«Один» с Дмитрием Быковым
Чтобы чекизм мог рулить, чтобы могла рулить опричнина, нужна прежде всего интеллектуальная нищета. И вот этим-то и объясняется их желание разгромить театры, разгромить образование…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья. Приходится начинать с новостей далеко не радостных. Хотя, конечно, в наше время такие новости воспринимаются как сертификат: государство признает человека опасным только в том случае, если он действительно талантлив.
Женя Беркович пока как подозреваемая (до этого были разговоры о том, что она проходила по делу как свидетель) была сегодня задержана за спектакль «Финист ясный сокол», в котором усмотрели оправдание терроризма. Хотя об оправдании терроризма там речи не может идти ни сном ни духом. Спектакль – о женщинах, которые от пустоты жизни и тоски заочно влюбляются в сирийцев и уезжают туда – как им кажется, участвовать в осмысленной жизни и вооруженной борьбе. Там не только нет оправдания терроризма. Там есть женские биографии. Спектакль 2020 года, в 2021-м он был удостоен «Золотой маски» в двух номинациях. Пьеса принадлежит Светлане Петрийчук, которая тоже сегодня была задержана в России. Возвращалась она во Внуково и там ее взяли.
Женя Беркович – большой поэт. Я знаю ее меньше как режиссера, как поэта знаю многие годы. Она большой поэт: сегодня она получила сертификат от государства. Еще раньше, до этого, зарубежные хейтеры выдали ей аналогичный сертификат, сделав ее объектом разнузданной травли. Впрочем, поэту не привыкать к таким вещам.
Тут многие говорят, что Беркович – человек очень ранимый. Беркович – человек железный, как и все большие поэты. Ничего вы ей не сделаете. Это я сейчас обращаюсь к хейтерам со всех сторон. Но это очень показательная ситуация. Показательная прежде всего потому, что обыск в Питере, где она давно уже не живет, устроили у ее матери Елены Эфрос и у ее бабушки Нины Семеновны Катерли – без преувеличения великого прозаика, у которой неприятности с органами начались еще с 70-х годов, с повестей «Червец» и «Бермудский треугольник», которые широко ходили в самиздате.
Нина Семеновна Катерли, которой скоро исполнится 89 лет, принадлежит к числу моих любимейших писателей. Ее «Коллекция доктора Эмиля», ее «Зелье», ее «Чудовище» – это были когда-то такие взрослые сказки, рассказы, которые мне очень много объяснили про меня. Житинский, Попов, Катерли, Голявкин, Марамзин, та гротескно-фантастическая традиция петербургской литературы, которая главным образом поддерживала честь города в 70-е годы. Это великолепная проза. Нина Семеновна, если вы меня сейчас слышите, я передаю вам такую любовь, такое пожелание силы духа и крепости. Крепче этого я ничего вам пожелать не могу, да вы и сами все знаете.
Я почитаю сейчас – просто чтобы было понятно для наглядности… Надо не говорить о поэте, надо читать поэта. И вот я прочту для начала одно из любимых русских стихотворений. У Елены Эфрос очень мало стихов – может быть, штук тридцать-пятьдесят. Но по крайней мере, вот это стихотворение в самую придирчивую хрестоматию русской поэзии войдет.
Что же молчали вы, светлые сосны и тёмные ели?
Эльфы и тролли в ту ночь подменили меня в колыбели.
Не окрестили — бросили в море, к Черному Змею.
Я и любить не умею и не любить не умею.
Белые вороны в небе — не то облака снеговые,
тысячу лет на свете живу, а такое впервые,
Чтобы не углей на сердце ожог, не щипцов раскалённых,—
моря белесого, неба далёкого, веток зеленых.
Тихие дети холмов, вам молитвы мои и проклятья.
Где моя родина? Кто мои прадеды? Кто мои братья?
Или и сами своей вы на свете не знаете роли,
Сосны и ели, боги и звери, эльфы и тролли…
Вот это принадлежит к числу, вероятно, лучших культурных освоений скандинавского мифа в русской поэзии. И ничего лучшего об Эдде, об мифе Эдды, пожалуй, что и нет. Если не считать раннего Мандельштама на ту же тему.
Ну и раз мы все равно решили читать стихи (а это лучше, чем говорить), я немножко почитаю из Жени Беркович. У нее очень много стихов. Кстати говоря, до всех ее театральных постановок и до довольно известных и по-своему замечательных всех ее сетевых активностей именно это стихи заставили о ней говорить всерьез.
Я вообще очень люблю, когда поддерживается традиция. Когда есть наследование лучшего, что было в петербургской литературе. Кстати, говоря, Елена Катерли – мать Нины Семеновны – тоже успела от государства получить свою долю хейта, когда ее роман «Некрасов» подвергся разносу в партийном постановлении. И никогда уже потом у Елены Катерли не было нормальной литературной жизни.
Что ты плачешь? Буде, буде.
Сам зайди и посмотри.
Ты же так молил о чуде —
Вот и нет его внутри.
Ни следа в пустой пещере,
Ни дощечки, ни гвоздя,
Ничего тебе по вере
Не оставил, уходя.
Крови нет на мокрой глине,
Абсолютно ничего.
Как и не было в помине.
Просто не было его.
Никого не задержали,
Не шумел мужик в плаще.
Вот у Мойши — хоть скрижали,
А тут мистика вообще.
Можно больше не бояться,
Не был — значит, невредим.
Просто так покрасим яйца.
Просто так кулич съедим.
Просто так почтим субботу,
Ляжем спать, погасим газ,
Просто так родится кто-то
И опять умрет за нас.
***
Туда где горит как сухая трава
Весенняя зимняя вишня
Где все до единого вышли слова
А Вика и Костя не вышли
Идут по дороге четыре волхва
Неслышно.
На первую встречу на праведный суд
На траур не нужен по роже
Несущие стены неслышно несут
Насущного хлеба дороже
Идут и не плачут идут и не ссут.
Негоже.
И нет ты наказан смотри мне в глаза
И дома сиди я сказала
В Сибири цунами и в марте гроза
И ключ от того кинозала
И главного по и ответственных за
И зама.
И правому слово и пеплу вода
И мертвому сыну припарка
На те карусели на те провода
На угли того зоопарка
На всех аварийная светит звезда.
Неярко.
***
Ты доползешь икая и потея
Ты ставший папы римского святее
И батьки в пекло влезший поперёк
А Петр скажет: ну чего ты милый
Так прыгал перед вырытой могилой
И что ж ты так себя не поберёг
Внизу стоят вздыхая и рыдая
И в грудь себя колотит молодая
И дети чинно выстроились в ряд
А ты сидишь устало смотришь сверху
И так уже не важно на поверку
Что о тебе за гробом говорят.
Ты рад бы злиться но на что тут злиться
Когда кругом уже не то что лица
А только лапы, крылья и хвосты
Оставь живых и посмотри направо
К тебе бежит твоя собака Клава
Не менее не мертвая чем ты.
***
Спи, мой маленький тролленок,
Злобный, пуганый, живой.
Хвост, не знающий гребёнок,
Под мохнатой головой.
Мы нашли тебя в подвале,
Ты сидел и лопал мышь.
Мы сынком тебя назвали,
Почему же ты не спишь?
Ты вчера ругался матом,
Ты сожрать нас был готов.
Сколько ж сил в тебе, мохнатом,
Сколько шрамов и понтов.
Можешь выть, и корчить рожи,
И грозиться дать в пятак,
Все равно тебя не брошу,
Все равно тебя не брошу,
Потому что…
Просто так.
***
На проходной мужик сидит
Усталый пьяный неродной
И ждёт когда жена родит
В его законный выходной
Жена на пятом этаже
С утра старается рожать
И плачет шёпотом уже
Чтоб никого не раздражать
Мужик помятый как матрас
Мужик шипит какого ху…
Он бы родил пятнадцать раз
На месте этой наверху
Мужик измотан и пропит
Он полон газов и зевот
Но кто-то вдруг вопит вопит
И кто-то вдруг зовет зовет
Он издаёт протяжный вой
Он машет пьяной головой
Мужик — еще не нулевой
А год — уже не нулевой.
Бог с ним, ладно. Я, собственно, понимаю, что абсолютно никакие слова, открытые письма и публичные негодования ничего не изменят. Тут, кстати, меня многие предупреждают в прямом эфире, что адвокат просил не поднимать шуму, что вообще просит не привлекать внимание к ситуации. Во-первых, внимание уже привлечено: они ее задержали и обыски провели. Как же тут не привлекать внимания? А во-вторых, понимаете, попытка отнять у коллег Жени Беркович, попытка отнять у Елены Эфрос и Нины Катерли единственное, что у них осталось (это слово), – это попытка плохая.
Всякий раз, когда говорили: «Давайте не будем привлекать внимания», «Давайте не будем шуметь», «Давайте спустим на тормозах», – всякий раз этим делали хуже. Давайте привлечем внимание. Потому что даже если от наших слов никаких последствий не произойдет, молча глотать предъявление претензий за спектакль трехлетней давности, в котором близко нет провозглашаемой вот этой темы, этого оправдания терроризма, – это уже само по себе достаточно, без всякий последствий. Нас заставляют привыкать и к этому. Впрочем, мы уже и так привыкли, в этом для нас нет ничего нового.
Может ли это как-то быть связано с волнами хейта против Беркович, которые поднимали некоторые люди в сети, и может ли это быть связано с ее попаданием в «Миротворец»? Это всего лишь говорит нам о том, что у «Миротворца» и путинской власти примерно одни и те же критерии.
Вообще, попадание в «Миротворец» стало престижной штукой: мне очень приятно там находиться вместе с Шендеровичем, Арестовичем, Беркович, Гефтером, Тодоровским. Достойные все ребята-то, в общем. Это говорит нам лишний раз о том, что всякое место, где составляют прескрипционные списки, весьма далеко от идеалов свободы. И люди, которые составляют эти списки (что я в свое время пытался в романе «Списанные» объяснить), они работают на дьявола. Это такая работа, это совершенно не может по определению быть благим делом.
В общем, мало, конечно, выражать поддержку Жене Беркович и ее семье. Тут надо лишний подчеркнуть, что режим, с которым мы имеем дело, чувствует, как под ним горит земля. Потому что при условии какой-никакой массовой поддержки, при условии какой-никакой уверенности в собственном будущем люди вообще-то так себя не ведут. Люди предпринимают различные превентивные меры – запретительные, например, – когда у них все очень плохо. Вот это лишний раз нам показывает, до какой степени запуганы и деморализованы люди, которые развязали войну, ввязались в эту войну, загубили будущее страны и предельно приблизили НАТО к своим границам.
Я абсолютно убежден, что позорный конец этих людей и позорный конец этого проекта, что называется, уже «близ есть, при дверех».
Очень много вопросов о том, кому я в своих конспирологических версиях приписываю дроны в Кремле. Судя по характеру и качеству съемки, эта съемка была хорошо подготовлена. Люди эти пришли в Кремль, установили камеру на штатив, хорошо выбрали точку съемки, грамотно – как показала Лилия Пан – смонтировали это все, чтобы флаг выглядел как можно более неубиваемым и символичным. В общем, постарались ребята. Пока у меня ощущение такое. Я могу быть неправ. Но есть ощущение некоторой инспирации и очень тщательного, очень интенсивного (правда, недолгого) разгона темы ядерной ответки на российских федеральных каналах.
К ним вообще прислушиваться не надо – здоровье дороже, но реагировать как-то, понимать их планы, наверное, надо. Это полезно.
Поздравляю Веру Павлову с 60-летием. Вот таким образом поздравила ее родину. Поздравляю Ольгу Бычкову. Я не называю вообще обычно, как вы понимаете, никаких дат и цифр, фатальных дат и цифр. Просто Павлова сама везде написала про 60 лет. А так-то, конечно, как ей дашь эти 60 лет?
Я помню, когда я Матвееву поздравлял с 80-летием, ей понравилась статья в «Новой газете». Ей понравилось, что именно в «Новой газете», то есть как бы статья от оппонента. Ей понравился материал, но она все-таки мне сказала: «И все-таки, Дима, вы могли бы не писать про 80 лет: как-никак я дама». И усмехнулась, потому что слова «дама» и «дамственный» были для нее ругательными. И мы понимающе посмеялись. Тогда она сказала: «Обо мне с пафосом не надо – я не лирик, я аскет». И очень мне это понравилось. Особенно ее тронуло то, что «Новая» заплатила гонорар: два стиха мы взяли. Она ужасно была изумлена. «Ну как же, у вас у самих нет?» «Нет, Новелла Николаевна, вот…». В общем, мы попили чаю.
Что касается Бычковой, так у меня всегда было ощущение, что ей 25. Дело в том, что когда человек не врет, у него не появляется лишних морщин. Обычно морщины – это или признак глубокой внутренней борьбы, жуткого недовольства собой, или того, что лицо часто и против воли растягивается в гримасу лжи. Слава богу, Бычковой врать не приходится, поэтому она выглядит прекрасно. Я ей от души желаю сохранить такую же внутреннюю прекрасность.
Поотвечаем на разнообразные вопросы. «От чьего лица написано ваше последнее стихотворение?»
Ну, оно не последнее, оно новое. Стихотворение почему-то вызвало какой-то большой хайп на патриотических ресурсах, что не может меня не восхищать. Всегда большое удовольствие видеть, когда ты выстрелил и попал. Но это написано от лица конформиста, который может многое простить, понять, войти даже в положение. Он говорит, что может «даже, пожалуй, понять» Z-пропагандистов. Ну как, по-человечески все понятно: славы хочется, деток кормить надо. Это вечный такой русский модус оправдательный.
И вообще: всех можно понять. И тех, кто делает малые добрые дела (пока их разрешают делать), тоже понять можно. А ненавидишь по-настоящему из этого положения – силой и бескомпромиссностью, – ненавидишь тех, у кого хватило громко сказать свое «нет». Вот их ненавидишь. Зачем они это делают? Они же привлекают внимание, они, небось, пиарятся. «Да и вообще, надо о своих детях подумать».
Я тут прочел бесподобный дискурс: «Зачем Кара-Мурза*** своих детей оставил без отца? Ведь его борьба ничего не изменит, а его детям нужен отец. И Навальный тоже. Наверное, детям нужен отец». Понимаете, борцы всегда вызывают ненависть, потому что ты на этом фоне не очень хорош. Вот об этом стихотворение. О том, что рабство всегда каким-то образом связано с завистью.
Ой, да, прямо они до сих пор продолжают исходить говнецом… «Как по-вашему, почему Зайцев и Юдашкин ушли один за другим? Милость ли это к старому больному, сохранение ли душ в чистоте? Время ли это разрушение всего старого?»
Понимаете, я стараюсь в божественном промысле все-таки не искать человеческую логику. Или я ее стараюсь искать в тех ситуациях, где речь не идет о смерти или о болезни. Это же физические все вещи. Вот почему мне та или иная книга попалась на глаза в этот момент, я почти всегда логику эту понимаю. Но я никогда не понимаю и не берусь понимать логику ухода. «Забрали лучших; забрали, чтобы не видел; забрали, чтобы не участвовал», – вот в этом я стараюсь не упражняться. Хотя, конечно, одновременный уход двух главных модельеров России заставляет подумать о том, что из России систематически убирается красота.
А вот поступок Аллы Пугачевой, которая, явно рискуя, приехала попрощаться с обоими, – это поступок гордый и достойный. Алла Борисовна, я вашим поведением восхищен. Как, впрочем, и всегда. Говорил же в свое время Окуджава: «Главный признак индивидуальности – умение подставляться». Да, это так.
«Можно ли Клайва Льюиса назвать классиком английской литературы?» Безусловно, понимаете, Клайв Льюис написал же не только «Хроники Нарнии». Я так если сейчас начну перечислять, то это прежде всего апологетические, богословские работы, «Развод неба и ада» [«Расторжение брака»], «Письма Баламута». Я как раз к самим «Хроникам Нарнии» отношусь без особого энтузиазма. Это хорошая литература, и несколько лекций мы по ним делали. Там есть, что интерпретировать. Но это писатель не того класса, что Роулинг или Толкиен. Я больше его уважаю как мыслителя.
Хотя, в принципе, все британские апологеты – младшие современники Честертона, которые в 20-30-е годы взялись за ревизию религию, взялись глазами современного ученого, современного мыслителя за критику догматического богословия и попытку выстроить новое богословие, – это все очень интересно. Мне вообще симпатичен Льюис по его пути духовному, по его исканиям, по его мучительному кризису после участия в Первой мировой войне. Знаете, вера в бога требует гораздо большего упорства и мужества, чем позиция «да ну вас, с вашими мифами престарелыми». Мифы-то бессмертны, как выясняется.
«Бунин в 1921 году: «Пришло в голову: ведь это только комедия – большевистские деяния. Они не постарались даже сделать видимости серьезности: все со сценической топорностью, которая совершенно неправдоподобна». Может ли быть с Россией все надолго и на этот раз?»
Нет. Я много раз это обосновывал. Видите, революция и реакция – это разные вещи. Революция предлагает проект. Что-то можно было делать, были по крайней мере видны направления развития. Сегодня можно только хватать, истреблять, пугать, лезть к соседям, грозить ядерной дубиной, махать своими ядерными причиндалами. Кстати, «причиндалы» – это от слова «причинное место», кто не знает. Зачем это? Зачем пытаться это «этернализировать», рассматривать это как eternal, как вечное; говорить, что «Россия вернулась к себе», что «мы воинствующий народ, мы кроме войны ничего не умеем делать, поэтому будем воевать»… Вы такой программой никого не купите. Более того, эта программа очень дурновкусная. Поэтому никакого «надолго» здесь быть не может.
Понимаете, во времена столыпинской реакции тоже казалось, что все безнадежно, что все кончено; казалось, что Россия никогда не будет другой. Именно тогда появился позорный сборник «Вехи» – позорный сборник, принимающий это все как должное, когда все повторяли: «Смирись, гордый человек; праздный человек, трудись на своей ниве» – знаменитое высказывание Достоевского, заповедь очень двусмысленную, кстати. Потому что она рабству придает легитимность. Да, все это было, и было надолго.
Но реакция приводит ведь к одному: она ухудшает сильно ситуацию. Она, конечно, закручивает гайки, она прикручивает любые возможности развития, но она при этом и внушает колоссальную депрессию жителям страны. Она при этом саму страну отбрасывает назад и вгоняет в отчаяние.
Что это за жизнь, когда у вас одна новостная повестка – новые бои, новые раненые, убитые и пленные и новые аресты? Вы правда думаете, что с этим кто-то сможет долго жить? Вы хотя бы предложите перспективу! Нет, не можем, убивать, за вопросы убивать, а кому не нравится – на все четыре стороны, но это пока.
В общем, с таким аспектом будущего, с такой программой вы не то чтобы протянете долго. Таково мое представление. И самое главное отличие в чем? Понимаете, это важное различие. Тогда на стороне большевиков выступали не только люмпены и маргиналы. Нет, был высокий процент и романтиков, и интеллектуалов, и талантливых людей, которые видели в большевиках определенную перспективу. Хотя эти талантливые люди тоже были разные. Некоторые стремились к всевластию литературы, некоторые использовали свою лояльность в литературной политике (это очень дурно), но… Сейчас, подождите я отвечу студенту моему, который спрашивает, буду ли я сегодня на семинаре. Как же меня не может не быть на семинаре? А то они написали… Буду, естественно. Что может быть прекраснее студентов, которые спрашивают, будет ли семинар, потому что им хочется. Лекманов уже написал, что обычно как бы они ни изображали любовь, отмене занятия они всегда рады. Нет, не всегда.
Я могу сказать, почему. Как быть любимым студентами? Соберите таких же фриков и графоманов, как вы, которым невероятно важно именно сегодня показать написанный текст. Ведь если я никому не покажу написанный текст… Конечно, я писал бы и на необитаемом острове, но тогда бы я читал Господу вслух. Ну как не показать новую вещь? Как говорила Инна Кабыш, это как обмыть ребенка. И поэтому единственный способ быть любимым студентами – это собрать creative writing класс и раз в неделю обсуждать свои новые сочинения с ними и обсуждать их сочинения.
Тут, кстати, пришел вопрос: «Читаете ли вы свои сочинения на creative writing?» Читаю. А я, понимаете, как Кушнер (простите меня за такое сравнение, я прекрасно понимаю, какой там gap, какая разница и пробел): я был много раз на кушнеровском семинаре в Технологическом институте, это было его ЛИТО. И вот там все читали по кругу, и он читал. А мы здесь же, понимаете, не собрание учащихся и мэтра. Мы обсуждаем стихи: как же мне не почитать свое? Естественно, мы собираемся для того, чтобы обсудить мои творческие проблемы, с которыми я сталкиваюсь, и ваши. А у меня этих проблем, может, еще и побольше, чем у вас. Потому что мне еще приходится осваивать чужой язык. Ну как «чужой»: я говорю на нем давно, но писать на нем роман – это, знаете, не очень легко, на самом деле. В этом есть, конечно, определенный вызов приятный. Это спасает от литературного ожирения, это такой способ держать себя в форме, да и штампы какие-то отлетают. Но все равно это очень страшно. Мое облегчение в том, что у меня действие происходит в конце XXI века, и тот язык, который есть в книге, он немного другой. То, что можно принять за ошибки, можно также и принять за примету времени: «А вот тогда говорили так». Во всяком случае, отмазываться я буду так.
«Мне кажется, что Пригожин напоминает Джабу Иоселиани, но масштабнее. Читали ли вы его произведения?» Джабу Иоселиани я читал очень мало, куски какие-то. Но то, что Джаба Иоселиани был человеком культурным, что он вообще культуролог, – это несомненно. Это же все, понимаете, упирается в вопрос, которым я сейчас занимаюсь… Галке Егоровой спасибо за письмо, передаю ей привет, она сейчас в Киеве под обстрелами нас слушает. Галка, как же я тебе благодарен, как же мне стыдно….
Так вот, я сейчас – и уже могу об этом сказать, потому что об этом будет в следующем «Дилетанте» заметка – занимаюсь писателем, который меня потряс, который меня глубоко перепахал. Я нахожу в его книгах поразительное совпадение с моими мыслями и с тем, что я сейчас делаю. Мне кажется, что это писатель уровня Гроссмана. Это Веслав Станислав Кунищак, который написал трилогию «Тысячечасовой день», «Март» и «Надгробное слово». Вот наконец-то я получил всю трилогию домой и теперь ее читаю.
Начал я с «Марта». Это 900-страничный, огромный роман, никогда не переводившийся ни в Польше, ни в России. Спасибо Томасу Венцлове, который действительно знает все обо всех и обладает какими-то связями с другими знатоками. И он мне про Кунищака сообщил одну вещь, которую я пока не буду публиковать. То есть я подожду выхода статьи своей.
Я запросил подтверждение: в общем, о Кунищаке выяснились крайне ужасные подробности. Если кто-то их знает, я был бы рад получить эти подтверждения. Но вот мне сейчас из Польши пришлют книжку. Он был поляк, но эмигрировал сначала в Англию, потом в Америку. И писал всегда по-английски, как Джозеф Конрад. И подписывался всегда инициалами, как Конрад. Поверьте мне, это гениальная литература, это лучше Гроссмана. Я надеюсь, что «Март» мы издадим по-русски.
И вот я сижу и пытаюсь примерить к душе своей, каким образом это может уживаться. Каким образом человек, так ненавидящий всю официальную идеологию; человек, который до такой степени ненавидел парадную витрину войны, который ко всей патриотической демагогии относился с потрясающим презрением, – как мог этот человек работать на спецслужбы?
И вот я пытаюсь обсудить эти вопросы с теми, кто знает проблему по-настоящему, кто изучал творчество великих… не скажу «провокаторов», но скажу «двойных агентов». Ну например, Венцлова вспомнил про Бржозовского. Бржозовский – это польский экономист, мыслитель и писатель, проживший 32 года. И видим, он сотрудничал с охранкой. Или, как там аккуратно написано в Википедии, «дававший слишком откровенные ответы, когда его допрашивали. Чеслав Милош считали, что Бржозовский ни в чем не виноват. Мне всегда тоже такая позиция близка. Лучше защитить невинных, лучше даже может иногда защитить виновного, чем облыжно обвинить невинного.
Но Бржозовский – а я прочел, кстати говоря, «Зарево», когда занимался темой провокаторства, «Караморой», Азефом, всеми этими делами… Так вот, «Зарево» для 27-летнего человека – это поразительный роман. Бржозовский – выдающийся писатель. Но это не такой роман, как «Март». Это первый сорт, но не выше. Ну вот, например, Николай Стефанович – человек, который сдал Даниила Андреева, но был при этом крупным поэтом. Крупным, но это все-таки поэт не того класса, что Даниил Андреев. Кроме того, какая-то змея ела его изнутри.
Локшина не надо мне в пример приводить. Вот сразу же люди приводят мне в пример Александра Локшина. Локшин не был виноват. Его сын доказал, что отец не доносил. Какие там были показания против него? Просто Есенин-Вольпин услышал какие-то свои слова, которые, кроме Локшина, не мог слышать. Вот Локшин… Что хотите… Вот Шостакович доверял Локшину абсолютно и, наверное, имел для этого определенные основания. У Шостаковича нюх был на такие вещи.
Просто я для себя пытаюсь понять, можно ли совмещать… Нет, не гений и злодейство, это немного другое. Можно ли совмещать, условно говоря, двойную агентуру. Вот даже Моэм – это агент, безусловно, и «Эшендон» – это книга, написанная от лица агента. Но это агент Британии. Двойным агентом он не был. Это немножко другое состояние души.
Вот с Розановой у нас был недавно разговор. Я говорю: «А как же поэзия – сознание своей правоты?» (по Мандельштаму). Она говорит: «Нет, поэзия – это сознание чужой правоты». Это сознание своей преступности, своей неправильности, неуместности, из этого делается поэзия. Я как-то подумал: действительно, сознание своей правоты есть и у многих «зетовцев», но это не делает их стихи поэзией.
Поэзия – это как раз создание… Вот говорил же Синявский: «Писатель должен понимать, что он преступник, должен понимать, что он предатель». И как раз… Знаете, мой хороший здешний друг тоже говорил мне о том, что писатель, который вещает с позиции правоты, отвратителен, а писатель, который вещает с позиции неправоты (как Тургенев), – да, это можно уважать. В любом случае, у меня нет здесь окончательного вывода. Всех, кто что-нибудь знает про Кунищека, я очень рекомендую отозваться и прошу со мной этой информацией поделиться.
«Сегодня выяснилось, что пьеса Светланы Петрийчук уголовно наказуема, а спектакль Беркович – подозрителен. Думаю, дикость подобного уровня заслуживает вопроса: почему российский репрессивный аппарат так старательно бьет именно по культурному пространству?»
На это очень легко ответить. Вот тут же много вопросов: «Почему эта язва? Почему повторяется эта ситуация? Почему мы живем в эпоху репрессий, а эпохи оттепелей все короче?» Да понимаете ли, можно сколько угодно спекулировать на теме рабского народа, государства, на истории, географии, принятии византийской версии христианства. Причина одна, и она проста. Причина – это чудовищное невежество. В России одна форма развлечения, одна эротическая забава народа с властью, супругов друг с другом – это садомазохизм. Эротическое мучительство, доносительство, глумление, но ведь надо понимать, что это глумление очень невысокой природы, очень примитивная форма наслаждения.
Мучительство… это тоже у Синявского было, в одном из его статей… это когда у человека нет других поразительных средств, кроме собственного тела: на нем татушки, на нем шрамы. Это все от отсутствия более высоких развлечений, средств, интересов, и так далее. Ведь для того, чтобы получать удовольствие высокого порядка – умиление, сострадание, творчество – нужна какая-никакая интеллектуальная подготовка. А для того, чтобы главным наслаждением российского государства оставался садомазохизм, главной религией – чекизм, а главными его правителями – спецслужбы, – для этого надо бороться с просвещением всеми средствами, поэтому спецслужбы так быстро задушили, погубили советский проект и превратили его в 1937 году в свой. Они узурпировали его, и все красные директора, красные профессора – все, кого это государство успело вырастить в 20-е годы, – попали в его мясорубку в 30-е.
Понимаете, ведь мишенью номер один всегда в России является интеллектуал, сочинитель, ученый-экспериментатор. Всегда, любой человек, который предлагает людям наслаждение более высокого порядка. Разгром научных школ, разгром научных кружков, где люди собирались поговорить об интересом, разгром театральных студий, – все это входит непременной чертой в программу чекизма.
Чтобы чекизм мог рулить, чтобы могла рулить опричнина, нужна прежде всего интеллектуальная нищета. И вот этим-то и объясняется их желание разгромить театры, разгромить образование. То есть среды прежде всего. Россия ведь гениально производит культурные среды. Нет, среды надо уничтожать. Почему? Да потому что в них формируется оппозиция. Они же у же создали на свою голову «среды» – шарашки, потому что им нужно было сделать бомбу. Бомбу они сделали, но с бомбой они получили и академика Сахарова, который стал не только отцом водородной бомбы, но и отцом русского организованного инакомыслия. Как физик он был хорошим организатором диссидентской среды.
Вот вам пожалуйста. То есть они теперь шарашек уже теперь создавать не будут. В шарашках люди разговаривают: а теперь и этого нельзя.
«Прошел ли золотой век фантастики, или нас обманывает ностальгия? Возможны ли сейчас новые Лем, Воннегут, Стругацкие и Брэдбери?» Very good question. Видите, для того, чтобы развивалась и процветала фантастика, нужны три условия. Во-первых, оттепель, сопряженная с надеждами. Развитие советской фантастики – это 20-е и 60-е. Иллюзия, утопия, перспектива…
Во-вторых, безусловно, нужна новая научная концепция, мода или теория, которая бы не просто существовала в умах яйцеголовых, но которая была бы, условно говоря, брошена на массовый уровень, доступна массам. Как космическая идея, например, идея космических полетов. Или идея биологической революции, которая приведет к синтезу человека и машины, к такому Камиллу из «Далекой Радуги» Стругацих.
Ну и третье условие, конечно, – это интернациональность, всемирность этой утопии. Как было с космической, да? Иными словами, должна появиться влиятельная, интеллектуальная мода, которая затронет жизнь каждого и будет всемирной. Таких космических и вообще утопий в 20-е годы было две. Первая – это утопия космических путешествий, а вторая – это социальная утопия, превращение одного в другое. Условно говоря, превращение животного в человека, которое началось с «Острова доктора Моро». Наука позволит стереть грань между, скажем, первой и второй сигнальной системой, между рефлексом и абстрактным мышлением, между животным и человеком, между инстинктом и законом.
Отсюда вся эта огромная интеллектуальная мода. Мы, кстати, только что с Анной Масленниковой это обсуждали на ее семинаре. Ведь откуда взялось «Собачье сердце»? «Собачье сердце» существует не одно. Это огромная традиция. Это и «День дельфина» («Разумное животное» Мерля), и многократно упомянутый нами «День гнева» Севера Гансовского, и Беляев, причем не только «Человек-амфибия», а еще и рассказ о разумном слоне, которому пришили человеческий мозг. Это утопия в основе своей классовая – превращение раба в господина хирургическим путем. Вот были такие рабочие версии.
Была, конечно, замечательная космическая утопия 60-х годов, начавшаяся еще с Ефремова в 50-е. Что могло бы сейчас послужить такой утопией или, по крайней мере, таким толчком? Притом, что никакого научного подъема – ни гуманитарного, ни технического – я сейчас не вижу. Сбывается отчасти пророчество Татьяны Друбич о том, что XX век был веком физики, а XXI век станет веком биологи. Хотя тоже бессмертием пока не пахнет.
Мне кажется, что таких тем будет три, которые смогут вызвать массовый интерес и массовый подъем. Первое – это утопия андроида; утопия человека-машины; человека, сращенного с устройством. Она не получила должного развития в 60-е – может быть, потому что она скорее пугает, чем манит. Но модель бессмертного человека, модель человека, обладающего телепатией, интернетом, встроенным чипом в голове, – все это очень веселое и перспективное дело.
Вторая утопия, думаю, связана с бессмертием. Илья Кормильцев, который обладал чутьем на такие вещи, говорил, что бессмертие физическое (или, по крайней мере, 300 лет) будет доступно в ближайшее время. У него даже был рассказ о человеке, который умирает накануне открытия бессмертия. Ему очень обидно.
И третья тема, которая, на мой взгляд, пока недооценена и не получила должного развития, но у которой есть в мире хорошие перспективы. Это утопия психологическая, утопия бесконечного расширения сознания с помощью новых веществ или снятия табу на старые. Этой темой серьезно занимался Дэвид Фостер Уоллес. У него мир будущего, мир в «Infinite Jest», мир в «Бесконечной шутке», мир Америки через 20-30-40 лет, этой семейки – это мир, в котором все время потребляют новые и новые вещества. Эти вещества не обязательно вызывают зависимость, но они дают какие-то новые качества – вечную бодрость, колоссальную работоспособность (у Марининой это было в одном из романов), неувядаемые творческие силы, и так далее.
Это утопия такого химического общества; общества, которое с помощью веществ сумеет бесконечно расширять свои рабочие, креативные, сексуальные возможности. Это любопытно. Во всяком случае, это заставляет поднять главный вопрос фантастики – вопрос о человеке: насколько он может меняться, оставаясь при этом человеком? Камилл уже не человек, а насколько этот человек будущего, насколько этот продукт технической эволюции сможет применять к себе традиционную мораль? Это все жутко интересно.
Но опять-таки, чтобы эта психологическая, биологическая или физическая утопия стала реальностью, человечество должно на какой-то момент перестать заниматься войнами. Все, что делается сейчас, – это бросание каждого нового поколения в топку войны: лишь бы ничего не переменилось. И силы такие есть отнюдь не только в России. Но думаю, что в ближайшее время победа модерна (не только Украины, а в широком смысле) будет решительной и ослепительной и надолго отбросит архаику назад. Как именно это произойдет, мы увидим скоро.
«Если бы чисто гипотетически возникла ситуация, когда перед вами встал выбор – стать ли двойным агентом, как бы вы поступили?» Я бы не стал двойным агентом, потому что для меня – и я много раз об этом говорил – ситуация двойственности мучительна. Я не очень люблю и не очень умею врать и притворяться. Я плохой актер, способный играть себя или похожих на себя.
«Как чувствует себя Дмитрий Анатольевич Крымов?» Сегодня только созванивались и обсуждали наши дальнейшие действия. Какие действия сегодня могли бы быть эффективными для защиты наших коллег в России. Кое-что придумали.
«Каким будет новый литературный миф? Возможно ли повторение одесской литературной школы? Может ли ирония прийти на смену морализаторству?»
Я не сказал бы, что морализаторству. Понимаете, тогда же одесский миф пришел на смену мифу петербургскому, в основе которого все-таки лежало представление о такой культурной и при этом декадентской столице. А одесский миф в противовес ему утверждал ценности а) жизни, безусловно, витальности, энергии; б) ценности профессионализма. Профессионализм – это к Куприну, именно он был сторонник профессионализации во всем. Его интересовали знатоки своего дела, и даже проститутки в этом качестве ему были интересны, чем просто такие доморощенные декадентские жрицы любви. Профессионализм во всем.
Одесская школа действительно предложила иронию вместо позитивных ценностей и профессионализм прежде всего в рассказывании историй – это культ формы. Откуда может прийти следующая литературная мода? Это любопытная точка зрения, потому что была попытка создания сибирской литературной школы (не очень там, по-моему, получилось с позитивными ценностями и стилистической новизной). Была попытка новой московской школы в 70-80-е годы. Это была попытка создания… как называла это Елизавета Михайловна Пульхритудова, это была «реанимация московского мифа». Это была попытка построить новый московский миф на материале окраин: «Альтист Данилов», который развивается в Останкине и Марьиной роще. Это было интересно. Коньковская литературная школа была довольно забавна.
Откуда придет следующая? Я думаю, из эмиграции. Потому что огромный процент людей оказалось без родины, и им надо выстраивать какие-то навыки в пустоте. А может быть, это будет какое-то дальневосточное направление, потому что там сейчас сближение с Китаем, влияние Китая приводит к интересным гибридам, к интересным метисам (духовным, конечно). Потому что скрещение русского характера и китайского, европейского и китайского влияния, и японского тоже дают во Владивостоке интересный коктейль. Я пока не наблюдаю там интересных текстов, но они возможны. Они могут появиться.
Вообще насчет эмигрантской литературы… Я не советовал бы ее недооценивать. Ведь ситуация беспочвенности всегда хороша. Многие талантливые авторы из эмиграции 20-30-х годов в диапазоне от Газданова до Поплавского… Там много их было, и не только поэтов. Там и прозаики молодые были. Кстати, прозу Поплавского я ценю гораздо выше его поэзии: «Домой с небес» – великий роман. Но просто это между войнами расцвело и слишком быстро погибло. По большому счету, один Набоков спасся и оплодотворил американскую литературу своим влиянием. Но думаю, что сейчас такое влияние будет несколько более масштабным. Во всяком случае, Урушадзе, который создал «Freedom Letters» (заваленное спросом и предложениям издательство эмигрантской литературы или той литературы, которую сейчас нельзя издать в России), – это золотая идея и золотая жила.
«Ваше отношение к творчеству Иличевского и в частности к роману «Матисс»?» Не только «Матисс». Иличевский думает, он у нас оригинален, ибо мыслит, как сказал Пушкин о Баратынском. У Иличевского есть замечательное умение писать то, что называется beautifullywritten. Он красиво пишет, замечательно думает. Во-вторых, понимаете, у Иличевского нет готовых ответов. Он в процессе работы для себя выстраивает концепцию, а не пишет, исходя из готового, заранее придуманного мировоззрения. Он человек, который находится в вечном росте. В нем нет авторитарности, в нем есть замечательная точность наблюдения. Нет, я вообще Иличевского очень люблю – и как человека, и как писателя. Он очень хороший.
«Я думаю, что любовь к русской литературе вернется ко мне, когда придет другая Россия». Может быть, может быть.
«Повесть Куприна «Олеся» – это чисто коммерческая проза или в ней есть что-то другое?» Ну послушайте, какая там «коммерческая проза»! Это Гамсун, он Гамсуна обчитался и находился под его сильнейшим влиянием. И, конечно, это и «Пан», такой лейтенант Глан, природный сильный человек… А тут история наоборот, когда человек из цивилизации влюбился в эту полесскую ведьму безумной красоты. Понимаете, это, конечно, плохая литература, что и говорить. Да, «Олеся» – плохая литература, но кто из нас не мечтал о чем-то подобном? Кто из нас не мечтал о лесной красавице, о дикой деве, которая бы нас полюбила всей душой?
Грубо говоря, этот миф до сих пор остается таким привлекательным, что даже графоманы всех мастей продолжают об этом писать. «Лесная дева». Это как роман с инопланетянкой. Вот это произведение, этот семитомник «Звенящие кедры России» Владимира Мегре-Пузакова, про Анастасию – это та же самая ерунда.
Сейчас сюда идет главный ведущий [сын], и я не могу его не впустить. Потому что день, когда мы не ходили на пир, на нас потерян. Сейчас, подождите, он штаны наденет и придет.
Так вот, миф Мегре-Пузакова про Анастасию и секта анастасийцев – это ведь та же самая «Олеся», написанная не в пример хуже. Конечно, у раннего Куприна есть много гамсуновских вещей – все эти его природно сильные мужчины, изломанные женщины, написанные на фоне полесских лесов или Петербурга все эти истории… Понимаете, Гамсун – очень талантливый писатель, но он очень дурную моду формировал. Да и честно говоря, он писатель-то неумный. Его изломанная, лживая женственность, недоверие к женщине, эта вера в архаику, все эти «Плоды земли», «Странник играет под сурдинку», – все это сегодня довольно скучно читать. Я много Гамсуна пытался читать: кроме «Голода», все ужасно. Меня еще очень бесит, конечно, «Виктория», тоже такая роковая…
Вот, пришел он [сын] наконец-то. Машем всем, всех приветствуем. «Зачем обрили?» Затем обрили, что жарко. Жарко, жаловался, в итоге сам себя постриг такой. Я забыл, как называется эта машинка, с помощью которой можно как-то регулировать высоту сбриваемого, но вот, значит, он вас поприветствовал. Тоже, понимаете, явление дикой природности, витальности, такой герой Куприна. Но я надеюсь, что он это благополучно перерастет. Беги с миром.
Шервуд говорит очень много слов, и очень понятны они уже. Согласные говорит почти все, с некоторыми гласными есть проблемы. Вот «у» дается ему с трудом. Мы заменяем его на «а», но это ненадолго. Скоро мы заговорим так, что нас уже будет не заткнуть никому, никакой цензуре.
Так вот, Куприн – это тот случай, когда я все про него понимаю, но люблю его вопреки этому пониманию. То есть во-первых, он, конечно, изобразительно и фабульно талантливее Горького. Ему от природы дано больше. И равен он Андрееву, я думаю. А Андреев для меня – очень крупное явление, очень большая литература, как бы кто к нему ни относился. Да, со вкусом там тоже беда, но это писатель большой. Это настоящий писатель, а драматург просто лучший в России, именно в плане сценичности.
Вот у меня здесь – все уже привыкли, кто смотрит постоянно – на шкафу лежит самая дорогая, самая любимая литература. Вот на нашем итакском книжном развале куплен этот томик переписки Горького с Андреевым, и это насущное мое чтение. Я это каждый день почти на чем-нибудь отрываю. А вот давайте, действительно, гаданем по книжке. Посмотрим, на чем у меня сейчас откроется, потому что почти всегда это отвечает на какие-то мои тайные мысли.
Представляете, на итакском книжном развале, где много довольно профессорских библиотек (распродают люди!), взять и купить такой томик «Наследства». И я открываю, на чем открылось: «Лощеное мещанство Запада, как и всякое мещанство, распадается в прах перед лицом Достоевского. А это и есть доподлинная, самая постоянная революция», – пишет Леонид Андреев Горькому.
Конечно, Леонид Андреев дорог нам тем, что даже глупости, которые он говорит – а это жуткая, опасная глупость – показательны, наглядны и замечательно сформулированы. «Рассыпается в прах лощеное мещанство Запада перед лицом Достоевского»,- да можно ли придумать большее мещанство, чем «Записки из подполья»? Вот уж действительно апофеоз мещанства: «Миру ли провалиться или мне чаю не пить?» Вот тут, понимаете, Андреев видит в этом нечто суперреволюционное.
Так вот, Куприн, при всей своей безвуксице, писатель грандиозной изобразительной силы. И потом, он очень умный все-таки. Понимаете, вкуса у него нет, а ум, умение по одной детали все понять про человека и про страну. Я очень люблю записи голоса Куприна: он там читает стихи, и стихи эти довольно ужасные. Но голос у него умный, просто интонации, модуляции, тембр этого голоса. Слышен умный, тонкий, глубокий собеседник, сильный человек; человек, наделенный замечательной физической силой и колоссальным, как Лев Толстой, искусством переживания физических ощущений, потрясающей эмпатией. Если он переживает боль, то это такая боль, что дом содрогается. Если страсть, то это такая страсть, что сдержаться невозможно. При этом – огромное знание себя, огромная саморефлексия.
Я понимаю, что у Куприна на 10 рассказов 7 слабых, но есть такие три, которые кроме него, объективно говоря, было не написать никому.
Вот важный вопрос пришел. Сейчас я тоже немедленно отвечу. Да, на связи, конечно: тут предпринимается некоторая полезна, возможно необходимая акция.
«Строки:
Мы помним поруганных здесь и убитых,
Мы знаем фамилии их палачей.
Никто не забыт и ничто не забыто
Из прошлых трагических лет и ночей, –
Видимо, это принадлежит Цветаевой». Побойтесь бога, какая Цветаева! Цветаева такую советскую фактуру, такое советское стихосложение никогда бы не могла сделать. Это совершенно не в ее стиле и духе. На кого угодно подумал бы, но не на нее.
На самом деле, Цветаева… Цветаева поразительно легко атрибутируется. Да, она говорила: «Во мне семь поэтов», но поэтический жест Цветаевой нельзя спутать ни с чем. Конечно, это писали разные ее shapes, грани, ипостаси. «Вы, чьи широкие шинели напоминали паруса» и «Поэма воздуха» – это абсолютно разные стихи. Но это Цветаева везде, и то и другое узнается. Потому что потрясающая законченность, афористичность, изящество не в смысле мещанского изящества (не в смысле «сделайте нам красиво»), а в смысле абсолютной соразмерности, экономности поэтических средств, – вот так бы я сказал.
«Когда же наступит Эра милосердия?» Знаете, там, где ты сейчас стоишь, там и поле Куликово. Очень люблю эту песню Хренникова:
Ты ответь, моя Земля,
Ты скажи хотя бы слово,
Где находится оно,
Наше поле Куликово?
…
Ты воюй солдат с умом,
Ты воюй солдат толково,
Там, где ты сейчас стоишь,
Там и поле Куликово.
Это не очень хорошие стихи, но я никогда не забуду изумительную мелодию, которую Хренников для них нашел. Она такая скрипичная… Да еще и в фильме «Время выбрало нас» это шло на фоне такого наплыва на осенний лес болотистый. Это красивая музыка.
«Понравился ли вам последний фильм Зельдовича «Медея»?» Нет, мне вообще фильмы Зельдовича не очень нравятся. Хотя мне нравится «Москва»… ну как нравится? У меня множество вопросов – концептуальных, мировоззренческих, каких угодно – к этому фильму, но некоторые приметы эпохи там остались. Да, собственно, больше их нигде нет. Но я больше люблю сценарий этого фильма, там как раз все адекватно.
А вот «Медея» мне не понравилась. Наверное, потому что у меня несколько иное представление о возможностях и об имидже этой актрисы замечательной – Тинатин [Далакишвили]. И я боюсь, что я вот ее с этими бритыми бровями просто никогда не научусь воспринимать. Но при этом не сам сюжет этого фильма кажется надуманным несколько, и сама история кажется болезненной, выморочной. Да и потом, мне кажется, что это все как-то очень искусственно и натянуто. Я признаю, что это хороший фильм, это произведение искусства хорошо сделанное. Но мне это неблизко и, страшно сказать, неинтересно. Как говорил Блок об одной пьесе Мариэтты Шагинян: «Не понимаю, и неинтересно понять», тут же добавляя: «М.б. ошибаюсь».
Да, Лена Ефимова, спасибо на добром слове.
«Не планируете ли вы начать писать детские рассказы для Шервуда?» Понимаете, мы с Иркой Лукьяновой написали для наших детей две книги сказок – «В мире животиков» и «О зверьках и зверюшках». Собирались для них же писать восьмую книгу про Гарри Поттера, она написана. Издавать ее пока не время, но куски из нее я печатал. Насколько я способен сейчас сочинить детскую книгу, я не знаю. Это всегда надо сочинять со вторым родителем. Если будет на то Катькино желание, может, и сочиним. А с Лукьяновой мы еще вернемся к зверюшному циклу, у нас многое там задумано. Хотя дети уже велики, но зверюшки по-прежнему привлекательны.
Видите ли, для того, чтобы писать для ребенка сказки, надо понять характер этого ребенка. Когда окончательно определится или будет ясно хотя бы, в каком направлении он развивается, тогда я смогу, наверное, написать. Но пока у меня такое ощущение… Вот я помню, как Володька Воронов, друг мой замечательный, военный историк… мы сидели в «Собеседнике» в одном кабинете. И вот, значит, зашел главный и спрашивает: «А кто с вашим ребенком, с Женей, сидит, пока вы оба работаете?» Воронов мрачно отвечает: «Этот ребенок сам с кем хочешь посидит».
Действительно, Женька отличалась для своих пяти лет каким-то спокойствием и уравновешенностью. Почему, собственно, психолог и вырос клинический. И вот, мне кажется, что этот ребенок [Шервуд] сам кому хочешь напишет сказку. Я, скорее, поощрял бы его к тому, чтобы он сам что-то сочинял. Шервуд уже какие-то рифмы подбирает, уже владеет каким-то количеством слов. Он всех знакомых поражает очень неожиданным, очень парадоксальным словарным запасом, вербальными конструкциями, которые он выстраивает. Хотя у него талант, скорее, музыкальный, но я думаю, что он будет сочинять сам. Я постараюсь поощрять это как-то. У меня нет ощущения, что «в стихах он батьку не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет». Он перещеголяет.
Андрей – старший мой сын – воплощает мою мечту об актерстве. Я всегда мечтал играть в кино, в театре, ставить что-то. Он воплощает эту мечту. А Шервуд, хотя и пойдет, наверное, по части музыкальной, уже сейчас сочиняет сказки – довольно забавные.
«Как вы думаете парадоксалист Достоевского оправдывает войну? Или это просто трезвый взгляд на природу человека?» Ну уж назвать это «трезвым взглядом на природу человека» – нет, конечно, нельзя. Достоевский не учитель, он испытатель. Он пробует на вкус такую мораль, сякую мораль. Но он умеет очень убедительно, физически достоверно умеет описать то или иное прельщение, ту или иную бесовщину; в частности, идею о том, что война разгоняет кровь, возвращает нас… Это вечная мысль, мысль Сергея Орлова (спасибо Никите Елисееву за цитату): «Война не может создать человека, война может создать труп». Да, это верно. Ничего, кроме мертвых, никакая война не плодит. Память в лучшем случае, опыт.
Но вот у Достоевского была такая идея, что «мы встряхнемся»: якобы мы встряхнулись, война напомнила нам о ценностях, превратила нас в нас самих… Это не мысль о человеческой природе и это не оправдание войны. Это такой излом сознания, что и делает Достоевского писателем неприятным, но полезным.
«Смотрели ли вы новый фильм Астера «Все страхи Бо»?» Нет пока, к сожалению. Я вообще Астера люблю, все-таки у него вышло две замечательные картины. «Солнцестояние» – так это вообще шедевр: на такую тривиальную тему снять такое сильное кино. Нет, Астер очень интересный. Я не видел пока этого потому, что у нас заканчивается семестр. У нас идет подведение итогов. А поскольку у меня еще два Zoom-курса, то совершенно мне не до того. Чтобы попасть в кино – особенно в то кино, где сейчас это будут показывать, надо довольно далеко ехать. В Итаке один кинотеатр (по крайней мере, мне известный), в котором идут такого рода новинки. В остальных идут фильмы совершенно ни с какой стороны мне неинтересные.
Поэтому это мероприятие требует выезда, требует планирования, требует свободного абсолютно дня. А у меня сейчас не очень есть резервы, просто времени нет. Но я, конечно, это посмотрю, потому что я и триллеры люблю, и люблю Астера как такого нового мастера. Астер-мастер.
«Почему до сих пор приходится собирать средства на больных детей?» Наверное, потому что государство этим не занимается. Наверное, потому что нет инстанции, которая могла бы аккумулировать эти средства и при этом напрямую имела бы выход на бизнес, контактировала бы напрямую и могла бы гарантировать чистоту и запроса, и средств. Но государство на это не реагирует.
Я понимаю, на что вы реагируете. Я по идее Олега Лекманова перепостил вот эту просьбу о помощи девочке с раком крови. Там средства уже собраны почти, и я рад, что все так горячо откликнулись. Но простите, господа, иногда это приходится делать просто потому, что нет другого способа, нет другого средства.
А вообще-то главным в таких вещах должно быть – я этом уверен – государство. Потому что благотворительность – и я уверен в этом – может быть только анонимной, как собирают здесь в сети. Потому что как только вы начинаете на этом делать себе имя, как было с Доктором Лизой, вы получаете трагическую ситуацию, когда вы не можете помогать человеку именно потому, что вы не совпадаете с ним идеологически. А информационное поле должно быть стерильным.
Я, кстати, считаю, что Елизавета Глинка – это одна из самых красноречивых и трагичных историй нашего времени. И когда-нибудь о ней будет снят по-настоящему трагический фильм. Пока попытка Оксаны Карас – она, конечно, талантливая, но абсолютно обреченная. Хотя Хаматова сумела сыграть внутренний надлом героини. И все-таки мне кажется, что правду о Елизавете Глинке, в том числе полную, логичную и выверенную оценку можно будет давать не сейчас. Мы все еще очень многого не знаем.
«Кого из бумажных поэтов-предшественников можно сравнить с Галичем?» Однозначно и безусловно Сашу Черного. Саша Черный – русский Гейне, да и Галич – русский Гейне. И у этих Александров – Гинзбурга и Гликберга – очень много общего. Тем более что… Галич, конечно, гораздо более виртуозен словесно. Но у Саши Черного есть шедевры исключительные. Да, у него много фельетонных стихов, но много и гениальных. И мне кажется, что они и по-человечески были очень похожи. Отвага у них была – причем вопреки собственной рефлексии, собственным сомнениям. В какой-то момент распрямляется такой человек, и ты его уже не удержишь.
Мне кажется, что Саша Черный был более таким непосредственным, более добрым, более трагическим человеком. Он еще больше похож на Иртеньева. Мне кажется, что у Иртеньева традиция Галича очень сильна. Он как бы наследует Саше Черному через Галичу. При этом у Галича было одно заблуждение: он думал, что ему лирику надо писать, а в лирике как раз он был не очень силен. Вот его гражданские высказывания, его сатира, его самомучительство выходит лучше, чем вещи культурологического плана, как, например, «Литераторские мостки». Иными словами, лирика по-настоящему интимная, лирика самомучительная, как некрасовский «Рыцарь на час», ему даются лучше, чем культурология. Вот мне кажется, что Иртеньев усвоил этот урок, поэтому у него пафосных стихов нет вообще. В своих сатирических вещах он больше и глубже развивает именно сатиру не социальную, а онтологическую, насмешку над самими основами бытия. И у него это очень здорово получается.
Вот я думаю, что триада Черный-Иртеньев-Галич – это самые интересные представители российской поэтической сатиры и российского поэтического гротеска. Попытка возводить Иртеньева к обэриутам («обэриутенок, но не гадкий», как писал кто-то про него) – это тоже интересно, но Иртеньев, в отличие от Хармса, внутренне очень здоровый человек, очень надежный. И вот его внутреннее здоровье я всегда чувствую. Так же я чувствую это внутреннее здоровье, эту человеческую надежность у Галича. Я понимаю, что сколько бы он себя ни ругали и ни пинал, он человек хороший. Вот это, как ни странно, я всегда чувствую в нем. В нем есть какая-то – может быть, еще студийная, со времен «Города на заре», со времен арбузовской студии – закваска, вот эта неспособность предавать, нежелание толкать падающего. В этом плане он был, по-моему, очень надежный человек.
«Можно ли сказать, что Высоцкий – это Пушкин авторской песни?» Нет. Высоцкий – это инкарнация Есенина в русской этой схеме, да и потом, понимаете, Высоцкий погиб на взлете. У него были огромные нереализованные возможности. Я почти уверен, что он бы уехал. Я почти уверен, что он бы вернулся, вместе с Любимовым. И вот по возвращении он пережил бы невероятный творческих всплеск и расцвет. И может быть, Россия 90-х была бы другой, если бы был Высоцкий рядом с ней.
«Я анализировал личный опыт. Мне кажется, что учитель занимается с детьми ради внутренней выгоды от процесса. Это не просто любовь к детям, а как бы вечная молодость».
Понимаете, выгода учителя бывает двоякого плана. Одна нужна, а вот от второй надо избавляться. Если вы гиперкомпенсируете свое одиночество, отсутствие аудитории, отсутствие отзыва и отзвука в вашей жизни общением с детьми, то такая гиперкомпенсация в вашей жизни превращает вас в потенциального сектанта, в создателя маленькой тоталитарной секты, которая вокруг вас развивается. В этой секте вы царь и бог.
Для учителя – особенно для учителя профессионального – не большая проблема создать такую секту. Вот об этом самом страшном соблазне – гениальный сценарий Григория Полонского «Ключ без права передачи». И замечательный фильм Динары Асановой. Мать моя, учитель от бога, считала, что о педагогической профессии это фильм лучший. Было, собственно, три великих фильма об учителях… Добавим, четвертый, потому что Сорока-Росинский и «Республика ШКИД»… Но основные три были сняты в 70-е годы: «Чужие письма» Рязанцевой и Авербаха и два сценария Полонского – фильм Динары Асановой «Ключ без права передачи» и необычайно трогательная картина Ростоцкого «Доживем до понедельника».
Полонский сам одно время преподавал английский, вел театральный кружок. Он очень был умным человеком. И учитель был сильный. И вот он поставил вопрос идеально: имеет ли право учитель на создание такой секты, если процессы обучения в ней идут, кстати, ускоренно? Потому что создание такой секты из детей гарантирует вам их внимание, отзывчивость, их желание первенствовать. Вы создаете очень эффективный способ образования – немножко романтизировать, немножко драматизировать (как делал Сорока-Росинский). Чтобы дети все время совестью мучились, ставили важные вопросы. Это такой педагогический эксперимент: он работает, но это приводит к сектантству.
Володя Вагнер всегда говорил, что это самое страшное, что может делать харизматичный, увлекательный, действительно в хорошем смысле заразительный и провокативный педагог; худшее, что он может делать, – это секта. Я помню, как на меня Вагнер орал: «Ты зомбируешь детей». Отчасти он был прав. И я с этим стал бороться в себе. Поэтому Вагнер ненавидел коммунарскую методику…О, какой это мог бы быть отдельный, огромный разговор, если кому-то было бы интересно. Если интересно, спросите, мы поговорим об этом.
Но «Ключ без права передачи» ставит вопрос очень точно: чего стоит учитель, который нуждается в детях для самоутверждения? Нет, самоутверждаться на детях – это гибельное дело.
А есть вторая выгода, более высокая: то, что мать называла «школа омывает душу». Действительно, школа – это такой контрастный душ, из которого ты выходишь вечно молодым, вечно энергичным. Что нам заменит общение с детьми? Они молодые, из них энергия прет, им жутко интересно все время. И мне вот очень самому всегда хотелось бы, чтобы моя школьная работа была бы более регулярной. Со студентами это всегда интересно.
Вот интересный очень вопрос…. Да, спасибо вам на добром слове. «Как на вас действует попадание в списки?» Знаете, исполнение мрачного пророчества – это тоже исполнение. Роман «Списанные» написан в 2008 году, а задуман вообще в 2006-м. Да, мне это нравится. И потом, когда попадаешь в списки, видишь, что тебя ненавидят очень правильные люди. Уайльд говорил: «Будьте осторожны в выборе врагов». Я правильно их выбирал – в списки надо уметь попадать. И «Миротворец» хороший список, и в списке иноагентов я нахожусь…
Знаете, у меня в предисловии к «VZ», вот этой книге о Зеленском, написано: «Первое, что должен сделать автор, так это объяснить, почему надо его слушать». Меня надо слушать, потому что я одновременно состою в списке иноагентов и в списке «Миротворца». Это о чем-нибудь да говорит. Это, конечно, не очень хороший аргумент… хотя нет, неплохой.
«Как можно больше лирики – это вам больше всего удается, можно больше политической». Да, я вообще хотел бы лирики больше писать. Но, понимаете, для того, чтобы писать лирику… Я бы не сказал, что поэзия – это сознание своей правоты. Нет, я уже сегодня об этом говорил. Но вот эта формула Розановой мне ближе: «Поэзия – это сознание чужой правоты». Но мне для того, чтобы писать стихи, по крайней мере, нужно ощущение, что они что-то насущно меняют, и не только во мне. Вот когда у меня появляется такое ощущение, тогда я пишу.
И потом, понимаете, очень много зависит от смены обстановки. Почему я так люблю дорогу? Я же здесь все время в дороге: я то куда-то лечу докладывать, то еду на конференцию, то еду выступать, то еду к друзьям. Почему-то дорога оказалась такой благоприятной средой. Я и в России очень много ездил и буду ездить еще, бог даст.
Потому что, наверное, как-то скорость движения как-то связана со скоростью жизни. Когда ты едешь, есть ощущение, что это не напрасно: ты перемещаешься, тебе какая-то дельта дана в ощущении. Почему Гоголь так любил дорогу? Дорога – это ощущение, что твоя жизнь не просто проходит во времени, а она как бы положена на карту, она существует в проекции Меркатора, если угодно. И ты чувствуешь, что живешь.
«Как изменилось ваше отношение к Боланьо?» Никак не изменилось. Мой писатель. Я очень люблю тот образ Латинской Америки, ту Мезоамерику, что создал Боланьо, то Чили, ту Мексику. Жаркая, туманная, ночная, роковая, опасная, полная мистических совпадений земля. Я думаю, что в Латинской Америке было три великих писателя: Хуан Рульфо, автор «Педро Парамо», Маркес (бесспорный гений) и Боланьо – главный чилийский писатель. И потом, знаете, какая важная штука? Мы же ценим резонанс. Вот Боланьо со мной в таком же резонансе, в каком сейчас Кунищек. Я его открываю и нахожу там эту мысль.
Боланьо… Я когда ездил в Украину в июле прошлого года, взял с собой книжку Боланьо. И на чем бы ни открыл, всегда оказывалось верно. На Боланьо погадать иногда хорошо: я рассказов книжку взял. Боланьо – один из самых родных и близких писателей.
«Планируете ли вы заниматься переводом?» Да, планирую. Ох, «Март» [Кунищека] я перевел бы с таким наслаждением! Такой роман прекрасный!
«Как вы относитесь к фильму «Дневник директора школы?» Я как-то, помнится, в лектории Долина в «Пионере» представлял эту картину. Это фильм того же режиссера, который снял «Ошибки юности». Сейчас не вспомню. Там совершенно очаровательная Наташа Медведева в роли десятиклассницы, безумно красивая. Это важный фильм. Как и все сценарии Гребнева, это такая рефлексия над 60-м, это такие пост-шестидесятые. Как был «Июльский дождь», понимаете? Это попытка оглянуться на идеализм и на романтику более трезвыми глазами. Фрумкин – режиссер картины. Это попытка снять «Доживем до понедельника» 10 лет спустя. Это фильм о тотальном поражении, конечно. Но при этом о большом достоинстве. И тоже там, кстати, Визбор играет замечательно. Это фильм горького, но трезвого разочарования. Все равно надо продолжать, надо продолжать нашу безнадегу.
«Дневник директора школы» – фильм не такой, конечно, силы, как «Доживем до понедельника», и Олег Борисов – актер совершенно другого обаяния, нежели Тихонов. Тихонов гораздо более герой: было видно, что и в войну был герой, и до войны герой. Такой мальчик 1939 года, ИФЛИец. А Борисов в этой роли подчеркнуто будничный. Хотя он мог играть и героя, и злодея, как в «Слуге», например. Но здесь он сыграл человека будничного. Помните, как ярко, как харизматично преподает Мельников, когда он про Шмидта рассказывает, и как подчеркнуто буднично – сомневающийся и говорящий намекам, подчеркнуто терпимый к ученическому мнению преподаватель литературы, играемый Борисовым.
«Дневник директора школы» – это вообще очень трезвая и очень горькая картина. И очень ленинградская.
«Как достойно отвечать на оскорбления и хамство, когда ты в принципе можешь уйти, так как в грош не ставишь человека, но хочешь, чтобы он понял?» Ирония, насмешка. Чем более жестокая, тем лучше.
«Не кажется ли вам, что за пределами человеческого все очень скучно?» Не просто кажется, а я об этом, простите, говорю все последние годы, об этом написан «Истребитель». Выход во сверхчеловеческое, выход за пределы человеческого – это довольно занудно, довольно скучно, да.
Вот напоминание очень важное. Спасибо, что оно пришло. «Будет ли новая книжка от «Дилетанта»?» Будет, мне даже уже прислали название этой книжки. Это книга о русском деревянном зодчестве и вообще о том, как строили дом в России. Я со своей стороны всегда относился к архитектуре бесконечно уважительно, потому что вот эта вещь, которой я совершенно не понимаю: я не понимаю, как она работает. Это такое удивительное сочетание живописи, дизайна, философии, математики. В общем, предложена для продажи книга с печатью – что ценно – «Дилетанта». Она называется «Как строили города на Руси». Это уникальный экземпляр с авторским автографом и «дилетантской» печатью. Рассказывает она о том, как выбирали деревья для дома, что такое двуручный кирпич… Это книга Михаила Мильчика, она ничтожным тиражом вышла, смотреть это интересно. Мне кажется, что это замечательная книга.
«Как вы относитесь к открытому письму в поддержку Беркович?» Как я могу относиться к письму, под которым стоят подписи Муратова, Токаревой, Воробьевой, Улицкой? А вот и моя, мой клик. Один клик – и все. Да, мы против обвинительной лжи. Преследуйте убийц, а не поэтов. Прекрасное письмо. Я горячо его поддерживаю. Верю ли я в пользу? А польза – это понятие растяжимое. Польза в том, что люди не молчат. А это уже очень хорошо.
«Будет ли теперь упразднена «Золотая Маска»?» Если бы была, было бы хорошо. Потому что ну что это за конкурс, когда половина конкурсантов запрещены? Я поэтому и считаю, что участие в любых конкурсах сейчас, в диапазоне от «Большой книги» до «Золотого орла» («Ника» сейчас, по-моему, не существует), – это неправильно.
«Неужели в России снят еврейский вопрос и появился англосаксонский?» Англосаксы – это такой пароль геополитической секты, они по этому паролю друг друга узнают.
«Как бороться со страхом?» Со страхом, наверное, бороться нельзя. Надо научиться жить со страхом и извлекать из страха позитивные эффекты. Мне Валерий Семенович Фрид говаривал: «Девизом своей жизни я назвал бы крик лесорубов в тайге: «Бойся!». Потому что может дерево упасть. Но добавил бы: бойся, но действуй». Вот такой девиз – «бойся, но действуй»: то есть сознавай опасность, играй с опасностью, рефлексируй над опасностью, понимай, но действуй.
Тут же, понимаете, какая вещь? У меня не зря дома свой карманный психоаналитик. Когда Женька выбрала себе профессию практикующего психолога… Она выбрала ее потому, что она сама прошла через подозрение СДВГ, которого у нее не оказалось. Но она, по крайней мере, понимает, что такое травмированный, психологически травмированный ребенок. Да еще, к тому же, со мной поживешь: тоже, знаете… И в общем, когда она выбрала эту профессию, у меня были сомнения: я говорил ей, что психолог учит бороться с реакцией, а не с причиной. Он учит принимать или не принимать, а не менять. Она говорит: «Нет, я пойду: я лажу с детьми, мне интересно». Она с аутистами много работала, да с кем только не работала…
И я часто пользуюсь ее консультациями… Если у тебя дома есть психолог, тем более клинический, почему бы тебе ее не спросить. И вот у на сбыл с ней яркий разговор. Как сейчас помню, собаку мы выгуливали. Она говорит: «В принципе, все пограничные вещи даже лечить необязательно, потому что все они дают творческий стимул и интересный опыт. Это надо лечить начиная с того момента, когда это начинает тебе серьезно мешать. Если у тебя просто anxiety, у тебя просто легкая тревога или моральное беспокойство – учись с этим жить, бог с тобой, но если тебе это не дает писать, если это не дает тебе сесть за стол, если это вынуждает тебя заедать беспокойство, запивать его или заезжать в поисках адреналина на диких скоростях… если ты начинаешь срываться на соседей или на семью, вот тогда тебе надо лечиться».
Иными словами: пока ваш страх остается творческим, поведенческим, бихевиористским (каким хотите) стимулом, но не становится барьером, терпите. Учитесь с этим жить – не обязательно его запивать пилюлями. Но если этот страх отшибает у вас ум, тогда простите. Тогда надо что-то делать. Я ведь совершенно не против того, чтобы справляться с какими-то вещами самому. Больше того: я считаю, что справляться самому – это и есть начало преодоления. С таблеткой-то любой справится. Но есть барьер, за которым вы становитесь опасны: не для других, так для себя.
И вот с этого барьера начиная, надо принимать какие-то решения. А просто страх, просто тревога… Понимаете, в наше время люди, которые не чувствуют тревоги… это как любила повторять Лидия Гинзбург: «Железных нет, есть деревянные». Это полезный навык, это надо помнить. Железных людей нет, есть люди деревянные.
«За что вы любите стихи Веры Павловой?» За лаконизм, прямоту, честность, безжалостность к себе, отсутствие кокетства. Павлова умная очень. И потом, видите, ее музыкальная профессия дает ей потрясающий навык дисциплины. Если человек разбирается в музыке и умеет музыку играть, он умеет как-то гармонизировать и собственную жизнь. Мы с Павловой это обсуждали: она сказала: «Я не музыкант, я педагог. Если бы надо было, я и тебя петь научила». Вот это мне очень понравилось, потом что фраза «и тебя» обозначает, что это как бы уже за пределом определенным находится.
Ну а почему бы ей меня не научить? У меня слух-то есть, но не на все. Вот, скажем, Новеллу Матвееву я пою совершенно безошибочно. Это признавала даже она. Какие-то более сложные или, наоборот, менее сложные вещи я не спел бы. Во всяком случае, голос у меня сильный. А это значит, что я уже не безнадежен.
«Какое человеческое качество вы цените сейчас больше всего?» Надежность.
«Эффективна ли российская пропаганда при работе с детьми?» Нет. Дети – понимаете, у них же абсолютный вкус. Почему та же Женька всегда читала Пелевина? Сначала ей надо проходить «Принца», и она читала «Принца Госплана». Но потом она на это подсела. «S.N.U.F.F.» ей очень нравился. Потому что у детей нюх на качество. Пелевин – это всегда высокое качество, даже когда он пишет плохо. Это все равно высокое качество, литературное качество, качество материала, фраз, выделки. Это все равно на 90 графоманов приходится вот такой один Пелевин. Пелевин пишет лучше 90% российской литературы.
Я думаю, что ребенка труднее заставить есть невкусное и несвежее. Родитель может, когда другой еды нет, а вот ребенок не будет. Ребенка труднее обмануть, он более естественный. Один ребенок на сцене переигрывает десять взрослых, потом что он органичный. И дети врут неохотно и не любят это делать. Если есть, то это патология, есть такие патологически лживые дети. Надо вовремя их превратить в писателей. Помните, у Бабеля: «Я был лживый мальчик». Надо вовремя такого мальчика направить на путь истинный, то есть в литературу. А мальчик нормальный, естественный, он чаще говорит правду. Девочек это тоже касается.
Поэтому ребенку втюхать фуфло гораздо труднее. Думаю, что российская пропаганда в этом плане безуспешно.
«Умрет ли политология после этой войны?» Политология как спекуляция интеллектуальными терминами – да. Политология как политическая психология, как понимание, почему одни люди разделяют эти убеждения, а другие не разделяют, как наука об антропологических предпосылках для того, чтобы человек думал так, а не иначе, – да, это, я думаю, это будет главным направлением. Такая психологическая антропология, антропология политическая, если хотите.
Поговорим об Арсении Тарковском. Было время, когда он мне очень нравился. Потом я стал понимать, что он довольно вторичен, особенно, конечно, не столько к Мандельштаму, сколько к Заболоцкому. Но потом, на третьем этапе, диалектически проходя этот путь, я стал его больше любить, потому что он, безусловно, поэт с мировоззрением и даже со своей картиной мира.
Его картина мира очень восточная, за ней стоит глубокая восточная мудрость. Не зря он написал «Ах, восточные переводы! Как болит от вас голова». Он чувствует этот Восток, он человек, живущий в традиции Востока. Это поэт и мудрец, который живет среди зверства и отчаяния. Это позиция очень одинокая.
Мне больше всего нравятся стихи Тарковского, написанные в 30-е и 40-е. Вся военная поэзия просто гениальная. Плохие стихи, слабые были во время Оттепели. Надежда этому человеку не свойственна. Этому человеку свойственной отчаяние, с которым он живет стоически. А стихи конца 50-х, созданные в некоторой симфонии с миром, мне кажутся слабыми. Это, например, «Пускай меня простит Винсент Ван Гог», и так далее.
Когда начинается новое отчаяние – в конце 60-х и начале 70-х, происходит новая волна гениальных стихов. Он такой, понимаете, Овидий в изгнании, Овидий в Томах. Отсюда и это:
Где вьюгу на латынь
Переводил Овидий,
Я пил степную синь
И суп варил из мидий.
Вот это мне кажется самым точным его автопортретом – римлянин в изгнании. Отсюда же его – «Пробудись, о матерь Ахайя, я твой лучник последний». Будем читать, я же очень много Тарковского знаю наизусть. Книги были недоставаемы, я знал его с пластинок, с этих двух дисков. Первый – среднего формата, а второй – «Я свеча, я сгорел на пиру…». Его было очень трудно достать, крошечный тираж, но на втором этаже «Мелодии» продавался он.
Где черный ветер, как налетчик,
Поет на языке блатном,
Проходит путевой обходчик,
Во всей степи один с огнем.
…
Есть в рельсах железнодорожных
Пророческий и смутный зов
Благословенных, невозможных,
Не спящих ночью городов.
И осторожно, как художник,
Следит приезжий за огнем,
Покуда железнодорожник
Не пропадет в краю степном.
Понимаете, помимо сквозного «о», здесь гениален образ этой ночной остановки в степи. Когда единственное, что тебя связывает с миром, – это какие-то еле видные дальние огни и вот эти рельсы. А вокруг тебя – эта торжествующая дикость, образ спящей степи. У него вообще этот образ степной России, образ степной бесконечности есть в очень многих стихах. И среди этой степи отдаленный огонь или твой костерок – это единственной, что тебя связывает с миром живых, с миром мысли.
Мне другие мерещятся тени,
Мне другая поет нищета.
Переплетчик забыл о шагрени,
И красильщик не красит холста,
За коклюшки свои кружевница
Под окном не садится с утра,
И лудильщик, цыганская птица,
Не чадит кислотой у костра,
Златобит молоток свой забросил,
Златошвейная кончилась нить.
Наблюдать умиранье ремесел —
Все равно что себя хоронить.
И уже электронная лира
От своих программистов тайком
Сочиняет стихи Кантемира,
Чтобы собственным кончить стихом.
***
До сих пор мне было невдомек —
Для чего мне звездный каталог?
В каталоге десять миллионов
Номеров небесных телефонов,
Десять миллионов номеров
Телефонов марев и миров
…
Пережду я очередь земную,
Поверну я азбуку стальную:
— А-13-40-25.
Я не знаю, где тебя искать.
Запоет мембрана телефона:
— Отвечает альфа Ориона.
Я в дороге, я теперь звезда,
Я тебя забыла навсегда.
Я звезда — денницына сестрица,
Я тебе не захочу присниться,
До тебя мне дела больше нет.
Позвони мне через триста лет.
***
Здесь, в Риме, после долгого изгнанья,
Седой, полуслепой, полуживой,
Один среди небесного сиянья,
Стоит он с непокрытой головой.
Дыханье Рима – как сухие травы.
Привет тебе, последняя ступень!
Судьба лукава, и цари не правы,
А все-таки настал и этот день.
От мерцовского экваториала
Он старых рук не в силах оторвать;
Урания не станет, как бывало,
В пустынной этой башне пировать.
Глотая горький воздух, гладит Секки
Давным-давно не чищенную медь.
– Прекрасный друг, расстанемся навеки,
Дай мне теперь спокойно умереть.
Он сходит по ступеням обветшалым
К небытию, во прах, на Страшный суд,
И ласточки над экваториалом,
Как вестницы забвения, снуют.
Еще ребенком я оплакал эту
Высокую, мне родственную тень,
Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету,
Благословить последнюю ступень.
Спрашивают, что такое экваториал. Башня такая для наблюдений географических. Это Анджело Секки – великий географ и астроном, наблюдатель сфер небесных.
У человека тело
Одно, как одиночка.
Душе осточертела
Сплошная оболочка
С ушами и глазами
Величиной в пятак
И кожей — шрам на шраме,
Надетой на костяк.
Летит сквозь роговицу
В небесную криницу,
На ледяную спицу,
На птичью колесницу
И слышит сквозь решетку
Живой тюрьмы своей
Лесов и нив трещотку,
Трубу семи морей.
Душе грешно без тела,
Как телу без сорочки, —
Ни помысла, ни дела,
Ни замысла, ни строчки.
Загадка без разгадки:
Кто возвратится вспять,
Сплясав на той площадке,
Где некому плясать?
И снится мне другая
Душа, в другой одежде:
Горит, перебегая
От робости к надежде,
Огнем, как спирт, без тени
Уходит по земле,
На память гроздь сирени
Оставив на столе.
Дитя, беги, не сетуй
Над Эвридикой бедной
И палочкой по свету
Гони свой обруч медный,
Пока хоть в четверть слуха
В ответ на каждый шаг
И весело и сухо
Земля шумит в ушах.
Это гениальная и очень точная рефлексия на цветаевскую тему – на тему «Поэмы воздуха». Из чего душа будет брать впечатления, если не будет тела? Что будет делать эта бестелесная душа? И как надо дорожить вот этим телесным опытом, «пока хоть в четверть слуха… земля шумит в ушах». Что будет на той площадке, где некому плясать? У Цветаевой это как раз довольно радикально решено, и «Поэма воздуха» – это единственный известный мне в русской литературе опыт рефлексии на эту тему.
Пляшет перед звёздами звезда,
Пляшет колокольчиком вода,
Пляшет шмель и в дудочку дудит,
Пляшет перед скинией Давид.
Плачет птица об одном крыле,
Плачет погорелец на золе,
Плачет мать над люлькою пустой,
Плачет крепкий камень под пятой.
***
В магазине меня обсчитали:
Мой целковый кассирше нужней.
Но каких несравненных печалей
Не дарили мне в жизни моей:
В снежном, полном веселости мире,
Где алмазная светится высь,
Прямо в грудь мне стреляли, как в тире,
За душой, как за призом, гнались;
Хорошо мне изранили тело
И не взяли за то ни копья,
Безвозмездно мне сердце изъела
Драгоценная ревность моя;
Клевета расстилала мне сети,
Голубевшие как бирюза,
Наилучшие люди на свете
С царской щедростью лгали в глаза.
Был бы хлеб. Ни богатства, ни славы
Мне в моих сундуках не беречь.
Не гадал мой даритель лукавый,
Что вручил мне с подарками право
На прямую свободную речь.
Это из цикла «Пушкинские эпиграфы» – самого у него жизнеутверждающего, бодрого и неожиданно веселого.
Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет,
Что даже в спектре солнца
Такого цвета нет.
О нет, вот это самое, наверное, любимое. Хотя это тоже само собой:
Вечерний, сизокрылый,
Благословенный свет!
Я словно из могилы
Смотрю тебе вослед.
Благодарю за каждый
Глоток воды живой,
В часы последней жажды
Подаренный тобой,
За каждое движенье
Твоих прохладных рук,
За то, что утешенья
Не нахожу вокруг,
За то, что ты надежды
Уводишь, уходя,
И ткань твоей одежды
Из ветра и дождя.
Ладно, услышимся через неделю. Свободу, счастье и безопасность Жене Беркович, Свете Питрийчук и всем-всем-всем. Пока.