Украине, и меня поразило именно то, до какой степени кощунственна, резка и полна негативизма украинская сатира. Все главные, сакральные герои украинского прошлого могут высмеиваться, карнавализироваться.
Помните, там есть сцена, где великие герои прошлого начинают давать Голобородько стратегические советы или комментировать ситуацию. Это, конечно, только Кирющенко мог такое придумать, но это вообще очень здорово. Мне очень нравится сама возможность иронически подходить к проблеме.
«Назовите по одному вашему любимому фильму у Бергмана и Данелии». У меня сложные отношения с кинематографом Бергмана. У Данелии однозначно «Кин-Дза-Дза». Я считаю этот фильм величайшим из того, что он сделал. При этом я очень люблю и «Слезы капали» (он его считал самым совершенным своим фильмом), очень люблю и «Совсем пропащего». Более сложные отношения с «Не горюй!» (это такая олеография немножечко), но и «Мимино» мне очень нравится. Я никогда не понимал, про что картина, но всегда очень любил. И восхищает меня «Тридцать три». У Данелии ведь потрясающий режиссерский почерк: что бы он ни делал, он делает это талантливо. Но «Кин-Дза-Дза» кажется наиболее профессиональной, наиболее выверенной и наиболее остроумной его работой. При этом в меру трагическая, в меру фарсовая.
Я очень хорошо отношусь еще к «Орлу и решке», меня восхищает визуальное решение этого фильма, да еще там очень хороший Пирогов. Я просто смотрел, не зная, что это Данелия (включил просто случайно телевизор), думая, кто же снял такое крепкое кино. «Орла и решку» я очень люблю, тем более, что там и северные сцены замечательные, такие приветы «Пути к причалу». Все, что делал Данелия, ниже определенной планки не опускалось. Но особенно я люблю, конечно, именно фантастическую и гротескную линию. Почему-то мне скучно смотреть «Афоню» – наверное, потому что герой не вызывает у меня интереса. Героиня Жени, Евгении Павловны тогда, Симоновой, очень обаятельна.
«Есть ли у вас почта не на патриотическом Яндексе?» Нет. То есть она есть, но я ее нерегулярно использую. А Яндекс пусть вас не смущает. Есть разные способы защиты.
«Если следовать теории Шамолина, попытки одержимых совершить перелом в обществе длятся уже веками. Естественно ли это состояние человечества или это эксперимент Господа?» То, что Шамолин (замечательный новосибирский антрополог) называется одержимостью, – это то, что Гумилев называет пассионарностью. Это состояние варварства. Состояние необузданности и необразованности, непросвещенности. В общем, то, что поклонники Льва Гумилева называли «пассионарностью», мне представляется невоспитанностью, назовем это так. Потому что люди, которые ставят принципы выше жизни, которые жизнью не дорожат, – это как раз люди просвещенные, как правило. Это хорошо показал Быков в «Сотникове» или «Обелиске», Шепитько в «Восхождении». Это люди интеллектуальные, а не прорывы подпочвенной магмы. Это как раз следствие высокой мотивированности и высокого ума.
Я думаю, что способы справиться с дикостью и варварством всегда были одни и те же. Эта одержимость всегда может быть побеждена только просвещением, культурой и цивилизаций. Ничем другим. Это же не одержимость в общем смысле. Это то, что я считаю главной приметой дурака, – покушение на фундаментальные конвенции. Вот не принято пердеть в обществе, а он пердит, и это ему кажется пассионарностью.
Мне кажется, что кроме воспитания, цивилизации, не скажу консюмеризма, но уважения к ценностям (и материальным, и моральным), – кроме этого ничего не может исправить человека. И для меня единственный способ борьбы с одержимостью – рассказывать о ценностях, рассказывать о базовых вещах, что и делает Шамолин. Рассказывать о закономерностях истории, пытаться окультуривать дикое поле. Ничего, кроме окультуривания, мир не придумал. Необходимость поливать и постригать газон, необходимость сеять сомнения, потому что все эти люди, которые пишут комментарии о том, что, мол, зачем нам все эти поэты, а важен только человек, который работает в забое, – это следствие некультурности, желание выдать лопату в руки всем деятелям культуры. Эти люди просто не понимают, что лопату в руки может взять любой, а культуру делать может не любой. Мне кажется, что безнадежна эта демагогия. Ничем она не побеждается, кроме банального опыта.
Общество, которое лишено интеллектуалов и деятелей культуры, довольно быстро приходит в кровавый тупик самоистребления. Что мы, собственно, в России сейчас и наблюдаем.
«Не кажется ли вам, что своей книгой о Зеленском вы повторяете путь Мережковского, который написал о Муссолини?» Во-первых, он писал не о Муссолини. Ничего общего между Зеленским и Муссолини нет (хотя при желании, наверное, можно найти, но нет, конечно; разве что Муссолини называл себя «слугой народа»)… Но вообще, я думаю, что коллаборационизм Мережковского сильно преувеличен. Книга Зобнина, которого я хорошо знал и которому я, собственно, предложил написать книгу для ЖЗЛ, показалась замечательной. Вообще, Зобнин был хороший мыслитель, замечательный исследователь. Жалко, что рано умер, царствие ему небесное.
Так вот, в книге о Мережковском Зобнин показывает, что никакого коллаборационизма со стороны Мережковского не было. О Гитлере он всегда говорил как о вульгарном человечке, от которого разит ножным потом, а о Муссолини, которому он пел совершенно неприличные оды в 1937-м, уже в 1938-м отзывался с предельным скепсисом. Он называл его пошляком – уж конечно, не только потому, что Муссолини перестал проявлять к нему интерес. Наоборот, Мережковский разочаровался в идее правителя-философа, увидев, что у Муссолини только сугубо прагматические, эгоцентрические даже интересы. Но никакой речи о Гитлере Мережковский вообще не произносил. В августе 1940 года он не мог ни с какой речью выступать, потому что находился в Биаррице. А то, что ему приписывают как речь, на самом деле является компиляцией из его письма к Муссолини 1937 года, которое находилось в распоряжении итальянцев и итальянскими пропагандистами было сработано. Никогда никаких комплиментов Гитлеру Мережковский не говорил. Это то, то нуждается… Иногда я, идя на поводу этих фальсификаций, говорил, что у Мережковского были такие колебания летом 1941 года. Не было, Мережковский никогда о Гитлере ничего хорошего не говорил.
А что касается параллелей, но параллели между мной и Мережковским я отслеживал многократно и сам много раз о них говорил. Это не самовозвеличивание, это не коим образом не попытка себя до него каким-то образом дотянуть. Но это просто доказательство того, что в России повторяются все время одни и те же ниши. В России Серебряного века был Мережковский, в России коричневого века (как его сейчас называют), – я. Повторяю я его в следующих отношениях: во-первых, большинство диагнозов и прогнозов про реакцию, про свинью-матушку, про грядущего Хама, я так или иначе могу не просто повторить, а считаю их очень глубоко точными, очень диагностическими верными. Все, что писал Мережковский о России, можно сегодня печатать без единой перемены, без единой измененной запятой. То, что входит в сборники «Больная Россия» и «Грядущий Хам» в его полном собрании, выходящем (не знаю, выходящем ли) сейчас, – это абсолютные истины.
Во-вторых, такое мистериальное понимание истории, понимание истории как такого божьего инструмента, божьего вмешательства в человеческие дела. Понимание истории не как социального конструкта, не как действия производительных сил и производственных отношений (то, что Набоков называл оскорблением праздничной истории человечества и засушиванием ее скукой лютой), для меня как раз является новизной подхода Мережковского. Это отношение к истории как к мистериальной драме. Да, в этом он очень близок мне, конечно.
То, что я в конце концов оказался в оппозиции (хотя я всегда в ней был); то, что я оказался в состоянии резкого противостояния с этим режимом, – это было тоже абсолютно предсказуемо, прогнозируемо. Да, Мережковский звал русскую революцию. Но не ту революцию, которая произошла. Блок говорил: «Но не эти дни мы звали, а грядущие века». Конечно, та мистерия, которая ожидалась, оказалась совсем не той энтропией, которая совершилась. Хотя и в русской революции были высокие, прекрасные моменты, но кончилась она тем, чем кончилась: сначала хазарским реваншем, потом варяжским реваншем. А надо было не реванш. Надо было, как говорил Блок, чтобы явилось нечто новое, равно не похожее на строительство и на разрушение. Оно возможно, мы его застанем, я думаю.
То, что оказываешься в состоянии противоречия с режимом… Мне кажется, наоборот, я бы предал свое ремесло и совершил ошибку Мережковского, если бы я брал гранты у фашистского режима. Как Мережковский взял грант у Муссолини. Наверное, большой ошибкой было бы с моей стороны поддаться обаянию власти (как многие в России) и начать с ней сотрудничать, с какими-то гуманитарными проектами, то есть, грубо говоря, придавать ей цивилизованный вид. Думаю, что вот это было бы коллаборационизмом. А то, что я оказался на стороне антифашизма, – это, если угодно, моя попытка исправить карму Мережковского.
Отсюда совершенно вытекает вопрос, не опасаюсь ли я, что меня забудут в России, как попытались забыть его. Его «забыли» очень хитро: всю его прозу переписывали на разные лады – и Булгаков использовал «Леонардо» в «Мастере и Маргарите» (Азазелло пришел прямо оттуда), и Алексей Толстой по понятным причинам не счел нужным реферировать к Мережковскому, переписывая в «Петре Первом» раскольничьи эпизоды «Петра и Алексея». Там вообще много, много натырено. Нет, не боюсь. Во-первых, в наше время труднее тырить. Тексты авторов, чье бытование продолжается за границей, активно проникают в российский обиход. Да и пропагандисты российские не дадут меня забыть, потому что им говорить-то больше не о чем, как об уехавших. Так-то, может быть, и забыли бы, но им говорить больше не о чем: Алла Пугачева, Максим Галкин, Глуховский. Позитивной повестки нет, им надо по чьему-нибудь адресу исходить слюной бешеной собаки. Да и не успеют меня особенно забыть.
У советской власти было почти 70 лет, чтобы забыть Мережковского. И то она его не забыла. Думаю, что и меня забыть у них времени не хватит. Как говорил другой философ, между прочим, один из учителей Мережковского и один из главных людей в его пространстве, – Ницше… Это нас, кстати, разделяет, потому что я отношусь к Ницше с куда меньшим пиететом: «Найти меня не штука, труднее будет меня потерять». Ничего не будет.
Вот интересное письмо: «С 8-го числа я в армии, в ударной пехоте, срочную служил в десантной бригаде. Палестинцы – в Газе и по всему миру – праздновали салют 7 октября. За три недели среди самых настоящих патриотов Израиля я ни разу не встречал человека, который бы обрадовался смерти палестинского ребенка. Что еще надо миру знать про этот конфликт?»
Миша, я очень рад, что вы в действующей армии. Рад не тому, что вы подвергаетесь опасности, а потому что вы заняты делом. Самое главное – это быть занятым делом. У меня оно есть, хотя я не в армии. У вас дело более насущное и более благородное. Я восхищаюсь тем, что вы там.
А мир про этот конфликт все знает. Я уже писал – правда, о либералах в России, – что призыв к уважению обеих сторон – это выбор слабака. Трусливый выбор слабака. Сегодня зло настолько очевидно, настолько vivid, настолько обретает мистериальные черты, настолько откровенное и полное зло, настолько ясно, кто на стороне добра, что просто любая попытка обоюдной вины, «уйти за обоюдку», как говорят гаишники, – это сейчас глупо и смешно. Не говоря о том, что мерзко. Трусость в мире вообще распространена. Трусость в мире всегда соблазнительна, но не все, как я уже говорил, понимают, в какой кровавый тупик это ведет.
У Израиля выбора нет – ему надо противостоять грядущему ХАМАСу, сегодня бы Мережковский написал статью «Грядущий ХАМАС». Хорошее, кстати, название, дарю. А вот остальной части мира еще предстоит это понять. «Одна из несомненнейших утех – что будет час, когда дойдет до всех».
«Вы говорили, что после августа приходит октябрь. Чему нас учит свет октября сегодня?» Стас, «октябрь уж наступил», и, судя по некоторым телодвижениям российской власти, по ужесточениям, по нарастанию агрессивной риторики, по ядерным испытаниям (по всем делам, которые в России там делаются), ситуация очень нестабильна и в некотором смысле критична. Это очень чувствуется. Стабильность пусть не обманывает никого.
Я не сторонник таких оптимистических прогнозов насчет уже шатающейся вертикали, насчет разговоров о здоровье Путина. В конце концов, не от здоровья Путина зависит эта ситуация. И опять-таки, информация о том, что сейчас в России происходит государственный переворот, и двойники какие-то наводнили страну, – все это представляется мне wishful thinking. Я думаю, что ситуация страшнее. Но то, что она расшатана изнутри, и то, что никакой опоры у этой власти нет, мятеж Пригожина показал уже давно.
Я думаю, что назревают (и уже назрели) какие-то внутриэлитные конфликты, никакого монолита там нет. Я чувствую, что следующая попытка ужесточения может оказаться фатальной. Может и не оказаться. Но у меня есть ощущения, что это больной шатающийся зуб. Почему у меня есть это ощущение, сказать не могу. Власть ведет себя неуверенно. Уверенная власть – это позитив, который власть может предложить, это программа, которую власть может выдвинуть. Эта власть ничего предложить не может. Она ничего не предлагает. Ее единственная программа – это судорожные, нерегулярные волны репрессий, запретов, арестов. Да и потом, военные дела этой власти далеко не так хорошо, как хочет она представит. Поэтому думаю, что октябрь – это месяц очень нервный. Ощущение происходящих внутри российской власти кипучих, скрытых и токсичных событий, – я думаю, оно владеет так или иначе всеми.
Бешеная агрессия путинистов, которые ничего, кроме агрессии, не выдают, – это как раз показатель кризиса. Уверенная в себе власть так себя не ведет.
«Взяла с полки книгу «Бессильные мира сего». Подумала, что иногда ночью пытаюсь повернуть трубу, тысячу трубок, подобно герою». Я думаю, что повернуть надо, по большому счету, одну трубку. И эта трубка – поворот от репрессивной политики к созидательной. Ключевая трубка находится в судебной системе.
Я тут перечитал наши интервью с Навальным (а их было довольно много). Мы с ним говорили о том, что первая реформа – это реформа судебной системы. Единственная путинская скрепа в России – это тюрьма. Страх тюрьмы, нечеловеческих условий в ней, имманентных пыток – это условие крепости этого режима. Как только судебная реформа в России произойдет (я не думаю, что это произойдет скоро), я не думаю, что это приведет к распаду страны. Ведь помимо этой скрепы есть еще сдерживающая Россию огромная культурная традиция. Но для меня совершенно очевидно, что начинать нужно с судебной реформы.
«Если бы в недалеком будущем Маск предложил бы вам стать участником полета на Марс и возглавить образовательную программу в марсианском поселении? Согласитесь ли вы?» Нет, во-первых, не предложит. Во-вторых, есть у нас еще дома дела. Мне очень было бы соблазнительно слетать на Марс, но я со своей клаустрофобией не очень представляю себя в космическом корабле, не очень представляю себе команду, с которой мне было бы комфортно и в которой я был бы на месте. Совершенно не представляю, что можно делать два года, летя на Марс. Это ведь два года! Это как в армию призваться.
Понимаете, я из России уехал за три дня до спецоперации. То есть уехал я гораздо раньше, но я приехал на студенческие каникулы в январе 2021 года. Еще двух лет не прошло, как я уехал. Еще четыре месяца. И я столько успел за эти два года – столько увидел, столько сделал и настолько изменился, а двух лет еще нет. Представить себе, что все это будет потрачено на экспедицию на Марс… Это еще только туда, а обратно ведь нужно. Нет, я такой мысли себе не представляю совершенно. К тому же Бэбз вступает в очень интересный возраст, и я ему нужен в это время. У него начинают закладываться все творческие способности. Нет, никакого Марса.
«Я знаю ваше сложное отношение к Израилю. Но не хотели бы вы приехать сюда на пару дней? Мне кажется, вы бы многих вдохновили. В армии есть ощущение большой тревоги, и совсем неясно, хватит ли у 15-миллионнного народа выстоять против сотен миллионов мусульман».
Миша, вы опять вмастили. Я собираюсь это сделать. По крайней мере, я договорился о том, что будет курс для подростков, и меня пригласят в нем участвовать. Израиль как раз очень хорошо работает с подростками – мотивирует их и занимается их внутренней тревогой. Меня много раз звали, но я всякий раз не хотел. Потому что будут говорить, что я приехал за длинным шекелем. Я надеюсь, что хотя бы теперь моим израильским оппонентам понятно, что я имел в виду, говоря об исторической ошибке.
Поместить Израиль в ситуацию, где каждый раз нужно решать, чьим детям выживать – нашим или чужим, – это не самая плодотворная, не самая нравственно продуктивная ситуация. Я совершенно не подвергаю сомнению идею еврейского государства. Но еврейское государство в это время и в этом месте поддерживалась не самыми большими любителями еврейства, прежде всего Сталиным. Так вот, если отказаться от претензий ко мне по этому разряду (претензий дутых и чаще всего очень глупых), я думаю, что с правыми израильтянами я по многим параметрам не договорюсь. Именно потому, что для меня идея крови и почвы не так привлекательна, как идея веры и культуры. Мне кажется, что это определенный шаг назад, а высшее состояние нации – это рассеяние, космполитическое рассеяние, смешанные браки, жить единым человеческим общежитием.
Но другие говорят, что в ассимиляции исчезает еврейство и что нельзя, и так далее. Это сложный вопрос, я не берусь радикально на него отвечать. Я могу сказать только одно: никакие разногласия, в том числе оскорбления, регулярно доносящиеся до меня с той стороны, не заставят меня пересмотреть мою позицию. I stand with Israel, я сейчас стою с Израилем, и это не голос крови. Это голос цивилизации. Потому что русская кровь во мне тоже регулярно подает голос. Я сейчас абсолютно на израильской стороне, и тут никакого варианта или выбора быть не может.
Мне предложили будущим летом в Израиль приехать. Я сказал, что было бы лучше этой зимой, когда интенсивность боевых действий, вероятно, будет больше. Мне очень хочется сейчас Израиль посетить. Я готов приехать и готов с подростками проводить и лекции, и семинары, и просто разговоры, и образовательные прогулки, что хотите. Да, сейчас мне это кажется важным. Но я не навязываюсь ни в коем случае, тем более что все это я могу делать и сейчас – по «Зуму» и без официального приглашения. Но если кому-то было бы интересно, я бы с удовольствием приехал поработать. Но так, чтобы я к февралю (у меня в феврале семестр) смог вернуться и проводить занятия.
«Только что прочел «ЖД», поразительная актуальность в свете войны…». Спасибо, Костя. «ЖД» у меня вызывает смешанные чувства гордости и стыда. Потому что многое угадано, угадано поразительно, сама концепция варяго-хазарского чередования сейчас очевидна, а тогда я первый это придумал. Но меня несколько устыжает самого непозволительное многословие этой книги. Я сейчас чисто для себя подготовил новый компактный вариант этой книги на 350 страниц, который очень мало общего имеет с исходным, кроме каких-то ключевых сцен. Грубо говоря, я всю воду оттуда откачал. Многое стало понятнее за это время.
А может быть, тогда надо было многословно это писать, потому что надо было разъяснять. Сейчас жизнь все разъяснила. Несколько глав я выбросил просто без всякого сожаления, оставил чистое мясо, чистую мускулатуру. Этот сокращенный вариант выложит библиотека BAbook. Даже не то что на треть, как положено, а он и наполовину едва совпадает с «каноническим» вариантом. Ну то есть с печатаемым, распространяемым. Это не для широкого круга, понятное дело, а для желающих. Для тех, кому хочется читать книгу в более плотном объеме и в более стремительном варианте, в более плотном действии.
Я не стал ничего переписывать, не стал ничего уточнять, в некоторых случаях телефоны заменил на мобильники, потому что сейчас уже стационарными совсем никто не пользуется. Но все остальное оказалось угадано точно, точно дословно. Вот этот сокращенный, динамичный, модернизированный именно в смысле темпоритма вариант «ЖД» будет в ближайшее время выложен.
Почему я захотел это сделать? Как говорил Набоков, «мне захотелось создать русский вариант моей лучшей американской книги». Я не считаю «ЖД» лучшей своей книгой, но, наверное, это была книга, для которой я родился. И я считаю ее все-таки наиболее значительной своей книгой. И я хочу оставить ее читателю в наиболее совершенном варианте. Хотя все равно жалко выбрасывать, потому что некоторые многословные описания, ответвления мысли были бы по-особенному приятны. Я люблю такие замедления, ретардации.
Комментировать слухи о разнообразных смертях и переворотах я не буду. Это еще одно wishful thinking. Духовная смерть упоминаемого персонажа совершилась давно, а физическая… Я думаю, была бы непозволительным каким-то господним милосердием. Я далек от мысли давать Господу советы, но суд в Гааге был бы очень уместен, мне кажется.
«Знакомы ли вы с рассказами Шенкмана?» Знаком и очень высоко их оцениваю. Вообще, Шенкман очень вырос за последнее время. Я могу сказать, почему: эмиграция дисциплинирует. В России у него, мне кажется, не было ни времени, ни достаточной готовности написать так и то, что он может. А тут и ереванская среда, и, может быть, какой-то отрыв от корня, и смена основных занятий (потому что журналистика всегда расхолаживает) заставили его написать первоклассную прозу. Я очень надеюсь, что эта проза будет издана.
«Как вы оцениваете повесть Нагибина «Моя золотая теща»?» Из всех последней трилогии Нагибина – «Дафнис и Хлоя», «Иди и смотри»… По-моему, так называется эта повесть об отце. Ой, «Встань и иди», конечно, простите. И «Золотая теща»… Так вот, из всего этого я больше всего ценю «Дафниса и Хлою» – мне кажется, это история его отношений с Машей Асмус, которая там названа Дашей. Это потрясающая история, потрясающая повесть, написанная на пределе исповедальности. Кстати, это лучшее, что написано на русском языке об эротике, мне кажется. Еще к этому примыкает ранняя сравнительно вещь «Те далекие годы» [«В те юные годы»] про Оську Роскина. Все, что сказано об этой прекрасной, удивительной генерации, об этом поколении русских модернистов 40-го года, это поколение ифлийское вообще самое интересное. И для этой молодежи любовь (даже физическая) была огромной школой, как для всякого модерниста, была глубоким средством познания себя и другого. «В те далекие [юные] годы» прекрасная повесть, просто прекрасная.
Вот в Нагибине мне дороже всего эта его принадлежность к модернистам 1940 года, поколению ифлийцев, среди которых самыми яркими людьми были, конечно, Слуцкий и Самойлов, а также примыкающий к ним Львовский. Львовский многого не написал, но в 70-е в драматургии почти все договорил. А я еще его и лично знал, он был, конечно, гениальным человеком. Вот «Дафнис и Хлоя» – моя любимая вещь у позднего Нагибина.
«Моя золотая теща» – это история про другое, это история про мучительную влюбленность в тещу в одном из нагибинских браков. Причем такого вожделения физического, нежели платонического. Это, скорее, была страсть, нежели умиление и обожание. Но написано это здорово, написано это с потрясающей физиологической достоверностью и личной откровенностью. Тип самой этой тещи советской, жены вельможи, советской жены патриция там замечательно дан.
Но видите, мне все равно представляется, что Нагибин… это тот случай, когда я не совпадаю с большинством его поклонников. Я не считаю, что Нагибин силен только пластически. Я считаю, что он гениальный социальный мыслитель. И дневник это показал. Вот в «Дафнисе и Хлое» есть мысль бьющаяся, живая, очень сильная. В «Теще» этой мысли я не вижу, на поверхности я ее не наблюдаю. Может быть, в подсупдном течении романа она и есть.
Я вообще считаю, что Нагибин – это неоцененный, великий автор, автор, конечно, скорее, западной школы. Трудно сказать, кто его непосредственный предшественник. Их много, но в наибольшей степени это, конечно, Ремарк, которого они читали вовремя. Они вообще ведь были западники. Филологически он наследует Джойсу, хотя его любимым автором были Музиль. И он считал, что роман века – это «Человек без свойств». Я так не думаю, грешным делом. Но Нагибину был дорог сам музилевский дискурс – это сочетание эссеистики и прозы: с одной стороны, невероятная выразительность прозы, а с другой – потрясающая точность прицельная, как клювом ударена, его эссеистичной, философской части.
Кстати говоря, Андрей Добрынин покойный, который был для меня старшим другом любимым и во многих отношениях ориентиром. Мы политически с ним расходились очень сильно, а эстетически он был мне ближе всех – из людей, одновременно пишущих со мной. И как бы мы ни расходились, мы друг друга уважали всегда. Я это просто знаю. Добрынин лучшей книгой двадцатого века считал «Душевные смуты воспитанника Терлеса». Он любил и прозу, кстати говоря, Рильке, тоже высоко ее ставил. Правда, «Терлес» – не единственная малая проза Музиля.
Сейчас я их перечислю, эти тексты сформировали не только Нагибина, они и Улитина сформировали, хотя и с совершенно другой стороны. Вот были три повести Музиля, которые Добрынин всегда считал лучшими. Сейчас я попробую их перечислить, если у меня вовремя это откроется. «Человек без свойств» я прочел – прочел с восхищением, но одновременно и со скукой. Это бывает. Помимо «Душевных смут воспитанника Терлеса» это книжки «Соединения» и «Три женщины». Их, собственно, Добрынин выделял.
А что касается «Душевных смут воспитанника Терлеса»… В чем их сущность? Это экспрессионистский роман – то, чего практически нет в литературе, скажем, нулевых годов. Это первая такая книга. Потому что экспрессионизм начинается позже. Музиль в некотором смысле забежал вперед. Я думаю, что и «Человек без свойств» – это в какой-то степени роман будущего; роман, до которого мы еще не доросли. Но вот это сочетание саморазоблачительной философии и поразительной точности описания присуще Музилю в эксклюзивной степени, конечно. Я думаю, что Томас Манн, про которого Музиль говорил, что в нем есть некоторая примесь массовой культуры… Мне кажется, что Томас Манн несколько заслонил от нас три фигуры немецкой прозы, которые ничуть ему не уступают, а в некотором отношении даже его и превосходят, потому что, в отличие от Томаса Манна, они не переживали националистических заблуждений, будучи слишком умны.
Первая такая фигура – это Генрих Манн, который в «Верноподданом» все предсказал. Его рассказы, новеллы его, а его «Учитель Гнус» – это просто высочайший класс. Вторая такая фигура – это Музиль, а третья – это Лео Перуц. Перуца называли автором прозы слишком увлекательной, мистической, таинственной, но Перуц (по крайней мере, в «Маркизе де Боливаре») предложил лучшую – здесь я за свои слова отвечаю – сюжетную схему немецкой прозы двадцатого века, когда предсказания начинают организовывать реальность, когда наблюдатели формируют картину мира.
«Маркиз де Боливар» – это просто настолько прихотливо, точно, математически построенный роман, что в свое время его перечитывание меня захватывало очень сильно. Ну и конечно, «Снег святого Петра», «Мастер Страшного суда», «Ночью под каменным мостом», – весь Перуц – это удивительная смесь еврейской мистики и немецкого экспрессионизма. Он довел до ума то, что начинал Кафка, многие приема Шницлера усовершенствовал. В общем, лучше, что было в австрийской и немецкой (рискну сказать) прозе – это Лео Перуц. И я его рекомендую всем еще и потому, что это жутко увлекательно, очень страшно. Лео Перуц – подлинно готический автор, но это такой математический ад.
«Будут ли изданы книжки и лекции по курсу «Природа страшного»?» По курсу «Поэтика триллера» – да, будут. Поэтика готики. Потому что готика – это, понимаете, такая вещь, которую все пытаются имитировать, думая, что можно этого добиться внешними приемами. На самом деле, приемы есть, их много, перечислить их – не такая большая задача, но готика – это прежде всего мировоззрение. Надо же вдуматься, почему Стивен Кинг называет главным готическим произведением мэйченовское «Великий бог Пан». А он регулярно так делает, почему он считает высшим достижением современной готики некоторые эпизоды «Гарри Поттера» и «Стража» Чарльза Маклина – действительно, великой книги?
Готическое мировоззрение, которое продуцирует определенные тексты… я, кстати говорю, редко упоминаю Эдгара По, но это потому, что у него это все слишком на поверхности. Готическое мировоззрение заключается в том, что мир лежит во зле, что цель мира – зло, что до и после смерти мы погружаемся в глубочайший ад. Видите ли, вот это представление, которое выражено у Кинга в «Revival»; представление о том, что до жизни и после жизни нас ожидает это хождение по кругу в лиловом свет под надзором гигантских муравьев… Я бы сказал, что это довольно стимулирующее мировоззрение – оно требует от нас проживать жизнь по максимуму.
Присуще ли оно Кингу – нет, не думаю, потому что у Кинга не готическое представление о человеческой природе. Кинг (и в последнем романе это видно), сознавая крайности человеческой природы, все-таки думает о человеке хорошо. И он не зря так любит Молли, не зря он так солидарен с Роулинг, потому что Роулинг, чувствуя прекрасно готику, исходит их уюта. Ее картина мира очень уютна. Как говорит тот же Кинг: «Лучшие сказки рассказаны у теплого камина в минуты, когда завевает ветер за окном». Да, это очень уютное, кинговское такое ощущение, что мир направлен к добру, ко благу. Кинг очень христианский писатель. Готическое ощущение мира ему знакомо, им усвоено, но оно ему не нужно. Почему оно ему не нужно? Потому что он добивается художественного эффекта и без этого.
Но то, что жизнь вокруг нас окружена смертью, что вокруг нас бушует Хэллоуин, – в преддверии Хэллоуина об этом не вредно напомнить. Да, вокруг нас действительно всяческая нечисть напоминает о себе.
«Не случится ли так, как в «1984» у Оруэлла, когда О’Брайен сказал Уинстону: «Большой брат будет всегда, правящая верхушка будет менять двойника за двойником и управлять страной за их спинами»?»
В принципе, нет большой проблемы поставить резиновую куклу или, как у Блока, короля на площади… Король на площади был кирпичным или каменным, никакой проблемы. То есть предельно символизировать власть, лишив ее какого-либо наполнения.
Проблема в том, что российская история циклична. И этот механизм часовой не остановить, как бы кому не хотелось все время. Сегодня этот ресурс прокручивания этого круга, силовой ресурс как бы иссяк, потому что в России иссякло количество интеллектуалов, не скажу «пассионариев», но людей недовольных, способных выражать свое недовольство. Это вообще очень вялый народ. Как было сказано в «ЖД», он утратил способность реагировать на боль. Такое коренное население, которое научилось приспосабливаться ко всему. Но этот круг не отменим – он хотя и замедляется, но ездит. Поэтому рано или поздно (и скорее рано, чем поздно) просто надоест.
Людям надоедает жить в условиях вечной зимы. Бывает зима затяжная, холодная, бывает такая зима, что дрова кончаются у населения. Под дровами я понимаю сейчас, конечно, интеллектуальную составляющую страну. Единственный приемлемый способ сделать холодный мир теплым – это его очеловечивать, а очеловечивать его можно только мозгом, интеллектуальными задачами, созидательными потугами, нечем иным. То есть стремлением направить свою жизнь к добру. Ничему другим вы не очеловечите, не согреете этого пространства. Но этого движения циклического не удавалось остановить еще никому. Вы можете сменить хоть десять, хоть двадцать путиных – ни к чему это не приведет. Как Лжедмитрия пытались заменить три раза, и тоже ни к чему не привело.
Смута впереди неизбежна. Период смуты после тирании наступает всегда. Смута – это не оттепель. Надежда на то, что после Путина настанет оттепель: то есть, условно говоря. всех релокантов пригласят вернуться обратно, проведут творческие вечера, Алла Пугачева споет в Кремлевском Дворце съездов, – да, это все возможно, но оттепелью мы не отделаемся. Как сказано в «ЖД» (простите за самоцитату, но это ведь сказано): «После проигранной войны нельзя просто так вернуться и сделать вид, что это был договорной матч». Люди, которые вернутся, будут убивать своих. Это неизбежная задача, это неизбежное следствие. А как это пойдет, как будет развиваться конкретно, – это мы увидим. Нельзя этернализировать, «увечнить», сделать вечным и увечным вот это «развитие».
Понимаете, если вы уж едете на карусели… Да, это возможно, конечно…
«Вы скоро будете выступать в Германии. Хочу оказать вам помощь». Помощь оказывать не надо, но я буду очень рад вас видеть.
«Что говорит о последних сообщениях «Генерала СВР» [о смерти Путина] ваша девушка Викинг?» Понимаете, девушка Викинг, с которой я нахожусь в довольно регулярном контакте, говорит, что это фуфло. Но дело в том, что я ее о такой ерунде даже и не спрашивал. Потому что девушка Викинг является (назовем вещи своими именами) единственным известным мне настоящим духовидцем, профессиональным духовидцем, который видит суть вещей… Я иногда люблю ей неожиданно позвонить, чтобы проверить ее способности. Например, из кафе, чтобы она сказала, что я ем, с кем я сижу. Она, как правило, дает в меру расплывчатые, в меру точные ответы.
Я уже рассказывал эту историю. Она говорит: «Ты сидишь в чем-то зеленом?» Я говорю: «А вот и нет, я сижу в чем-то оранжевом». Выхожу – кафе называется «Green». Викинговские способности много раз подтверждались, но они не в том, понимаете, чтобы предсказывать буквально. Они в том, чтобы видеть тенденции. Вот, кстати, поведение Греты она предсказала довольно давно и довольно точно. Да и мое поведение она предсказывает довольно хорошо. Что мне делать, она дает точные моральные советы, Всегда точные. Иногда мне случается в каких-то вещах колебаться – она меня спасает.
Так вот, она совершенно точно говорит, что тенденция не в том, чтобы физически сменить власть. Тенденция в том, что огромному большинству насления надоело. Как скоро надоест окончательно, в каких формах это выразится, – сказать очень трудно. Но пока она безошибочно предсказала и августовские все дела.
Понимаете, не ошибается тот, кто видит тенденцию. Тот, кто видит факты и говорит, что тогда-то такой-то двойник, тогда-то – такая-то болезнь, – это вещи случайные. «Сотри случайные черты». А я предпочитаю людей, которые видят тенденции. Таких людей в моей жизни не очень много. Я всегда прислушивался, пожалуй, к советам (помимо матери, которая очень хорошо понимала, как все устроено; понимала, какой этический выбор надо делать в конкретный момент), я всегда прислушивался к тому, что говорила Матвеева. К тому, что говорила Слепакова, я прислушивался само собой. Но Слепакова умерла в 1998-м, и это сиротство, эту дырку я чувствую вечно. Матвеева прожила до 2016 года, и ее прогнозы, ее советы были очень точными.
Я всегда прислушивался к тому, что говорил Володя Вагнер. Для меня всегда определяющими были советы двух литературных критиков – Александра Зотикова и Никиты Елисеева. Двух единственных людей, которых сегодня я признаю своими мэтрами. Это вот о нравственно точных вещах; о том, что будет происходить. Елисеев вообще никогда не ошибался. Зотиков, кстати, тоже. Я очень жалею, что он из журналистики ушел, но он занимается сейчас более важным делом, с политикой никак не связанным.
Это к вопросу о том, кого можно прислушиваться. Я понимаю, почему я прислушиваюсь к некоторым талантливым детям. Я, кстати, знал, что Женька моя обладает каким-то фантастическим чутьем, часто рассказывал об этом чутье и часто на него ссылался. Во всяком случае, в выигрывании пари ей равных нет.
А чем обеспечивается это нравственное чутье? Безупречно точными моральными координатами. Потому что все, что я знаю о мире пока, приводило меня к мысли, что на долгих дистанциях зло неэффективно. Я думаю, что это главный закон мироздания, закон эйнштейновской силы. На длинных дистанциях зло проигрывает. На коротких – сколько угодно, а вот на длинных оно проигрывает. Уже десятилетие – это длинная дистанция, бог играет в долгую. Это мне Макфол когда-то сказал, что отличительная особенность Обамы играет в долгую, и краткие потери популярности ему не страшны. «ObamaCare», как бы ее ни встречали в свое время, оказалась программой во многих отношениях не плохой, хотя отношение к ней сложное.
Поэтому надо играть в долгую. Я никогда не верил, что бог на стороне больших батальонов, он на стороне умелых батальонов. Но бог на стороне больших расстояний, А Россия – это страна больших расстояний. Мария Васильевна Розанова справедливо замечает, что эти расстояния приводят в России к чудовищной демагогии, к неумению коротко сформулировать мысль. Большая страна: пока едешь с попутчиком, успеваешь многословно рассказать ему всю жизнь. Пока русский собеседник дойдет до сути вопроса, он успевает проехать три города.
С Розановой, я помню, мы об этом говорили при первой встрече. Я ее спросил: «Вот вы издаете журнал «Синтаксис», а в чем особенность русского синтаксиса?» Она сказала: «В его бесконечной вертикальной продолжительности, в огромной ветвистости русской фразы». Это самое точное определение.
Но ничего не поделаешь: в стране больших расстояний надо мыслить большими временными категориями. Не зря Чуковский говорил, что жить в России надо долго. На больших расстояниях дьявол не может сделать ничего.
«Как вы относитесь к мысли Гоголя, что дьявол прежде всего глуп?» Гоголь сказал иначе. Это письмо Шевыреву 1847 года. По-моему, я даже помню дату, потому что я недавно его цитировал. 27 апреля. Он пытается оправдаться за «Выбранные места…» и говорит о том, что «моей главной задачей в литературе было выставить дьявола дураком», показать его глупость. Он действительно глуп, и Мережковский в статье «Гоголь и черт» (хотя это даже не статья, это большая работа) разобрал эту формулу подробно. У дьявола не демоническое лицо. Дьявол постоянно приписывает себе люциферианство, иронию Мефистофеля, бунтарство Каина, а на самом деле он обыватель, он обезьяна бога, он приживальщик. Это прекрасная мысль, я ее часто цитирую и вообще люблю.
Да, дьявол – дурак. Весь демонизм Люцифера (я пытаюсь это в «VZ» обосновать) – это всего лишь попытка завербовать людей на войну против бога. А на самом деле это пошлость, мелочь. Понимаете, придумали разделение Люцифера и Аримана (Томас Венцлова об этом замечательно писал в своей книге о демонизме Серебряного века)… Кстати, Венцлова тоже – один из самых умных людей, кого я знаю. И Гжегож Пшебинда тоже очень хорошо знает русскую демонологию, замечательный профессор.
Так вот, Венцлова там пишет, что разделение на Аримана и Люцифера – это попытка разделить в дьяволе начало косное и прогрессисткое. На самом дел весь прогресс дьявола – это прогресс саморазрушения и ускорения. А прогресс дьявола и прогресс моральный находятся в отношениях ортогональных. Они, рискну сказать, противонаправлены. Потому что прогресс технический – прекрасная вещь, мы с удовольствием пользуемся его плодами, и без него было бы очень скучно. Но прогресс в ремеслах не обозначает прогресса в морали. А вот прогресс в морали все-таки существует. Человек все меньше верит разным шарлатанам, более того, человек все меньше зависит от внешнего, на что дьявол всегда пытается делать ставку – на национальность, на возраст, на материальное. Он меньше зависит от своей материальной природы.
А что касается разнообразных попыток придать дьяволу разочарование, как сегодня Владимир Путин пытается завоевать симпатии реднеков со всего мира, – видно же, что не получается ничего. Не выходит. Очень уж пошлые приемчики. Кстати, книгу Роулинг «Бегущая могила», эту энциклопедию приемов современного дьявола, я считаю просто нужным… нет, не преподавать в школах (это несколько ослабит ее влияние), но читать и читать. Эта книжка у меня вызывала то сладостное ощущение, когда в борьбе, в драке тебе на помощь приходит старший брат. Ах, какая Роулинг молодец.
Вернемся к нашей сегодняшней теме. Да, тут меня спрашивают, какая у меня любимая картина да Винчи. «Тайная вечеря», ничего не поделаешь. Потому что в «Тайной вечере» сказано о человеке все. Это абсолютно идеальный портрет человеческой природы. И тот Иуда, и тот Христос, который там есть. Где я читал этот рассказ прекрасный о том, что натурщиком для Иуды и для Петра в разное время был один и тот же человек, просто в разные периоды своей жизни? Может быть, у Алданова? Не помню. Прекрасный рассказ, подскажите, напомните. Я найду потом. Хотя нет, для Алданова это слишком религиозно. Хотя он был религиозен, несомненно, только по-своему. Он был очень последовательны картезианец.
Но, наверное, «Тайная вечеря» из всего Возрождения (она и «Сикстинская Мадонна») – это два самых радикальных высказывания о человеческой природе. Так бы я сказал.
Ну так вот, вернемся к позднему Стругацкому. Проза Стругацкого, которую он писал в одиночестве, без брата, – это совершенно другой жанр. И поэтому, собственно говоря, Витицкий и появился. Писатель «Братья Стругацкие» умер, как говорил Борис Натанович. Дело в том, что Аркадий и Борис при потрясающей способности к взаимопониманию, к обмену мыслями, к умению вести диалог, были очень разными людьми. Аркадий Натанович был гусар, Борис Натанович был спортсмен и мыслитель. Аркадий Натанович был жестким социальным сатириком, был жестким социальным аналитиком. Аркадий Натанович хотя и был склонен к периодическим запоям, но в гораздо большей степени – к фонтанированию идей, к письму. Он любил процесс письма и наслаждался им. Для Бориса Натановича процесс письма был очень мучительный, тяжелый. Он был очень самокритичен. Выдумывал он много, идеи приходили блистательные, и чужие идеи он замечательно подталкивал, давая им поразительный ход. И именно как воспитатель гениев он написал «Бессильных мира сего», на своем семинаре.
Но при всем при этом Борис Натанович был человеком гораздо более мрачного, самокритичного, сардонического склада. Юмор был, но юмор был сардонический, жестокий, как при описании ядозуба. Поэтому его поздняя проза, несомненно, неся черты узнаваемого мира Стругацких, все-таки другой жанр.
Я, кстати, очень хорошо помню, как я узнал о «Бессильных…». Я не выписывал «Звезду», а помню, как мы с Еленой Иваницкой идем в «Общую газету», и она мне рассказывает, что в «Звезде» напечатан потрясающий роман. Только первая половина, вторая анонсирована через два номера, на начало подписки. Там было сказано, что роман написал очень известный автор, укрывшийся под псевдонимом. И она начала мне рассказывать «Счастливого мальчика» – первую часть книги. Я говорю: «Инициал этого Витицкого – С?» Она говорит: «Да, точно, С». Я говорю: «Это Стругацкий». Я это опознал немедленно. Думаю, что почти всегда истинные фаны Стругацких немедленно поняли тогда, с кем имею дело.
Именно потому, что «Счастливый мальчик» – многажды анонсированная тема. За эту тему взялся и Аркадий, написав своего «Дьявола среди людей» (по-моему, гениальную книгу абсолютно). Борис Натанович разбил ее в абсолютно совершенный текст…
Нет, про то, что Иисус и Иуда [на «Тайной вечере»] писались с одного натурщика, придумал не Дэн Браун. Это придумал какой-то более старый писатель и более умный, простите.
Так вот, отличительная черта творчества братьев Стругацких – это железная хватка, которой читателя хватают и не отпускают. Я не помню, когда я так летел сквозь текст, как когда я читал Стругацких. Я физически не мог отложить «Попытку к бегству», я читал ее под одеялом с фонарем. И финал всякий раз разочаровывал, потому что ну как? Ну как это возможно?
Точно так же все были в шоке от финала «Волны гасят ветер». Собрался даже специальный фан-семинар, чтобы попытаться понять, что это все-таки было. Протоколы его недавно опубликованы. И точно так же я помню, как мне Житинский звонил – из больницы, из реанимации, где он лежал после инфаркта, – чтобы спросить, как я понял финал «Бессильных мира сего». Я ему посильно объяснил, хотя его не удовлетворило это объяснение.
Вот эта невозможность отложить текст, его неумолимая логика, которая тебя захватывает, и при этом вечное разочарование финалом. Потому что финал всегда логичен своей логикой. Это потрясающее чувство.
Для меня еще в духе поздних Стругацких более-менее выдержаны «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики». Я, кстати говоря, думаю (это первая мысль была), что Виконт – это попытка разобраться с братом. Но потом, по мере эволюции Виконта (это как бы альтер-это Стаса Красногорова), я понял, что это не Аркадий Натанович. Речь идет о другом страшном соблазне.
Стругацкие разбирались там с идеей. То есть придумали они «Поиск предназначения вместе». Как говорил Борис Натанович, во всякой отдельной работе Стругацких 10 процентов братьев и 90 процентов одного автора. Они большинство сюжетов придумали вместе. Так вот, в «Двадцать седьмой теореме» рассматривается один из самых страшных соблазнов Стругацких: если бы власть дали хорошему человеку, не спас ли бы он положение? Стас Красногоров спит, так о нем и говорят в ГБ. «Он спит и лучше его не будить».
Это история жизни позднесоветского интеллигента, очень точно написанного, со всеми лучшими его качествами. Описан тот круг, в котором Стругацкие вращались: это круг Михаила Мейлаха, безмерно чтимого мной филолога и мыслителя, круг Азадовского, круг питерской интеллигенции, которая все понимала. Которую, кстати, сажали более жестоко, чем в Москве: подбрасывали наркотики, устраивали провокации, вели слежку непрерывную. Вот это страшное ощущение, что тебя выпачкали в дерьме (у Слепаковой это замечательно описано в стихотворении «После беседы»).
Бориса Стругацкого вызывали на такие «беседы», и он это чувство гадливости помнил. И когда они предлагают ему сотрудничество, он им говорит: «Во-первых, это некрасиво», вспоминая известный анекдот.
Так вот, возвращаясь к главной теме «Двадцать седьмой теоремы». Человека всю жизнь бережет неопределенная сила. И, кстати, это чувство было у многих в двадцатом веке:
Судьба ли меня защитила, собою укрыв от огня!
Какая-то тайная сила всю жизнь охраняла меня, –
Как спето у Окуджавы в одной из последних песен. Единственная запись, по-моему, была в Туле сделана. Так вот, это ощущение сберегающей судьбы привело к тому, что Стас Красногоров получил огромную политическую власть в конце. Но когда он ее получил, он узнал только одно: эта власть дана ему некой дьявольский силой для того, чтобы он производил колбасу из человечины, чтобы он строил тоталитарное общество. Это предсказано у Стругацких в предпоследнем романе абсолютно точно. Никакого другого способа дать счастье этой территории, кроме как выстроить новую фабрику, новую колбасу из человечины, ходящих по кругу этих синих людей, нет. Там же четвертая часть резко стоит как бы в перпендикуляре к первым трем. Первые три – это жизнь хорошего советского человека на трех этапах, на разных. А четвертая – это то, чем все кончилось.
Вот ты интеллектуал. Вот тебе дали свободу, вот тебе дали свободу, дали власть, но ты ничего не можешь сделать с этой страной и с этим народом, кроме как предложить им новую тоталитарную утопию. И поняв это, отказавшись участвовать в этом, Стас Красногоров немедленно гибнет.
Там, кстати, потрясающе описана постперестроечная реальность, все эти баскеры, чудовищные собаки; все эти фермеры, которые воюют между собой в диком поле. Это антиутопия в духе того, что писали тогда Луцик и Саморядов. Это почувствовано предельно точно. В нашем новом смутном времени у нас это впереди, когда каждый сам за себя. Мы много раз вспомним финал «Поиска предназначения», который у нас стал отсроченным. Путин законсервировал страну на двадцать лет, но все равно…Просто она попала в более глубокую бездну, как с мистером Вальдемаром.
Если вы выберите путь строительства тоталитарной утопии, вы накормите всех, но вы погубите страну окончательно и бесповоротно. И Стас Красногоров, почувствовав этот соблазн, из него вышел. И та сила, которая его всегда хранила была дьявольской. Он это почувствовал. И он почувствовал, кроме того, что единственная перспектива позднесоветской интеллигенции – это впасть вот в это.
Что касается «Бессильных мира сего». Там три вещи для меня очень значимы. Первое – то, что это история всякой секты, которое губит себя, потому что в нем есть Иуда. Всякое тайное сообщество губит себя, потому что в нем есть ядозуб. И именно ядозуб в конечном итоге – эта сила взрыва – уничтожает генерала. Это первая для меня важная вещь.
Второе, что для меня очень важно, это преследовавшая Стругацких тема женщины, которая несет на плечах мужчину. Или, условно говоря, метафора меньшей силы, которая тащит на плечах большую. Это финальная сцена, когда жену Агре, жизнь которой поддерживает этот адский персонаж, вывозят на каталке. Можно по-разному это понимать, это сложный образ. Мне всегда казалось, что это образ массы, в которую вдохнули какую-то дьявольскую силу. Если хотите, я вернусь к этому в следующий раз и подробно поговорю.
И третья тема, о которой я сейчас поговорить не успеваю (поговорю в следующий раз), – это, конечно, история с девочкой. Дело в том, что в финале «Бессильных мира сего» появляются два ребенка. Это очень плотно написанная вещь, как и весь поздний Стругацкий. И письма его были так же плотно написаны, там надо долго расшифровывать, пока конструкция установиться в голове.
Но Стэн Агре, названный в честь общего друга братьев, умеет растить в детях то, что в них потенциально заложено. Есть мальчик, в котором заложено умение угадывать ответы, умение говорить то, что от него ждут. Это идеальный конформист. И есть девочка, в которой заложено умение все разрушить. И Стэн Агре делает выбор в пользу девочки. Вот это главное, что есть в романе. Об этом мы поговорим неделю спустя. Программа будет в записи, потому что в момент ее выхода у меня будет творческий вечер в Амстердаме. Все, кто будут в Амстердаме, приветствуются. Спасибо вам, ребята. До скорого, пока.