«Один» с Дмитрием Быковым

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Этот уровень зверства объясняется тем, что перед нами действительно последние судороги прежнего мироустройства. Оно цепляется как-то за любую возможность заявить о себе, запугать, когтями удержаться на краю бездны. Но нигде оно не удержится, потому что ему противостоят не евреи или украинцы – ему противостоит время…

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники. В очередной раз мы с вами встречаемся, на этот раз мы разговариваем из Австралии, в непосредственном соседстве от того самого пляжа в Аделаиде, на котором разворачивалась одна из самых главных австралийских загадок. Мы участвуем тут посильно в съемках документалки. 

Естественно, все это сопряжено и со встречами с русской Австралией; естественно, мы не выключаемся из российской повестки, хотя Австралия действительно очень далеко. Это понимаешь после 15-часового перелета.

Мои поздравления Олегу Орлову, который героически сумел практически раздеть российский суд в путинскую эпоху, это уникальная абсолютно победа. Его абсолютная несгибаемость, потрясающая кристальность, болезненное чувство справедливости, которое чуть ли не стало основанием для проведения психиатрической экспертизы,  – все это, конечно, качества уникальные. Это лишний раз доказывает, что для жизни (я уже не говорю «победы») в нынешней России, для выживания нужно обладать качествами героя.  Обычные человеческие качества – нет, их недостаточно.

Меня многие спрашивают о том пророчестве, которое я получил от волшебной девочки Викинг – о том, что события октября многое изменят в мире. Произошли ли уже эти события (имеется в виду ХАМАСовская атака в Израиле). К сожалению, это далеко не все, что готовит нам октябрь. Я сам это чувствую очень хорошо. Многое произойдет и в российско-украинском конфликте.

Если говорить о том, что произошло в Израиле. Понимаете, я это и имел в виду, когда говорил, что создание Израиля в это время и в этом месте, возможно, было исторической ошибкой. То, что Израиль находится в таком окружении; то, что эту войну невозможно будет остановить многие десятилетия. Но я, безусловно, сопереживаю Израилю, восхищаюсь мобилизационной способностью Израиля – теми людьми, которые, как один, немедленно мобилизовались среди резервистов, и теми, которые помогают, чем могут. Потому что когда вам противостоит варварство такого масштаба, у вас нет вариантов. У вас нет другого выбора, кроме как быть героями. Разумеется, в этой ситуации отступление было бы невозможно, как и для Украины.

Конечно, и Израиль, и Украина находятся на передовой в той войне, которую, как я уже написал, нужно называть не Третьей мировой, а Первой антропологической. Она свидетельствует о небывалом расслоении человечества. По линии диверсификации идет всякая эволюция, и, разумеется, архаика просто так не сдастся. И не сдаст своих позиций, будет до последнего пытаться отравить жизнь тем людям, которые вышли на новый уровень культуры. Не материальной культуры (отнюдь!), а культуры гуманистической.

Эта диверсификация была уже в 20-м веке очевидна. И две мировые войны были попыткой архаики швырнуть в топку новое поколение, в гекатомбу нового истребления, и многие удивлялись уже и тогда: каков уровень зверства! Удивлялись уровню зверства германской нации, утонченной японской нации. Очень многие люди были не готовы – уровень зверства не просто пещерный, а уровень зверства немотивированный, ничем не объяснимый. И сегодня мы видели на юге Израиля то же самое.

Этот уровень зверства объясняется тем, что перед нами действительно последние судороги прежнего мироустройства. Оно цепляется как-то за любую возможность заявить о себе, запугать, когтями удержаться на краю бездны. Но нигде оно не удержится, потому что ему противостоят не евреи или украинцы – ему противостоит время. И можно выстроить, попытаться выстроить единый фронт архаики, но, как показывает практика, они же очень быстро ссорятся между собой.

У Толстого была такая идея: если зло способно объединяться, то, значит, способно объединяться и добро. Добро может договориться – особенно в критической ситуации. Но вот у зла начинаются проблемы, постоянные внутренние терки – это как раз его почва. Зло не может смириться с тем, что нужно быть вторым: оно привыкло лидировать, пусть даже с краю, пусть это даже гонка за последнее место. Но, безусловно, попытки выстроить фронт, в котором Россия должна играть не последнюю роль вместе с Ираном и, прости Господи, с Северной Кореей (то есть с самыми бесчеловечными режимами), – такая попытка имеет место. Россия как всегда охотно, готовно предлагает свое союзничество людоедам. И чем каннибалее каннибал, тем большую любовь он вызывает у России.

Я далек от мысли чувствовать за ХАМАСовской атакой как российскую руку, так и любую конспирологическую версию о том, что это нужно Америке или нужно самому Израилю. Все это, конечно, в равной степени неубедительно. Но то, что моральную поддержку России ХАМАС чувствует, – с этим, по-моему, спорить невозможно. Россия устами Дугина неоднократно заявляла, что именно радикальные мусульмане (чем радикальнее, тем лучше) являются ее главными союзниками.

Попытка выстроить этот фронт будет, она очевидна. Понятно, что у архаики нет своей повестки. Именно поэтому большинство российских идеологов не обсуждением повестки занимаются, а тех, кто из России уехал. Кстати, я счастлив всем сообщить, что Анатолий Чубайс дал интервью  и пояснил, что ни в какую новую эмиграцию он не собирается. Он съездил в краткосрочную поездку в Дубай и вернулся в Израиль. Что и подтверждается его собеседниками. Это лишний раз доказывает, что не так уж я и неправ в своих прогнозах. Я сказал, что Чубайс всегда находится в центре бури и из центра бури сбегать не намерен – это его естественная среда обитания.

Так вот, чем обсуждать, чем провоцировать, чем размышлять над тем, «пойдут ли теперь беглые евреи на защиту Израиля», чем кумушек считать трудиться, лучше бы самим появиться в окопах и тем самым проявить свою Z-истовость. Но Z-пропагандисты почему-то туда не торопятся. Равным образом вместо того, чтобы вечно обсуждать оппонентов путинского режима, лучше бы предложить этому режиму хоть что-нибудь кроме «мля», хоть какую-нибудь идеологию кроме слов-паразитов и глумления. Нет, ничего этого не будет. Архаика питается свежими соками.

 Архаика – это вампир, который восстает из гроба главным образом для того, чтобы пососать свежей кровцы, как они это любят называть, «кровушки». Не очень-то у них получается с выживанием. Нет никаких сомнений в том, что этому новому вампиризму будет вбит в грудь достойный осиновый кол. Вбит и на уровне вооруженного противостояния, и на уровне идеологическом.

Проблема в другом: помните, как у Аксенова: «Мата своему королю он не заметил». Они не заметили, что их время кончилось. Они не заметили, что им пора сходить с исторической арены. Это касается и радикалов в арабском мире, и радикалов в мире Z, которые считают себя (или думают, что считают, или имитируют) православный фундаментализм. Ничего у них не получается: они хотят только свежей крови, а в православии ничего не понимают. Это довольно обреченные вещи.

Тут ведь, понимаете, в том проблема, что они не могут не воевать, а война ускоряет их гибель. Они сами себе роют могилу довольно быстро. Это происходит и в России, где от них отворачивается все больше обывателей, это происходит и в Европе, где успехи «Альтернативы для Германии» тоже ведь очень локальны, очень ничтожны и очень временны. Давайте не обольщаться. И Марин ле Пен благополучно сходит с арены, потому что вскрываются различные махинации в том числе с российскими связями. Это, понимаете, неизбежные рецидивы на пути прогресса – и нравственного, и материального. Такие откаты будут всегда.

Тут же, понимаете, в чем еще проблема? Евгений Добренко совершенно справедливо написал о чувстве вины, которое присуще интеллектуалам со всего мира и которые хотят помочь каким-то отсталым элементам. Они верят, что в народе живет доброта и мудрость, а народным мнением манипулируют разного рода подонки.  К сожалению, в народе живет и косность, и культ силы, и вера в силу большинства. Много чего там живет. Вместо воспитания и просвещения очень многие занимаются сопливым умилением перед народом. Этого делать не надо. 

Да, безусловно, людей невоспитанных и непросвещенных надо воспитывать и просвещать. Но преклоняться перед архаикой так же глупо, как преклоняться перед смертью. Помните, как сказано у Набокова: «- А чего вы не снимаете шляпу?  – Я жду, пока смерть обнажит голову».

Ну и конечно, не могу я не внести некоторую корректировку в программу наших лекций. Я собирался говорить о литературе начала 80-х годов. Это самый интересный советский период, мы до него добрались. Но буду я говорить об Андрее Добрынине – о моем друге, который умер в начале этой недели. Наши отношения с Добрыниным прекратились после 2019 года, сильно испортились после Крыма. Но я Добрынина любил; я знаю, что и он знал мне цену. Я продолжал любить его стихи, я продолжал следить за тем, что он делает. Из всего «Ордена куртуазных маньеристов», к которому Добрынин принадлежал практически случайно, потому что он серьезный поэт, далеко не сводимый к ироническому, пародийному маньеризму, – из всего «Ордена куртуазных маньеристов» дружил  я с Добрыниным и покойным Костей Григорьевым. Ясно было, что после смерти Григорьева, что Добрынину нанесен самый тяжелый в его жизни удар. Григорьев был его самым ближайшим другом, ближе брата. 

И я думаю, что… Кстати говоря, Добрынин очень опекал его, очень помогал. Кстати, если верить (а я верю) в то, что человек не исчезает до конца, то Добрынин с Григорьевым осуществляют вместе какую-то прекрасную миссию… Может быть, каким-то образом Добрынин – я в этом абсолютно уверен – теперь от много освободился. При жизни ему мешали и злость, и слишком поспешные решения, и симпатии к людям недалеким и глупым. Конечно, на Z-вечерах, в их среде он был абсолютно чужд и неорганичен. Добрынин – большой и настоящий поэт. Я сегодня с наслаждением его почитаю.

А то, что у него были такие взгляды – он исламом интересовался очень серьезно, был очень консервативен, – так это, я думаю, для него было отчасти формой литературной стратегии, в которую он, по-синявски говоря, заигрался чересчур далеко. Но это не отменяло его прекрасной души, его таланта, его огромной способности погружаться в другие эпохи, в разные стили, играть в разные игры и преображаться волшебно. У него же столько направлений, столько разных стилистик освоено.

Когда он начал собирать свои стихи в большие такие толстые тома «избранного» (а он писал очень много), обнаружилась просто россыпь драгоценностей. Там был, конечно, какой-то и процент шлака, был процент самопародирования, насмешки, но были и абсолютные россыпи шедевров. Мне трудно с кем-то по этой части Добрынина сравнить. Именно поэтому Добрынина высоко ценил Евгений Витковский, с которым они дружили. Об этом мы поговорим во втором часе программы.

«Прочитал «Страж» Маклина, спасибо за рекомендацию. Удивительный роман. Можно ли постичь устройство метафического мира? Герой Маклина, герой «Знаков и символов» и Кинбот у Набокова, – все они видят следы этого мира. Гвирцман в «Июне» чувствует тайную недоброжелательность его, Канделаки в «Истребителе» применяет знание о нем. Можно ли это применить?» Можно. Понимаете, трудно говорить о географии метафизического мира – там другая география. Но можно знать некоторые его правила. Условно говоря, живя на Терре, нужно помнить о существовании АнтиТерры. Нужно помнить, что живешь в двух мирах. Живя, условно говоря, в усадьбе Триродова, надо помнить, что оттуда есть ход (и надо прорыть их) в королевство далеких островов, в замок королевы Белинды. 

Это не метафора, это не фантазия. Человек живет не только в реальном, но и в метафизическом измерении. Главные правила этого измерения два, но они почти невыполнимы. Во-первых, надо не бояться. Потому что страх как эмоция – это эмоция самая гибельная. Надо избавляться от этой эмоции всеми путями – либо триллером, который призван этот страх переплавять в поэзию, либо регулярными тренингами, помещением себя в центр циклона, перемещением в опасные места, – в общем, занимать опасную позицию, вызывать на себя огонь. Страх – это сероводород. С этим сероводородом, который может испортить любую жизнь, надо бороться и справляться.

И вторая вещь: надо не бояться тратить. Надо быть щедрее, потому что все, что вы потратили, вернется. Щедрость в отношении друзей, которым вы поможете; щедрость в отношении людей (посторонних иногда), которые нуждаются в вашей поддержке, щедрость в отношении этих людей – это необходимое условие вашего метафизического благополучия. 
Со страхом и жадностью – двумя главными тормозами на человеческом пути – надо бороться самыми жестокими способами. Надо просто отказываться от любых страховочных и трусливых ходов. Надо пытаться подставляться, вызывать огонь на себя. Как угодно, но для вашего метафизического благополучия, для упражнения в нем нужно делать то, что делает Канделаки в «Истребителе» – соскакивать с сомнительных инициатив, проявлять щедрость и взаимопомощь и, конечно, смотреть в лицо риску.

Я думаю, что Канделаки – мой любимый герой (по крайней мере, в «Истребителе»). Гвирцман мне тоже симпатичен, но Гвирцман наделен теми чертами, которые я в себе знаю и которые, может, не люблю. А Канделаки – да, это так.

То, что Набоков знал границы метафизического мира; то, что он постоянно чувствовал Антитерру на Терре, – это, я думаю, несомненно. Это главное его достоинство. С другой стороны, это не столько набоковская идея, сколько это «Творимая легенда». Конечно, прочитанная маленьким Набоковым, прочитанная в детстве русская символистская литература в огромной степени определила все, что он делает. К сожалению, этого пока не поняли очень многие его интерпретаторы. Корни Набокова пусть в массовой, пусть в дурновкусной, но в литературе Серебряного века. Не зря ключи счастья – важный образ в «Даре». «Ключи счастья» Вербицкой – это пошлятина дальше некуда. Но, в конце концов, вся набоковская эротика берет корни в литературе Серебряного века. А уж влияние Андрея Белого, у которого удивительная утонченность сочеталась с чудовищной пошлостью,  – это тоже довольно очевидная вещь.

Человек, который напишет диссертацию о влиянии Серебряного века на Набокова, причем диссертацию тщательно фундированную, со сравнением с каким-нибудь «Гневом Диониса» Нагродской, – такой человек откроет главным ключом многое в набоковской прозе. Потому что набоковская проза… Ну вот «Ultima Thule» не существовала бы без «арзамасского ужаса» и без повести «Записки сумасшедшего» Толстого, но не существовала бы она и без «Навьих чар». Это совершенно очевидно.

«Вы говорили, что у сыновей-отпрысков диктатора есть чувство собственного достоинства. Но что если это не достоинство, а чувство вседозволенности и безнаказанности?»

Я всегда в таких случаях вспоминаю Маленькую разбойницу. Понимаете, чувство вседозволенности и безнаказанности способно перерасти в поступок. Способно породить особого рода отвагу.  Я вообще не фанат отпрысков диктаторов – именно потому, что чаще всего это ребята, лишенные какой бы то ни было самокритичности. Но иногда в них есть потенциал бунтарей. 

В свое время Александр Введенский сказал: «Я монархист по единственной причине: при монархическом устройстве общества к власти иногда случайно, непредсказуемо может прийти порядочный человек». Потому что политическая борьба при демократии, с его точки зрения, исключает приход такого человека. Она фильтром невидимым отсекает его на подступах. А при монархии у власти иногда может оказаться человек незлобивый. Не будем забывать, что и Горбачева привела к власти не реальная борьба, а покровительство Андропова. То есть при наследных механизмах передачи власти иногда что-то получается.

Тут, кстати, вопрос, что я думаю о фильме «Пациент № 1».  Я видел эту картину, когда она еще называлась «КУ» – инициалы Черненко. Это фильма Резо Гигиенишвили, которого я, наверное, считаю самым эстетским эстетом из современных молодых режиссеров, человеком потрясающего социального чутья и невероятной органики формы. Вообще, это уникальное грузинское чувство формы меня восхищало всегда. Формальное изящество – то, что было у Абуладзе, например.  То, как построена, как слеплена эта картина, в которой почти нет диалогов, в которой только медленное умирание тела и режима, ужас молодого существа при столкновении с этим миром старости.

В фильме есть тончайшая, именно очень триллерная эмоция сочетания сострадания и брезгливости. Они, конечно, вампиры, но при этом их жалко. Жалко ролей, в которые они загнаны: здесь лучшая роль Александра Филиппенко, последняя большая роль Инны Чуриковой. Это блистательная картина. И то, что Вернер Херцог  – мрачный немецкий режиссер готического склада – ее заметил и благословил, в очередной раз говорит о вкусе Херцога, который любил Трумена Капоте, который высоко ценил Лимонова и собирался его экранизировать, да и сам по себе он снял несколько выдающихся картин. Я думаю, комплимент от Херцога Резо Гигиенишвили – это достойная передача эстафеты.

Ну а какой будет судьба этой картины, я понятия не имею. Я ее посмотрел, когда она была только сделана. Кстати, снята она без государственной помощи, на абсолютно медные деньги. Я подозреваю, что у нее будет, в общем, неплохая фестивальная судьба.

Ваня Золотов, прекрасный наш друг, по доносу за публикацию стихотворения Галича выгнанный с работы, регулярный участник наших «новых годов» (думаю, что и следующего тоже), пишет: «Сайт-архив Марка Фрейдкина не работал с середины 2022 года, а теперь работает. Markfreidkin.com».

Спасибо, Ваня, думаю, Марк Фрейдкин был бы рад. Спасибо, что любите и продолжаете любить его наследие, что оно для вас важно.

«Какую тему или эмоцию описал Лимонов в своих романах об эмиграции? Где было место Лимонова: кажется, он был лишним везде – и при советской власти, и за границей, и в постсоветской России?»

Не лишним, он выбрал себе позицию героя, воспитывал себя как героя. Лишний человек – это позиция наблюдателя. Лимонов же был очень активен. Думаю, кстати, это сыграло в его жизни довольно отрицательную роль. Его активности заводили его иногда в ряды самых откровенных подонков, правда, ненадолго: он быстро с ними ссорился.

Он не лишний, он именно, если брать терминологию Дорис Лессинг, «пятый ребенок», пятая спица в колесе; человек, родившийся не вовремя. Вот  в революции он был бы на месте, и он любил русскую революцию. Он великий авантюрист, комиссар и при этом летописец больших страстей, которых ему не хватало. «Я пришел из другой страны, и мне нравятся не гитары, а дикарский напев зурны», – это он мог о себе сказать. Не зря он любил Гумилева.

Его «лишность» была только кажущейся, ведь как писатель он был абсолютно востребован. Просто литературный истеблишмент не принимал его и, страшно сказать, ему этот истреблишмент был не нужен. Не случайно Лимонов говорил: «В слове society мне отчетливо слышится «сосать»». Сосать он совершенно не хотел и входить в society не хотел. Он был самодостаточной фигурой, литературным волком-одиночкой, это была его стратегия. 

Лимонов со всеми ссорился, это был его мотор, он был реактивен, постоянно отбрасывал хвост. Но я его любил, потому что не любить его было нельзя. Он был ослепительно талантлив, очаровательно остроумен, в жизни он был тоже очаровательно циничен. А какую тему или эмоцию он описал – так именно несовпадение со временем.

Дело в том, что у Лимонова были довольно архаические взгляды и довольно модернистские практики. Из этого противоречия вырастает все, что он написал. Понимаете, какая главная эмоция Лимонова? Я это наконец понял! Он был теплый человек; человек сострадательный, сентиментальный, любивший родителей, привязывавшийся к женщинам. Но жизнь заставила его быть железным. И вот это столкновение теплого изначального и сентиментального душевного устройства с абсолютно холодным и часто враждебным миром, необходимость быть героем для человека, который был рожден для эмпатии, для милосердия, даже для умиления, – это и есть его главная эмоция.

Это у него есть в «Укрощении тигра в Париже», который литературно я, наверное, считаю одним из самых сильных поздних романов. Вот эта сцена, где он идет топить котенка: он думает, что котенка утопить не может, а тем не менее мечтает быть бойцом и преобразователем мира. Лимонов был действительно, понимаете, как это ни парадоксально звучит, был рожден для нормальной жизни – по темпераменту и характеру. Но талант его для этой нормальной жизни не годился. Талант его – как Галича, в некоторой степени – понес, выправил, вырастил, разорвал пополам. Понимаете, у Лимонова все было для того, чтобы стать состоявшимся писателем – тихим, успешным, буржуазным. Но его дар разорвал его биографию и до хруста выправил его позвоночник, сделал из него человека, который нигде, никогда, ни в какой среде не может быть своим. Это же, понимаете, парадоксальная история.

А что мешало Галичу быть преуспевающим драматургом, кинодраматургом, сочинителем советских песенок, везде поющихся? Но вот в результате он умер на чужбине, да и, скорее всего, был убит. Иными словами, Галич как-то уничтожил свою человеческую оболочку: взял и разорвал. Талант же не спрашивает: он ведет себя по-своему. И вот страшное столкновение лимоновской душевной организации. Почитайте его письма к Елене, они опубликованы – они дышат такой детской любовью, такой детской зависимостью. Там любимое стихотворение Жолковского, кстати: «Скажи, ведь можешь ты остаться?». Оно невероятно трогательное в мольбе своей. А при этом – да, железный герой, железный человек, влезший в политику, создавший партию. Все это было, если угодно, таким средством расчеловечивания. 

«[НРЗБ] в устах прокурора выглядит как апогей безумия?» Это еще не апогей, безумия будет еще много. Видите, не сбрасывайте со счета так называемый экстаз падения. Это такая штука, когда вы не можете стать первым с начала, вы становитесь первым с конца. Причем становитесь сознательно. Экстаз падения.

Вот мои бывшие знакомые, которые пишут обо мне. Я продолжаю оставаться их главной темой: о том, как я низко пал, предал родину, продолжаю воспевать террористов, и так далее. Они же прекрасно понимают, кто из нас воспевает террористов. И они же прекрасно понимают свое место в истории. Может быть, если бы я в свое время на них не обратил внимание, о них бы и не знал никто. Но понимая это, они не могут остановиться. Почему? Я говорю об этом без высокомерия, но я же вижу, во что они превратились. У них был шанс стать людьми, они этого шанса избегают всячески. И они не покаются никогда, потому что экстаз падения – это такая эмоциональная вещь, если угодно, такая самонакрутка, такой эмоциональный самогипноз, который дает какие-то кратковременные радости. Но великих творческих результатов он не дает, конечно.

Когда человек уже начал расчеловечиваться, когда он уже начал самоуничтожаться, то есть хвалить убийц, служить подонкам, врать и фальшивить на каждом шагу и поддерживать эту ложь,  – не так-то легко с этой иглы соскочить. Да, они все понимают про Орлова – и эти судьи, и эти прокуроры, и эти требователи экспертиз на почве обостренного чувства справедливости. Они все понимают, они просто думают – дьявол дает человеку такой напиток, такой наркотик, – что они спасутся. Ничего подобного. Дьявол действительно предатель: он поманит и кинет. Но для людей, готовых, желающих нарушать законы божеские и человеческие,  – это такое кратковременное сильное опьянение.

Я могу – я же писатель, в конце концов, мне положено – силой воображения представить эти ощущения. Я мог бы их даже описать. Но я не готов их испытывать – они идут к страшному похмелью. Мы увидим, как расплющит, как порвет пополам этих веселых ребят. В этом сомневаться невозможно. Но это не должно нас склонять к милосердию, это не должно быть поводом их жалеть и прощать.

Мы понимаем… Вот Толстой говорил: «Всех понять – значит, всех простить». Нет, это не бином Ньютона. Понять зло можно, но прощать его… Пусть оно само себя прощает, а от нас на дождется.

«Поговорите о Лермонтове. Почему ему был близок Восток?  Неужели из-за его восточных корней? Почему его называют пророком и самым мистическим русским поэтом?» 

Ну, пророком его назвать нельзя. У него только одно пророчество есть: «Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет». С этим трудно поспорить. Это было очевидно даже друзьям короны. Был ли он пророком? Как он сам говорил: «Не смейся над моей пророческой тоскою». Лермонтов был пророком в отношении своей судьбы, понимая, что его характер и темперамент абсолютно несовместимы с этой эпохой. Рожден он был, конечно, для великих дел, потому что он умел властвовать людьми. Не зря о нем Толстой говорил, что Лермонтов пришел как власть имущий: «Если бы этот мальчик прожил бы еще 10 лет, нам всем нечего было бы делать». Учитывая, что он собирался писать историческую трилогию из времен Екатерины, «Война и мир» пришла тогда через него. 

Конечно, влияние его прозы и его облика на «Войну и мир» и вообще на толстовский дискурс огромно. Русская литература стоит как бы на раскаявшемся варяге и раскаявшемся хазаре, на одумавшемся вольнодумце и одумавшемся консерваторе. Вот Пушкин и Лермонтов – два столпа. Пушкин начал с вольнодумства и пришел к такому просвещенному консерватизму, хотя тоже колебался в этом. И Лермонтов, который начал с абсолютного патриотизма, с абсолютной поддержки престола, с культа воинских добродетелей, а пришел к «Прощай, немытая Россия…». Толстой и Достоевский, Мережковский и Розанов – два этих столпа и поддерживают русскую культуру. Одумавшийся левый и одумавшийся правый: попробовали и убедились. Я думаю, что это будет в русской культуре до тех пор, пока распря западников и славянофилов будет существовать. Надеюсь, что она сходит на нет, как и вся эта парадигма, потому что она больная.

Если говорить о природе лермонтовского дара, то почему его интересовал Восток? Не только потому, что он служил на Кавказе. Скорее наоборот: он служил на Кавказе именно потому, что его интересовал ислам как духовная культура. Он был фаталистом, как и положено в исламе. Он считал, что у мужчины два достойных занятия: или война, или пение, пророчества, музыка, поэзия (иными словами – искусство в его высшем проявлении, проявлении религиозном). 

В Лермонтове мы наблюдаем сплав двух высших добродетелей: с одной стороны, он воин, и он без войны, без любого мощного, значительного, государственного дела чувствует себя праздно существующим. Конечно, Печорин нуждается в таком государственном деле или в военной, постоянной проверке своих качеств. Лермонтов – это Гумилев, и с этой стороны они очень близки.

Ну а с другой стороны это божественный дар сладкозвучия. Более эвфоничного, более гармоничного, более сладкозвучного поэта, чем Лермонтов, чем этот вояка из дикой дивизии, мы в русской литературе не знаем. В нем сочетается это (в «Валерике» более отчетливо) ангельское пение в душе и вот это: «И два часа в струях потока бой длился. Резались жестоко… мутная волна была тепла, была красна», – то, что для него война такое же естественное состояние души, как и ангельское пение. Да, это такая особенность психики.

 Лермонтов не находил дела по себе. Если бы нашел, то, конечно, он занялся бы им, а не резней (в той или иной степени). Но дело в том, что у человека, как правило, тесно связаны архаическая тоска по гармонии, чуткость к ней и архаическая жажда боя, действия, самоуничтожения.

Вот Юрий Кузнецов – это был человек совершенно диких взглядов, диких убеждений. Но какие сладостные, какие иногда сентиментальные, какие волшебные интонации, какая райская музыка!  Ничего более райского нет, я думаю, чем:

По небу полуночи ангел летел,

И тихую песню он пел,

…

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Может быть, именно чуткость к этим божественным звукам и заставляла Лермонтова кидаться в бой. Потому что все земное было для него отвратительно. А душа его – «моя душа, я помню, с детских лет, чудесного искала». Он был чуток к волшебным звукам. 

И, конечно, очень раннее, характерное для гения формирование. У него была душа ребенка, душа книжного ребенка. Ребенку свойственно принимать мгновенные, часто жестокие, импульсивные решения. Понимаете, Лермонтов – один из немногих поэтов, кто может заставить на уровне звука рыдать. Вот Бунин  поздний во многом замешан на Лермонтове. Старый Бунин постоянно читал Лермонтова и рыдал: «Дубовый листок оторвался от ветки родимой», -сквозь слезы читал он. Уже не встававший, уже умиравший 83-летний Бунин.

Я думаю, что ничего более сентиментального и сладостного, чем «и долго на свете томилась она, желанием чудным полна», просто в литературе нет. Понимаете, это же автоэпитафия, что там говорить. И потом: нет в русской литературе ничего более сладкозвучного, более печального, более жемчужного и лазурного, чем:

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

С милого севера в сторону южную.

Кто же вас гонит: судьбы ли решение?

Зависть ли тайная? злоба ль открытая?

Или на вас тяготит преступление?

Или друзей клевета ядовитая?

Нет, вам наскучили нивы бесплодные…

Чужды вам страсти и чужды страдания;

Вечно холодные, вечно свободные,

Нет у вас родины, нет вам изгнания.

Ну лучше этого ничего не может быть! Я уж не говорю о каких-то его таких же его дактилических всхлипываниях вроде «Я, матерь Божия, ныне с молитвою..». А уже можно придумать что-то более гармоничное, чем:

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,

Закален в бою:

Спи, малютка, будь спокоен,

Баюшки-баю.

Это же просто божественная музыка! И, конечно, душа, которая такую музыку в себе носила, не могла не ужасаться соприкосновениям с реальностью, ежедневным. 

Кстати говоря, Некрасов, который называл Лермонтова своим демоном, обладал той же надрывной сентиментальностью. Некрасова тоже трудно считать без слез. Отсюда – его гэмблинг, его игра, его запои. Желание обесчувствить, иссушить душу, которая так мучительно переживает и все воспринимает.

«Помнится, в прошлой передаче вы сказали, что человек после эмиграции может оставаться долго интегрированным в русскую реальность. А что, если эта реальность вызывает только тошноту? Может быт, старые темы закрываются окончательно, а теперь будут только новые? Неужели мы должны прокручивать одни и те же вопросы по кругу. От этого невыносимо болит голова. Есть ли такое место в космосе, где никого не волнует проблема русского мира?»

Это пишет очень талантливая девочка, которую я давно заметил по ее прозе и по потрясающим ее письмам. Девочка, которая написала замечательный исторический роман на немецком материале. Вообще, она, наверное, самая умная писательница своего поколения, которая пока опубликовала очень мало. Светить ее имя я здесь не буду. Помни, что я всегда готов тебе помочь с публикацией любого текста.

Что тебе сказать? Я, с одной стороны, безусловно считаю, что надо абстрагироваться, оторваться от проблемы русского мира. Она навязана. Безусловно, национальная принадлежность стоящего писателя, как мы помним по Набокову, дело последнее, оно интересно историкам литературы. Конечно, отрываться от этой навязанной проблематики надо. Перед русским миром сейчас стоит другая задача. Понимаете, великая историческая роль евреев началась с того момента, как евреи покинула Иудею. Господь их изгнал не только для того, чтобы отомстить за своего сына. Это понятно, но прежде всего для того, чтобы в этих скитаниях они обрели новые черты, чтобы это стало другое племя, племя всемирное, рассеянное по миру.

Историческая идея «рассеянной России» кажется мне очень перспективной. Сейчас в России действительно чрезвычайно трудно находиться. Может быть, самосохраниться в ней нельзя. Может быть, нужно этот передовой отряд вывезти из России и какое-то время приучить к существованию в изгнанию. Потому что рассеяние было для евреев и тяжким испытанием, и великолепной школой. Эти люди, которые лишились родины, приобрели другую идентичость. Не идентичность крови и почвы, а веры и культуры, языка, который они сохранили. И этим они и вызывают, кстати, у одних презрение, у других – бешеную зависть. В рассказе Горького «Каин и Артем» (очень метафизически глубоком) Артем завидует, потому что у Каина есть личный бог, и с этим богом личные отношения. Это не каждому дано, сами понимаете.

Изгнание, рассеяние, существование вне почвы, независимо от этой нечеловечески огромной, слишком болотистой почвы, попытки временно с ней расстаться и перейти к другим проблемам, – это очень благородно, это очень благотворно. Нельзя вечно сидеть на земле. Земля – колыбель человечества, но нельзя вечно жить в колыбели. Скажу больше: страна – колыбель свободного духа, но жить вечно в колыбели нельзя. 

Я мог бы процитировать эти стишки, но я все-таки считаю дурным тоном в «Одине» себя много цитировать:

Говорят для приличья, что Родина – мать.

Эта Родина – матка.

И пока ты не склонен ее донимать –

Вам уютно и сладко.

Если ж ей надоело тебя понимать –

Это первая схватка.

Как только ты перерос определенные размеры, как только ты перестал находиться в гармонии с чудовищным режимом, постоянной цензурой или доминирующей архаикой, – как только ты немножко шагнул за пределы инфантильного возраста, эта родина тебя выбрасывает, как выбрасывают младенца в мир. Это трагедия эмиграции, но это и счастье эмиграции. Потом можно возвращаться на родину.

Кстати говоря, человек все время стремится назад в утробу. Мы понимаем, что тоска по утробе – это одно из проявлений сексуального желания. Мы все время долбимся в эту щель, пытаясь втиснуться обратно. Это невозможно. Но тем не менее, это порождает довольно интересные эмоции.

Разумеется, эмиграция и изгнание – это участь любого состоявшегося таланта в России. Родина или его сажает, как Достоевского, либо отлучает, как Толстого, либо выпихивает, как Бродского или Лимонова. С какого-то момента ты становишься с ней несовместим: то есть мы можешь возвращаться сколько угодно, но ты уже не будешь частью только ее. И отсюда, кстати говоря, эта инфантильное, маточное, пуповинное желание родины держать нас в себе. Но, как мы знаем, и мамоненток, который живет в сумке до полугода, переживает это состояние.

Кстати, тут очень много вопросов, собираюсь ли я еще видеться с вомбатами. Да, это такой гипноз: кто поиграл с вомбатенком, тот вряд ли к другому животному проникнется чем-то подобным. Конечно, я еще поеду к вомбатам. Тем более, что маленькая вомбатиха Сэнди, маленькая самка, которой три месяца… Они с Шервудом прониклись добрыми чувствами, они вместе играли, Шервуд кормил ее из бутылки. Они тоскуют друг по другу. Я, конечно, их разлучать не намерен.

Тут еще спрашивают, видел ли я утконоса. Утконоса, или платипуса мы будем смотреть сегодня. Мы сегодня снимаем кусок фильма и одновременно там же, в заповеднике, я буду впервые в жизни… То есть погладить утконоса невозможно – у него ядовитый шип на локте, он довольно опасен. Но я, по крайней мере, посмотрю на утконоса в его естественной среде. Пока я не увидел утконоса своими глазами, я в его существование не верю. А когда, так сказать, увижу, тогда посмотрим.

«А как вы относитесь к состоянию «замершей беременности»: многие готовы эмигрировать, но их останавливает нехватка  денег?» Да, такая замершая беременность тоже бывает. Это состояние, когда ты вот-вот родился, но что-то затормозило этот процесс. Многие русские таланты остановились на этом состоянии, потому что они так и не сделали решающего шага за пределы матки, за пределы родины. Ну что поделать? Нужно выпрыгнуть. Задача заключается в том, чтобы выпрыгнуть из проблем, навязанных родиной, продиктованных родиной, чтобы стать человеком мира. Это трудно, я понимаю: нужно языки учить, газеты читать, с людьми общаться. Но кто готов совершить это усилие, тот о нем не пожалеет. 

Подумайте: чем стал бы Набоков, останься он в России? Еще одним писателем-аристократом, у которого не было горчайшего опыта изгнания и, конечно, той фантастической внутренней свободы, которую эту изгнание дает.

«Как вы относитесь к цитате из Рогова: «Воспроизводство домашнего насилия, маскулинности есть корено бесконечности этой войны и невозможности замирения. Потому что в этом мире насилие и способность его осуществлять является основным социальным капиталом».

Рогов очень правильно сформулировал. Но дело же не только в маскулинном насилии, дело во всей этой маскулинности. Вот вопрос этот, задаваемый евреям: «А ты уже в окопе? А ты уже воюешь за Израиль?» А ты что, из окопа спрашиваешь? Ты уже воюешь за Россию?

Дело в том, что эти «не сидел – не мужик», «не воевал – не мужик» – это все такая глупость, такая пошлость! Вот это представление о том, что занятием мужчины является только война недорого стоит без второго лермонтовского убеждения – в том, что у мужчины есть еще достойное занятие, а именно быть странствующим певцом, странствовать, петь. Война – это занятие для тех, кому нравится война.  А пение – занятие для тех, кому нравится пение, гармония и сладкозвучие. Понятное дело, что презрение к торговле и иным занятиям тоже распространено, и это тоже пошлость. 

Вопрос в том, что сводить человека к маскулинности, насилию, культу доминирования – страшная глупость и пошлятина, в некотором смысле архаика. Это так же глупо, как сводить веру к фатализму. Разумеется, вера – это пространство свободного выбора и свободной воли, а фатализм – это наивная архаика. Другое дело, что это может иногда давать высокие художественные результаты. Но человеческие результаты – к сожалению, нет.

Да и кстати говоря,  я думаю, что самоубийство Лермонтова (фактическое самоубийство, потому что он нарывался на эту дуэль и отказался от своего выстрела, донимал Мартынова, который невольно послужил оружием этого его самоубийства и всю жизнь об этом жалел, а вместе с тем говорил: «Я б его еще и еще»), – это все лишний раз говорит о какой-то глубокой человеческой несостоятельности, неспособности жить с людьми, неадаптивности. Это действительно больной ребенок, которому из ледяного тумана вышло больное дитя, как у Блока. Это человек, не рожденный для жизни с людьми и страшно портящий эту жизнь окружающим. Об этом, кстати, говорит Печорин в «Тамани»: «Брошенный в мирную жизнь честный контрабандист».

Вот вопрос от Карла Акопяна, замечательного прозаика: «Восемь месяцев назад вы предложили мне подумать над переводом романов Мэнникса. Одобряете ли вы мое намерение перевести его роман «Все грохочет»?» 

Там по-разному можно перевести – «Все грохочет», «Все шуршит». Вообще  я считаю, что Уолкер Мэнникс – замечательный автор. Пять романов от него осталось. В 49 лет он таинственно погиб, работая над историей американских спецслужб. А романы не про это, романы такие типично иронические, новоанглийского аристократа. Слава богу, у меня вся пятерка стоит на полке. Мне друзья, прежде всего любимая Тоня Михайличенко, прислали все экземпляры. Три из них я купил в букинистах американских. Да, Мэникс Уолкер, Уолкер Мэникс – один из самых интересных писателей, которых я открыл для себя. О нем не написано в «Википедии», но мне прислали и шарж на него, и фотографии. Интересный человек.

Карл, если вы переведете любой из его романов… Можно «Одинокую морковь», «LonelyCarrot», а можно – «Все шуршит», именно потому, что это роман очень иронический – о работе спецслужб в Америке. Я думаю, что если вы это переведете, это будет издано, и это будет хорошо. Я готов со своей стороны этот перевод всячески лоббировать.

«Согласны ли вы с мнением – цитируется известный детский поэт Маша Рупасова, – что в течение 50 лет России добра не видать». То, что Россия будет расхлебывать последствия этой войны, своей эволюции, милитаризации на протяжении многих лет, – это бесспорно. Вообще, кстати, Маша Рупасова – прежде всего хороший поэт. Она фиксирует все случаи пропаганды, направленной на детей. Вот кто занимается реальной защитой детей.

Я думаю, что со временем книга о растлении малолетних, о пропаганде малолетних, об этой ненависти, злобе, пропаганде убийств, которой занимаются в школе (а это самый страшный грех, потому что дети некритично усваивают пропаганду), – это та тема, которой надо заниматься. Многие этим и занимаются, кстати. Протоколируют эту чудовищную попытку отнять будущее у детей и у нас. К счастью, дети вовремя начинают разбираться, что к чему. У них какого-то вкуса к жизни не отнять и вкуса к правде. Поэтому они любят стихи Маши Рупасовой и не любят стихи Артиса.

Я думаю, что в ближайшее время… Никаких 50 лет там нет. Понимаете, полезно читать современников. Современникам же тоже казалось, что Третий Рейх навсегда, что победила страшная сила. Даже если Советский Союз не одержал бы победы над Германией, в следующем поколении Германия обречена была перерасти этот стальной панцирь. Люди не могут вечно жить во зле, человек задуман иначе. Антропологическую революцию, с помощью которой человек смог бы остановить время, никто не придумал. Это исключено.

Поэтому, конечно, ни о каких 50 годах речи не идет. Но понятно, что последствия, как и последствия радиации, будут ощущаться еще долго. Но, может быть, это и хорошо, что они будут долго ощущаться. Потому что это память. Это напоминание, мрачная память о мрачном преступлении.

Я очень рад, если это зло самоуничтожиться. А оно, безусловно, идет к этому семимильными шагами.

«В каком возрасте начал сочинять Лермонтов и почему он стал известен только с выходом «Героя…»? Получается, он, как Эмили Дикинсон или Рембо, ничего не дождался при жизни?» Нет, ну как, Рембо при жизни был абсолютно культовым поэтом. Его старшие братья заметили. И когда он в 23 года завязал с литературой, он был одним из самых известных поэтов Франции. А что касается Эмили Дикинсон, тут другое дело, другая стратегия.

Лермонтов же стал известен не только с «Героем…». Лермонтова как поэта, который мог бы заменить Пушкина, Раевский рассматривал с 1838 года. Лермонтов печатался довольно много. Проблема в том, что все лучшие стихи Лермонтов написал в последний год жизни. Все, что раннее, было хотя и гениальным, но незрелым.

Лермонтов к своим 27 неполным начал, действительно, писать и публиковать абсолютные шедевры в последний год. В этом как раз трагедия смерти на взлете. Думаю, что мания самоуничтожения, саморастраты, мания подставляться под пули – это тоже было следствием человеческой незрелости, неготовности к жизни. Я думаю, что он сумел бы это преодолеть, перерасти. Но, к сожалению, у него не было времени вырасти до какой-то более рациональной стратегии. 

А что он долго шел к известности – нет, это неверно. Уже к 20 годам его в узких кругах знали как первого поэта. К 23 годам он дозрел до того, чтобы пойти к Пушкину и с ним познакомиться.  Пришел он к нему в день дуэли. Это тоже роковая такая судьба.

Почему два великих поэта,

проповедники вечной любви,

не мигают, как два пистолета?

Рифмы дружат, а люди — увы…

Я не знаю, о ком Вознесенский это сказал. Может быть, о Пушкине и Лермонтове. А может быть, о Маяке и Есенине. Но, безусловно, дружба поэтов – редкое явление.

Я думаю, что Пушкин, выслушав Лермонтова, испытал бы тот же священный холод и ужас, который испытывал Батюшков. Батюшков, незадолго до сумасшествия, прочитав первые пушкинские зрелые стихи (стихи 1821 года), сказав: «О, как стал писать этот злодей!». И такое было чувство, что озноб по коже его прошел, мороз.

Я думаю, Пушкин бы испытал то, о чем у него так иронически сказано: «И внемлет арфе серафима в священном ужасе поэт». Конечно, не Филарет. Конечно, не арфа Филарета. А вот арфа серафима – да, она бы послышалась Пушкину в Лермонтове. Я думаю, Пушкин бы его испугался. При том, что он явно по теплой, сострадательно душе своей кинулся бы ему помогать, напечатал бы его в «Современнике», пришел бы от него в восторг. Тут не было бы «позора покровительства», тут была бы сильная любовь к молодому гению. Я думаю, Пушкину бы стало сильно легче от наличия Лермонтова рядом. Но думаю, что чувство священного ужаса он бы испытал. Это чувство, которое испытывает всякий поэт, открывающий Лермонтова.

«Путин дал людям стабильную работу, уголовники в тюрьмах. В таких случаях обычно говорят: «Когда выбирают меньшее зло, оно не перестает быть злом». 

Я с этим солидарен, но меньшим злом это было в 2000 году. Это стало гораздо большим злом, гораздо более явным злом к 2004 году. В 2004-м заблуждаться уже было невозможно. И потом, что называть преимуществом? Да, Путин, наверное, дает стабильность, которая хороша для стариков. Но Путин отнимает будущее: этого же нельзя не видеть. Да, вы получаете какие-то кратковременные преимущества, но вас лишают будущего. Но если вы считаете, что Россия для того и живет, чтобы лишиться будущего, чтобы будущее уничтожить, так думает все же ничтожно малый процент ее населения. Будущее – это тот бонус, который есть у человека. Будущее – это единственная его надежда. Думать, что Путин представляется венцом творения всему населению России даже при тотальной школьной пропаганде не так. Человек шире любого тоталитаризма. Даже Северная Корея с ее забором, отделяющим ее от остального мира, трещит, похрустывает и выходит постепенно на какие-то новые уровни. Пусть это даже уровни идиотизма. Но все равно это самоубийственная система. При отсутствии внешней милостыни она накроется немедленно. Что уж говорить о России, для которой надо выстроить такой длинный и высокий fence, чтобы она оказалась от мира изолирована, что это теоретически и физически невозможно.

Кстати, я вчера тут говорил с одной студенткой-китаянкой, и она мне сказала: «Не думайте, что Китай поглотит Россию. Он не собирается ее поглощать, он откажется от этого даром. У вас не должно быть иллюзий в том, что Россия стучится в объятия Китая». А у меня и нет этих иллюзий. Я и не рассчитываю на то, что такой большой кусок сможет проглотить пусть даже такая великая страна.

«Хотелось бы увидеть вашу или рекомендованную вами книгу в жанре «книга о книге», где содержалось бы панорамное представление о литературе, вид с высоты птичьего полета на законы, ее развитие». 

Развитие сказочной и фэнтезийной литературы довольно подробно отслежено в книге Александра Шарова «Волшебники приходят к людям». Это самое глубокое исследование сказки и фантастики, которое я читал. Я его от души рекомендую, с гениальными иллюстрациями Ники Гольц. Это книга очерков о великих сказочниках и великих сказках – да, она вышла.

А вот такая книга о всей литературе, о ее структуре – тут надо читать формалистов, структуралистов – Шкловского, Якобсона. Литература развивается по сценарию диверсификации, как и все человечество. Главный сценарий ее развития сейчас – это разделение на нон-фикшн и фантастику. Реализм, к сожалению, доживает последние времена. К сожалению, потому что я вообще-то люблю почитать реалистическую прозу, но больше уже нельзя писать. Произошло роковое разделение, о котором я уже рассказывал. Как мне представляется, это случилось в начале 60-х годов в Штатах, когда литература разделилась на новый журнализм и, условно говоря, фэнтези. Уже нельзя сказать: «Иван Иваныч вышел из дома и пошел на работу». Либо этот Иван Иваныч такого-то года, такого-то веса, такого-то роста, вышел из такого-то дома, на таком-то автомобиле поехал на работу, либо этот Иван Иваныч вышел из дома, расправил крылья и полетел на работу. Или абсолютно оголтелый документализм дотошный, разбавленный философией, как в книге «VZ», либо тотальный полет фантазии. Эта диверсификация неизбежна. Этот сюжет мне интересно было бы проследить. Но рассказывать подробно? Прав был Солженицын: «Литература о литературе – это не первый сорт». Первый сорт – это освоение реальности, причем далеко не обязательно средствами реализма».

«Давно ищу ответа на такой вопрос: в 19-20-х веках появлялись стихотворения-манифесты о месте поэта в обществе – Пушкин, Некрасов, Маяковский, Евтушенко. Появилось ли в первой четверти 21-го века стихотворение, описывающее место поэта в современном обществе?»

Появилось, «Песня охотника» Кима. Эта песенка новая совсем, прошлого года. Ким ее пел на концерте в Штатах. Не знаю, спел ли он ее в России. Наверное, спел: «Если я попаду по мишени, то как раз попаду под статью».

Это охотник, который не охотится.  Потому что… Вот почувствовал страсть, азарт, вот  наметил цель, но ничего. Мне кажется, что сегодня стратегия поэта – это стратегия человека, который боится сказать слишком много, боится точного попадания. Да и вообще, мне кажется, что поздний Ким из темы поэта и поэзии, – лучшее, что написано. Я, честно говоря, люблю его позднюю песню «На палубе». Вообще, песни, которые Ким написал в последние два-три года, по сочетанию легкости, мудрости, отчаяния и все-таки полета, – это едва ли не лучшее, что появляется в рамках жанра. У Долиной есть довольно глубокие рефлексии о своем и поэтическом, и песенном даре. Я говорил и говорю, что Вероника Долина в песенном жанре не имеет себе равных.

«Каким словом вы описали бы ужас, который у нас творился бы в 15-16-х веках, если бы не случилась Реформация? Она запоздала, но тем не менее». Да понимаете, что называть Реформацией. Если Раскол, то я не думаю, что Раскол что-то исправил. Напротив, я думаю, что Раскол отчасти погубил народную веру, отчасти породил феномен старообрядчества – с одной стороны, интересный и привлекательный, с другой – мрачный.  

В любом случае, Раскол осуществлялся (редактура старых текстов, богослужения), конечно, без достаточного такта. И, конечно, никонианство не было альтернативой старообрядчеству. И, конечно, огосударствление веры, которое Петр довел до абсурда, и породило ту антихристову церковь, о которой говорили Мережковский, Соловьев, Ключевский. Это все неслучайные вещи.

Я не думаю, что эта Реформация принесла какую-то пользу. Я не думаю, что Реформация была подлинно реформацией. Она была способом государственно регламентировать то, что государством регламентировано быть не может. Ведь тогда ведь и в России зародился страшноватый, опасный феномен народной веры, когда вера сохраняется или в сектах, или в скитах горящих. Когда вера становится или делом государственным, или делом интимным.

Главная задача церкви – выводить на свет те темные импульсы, от которых человек по определению несвободен. Вера делает их, условно говоря, легальными. С этой функцией церковь в России перестала справляться. Она или загоняет веру в русло официального патриотизма и, в общем, сатанинства, бесовства, либо делает веру уделом секты. То есть, по определению, не очень душевно здорового сообщества.

Я не знаю, возможна ли сейчас реформация такого масштаба, которая бы справилась с этими двумя крайностями и предложила бы какой-то мейнстрим. В России есть священники, которых я безмерно уважаю. Один из них крестил моего младшего сына. Да и старшего, кстати говоря, тоже. Но я не верю абсолютно в то, что в ближайшее время реформация в России возможна.

Конечно, после Путина и после неизбежного послепутинского периода смуты какие-то произойдут радикальные события, которые и веру вернут в русло ее подлинного назначения, отбросив официоз и сектантство с  равной легкостью. Но эти события потребуют огромного духовного напряжения от социума. А готов ли к этому напряжению социум, я, откровенно сказать, не знаю.

«Почему вы никогда не упоминаете повесть Кинга «Рита Хейуорт и спасение из Шоушенка»? Действительно ли это лучшая книга Кинга? Мне кажется, там есть прямые влияния Куприна, Чехова и Бунина. Эту книгу мог бы написать и Горький».

Нет, я очень ее люблю, это очень хорошая вещь. Но я люблю у Кинга фантастику. А детективы или остросюжетные реалистические вещи типа «Способного ученика» прекрасны, но они ему удаются, на мой взгляд, хуже». «Рита Хейуорт» – замечательная повесть, но, к сожалению, она не прыгает выше головы, хотя там есть неплохие куски. Как и «Зеленая миля» (хотя она и содержит элементы фантастики), как и «Four Seasons».

Мне кажется, что Кинг, лучший Кинг – это все-таки «Мизери» с ее отчетливыми элементами метафизического, которые там есть (а казалось бы, реалистическое произведение); «Мертвая зона»… Вот такие штуки. В разговоре со мной он сказал, что иногда чувствует, что его фантазия стала слишком страшна, и он как бы сбегает в реальность, не желая накликать на себя вот эти все вещи. Я это понимаю. И понимаю жажду иногда написать реалистическое произведение.

Но настоящий Кинг  – это в огромной степени «Кладбище домашних животных», «Воспламеняющая взглядом», «Мешок костей». Вот такие вещи.

«Слушаю «Один». Как бы я хотела хоть раз почувствовать, что такое стабильность! А то все падение и падение. Пытаешься приспособиться к новому уровню жизни и минимум с 2014 года не можешь. Это я вам говорю как человек с двумя высшими образованиями и неплохим профессиональным опытом. Но вся моя жизнь уже лишена смысла. Говорю, что это не стабильность, когда нет ни одного рейса в Европу из страны. Я часто езжу в Питер на «Сапсане», в последние два месяца люди в камуфляже и без ног в вагонах попадаются постоянно. Это ли не стабильность? Видимо, блатные – раз из Питера едут. Полагаю, что были там на лечении. Без ног – подумайте только! И смотрят по сторонам пустыми глазами. И я отвожу глаза, да и другие пассажиры стараются с ними не заговаривать».

Потрясающее письмо, спасибо вам, Лена! Я не называю вас настоящим именем, потому что бог знает к чему может это привести. Конечно, никакой стабильности нет. Но поймите вот какую штуку… Хотя вы ее понимаете: для этого, кстати, не надо двух высших образований. 

Для того, чтобы почувствовать некоторые вещи, просто ощутить, как-то отрефлексировать, человеку нужен тонкий душевный аппарат. А людей с тонким душевным аппаратом Россия отсеивала, выбрасывала, губила, забивала под лавку сапогами. Люди, которые могут понять весь ужас путинской России, всю ее нестабильность, весь ее отход от себя, – эти люди отсеяны искусственно или выгнаны, или их больше Россия не производит. Для того, чтобы наслаждаться серьезными занятиями (созиданием, творчеством) нужен некоторый стартовый уровень, иначе ваши развлечения сведутся к мастурбации, сексу или к пытками, или к войне. Или к жратве.

В России сегодня какая там стабильность! Чудовищная алкоголизация, спивающаяся сельская и провинциальная Россия. Россия никогда столько не пила, ни в какие 70-е годы. Чудовищная деградация всех сфер жизни – начиная с образования и заканчивая здравоохранением. Да и воюет Россия хотя и чудовищным зверством, но с довольно сомнительными результатами. Украине она не может простить именно того, что Украина соскочила с этой карусели, что Украина попыталась выстроить славянскую альтернативу, другое славянство – прогрессивное, динамичное, эмпатичное, и так далее.

Почитайте то, что эти люди пишут друг о друге. Ведь для солидарности тоже нужен какой-то уровень эмпатии. А какая у них эмпатия, какая солидарность, когда эти люди тотально и безнадежно фрустрированы и озлоблены, совершенно не похожи на себя.

Как раз у меня есть ощущение, что стабильность – это пребывание во сне или, как говорит Губерман, спокойствие человека, уснувшего в теплом навозе, в теплом говне. Эта «стабильность» предназначена для людей, начисто лишенных зрения, слуха и обоняния. Они проснутся на краю бездны, и пробуждение их будет тягостно, а не сладостно.

Вы правы, конечно: никакой стабильности нет. Мысль о стабильности проникает в голову людей, которые думают, что если сегодня они могут купить себе колбасы и водки, то все у них хорошо. Нет. Это люди, которые больны тяжелейшей, смертельной болезнью, но ее не сознают. Что, может, для них и к лучшему. Хотя нет: так бы они могли спастись, но не могут. 

Имя Путина войдет в российскую историю с таким гигантским минусом, с таким шлейфом ненависти, что страшно подумать. Посмотрите, как он глумится, как он упивается своей мерзостью. Но это все явления очень краткосрочные, очень кратковременные. Это быстро завершится. Быстро в исторических масштабах – я не могу вам гарантировать.

«Отношения морлоков и элоев – это война или симбиоз?» И то, и другое. Симбиозом, правда, это назвать трудно, потому что морлоки питаются элоями. Но дело в том, что эта диверсификация в пределе должна привести к тому, что разные ветки человечества перестанут замечать друг друга и станут существовать обособленно. Пока они замечают, пока они относятся друг  к другу с крайней, даже истерической, чрезмерной враждебностью. А задача заключается в том, чтобы освоить социальную мимикрию: чтобы жить рядом с морлоками и не говорить на их языке. 

Надежда как-то воспитать, преобразовать морлоков есть до тех пор, пока их формирование не завершилось, пока они не закуклились, пока на них можно воздействовать. Но я не знаю сейчас вот на некоторую часть населения России можно еще воздействовать или нет? Для того, чтобы воздействовать на человека средствами литературы, нужно чтобы он как минимум читал. Для того, чтобы воздействовать на человека средствами кино, нужно чтобы он как минимум смотрел. А если он дошел до стадии, когда на его мозг воздействует только «умца-умца», когда его можно настроить только на войу (и тоже даже на войну он не рвется), – я не знаю, к чему такая деградация может привести.

У меня была надежда на то, что долгое созерцание Соловьева по телевизору способно привести к росту внутреннего протеста, росту возмущения. И некоторых это действительно приводит. Но есть люди, которые, наоборот, подсаживаются на эту иглу ненависти и не видят ничего другого, никаких других возможностей.

Это состояние растления, причем растления целой нации, и нации большой, которого мир в 21-м веке еще не знал. Даже в Северной Корее это растление не так глубоко, потому что с экранов транслируется не только оголтелая ненависть, но и какой-то странный чучхе-позитив. А Россия сегодня ничего, кроме ненависти к врагам, предложить не может. Поэтому я не завидую очень населению, которое остается там внутри.

«Что вы можете сказать о нынешней литературной премии «Ясная Поляна»?» Ничего не могу сказать: я не слежу за российским премиальным процессом. Страшно сказать, даже и за литературным процессом не слежу. Хотя если появится серьезная книга, я буду рад с нею ознакомиться.

«Можно ли сказать, что антропологическая война – это война межвидовая? Считаете ли вы, что в Земле обетованной – людены, а в Газе – сплошь нелюди?» Нет, Ваня (кстати, баню вас и блокирую, провокаторам тут не место), я так не считаю. Но мы с вами принадлежим к разным биологическим видам: меня интересует диалог, а вас – провокация. Вот поэтому-то между нами, друг мой, не может быть никакого диалога.

Не то чтобы в Израиле жили людены, а в Газе – нелюди. Нет, разделение проходит по другой линии. Как сказала Голда Меир: «Наши войны прекратятся, когда они будут любить своих детей больше, чем ненавидеть нас». Речь идет о том, что для одних людей смыслом жизни, содержанием жизни может стать созидание, а для других – деструкция, уничтожение. Другие испытывают то, что Адамович называл «радость ножа». Сегодня вообще самая актуальная книга – это «Радость ножа, или Жизнеописания гипербореев».

Да, я согласен с вами: люди эмигрируют не от хорошей жизни. Эмиграция идет во всем мире, с этим я с вами тоже согласен. Просто, понимаете, эмиграция во всем мире в поисках лучшей жизни, лучшей работы, лучших условий – этот процесс естественный, в нем никто не видит ни слома, ни предательства. Кому-нибудь из европейцев предложили хорошую работу в Австралию, он поехал в Австралию. Предложили хорошую работу в Новой Гвинее – поехал в Новую Гвинею. Предложили хорошую работу в Европе – вернулся в Европу. Нет проблем с этим. Мир открыт, и человек все меньше зависит от того места, в котором он родился. Думать «как не выпить за леса и за родные небеса»… Понимаете, у Битова в замечательном рассказе «Вид неба Трои» было сказано, что небо везде одинаково. Оно, конечно, имеет разные оттенки, фракции всякие, лучи, цвета, но, в принципе, небо всегда одинаково, как и цвет воды, запах травы после дождя. Это можно найти в разных местах в мире. Фанатическая привязка к месту, где ты родился; к имманентностям вроде возраста и пола выдают неразвитое и инфантильное сознание, вот и все. А что же хорошего в инфантилизме?

«Нет, это даже не третья мировая, это начало длительного процесса, который похож на распад Римской империи. В роли Римской империи выступает Пакс Американа». Я не думаю, что мы живем в «Пакс Американа». Я думаю, что мы живем до сих пор в послевоенном мире после Второй мировой войны и не понимаем, что мы живем в мире межвоенном. Сегодня надо перечитывать финал (по-моему, гениальный) книги Черчилля «История Второй мировой войны» (или, как я ее называю, «Моя история во Второй мировой войне», «Я во Второй мировой войне»). Все равно гениальная книга.

Там сказано, что «наряду с радостью победы я испытываю глубокую тревогу, потому что термоядерное оружие, по всей видимости, будет когда-нибудь применено, если оно у человечества есть. Мы живем в преддверии великих катаклизмов». Черчилль был очень умен и все понимал.

«Не сомневайтесь: все, кто сотрудничали с тиранами, рано или поздно расплатятся». Да то, что они расплатятся, я не сомневаюсь. Я это знаю. Дело в том, поймут ли они. Сейчас ведь им дали все. Мы действительно отдали свою картину тараканам, а сами (на время, пока они друг друга истребят) покинули их: давайте, резвитесь. Видимо, не было другого способа их скомпрометировать. Вы все говорите: «нам, русачкам», «чистокровным русским», «чистым русским», «жиды», «прожидь», «вырусь», «нерусь»: мол, жиды мешают нам, русским, осуществиться. Все, жиды вам больше не мешают: давайте, работайте. Мы увидели, что вы сделали: вы довели страну до такого дна, которого она не знавала и в Смутное время. 

Но даже когда вы уже и так все провалите (уже провалили), вы будете говорить: «Да нам опять недодали», «Да санкции», и т.д. «Вот если бы не возражал и не сопротивлялся – тут бы мы построили утопию». Хрен вам, никогда в истории будущей России вам больше не дадут ничем рулить: ни Z-патриотам, ни официозным врунам, ни пропагандистам всемирных фейков и злобы. Ничего вы больше не сделаете и ничего не скажете.

«Как вы относитесь к рецензии Лизы Биргер на «VZ»?» Спасибо, что написала. И спасибо за в целом на одобрительную рецензию. Но я не мальчик, понимаете? Я старше Лизы Биргер. И когда Лиза Биргер говорит, что «книга написана на скорость»… Хорошо еще, что она не употребляет любимых слов Галины Юзефович «неряшливо и небрежно». Книга, наоборот, написана тем единственным способом, каким она и могла быть написана. И если б я писал ее на скорость, я выпустил бы ее гораздо раньше. Но я был вынужден очень многое продумать и взвесить, чтобы ее написать.

Я уверен, что Лиза Биргер будет к ней возвращаться, ее перечитывать и лучше ее понимать. На скорость я не работаю: я уже слишком много написал, чтобы гнаться за темпами. Но я очень благодарен и за рецензию, и за внимание. И благодарен, конечно, всем тем, кто эту книгу покупает и скачивает, пишет мне довольно интересные вещи. Она как-то разбудила общественную дискуссию.

«Есть такая версия, что Карлсон – это аллюзия на Люфтваффе, а Линдгрен была поклонницей Геринга». Да ерунда это все! Из дневников Линдгрен совершенно ясно, что ее отношение к фашизму было гораздо хуже, чем к коммунизму, хотя коммунизм она тоже не жаловала. И мысль о том, что Геринг послужил прототипом Карлсона, основана только на том, что они оба толстые. Но это не является качественной и основополагающей характеристикой человека.

«Может быть, война с Украиной – это все-таки война за ресурсы? Ведь на оккупированной территории есть запасы природных ископаемых, в том числе очень редких, на 12 трлн долларов?» Я не знаю, откуда эта цифра. Но очевидно, что разрушение всей инфраструктуры в этих регионах, всей промышленности на этих регионах в любом случае стоит дороже любых ископаемых, какие там есть. Да и не получат они никаких регионов – это же, по-моему, совершенно очевидно.

«Вы не раз говорили о том, что Россия – это оккупированная властью страна, то есть власть плохая, а народ хороший. Не то ли это самое народничество, о котором писал Добренко?»

Нет, понимаете, захваченная страна не так уж не виновата в своей захваченности. Это не значит, что власть плохая, а народ хороший. Писал я уже об этом, пардон за автоцитату: «Если вас все время насилуют, значит, вы как-то неправильно лежите». Поэтому я не стал бы…

«На Колыме не примут критиковавших Россию и поддерживающих Украину релокантов. Об этом заявил губернатор Магаданской области Сергей Носов на встрече с учителями. Он сказал, что Колыма не принимает подлых людей и предателей. Что бы вы ему ответили как учитель?»

Понимаете, хороший учитель учит только тех, кто обучаем. Остальным он разрешает прогуливать уроки. Эти все люди – и Володин, который сказал, что релокантам будет обеспечена Колыма, и губернатор, который сказал, что Колыма будет им не рада, – эти люди заняты совершенно конкретным делом, то есть их рты заняты совершенно конкретным делом. Иногда они отрываются от этого дела, чтобы что-нибудь сказать. Так вот я хочу им посоветовать: не отрывайтесь, продолжайте делать то, что делаете. Может быть, вы сойдете за жертву. Но как только вы начинаете что-то говорить, реакция на вас может быть только одна. Поэтому продолжайте, не прерывайте труда.

А уж что там будет с релокантами – не вы будете решать их судьбы. Релоканты будут решать вашу судьбу, так это получится. Можете объявить на нас тотальную охоту по всему миру. Потому что больше вам делать нечего, кроме как о релокантках думать. Вы о своем населении думать не хотите и не можете.  Вы все больше о релокантах. Давайте подумайте немножко  – даже не об их, а о своей участи. А релоканты – не беспокойтесь, они справятся. 

Тут же такая «забота» о релокантах, постоянные вбросы, мол, «такой-то собирается вернуться». Да никто не собирается! Я всегда говорю: да, я обязательно вернусь, но тогда, когда мне можно будет в России жить и работать. И заниматься я буду не своим лечением… «Быкову стало дорого лечиться за рубежом, он возвращается на родину» – все время мне почему-то приписывают диабет, наверное, потому что диабет вызывает такие противные ассоциации вроде сахара в моче. Вот они хотят, чтобы я ассоциировался  с мочой и сахаром. Нет, этого, ребята, не будет. У меня нет и не было диабета. Да и в кому я впадал по причинам совершенно не диабетическим, лечиться не совершенно не надо. У меня в Америке очень хорошая страховка, но я ни разу ею не воспользовался.

Если меня еще раз траванут…. А у меня сейчас будет европейский тур, а там, говорят, очень обострились попытки травли релокантов, – да, тогда я, может быть, буду нуждаться в лечении, но не в российском, а европейском. Я, конечно, вернусь в Россию лечить. Но не себя, а российское образование, которое вы довели до совершенно поносного состояния, российскую журналистику, которую вы, в общем, убили; в общем, ликвидировали. И если я вернусь – что сомнительно, но мне очень хочется,  – то я вернусь ради спасения сломанной вами высокой, тонкой, умной человеческой деятельности. А лечиться и болеть – этого у меня в планах нет.  У меня очень хорошая медицинская страховка здесь. Ваш полис ОМС мне совершенно ни к чему. А диабета у меня не было, нет и не будет, равно как и не будет других хронических заболеваний. А пить, что мне постоянно приписывают государственные идеологи… Так я вообще этим не занимаюсь.

Так что вам придется вызубрить в связи со мной некоторые другие ассоциации – не болезнь, не возвращение, а успех, творчество, педагогика. Вот вам придется с этим ассоциировать мое имя. Талант литературный.

Дело в том, что эта мания, эта уверенность в том, что все хотят вернуться любой ценой, потому что они нигде на Западе не нужны… Ребята, это мы в России сейчас не нужны. Вы превратили Россию в страну, которая не может наслаждаться плодами наших трудов. Она разучилась это воспринимать. Это вы же нас выжили. Тем более что я уехал работать – именно потому, что у меня в России работы не стало. И я уехал именно потому, что мне предложили здесь преподавать, а там преподавать не давали. 

И уж конечно, говорить о востребованности, говорить: «Вы никому там не нужны», –  да нужны, очень нужны, яблоку негде упасть на встречах с нами. Когда я читаю по-английски лекцию о цикличности русской истории (а это очень интересная тема), мне не приходится заманивать туда русских: там и американцев полно. И у меня нет ощущения невостребованности. А вот в России оно есть.

Потому что это в России сейчас вы мою аудиторию полностью выгнали. И все эти разговоры о том, что вот мы тут якобы только спим и видим, как бы вернуться. Нет, вы превратили Россию в такую страну, в которую возвращаться совершенно не хочется. Нет таких планов. 

«Приедете ли вы на этот раз в Мюнхен? Я могла бы приехать к вам в Ганновер и Гамбург».  Да, Катя, сочувствую вашей трагедии, о которой вы пишете. Я, скорее всего, до Мюнхена доеду. У меня вообще большая поездка по Германии. После этого  – Словения, потом – Амстердам и Брюссель. Там я побываю. Успею ли я доехать до Испании и Португалии, о чем тоже спрашивают, пока не уверен.

«Как вы относитесь к постам Невзорова? Ведь он был доверенным лицом Путина, а сегодня обвиняет всех, кто допустил сегодняшний апокалипсис?» Видите, у меня с Невзоровым такой, что ли, протокол о ненападении. Я с уважением отношусь ко многому из того, что он делает. Ему, кстати, было что терять. Когда он был доверенным лицом Путина, я делал с ним интервью и выразил свое неудовлетворение по этому поводу. Он сказал, что ему это зачем-то нужно. Может быть, стратегически он нуждался в том… Может быть, он инсайды какие-то получал, не знаю. 

Насколько можно доверять его информации, не берусь судить. Не мое это дело. Но объективно для Украины он делает сейчас много полезного. А что он и как он, насколько можно доверять его эволюции… Я предпочитаю все-таки верить в то, что человек вовремя понял, на какую опасную стезю он ступает. Знаете, есть такие люди, которые эволюционируют интеллектуально. Он когда-то снял фильм «Наши» о рижском ОМОНе, когда-то он был союзником и приятелем Проханова, когда-то он делал восторженные репортажи о Глазунове. Потом он понял фальшь этой всей истории и перешел на другую сторону со всей окончательностью и всеми рисками. Я склонен это уважать. Тем более что Невзоров никогда не перекрашивался в интересах выгоды. 

Он как раз переходил на ту сторону, которая более опасна при обстрелах. Как было написано в Ленинграде: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».  Вот он перешел на сторону, которая опасна при артобстреле. А тотально доверять? Так я никакому источнику тотально не доверяю.  Я доверяю тому, что вижу собственными глазами. Поэтому я прошлым летом поехал на Украину и надеюсь поехать туда, кстати говоря, еще не раз. Именно потому, что единственный источник, которому я как раз могу верить – это мои глаза, мой слух и общение с моими друзьями. 

Поговорим об Андрее Добрынине. Как раз для перехода к теме 80-х это идеально, потому что как поэт Добрынин сформировался  к началу 80-х. Он меня старше на 10 лет. У меня садится батарея, но я надеюсь, что успею прочесть хотя бы те его стихи, которые для этой передачи отобрал, которые люблю.

Он вообще был поэт очень тонкий, глубокий, лучше, чем большая часть маньеристов.

В проеме аллеи стоят облака;

Над тихо текущею толщею зноя

Вы здесь на балконе стоите со мною,

И нежно играет с моею рукою,

Как рыбка, прохладная ваша рука.

Пленяют привольем ступени террас

И грота замшелого грубая арка;

Но все перспективы пустынного парка

Меняются странно в полуночный час.

К безмолвно толпящимся бликам пруда

Аллеи туманный туннель пролегает.

Там кто-то крадется и перебегает…

Молю вас, мой друг: не ходите туда!

На грани заметного тихой игрой,

Сударыня, бойтесь отважно пленяться:

Им любо порхать, растворяться, меняться,

Но нежный их рой замирает порой.

И новую тень вы заметите там:

Она не меняется, не пропадает,

Подчас осторожно к стволам припадает –

Но медленно близится, близится к вам.

Без формы, без цвета – сгущенная мгла –

Сквозящая, близится, двигаясь зыбко,

И сердце забьется, как пленная рыбка,

Почуяв флюид Абсолютного Зла.

На место открытое выйдет она,

Уже не скрываясь под лиственной кущей,

И к вам подойдет, колыхаясь влекуще,

И вас облекает ее пелена.

И облачком смутным сквозь вас проплывет –

И сердце осыплется горсткою праха.

Вы больше не будете чувствовать страха,

И к ужину тетушка вас позовет.

Но тень, как пыльца, растворится в крови;

Отныне, беднее любого монаха,

Скитаться вы будете в поисках страха,

Без веры дерзать и любить без любви.

Вы будете души живые терзать,

Сердцами играть, как охотница – дичью,

Но будет в крови оживать безразличье –

И будете вы, словно тень, исчезать.

Зачем вы так странно глядите в глаза?

Ужели вы поняли взгляд мой холодный, –

Холодный, застывший, как камень бесплодный, –

Иль нужен вам просто эпитет пригодный?

Извольте: нефрит, изумруд, бирюза.

Или вот, совсем другое, из совершенно другой оперы: 

В Ростове, у рынка центрального,

Усядусь я прямо в пыли,

Чтоб звуки напева печального

С гармошки моей потекли.

Пою я о девушке брошенной,

Печальной, хорошей такой,

И смотрят в мой рот перекошенный

Грузины со смутной тоской.

Нечистой наживы глашатаи

Поймут, что барыш ни к чему,

Коль грубые бабы усатые

Их ждут в надоевшем дому.

Поймут, что всей жизнью расплатятся

Они за свое ремесло –

Ведь счастье в голубеньком платьице

В слезах безвозвратно ушло.

И скоро купцы постсоветские

Почувствуют горький экстаз,

И слезы хрустальные, детские

Из красных покатятся глаз.

Веду я мелодию грустную

И горько трясу головой,

И жижею сладкой арбузною

Приклеен мой зад к мостовой.

И зорко слежу я за кепкою:

Когда она будет полна,

За ваше здоровьичко крепкое

Я белого выпью вина.

А вот совсем серьезное, совсем другое. И на этом я закончу, потому что и время заканчивается, и компьютер садится, но мы увидимся через неделю.

По белой южной дороге,

Белой до рези в глазах,

Шла румынская рота,

Чтоб сгинуть в горных лесах.

Шел капитан Титеску,

Шел капрал Антонюк,

Но перемолол их кости

Грозный приморский Юг.

И это не партизаны,

Не крик, не град пулевой,

А просто такие горы,

А просто воздух такой.

В распадке, в высохшем русле,

Если копнуть слегка,

Возможно, найдется череп

Капрала Антонюка.

Если рассечь лианы

В одном из скалистых мест,

То капитана Титеску

Блеснет серебряный крест.

Но я не прошу прощенья

У женщин той стороны –

У нас уж такие горы,

Распадки и валуны.

Погублена эта рота

Отнюдь не людской рукой,

А просто такие горы,

А просто воздух такой.

Царствие небесное Андрею Добрынину, с которым я непременно увижусь. А вам дай бог здоровья, мы с вами увидимся через неделю, пока.