«Один» Дмитрия Быкова: Территория Куваева
Советский Союз остался в истории прежде всего как победитель фашизма. Потому что Советский Союз сделал ставку на модерн. Модерн ему не помог, его не спас; даже, скорее всего, сам этот модерн оказался объектом реванша уже в 30-е годы. Но его хватило на то, чтобы победить страшный реваншистский проект мировой архаики, эту страшную реваншистскую антимодерновую революцию, которая охватила тогда Европу…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Купить книгу Олега Куваева «Территория» на сайте «Эхо книги»
Купить книги Дмитрия Быкова на сайте «Эхо Книги»
Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники. Прежде всего сегодня всех – с Днем радио; всех, кто имеет отношение к радио, и Венедиктова, конечно, заодно, его в первую очередь. Потому что «Живой гвоздь» – это его детище, как и сама возможность выходить в «Одине» дана им, за что спасибо.
Естественно, радио для меня сейчас, наверное, наиболее актуальная тема, потом что мы продолжаем с моими тремя курсами, синхронно сбившимися в кучу в процессе преподавания, порядка 90 человек уже образовалось, такой костяк, – так вот, мы думаем сейчас много о «Teen Drum», «Подростковом барабане». Продолжают приниматься и особенно желательны мне сейчас новые программы, конспекты их, любые монологи, любые «одины», идеи любых подкастов. Если вы чувствуете себя в силах говорить о своем увлечении так, чтобы это было интересно тысячам людей (про миллионы пока не замахиваюсь), если вы морально готовы проводить радиоинтервью и если вам от 15 до 30 лет, you are welcome. Естественно, люди моих лет тоже будут привлекаться, потому что подростки не должны замыкаться в своей нише.
Под подростками я понимаю прежде всего людей определенного склада, а не только определенного возраста. Но предпочтительно, конечно, чтобы аудитория была молодежной, а люди, которые это делают, получали таким образом профессиональное самомнение, профессиональную закалку, то есть формировались таким образом.
Понимаете, ленинская идея… идея Фейербаха… Фейербах ведь считал (по крайней мере, Маркс его так интерпретировал), что философия не должна объяснять, а должна изменять мир. Наверное, ленинская идея, что газета должна не информировать о мире, а организовывать его, создавать заново, – это идея довольно живая.
Мне кажется, что вокруг газеты, радио или телеканала, как показал советский опыт, проще всего организовать авангардную прослойку (в формальном отношении и в философском), которая способна будет отстраивать после всего этого мир. Мир должен принадлежать не 80-летним (при всем уважении к ним), не профессиональным карьеристам от политики или от философии или богословия. Хотя выборы нового Папы – я за ними очень слежу; думаю, что новость придет в прямом эфире, мы постараемся тогда же ее и прокомментировать. Мир не должен принадлежать старикам. Спасать, вывозить и вытаскивать его молодым, жить в нем молодым. Поэтому я за то, чтобы предельно активизировать людей, находящихся сегодня не в возрасте дожития, а в возрасте общежития, условно говоря.
Нам нужна, кстати, религиозная передача, потому что пока все диспуты – религиозные и мировоззренческие, – которые предлагаются, имеют слишком обобщенный характер. Нам нужен молодой человек, способный с другими молодыми людьми разговаривать о другой вере – не о корчевниковской, а о более личной, менее формализованной, менее огосударствленной. Нам нужны люди, способные говорить о новейших успехах биологии, о главных поисках в области физики, о проблемах современного здравоохранения. Вообще люди, которые называются в широком смысле естественниками, у нас необходимы. Гуманитариев у нас много, но, опять-таки, какие это гуманитарии? Понимаете, мне нужны, как мы в «Прямой речи» делали, «второе поколение». Это было очень успешно. Мне нужны лекторы, которые способны говорить о литературе не в теоретическом, а в прикладном аспекте. Говорить о том, как сделано, как написано.
Основа формального подхода – инструментальная. Формалисты, будучи сами профессиональными писателями (как Шкловский или Тынянов, Брик), рассматривали литературу не как чужое и не как готовое дело, а как живой процесс. Процесс, в котором происходит движение форм: так маргинальное перемещается в мейнстрим, и наоборот. То есть нам нужны люди, которые могут рассказать, как написать сегодня документальное расследование, как написать научно-популярную книгу. И естественно, нам нужны люди, которые рассказывают о своем навыке аутотерапии, психотерапии. Я получаю массу писем от людей, которые спрашивают, как жить, когда опустились руки. Жить иначе, потому что раз они опустились, значит, что-то было сделано неправильно.
Я против таблеток. Хотя… Поймите, если человек действительно болен, если он сидит в глубокой депрессии, он должен прибегать к таблеткам, потому что депрессия в клиническом смысле сама не пройдет. Но если человек садится на таблетки просто, чтобы не делать самому какую-то часть работы, нужна аутотерапия. Нужен искусственно вызванный интерес, подъем… Вот, кстати, к вопросу о том, как будет называться следующая книжка стихов. Пока – я готов это вбросить для обсуждения – я готов ее назвать «Подъем». Во-первых, там есть стихотворение, которое так и называется, которое как-то характеризует ее настроение. Она была написана на подъеме, в состоянии не скажу бодрости, но радости. Отчасти этот подъем был связан с тем, что у меня было два фантастически талантливых курса, я при всем желании не смог поставить ни одной четверки, просто ни одной. Все, написанное студентами, отличалось оригинальностью, никакой искусственный интеллект ничего подобного бы не выдумал. Правда, там и вопросы были сформулированы серьезные.
Отчасти этот подъем был связан с ощущением, что в России пошли процессы не столько распада, сколько переосмысления. А может быть, это было связано, опять-таки, с тем, что я все время с молодыми. Мать же говорила, что школа отмывает душу, погружает человека в актуальный контекст. Может быть, если бы я с ровесниками больше общался, я бы уже сошел с ума. Но я общаюсь с т теми, у кого в реальном смысле все впереди, кого волнуют великие вопросы. Они молодых волнуют больше, чем нас с вами. Old crags, как мы себя любим называть.
Естественно, возникает вопрос, и мне его уже задали, спасибо. Планирую ли я каким-то образом защищать анонимность участников, потому что сотрудничать со мной токсично и опасно, потому что я иноагент (говорю я об этом с гордостью), а иноагенты не имеют права заниматься образовательной деятельностью. Во-первых, это деятельность не образовательная. Там будут мои лекции, конечно, и мы сейчас как раз обсуждаем со студентами, какие лекционные курсы вы бы хотели услышать. Я с удовольствием буду исходить из ответов на вопросы. Но менеджмент Teen Drum – это не иноагенты, это люди, которым 18-20 лет, и сотрудничая с ними, вы ничем не рискуете. Я в Teen Drum абсолютно такой же сотрудник (мы называем это «диспетчер эфира»), как и все остальные. Диспетчер эфира… Мы пока планируем выходить ежедневно, но пока 8 часов. У нас есть костяк – даже не из девяноста, а элитная группа из тридцати человек. Элитная – потому что они пашут больше всех. Так вот, человек будет выходить раз в месяц в эфир на восемь часов (раз в месяц, потому что их тридцать), компонуя и выводя стрим разных гостей, кто у нас предусмотрен в секте, выводя регулярные ежечасные выпуски новостей (как это делалось на «Эхе»), мобилизуя корреспондентов в те точки страны или земли, где что-то происходит.
Ну вот получили мы сообщение о калифорнийских пожарах. Наш американский корреспондент летит туда. Получили мы сообщение о римских выборах Папы; о том, что конклав наконец собрался с мыслями и пошел белый (или черный) дым, – соответственно, наш итальянский корреспондент летит в Рим. У нас довольно много релокантов, готовых делать репортажи с мест. Вот так это будет выглядеть организационно. Это будут восемь часов, которые вы не обязаны целиком проводить с нами, но мы обещаем, что они будут интересными.
Вот едет человек в машине, например (мне довольно часто это приходится сейчас делать). Он будет слышать, по крайней мере, молодые и веселые голоса, которые будут высказывать нестандартные точки зрения. Это будет нашим ноу-хау. А как радио будет зарабатывать деньги, я посмотрю. Подростки – единственная категория населения, которая способна работать за удовольствие, за удовольствие общения. Естественно, хищнически наживаться я на них не намерен, мне вообще бы не хотелось, чтобы Teen Drum мне лично что-либо приносил.
Естественно, я буду учить их зарабатывать, мы будем искать рекламу, мы будем наниматься гидами в какие-то группы. Потому что огромное количество релокантов сможет так рассказать о Тбилиси, Ереване или Стамбуле, как не расскажет никакой профессиональный гид. Это историки, они знают лучше. Вот такие будут планы. Поэтому с Днем радио всех.
И всех, как говорят перед Пасхой, кто празднует, с Днем Победы. День Победы в Великой Отечественной войне, сколько бы его ни эксплуатировали разные звероподобные существа, сколько бы на нем ни наживались современные идеологи путинизма, как бы к нему ни примазывались ветераны захватнической и подлой войны, это все равно праздник, который никто не может ни скомпрометировать, ни отменить. Наверное, это единственный светлый праздник в советской истории, наряду с Днем космонавтики, который ничуть не утратил своего исторического и всемирного значения.
Нацистская Германия могла делать идола из Вагнера или Ницше и праздновать их дни рождения как государственные праздники. Это сильно повредило Вагнеру и Ницше, но это их не отменило. Равным образом, после дня рождения Гете, которого тоже широко примазывали к идее немецкой, к идее фашистской, Гете не отменился. Была попытка Томаса Манна в «Докторе Фаустусе» пропустить немецкую историю и культуру через постнацистский фильтр; посмотреть, что осталось, что не скомпрометировано и где, в какой момент произошел роковой поворот, который завел немецкую культуру в кровавый тупик. Были ли это Нибелунги, был ли это Ницше. В конце концов, как писал Манн: «Если нация не чтит своих великих, значит, она их не заслуживает». Значит, своих великих надо отмыть. Никакие попытки уничтожить смысл Дня Победы, размыть этот праздник… а они начались очень рано, уже в 1947-1949 годах начинались сеансы национального самообольщения. И русский национализм поднял голову еще во время войны. Хотя, казалось бы, сама идея национализма была скомпрометирована навеки, ан нет. Ни одну идею, как мы видим, нельзя скомпрометировать навеки. Видимо, придется разбираться с национализмом и сейчас.
Но невзирая на все это, Советский Союз остался в истории прежде всего как победитель фашизма. Потому что Советский Союз сделал ставку на модерн. Модерн ему не помог, его не спас; даже, скорее всего, сам этот модерн оказался объектом реванша уже в 30-е годы. Но его хватило на то, чтобы победить страшный реваншистский проект мировой архаики, эту страшную реваншистскую антимодерновую революцию, которая охватила тогда Европу.
Так получается, душа по природе христианка, а человек по природе модернист, потому что он живет из прошлого в будущее, а не наоборот. Интенция, направление, вектор времени – все равно будущее, а не прошлое, рост, а не деградация. Поэтому нынешнее – то, что называется «правым поворотом» или реваншем архаики, – все это временные явления. Вопрос в том, чтобы изнутри этого времени не думать о людях слишком плохо.
Модерн тоже не праздник, это тоже тяжелое испытание. У модерна одно преимущество. Он совпадает с вектором истории, вот и все. Естественно, что далеко не всегда история – это эволюция к будущему, эволюция к хорошему. Как замечательно говорил Синявский: «Солженицын эволюционирует необязательно по отношению к небу, не всякая эволюция есть шаг вперед». Но так я для себя, по крайней мере, вывел в «Демоне поверженном», что прогресс – короче, но интенсивнее. А ретардация или реванш – дольше, но слабее. Он довольно вяло происходит. Собственно, как сформулировал Ленин: «Шаг вперед, два шага назад». За десять лет исторического прогресса Россия успела столько, что двадцати или тридцати последующих лет реванша (условно говоря, до середины 50-х годов) оказалось недостаточно, чтобы эти ростки заглушить. Наоборот, эти ростки дали новую, буйную поросль новых взлетов в 60-е, в 70-е. Вообще, 70-е – это очень сложное и многовекторное явление. Каким образом в России происходила внутренняя борьба в 60-е и 70-е – как раз об этом я читал курс в Свободном университете. Увы, сейчас он закончился, но я намерен к нему возвращаться. У меня есть ощущение, что интерес к сегодняшней теме (Куваев с его «Территорией») появился именно в процессе пересказывания литературной и мифологической истории 70-х годов. Потому что «Территория» – новая попытка создания мифа. И она сработала, как ни странно. А о том, почему она сработала, мы будем говорить.
Поэтому всех, кто празднует День Победы; всех, кто скорбит о павших; всех, чьих родственники не вернулись; всех, чьи родственники вернулись необратимо другими, страшно переменившимися; всех, кто перенес, выжил, выстрадал эту войну… Я не могу сказать, что я их поздравляю, хотя выживших надо поздравлять. Главное – я хорошо их понимаю, я соучаствую в их работе, потому что мы все, так или иначе, боремся с фашизмом сегодня.
Я обещал довольно много новых стихов сегодня почитать. Наверное, я не буду этого делать, потому что это как-то не слишком прилично. Но одно стихотворение я прочту точно.
Мой дед, еврей московский,
С фашизмом воевал
И лег на Востряковской (это платформа, где расположено кладбище)
На вечный свой привал.
И я воюю тоже
В рядах его полка,
Хоть мой привал, о Боже,
Далек еще пока.
Тогда мы победили –
И нынче победим,
И мир, спасен от гнили,
Предстанет невредим,
Очистится от срама,
Воспрянет по весне –
Хоть нынче, скажем прямо,
Не всякий верит мне.
Мой дед пришел когда-то
Домой, в район Арбата,
И я вернусь домой,
Но верить трудновато,
Что участи солдата
Избегнет правнук мой.
Война – такое дело,
Она идет всегда.
Конечно, надоело,
Но деться-то куда?
Да, деться некуда. Но это не значит, что надо руки опускать. Напротив, нас ожидает сейчас отложенное, давно вымечтанное торжество доброты, милосердия, взаимопонимания; всего того, что наши дети, безусловно, заслужили, что мы обязаны им обеспечить.
«Пошел черный дым, Папу не выбрали, не сумели избрать. Голосование длилось три часа». Ну что вам сказать? Это как раз хорошо. Потому что если был бы очевиден ответ, тогда можно было бы и не ждать. А он не очевиден. На кого Господь возложит тяжелейшую задачу вывода христианства, вывода мира из долгого кризиса, возвращения из этого тупика, в который уже явно уперлись… Да, тут поле битвы – сердца людей. Это не будет быстрый процесс. Но и три года длится он не будет, как когда-то, дай бог памяти, в 1265 году. Мы сегодня-завтра-послезавтра узнаем это имя, и оно, я думаю, для большинства будет обозначать надежду. Надежда – состояние для многих робкое и приятное, но с другой стороны, надежда все-таки лучше состояния тупика. Мне так кажется.
«Хочу найти детскую книгу о Сталине и его деятельности, чтобы познакомить с этим явлением ребенка 11 лет. В сети нашла только «Сталинский нос»: книга хорошо передает атмосферу того времени, но меня смущает нереальная концентрация всех бед в одной семье. У мальчика папа в НКВД (это уже ужасно), затем папу объявляют врагом народа, ребенка лишают всего, в том числе жилья; в школе происходят неприятные события, а в конце выясняется, что и маму мальчика, американку, сдал тот же отец-нквдэшник. Все это кажется перебором. Стоит ли покупать такую книгу ребенку?»
Я ничего не знаю о книге, о которой вы говорите. Она мне кажется каким-то вымыслом. Вряд ли такая книга может существовать, тем более называясь «Сталинский нос». Но если она существует, давайте, я только рад. Но что надо читать ребенку о сталинизме? Очень мало книг, которые бы рассказывали о судьбе детей в это время. Это, конечно же, аксеновское «Логово льва», построенное на воспоминаниях детства. Между прочим, я не вижу ничего дурного в том, чтобы ребенку 11-12 лет дать почитать магаданские главы «Ожога». Когда у Толи фон Штейнбока вторично арестовывают мать, и Ченцов его избивает. «Ну ты и говно шоколадное», весь это эпизод. Видите ли, «Ожог» вообще мне кажется книгой, которую надо читать в 15-16 лет, в подростковые годы. Это возраст, когда больше всего интересуют любовь и смерть. Но, поскольку «Ожог» сложно написан, это авангардное произведение, синкопированное, джазовое, там такое разделение ритма. Не всякий читатель сразу поймет, что основной персонаж делится на пятерых; не сразу доходит, когда они начинают играть тутти. Так что только магаданские главы про Толю фон Штейнбока. Я думаю, если вы вырежете их из книги, молодой человек ничего не потеряет. А потом вернется к чтению, вооружившись новыми знаниями, новым модернистским вкусом.
Я думаю, что книга аксенова «Ленд-лиз» была задумана как подростковая. Во второй части (к сожалению, незавершенной) там описан вариант пинчоновского chant of chance… у Пинчона это стратостат или дирижабль, а здесь – линкор. Но дать почитать ребенку первую часть «Ленд-лиза» очень полезно.
Но это не только Аксенов. Проблема в том, что сталинизм – недетское явление, недетское чтение. Поэтому лучше выбирать тех авторов, которые, пройдя через ужасы лагерей, атмосферу всеобщего страха и предательства, не утратили внутренней силы и внутренней насмешливости. Вот Валерия Фрида («58,5») необходимо читать подростку 12-15 лет. Думаю, что чрезвычайно полезно почитать Окуневскую, ее воспоминания – «Татьянин день», насколько я помню, – там очень много вещей, которых просто негде больше взять. Надо читать, понимаете, все, что как-то характеризует, может быть, болезненную, может быть, извращенную, но атмосферу этого явления. Потому что сталинизм – это не просто «Триумф и трагедия» Волкогонова, а это была атмосфера взвинченного праздника. И понимать значение трудового, героического самоопьянения надо. Потому что надо понимать, чем был уравновешен, как бы скомпенсирован террор.
Я думаю, что подростку можно почитать и «Истребителя». Грех себя совать во все бочки в качестве затычки, но это книга (по крайней мере, некоторые главы), которая рассказывает о героизме летчиков, но и о тупиковости этого пути. Наверное, я думаю, подростку это могло быть интересно.
В смысле исторических работ…. Радзинского считают историком попсового плана, хотя он очень подготовленный человек, историк-архивист, у него историко-архивное образование. Он интересный малый: по-моему, он великий драматург и очень интересный биограф. Во всяком случае, его исторические работы и книга о Сталине в первую очередь (не о Распутине, не о Николае Втором, а именно о Сталине)… Там много легенд, там подробно исследована сталинская мифология, где интересно переосмыслен Даниил Андреев. Я не думаю, что подросток способен прочитать «Розу Мира». Чтобы читать «Розу Мира», надо хотя бы немножко понимать, что такое эзотерика. Но переваренную, скажем так, адаптированную для современников «Розу Мира» Радзинский пересказывает довольно убедительно.
Я мог бы рекомендовать и первый том «Апокалипсиса от Кобы» (вторые два трагичнее, публицистичнее, сложнее написаны, но сама трилогия – это выдающаяся книга). Я думаю, что первый ком «Апокалипсиса от Кобы» и сама первая вагриусовская книга о Сталине – это очень полезное для подростка чтение. О Сталине во всем мире написаны фундаментальные труды. И для подростка не будет особенного вреда, если он прочтет Монтефиоре, или он если даже Коткина прочтет (сейчас на выходе третий том). Заворота мозгов у него не будет, там очень популярно все изложено. Но нужна системная вещь, которая предлагала бы системный взгляд на сталинизм. Если вас интересует передача атмосферы, которая в обществе царила, то лучше всего эта атмосфера передана в «Судьбе барабанщика» Гайдара.
Эта книга стоит в одном ряду с «Мастером и Маргаритой», по крайней мере, для меня. Не по качеству художественному, нет, а по чувству и пониманию демонического. Ведь там этот старик Яков и инфернальный дядя – это совершенно демонические фигуры.
Скоро спустится ночь благодатная,
Над землей загорится луна.
И под нею заснет необъятная
Превосходная наша страна.
Спят все люди с улыбкой умильною,
Одеялом покрывшись своим.
Только мы лишь, дорогою пыльною
До рассвета шагая, не спим.
Какая травестия любимых мотивов самого Гайдара! Это же он в образе отца в «Судьбе барабанщика» говорит, что «Не пылит дорога, не дрожат листы» – это солдатская песня. А вот пример опошления этой дорожной пыльной романтики: «Спят все люди с улыбкой умильною», «превосходная наша страна». Гайдар был наделен волшебным стилистическим чутьем, я бы даже сказал, маниакальным. Он стремился к волшебной пластической выразительности, как мало кто. И уж конечно, из писателей своего поколения как стилист он на первом месте. На второе я честно поставил бы Фраермана и, может быть, только на третье – Паустовского. Потому что у Фраермана есть вещи совершенно мирового уровня, и прежде всего это «Дикая собака Динго» – лучшая повесть о первой любви, какая появилась в советское время.
У меня были споры с Жуховицким, в какой степени можно доверять Распутину, но, по крайней мере, распутинское описание атмосферы в «Живи и помни», атмосферы в семье, в деревне, в стране, – она поймана им. Невзирая на некоторую искусственность и некоторую книжность Распутина (это и Лев Лосев отмечал). Но тем не менее, «Живи и помни» для атмосферы времени дает понимание особенное, конечно.
Кстати говоря, вчера – 16 лет с тех пор, как нет с нами Лосева. Странное такое чувство: лишний раз понимаешь, насколько это были бессодержательные годы. Я пересмотрел мои с ним интервью, другие интервью, книги его перечитал мемуарные; все, о чем он предупреждал, происходит; все векторы им отслежены и абсолютно точны (прежде всего, вектор гниения империи). Ну и конечно, стихи его никем не превзойдены. Никто не переплюнул Лосева, он в точности формулировок, в изобретательной, парадоксальной и при этом внешне неброской рифмовке, в удивительной откровенности, исповедальности, обнаженности поздних стихов, в умении называть вещи своими именами, – я думаю, он сейчас самый близкий мне поэт, наряду со Слепаковой. Я продолжаю восхищаться тем, что он говорил и делал для меня. Это абсолютно живо. И вот за все это время, которое прошло после него (да и во многом время, которое прошло после смерти Слепаковой, 27 лет с 1998 года), ничего лучше не появилось. Это страшное ощущение, что мы это время потратили, потратили ни на что. И собственные мои 57 лет потому мне и кажутся таким подростковым возрастом, таким teen drum, что мир прожил за эти полвека гораздо меньше, чем за вторую половину ХХ столетия, в которую отложились огромные интеллектуальные движения.
Практически вся полемика за эти годы была набросана на вентилятор, практически все явления были явлениями деградации и распада, своеобразной дисфункцией. То есть за пятьдесят лет, прошедшие с 1975-го, мир не стал умнее, мир не заглянул дальше. Наоборот, он как бы отполз от того края, от сверхчеловеческого и эволюционного скачка, который был обещан в то время. Но бесконечная сложность 70-х как-то рассосалась, как-то растворилась, как легкое дыхание у Бунина. Нет ощущения, что время прошло насыщенно. Впрочем, у Окуджавы тоже было такое чувство. Он говорил: «Мне все время было сорок, а потом вдруг стало семьдесят». Вот мне все время было двадцать четыре года, и вдруг стало (то есть я пока не ощущаю этого, но вдруг), станет семьдесят. То есть я доживу до этого, что главные события моей жизни, главные отсроченные перевороты и решения, все дела, где могло бы потребоваться мое участие, произойдут после шестидесяти. Это, конечно, приятное ощущение, потому что старость будет скрашена большими событиями, великими рисками и ожиданиями. Но, конечно, хотелось бы, чтобы это было сейчас.
«Когда и где вы планируете быть в Филадельфии?» Андрей, я сейчас улетаю в Калифорнии. Собираюсь быть в Филадельфии в последние дни мая. День рождения матери я там бы хотел отметить, почитать стихи из новой книжки, как раз из «Подъема». Если будет на то милость моих калифорнийских организаторов, я планирую в последнюю неделю мая. Но вас я предупрежу.
Что будет в Калифорнии? В Калифорнии будет один вечер 16-го числа. Да, будет две лекции, понятное дело, в Сан-Франциско: одна про Окуджаву, вторая – про то, о чем мы будем говорить сегодня, «концепт зоны и территории в литературе 70-х годов», то есть это «Пикник на обочине» и «Территория» Куваева. Об этом я сегодня буду говорить, как бы давая затравку на лекции. 16-го у Маши Разиной почитаю стихи из новой книжки. А вот в 18-го, если ничего не повредит, мы планируем событие важное для меня и счастливое.
Александр Константинович Жолковский, один из вождей структурального рывка, «бури и натиска» 60-70-х годов, видный представитель московской семиотической школы, автор легендарных виньеток и множества очень полезных книг о Зощенко, например (о поэтике недоверия), многих статей о Пастернаке, замечательных сборников о поэтике («Блистающие одежды»), и так далее. Мы с ним будем делать такой же паблик-ток, как делали в Принстоне с Лекмановым. Просто большое количество людей, которые там побывали, и большой интерес к этому меня двигает продолжать делать эти встречи с ведущими филологами. Уговорили мы и Ладу Панову, жену Жолковского, там поучаствовать, специалистку по Ахматовой и Кузмину. Говорить будет о том же, о поэтике жизнетворчества, о скандале как жанре, о влиянии гения на эпоху. Каким образом гений влияет на эпоху, на современников? Они его любят или ненавидят? Они за ним тянутся или пытаются его «развидеть», как нынче говорят. Вообще, в основном это будет посвящено проблеме гения глазами современников. По ходу дела, конечно, поговорим о поэтике жизнестроительства.
Я думаю, мы уговорим Жолковского почитать что-то из виньеток, наиболее дерзких и неприличных, это такие автобиографические заметки в том числе и о виденных им лично гениях. Моя роль в этом процессе скромная, модераторская. Да, 18 мая. Следите, я точно укажу, где это будет происходить. В принципе, это в Малибу; там есть трудности после пожаров с тем, как добраться. Но я думаю, Жолковского с Пановой можно послушать, проехать 40 минут. Надеюсь, больших пробок не будет. Это именно разговор о том, как соотносятся жизнь и литература, в какой степени литература помогает выжить, а в какой степени губит и мешает, и так далее.
«Что вы думаете о новой книге Асмолова?» Я, к сожалению, не видел новую книгу Асмолова, мне очень было бы интересно ее посмотреть.
«Когда ждать выхода романа «Интим»?» У меня есть договор с издателем о сдаче книги 31 августа. Но я, как и всегда, боюсь. Я назначил себе дедлайн для «Подъема», для книжки стихов, потому что я не могу подставлять Урушадзе, ему надо ее выпустить до начала лета, потому что лето – мертвый сезон. Я заодно не хочу, чтобы она интерферировала с американским изданием «VZ», мне как-то надо развести их по времени. Поэтому я себе поставил четкий дедлайн, что я 9 мая сдаю книгу стихов.
С «Интимом» не совсем так жестко, и я думаю, что я не уложусь. Потому что я в процессе подчистки и лакировки данной книги придумал одну сюжетную линию, которой не было вообще, которая резко все оттеснила. Ее надо будет каким-то образом вплавлять, вплетать в довольно сложную романную конструкцию. Я не очень тороплюсь, мне хочется, чтобы это был шедевр. Это всегда так хочется.
«Читали ли вы Патрика Уайта? Заслуженно ли он получил Нобелевскую премию?» Патрик Уайт, насколько я помню, австралиец. Я сейчас проверю, все держать в голове невозможно. По-моему, это австралийский автор. Да, башка помнит, ничего не сделаешь. Он получил Нобеля за эпическое мастерство, получил за «Едущих в колеснице», «Вивисектора», «Око бури». Я читал у него один роман, который как раз посвящен множественным личностям. Читал его потому, что мне в любом случае надо было избежать повторов. Надо было, чтобы я никого не повторял. «Древо людское» я не читал, хотя эта книга считается у него главной.
Я забыл, как именно назывался вот этот роман про множественную личность, сейчас я найду. Не вспомнишь. «О многом в одном», мемуары – это я читал совершенно точно. В любом случае, когда я прочел его текст, я с радостью убедился, что мы смотрим на проблему с совершенно разных сторон. Что для него это другая метафора. А, вот, как раз это – «Воспоминание о многих в одном». Я помню даже, где я ее купил. Я приобрел не в Австралии, а, как сейчас помню, купили мы ее в «Лабиринте» в Принстоне, в потрепанной (used and wasted books) обложке, и я радостно убедился, что там описано последовательное возрастное подключение разных личностей героя, его трансформации, но никоим образом не расстройство multiple disorder. Из того, что я знаю про Патрика Уайта… Он творил в том жанре, который для меня самого довольно труден и закрыт, – в жанре семейного эпоса. А этого я не то чтобы не понимаю, но после «Семьи Тибо» для меня в этом жанре не было прорывов. Может быть, его стоит читать подробно. Вот мне пишут, что надо читать «Око бури».
Он получил Нобеля в 1973-м. Заслуженно ли он получил его? Незаслуженного Нобеля не бывает. Если писатель заставил о себе так говорить, то, значит, что он открыл какие-то новые горизонты. Необязательно географические, необязательно он нанес на карту мира свою страну. Может быть, он открыл небывалый стиль или небывалую среду, в нее погрузился. Но я абсолютно убежден, проживи, скажем, Джойс лишние пять лет, переживи он хотя бы мировую войну, своего Нобеля он бы получил. Думаю, что и Толкиену светило, хотя, к сожалению, так получилось, что серьезное отношение к фэнтези и вообще к жанру фольклорному мы стали наблюдать только в 70-е годы. Но Толкиен дожил до настоящего мирового признания.
«Поделитесь своей оценкой прозы Каменского». Знаете, у Каменского проза на 90 процентов мемуарная или автобиографическая. Я помню, какое впечатление на меня произвела последняя строка его автобиографии: «С 30-го года мы с Каменкой в колхозе». Мне страшно стало, конечно, за эволюцию этого человека, отважного летчика. Но он всегда был слишком позитивный, слишком жизнерадостный, чтобы быть настоящим футуристом. Все-таки Маяк со своим отчаянием и трагедией своей к моему идеалу литератора поближе.
У Каменского были первоклассные стихи, у Каменского были замечательные мемуары о Маяке, у него было то радостное, редкое в русской литературе чувство жизнеприятия, жадность к людям, доброжелательность к людям, которых мы в русской литературе (особенно в декадентской) не встречаем. Но при всем при этом Каменский на фоне Хлебникова, даже на фоне братьев Бурлюков (я уж про Маяка не говорю), для меня немного простоват. И разинская вся его поэма… Хотя я из нее помню какие-то куски:
Сарынь на кичку,
Ядреный лапоть
Пошел шататься по берегам.
Сарынь на кичку.
Казань — Саратов.
В дружину дружную
На перекличку,
На лихо лишнее врагам.
Это все немножко, понимаете, плакат. Я помню, что было время, когда Каменский представлялся из всего отряда русских футуристов самым душевно здоровым. Я знал многих людей, которые его любили и читали, для которых он был идолом, примером правильного отношения к людям и миру. Но я никогда не дотягивал до такой степени душевного здоровья.
Кстати говоря, и проза его, и некоторые имевшиеся пьесы, и стихи, – все выдержано более-менее в одном жанре. Все, что писал Каменский, было выдержано в одном жанре – это был жанр «каменский». Даже его рисунки, которые он в последние годы, будучи полупарализованным, рисовал – то Маяковского, то Ленина, то сцены охоты. Это тоже детское и трогательное.
Но я больше всех из футуристов люблю Николая Бурлюка, который, по-моему, в отличие от Давида, был гениальным поэтом; Елену Гуро, которая вообще не футуристка ни разу, а просто случайно попала в компанию. Ну и Маяк остается для меня любимым поэтом, как к нему ни относись. Я надеюсь, что очень скоро книга о нем выйдет и по-английски.
Для меня книжка «Тринадцатый апостол» была преодолением личного кризиса. Я помню, был тогда в Принстоне, временно один, потому что подруга моя тогдашняя уехала в Москву. Досуг мой скрашивало только чтение книг в «Лабиринте» в окнах между лекциями, общение с принстонскими русскими, Лекманова тогда еще не было там, Левинга тоже. Поэтому мне было одиноко. Для преодоления одиночества я придумал себе такую универсальную еду. Я научился там готовить севиче. Был магазин, где продавались куски и квадратики разнообразных рыб, в диапазоне от рыбы-меч до желтохвостика, а рядом продавался лимонный маринад, который стоил копейки. Покупается булка хлеба, покупается банка маринада и баксов на двадцать разнообразных кусков. Все это смешивается. Приходят студенты в гости, чтобы пообщаться, сжирают все и уходят счастливые. Вот это было такое ощущение некоторой заброшенности. И для того, чтобы не сойти с ума, я с дикой интенсивностью писал про Маяка.
Я помню, придумал себе сверхзадачу. У Маяка было такое стихотворение – «Барышня и Вульворт», где описана девушка, сидящая в витрине магазина, точащая бритвы и ножи. И я решил проследить судьбу этой девушки. В Америке же все документировано. Есть фотография, где Маяковский стоит у этой витрины. Девушка действительно очень красивая и очень печальная. Девушка действительно сидит в витрине, предлагает всем желающим бритвы и ножи. Это огоньковская публикация, у Кольцова. Рядом с выражением крайнего озверения стоит Маяковский, недовольный буржуазным образом жизни. Я проследил судьбу этой девушки, все документы были: в Америке ни одна судьба не пропадает.
Она работала в этой фирме, она вышла замуж за военного летчика, сын ее потом во Вьетнаме воевал. Вся ее судьба мне показалась наглядной, в ней был весь ХХ век. Но книга и без того была рыхлой, и этот биографический кусок туда не влез. Вообще, работа над реконструкцией жизни Маяковского в Штатах… я нашел даже магазин, где он купил курточку с кенгуровым воротником (единственное американское приобретение), – это была любопытная задача, такая реставрация американского Маяковского. В Чикаго я видел зал, где он выступал.
А в остальном моя тогдашняя жизнь была довольно горька, потому что, по большому счету, кроме студентов и коллег, я был никому не нужен. Но все это было временем, как я теперь понимаю, большого пересмотра и большой расчистки моей жизни перед главной встречей в ней. Перед тем, как в моей жизни случилась последняя, я надеюсь, глубокая трансформация. Потом уже Кевхишвили, как ангел-утешитель, спасла меня, и я воскрес душой.
«Какой фильм вы бы посоветовали о Второй Мировой? Я смотрел «Двадцать дней без войны» после вашего отзыва, мне понравилось». Из военных фильмов есть два, которые я бы не рекомендовал, они считаются самыми страшными, самыми реалистичными. Многие считают их лучшими. Это «Старое ружье» и «Иди и смотри». Мне кажется, этих фильмов, по крайней мере, подростку надо избегать. Я никогда не мог пересмотреть «Иди и смотри», и мать говорила, что это за гранью искусства и нарочно так сделано.
Я думаю, что из военного кино надо смотреть то, что сделано во время войны. Потому что это несет в себе какой-то заряд тогдашней жизненной силы. Прежде всего – «Жди меня». Лучшая роль Серовой, одна из лучших ролей Свердлина, потрясающий симоновский сценарий. Я говорил много раз, что в одном эпизоде, когда Серова перед зеркалом поет: «Хороша я, хороша; плохо я одета, никто замуж не берет девушку за это», – больше женского характера, чем во всем тогдашнем женском кино, чем даже в ее фильме «Девушка с характером», довольно забавно.
Я завтра увижусь с Петей Багровым. Я планирую его позвать в один из эфиров, все-таки Багров – величайший киновед и историк кино нашего времени, наряду с такими людьми, как Марголит или Ковалов. Он обладает еще и даром заразительно и убедительно рассказывать о кинематографе. Ну и конечно, наш Гивенс, на чей семинар по Тарковскому я уже записался. Он ведет у нас семинар по Тарковскому в осенний семестр. Ведет так удачно, что окно между моими лекциями приходится на его семинар. Хотя и Виктора Филимонова слушать о Тарковском тоже интересно.
О Тарковском, чтобы о нем говорить и писать, надо обладать интеллектуальным запасом Туровской. При этом сама Туровская не считала Тарковского интеллектуалом. Она говорила: «Он был человек мистический, но, в отличие от нас с вами, ему это было не нужно». Конечно, книга «Семь с половиной» Туровской – один из главных текстов по Тарковскому.
Так вот, Багрова я собираюсь позвать, чтобы поговорить о военном кино. Это тема, которую советский кинематограф далеко не исчерпал, не закрыл, а постсоветский остановился, и там, кроме разовых попыток вроде лебедевской «Звезды», особо не на чем взгляду отдохнуть.
Конечно, я думаю, что американский фильм «Нюрнбергский процесс» (1960-х годов) – одно из величайших концептуальных высказываний о Второй Мировой войне. Берт Ланкастер там сыграл едва ли не лучшую свою роль. Какие же фильмы еще? «Баллада о солдате», просто по невероятному художественному решению. Да, «Баллада о солдате».
Да, вот, спасибо, «Сталинский нос» – теперь у меня есть ссылка на книгу.
«Прочтите стихи про Баха». Может быть, прочту ближе к финалу, когда впаду в ностальгическое настроение. Я не очень хочу делать из «Одина» поэтическое представление, а с другой стороны, мне же надо как-то готовиться, у меня чтение стихов большое через неделю, надо вспомнить хотя бы элементарные навыки общения со зрителем.
«Каким вам представляется место Друскина среди чинарей? Считаете ли вы его хорошим литературоведом?» Друскин не был литературоведом. Он был спасителем текстов, спасителем архива. Вообще, это вопрос, скорее, к Мейлаху, главному знатоку обэриутов. Кстати, слава богу, что я вспомнил. Миша, дорогой (я счастлив, что могу вас так называть), я вам обещал подборку, и я вам ее вышлю сегодня же. Клянусь. Я если иногда не отвечаю, то просто из-за разъездов. Михаил Мейлах – главный публикатор Введенского, составитель известного первого двухтомника, наиболее авторитетный исследователь интертекстуальных связей, внутренних ассонансов и диссонансов в этом сборище друзей, оставленных судьбою. Я думаю, моральный климат кружка чинарей, их сложнейшие взаимоотношения, глубочайшую депрессию, чувство богооставленности, выключенности из жизни, которое эта группа с самого начала испытывала, – я думаю, здесь Мейлах понимает больше всех.
Друскин был философом, а не литературоведом. Мне когда-то Алексей Машевский говорил, что для понимания его философских работ нужен очень большой бэкграунд, очень большой багаж. Хотя я считаю, что все, что ясно помыслено, должно быть ясно высказано, по Витгенштейну. То, что сказано, должно быть сказано ясно. Но у Друскина сложность мыслей диктует сложность стиля. Совершенно гениальный фрагмент о страхе. Когда он шел по вырубке, по полуденному лесу, кузнечики стрекотали, и вдруг среди этого стрекота он ощутил страшное молчание мира, черную настороженность. И вот этот звон насекомых в воздухе… насекомые вообще в поэтике обэриутов, чинарей обозначали смерть. Почему и как – это можно долго объяснять, восходить это еще к тургеневскому «Насекомому» – стихотворению в прозе о смерти. Насекомое так страшно именно потому, что оно так совершенно. Помните, у Кушнера: «Я думал, почему в стихах обэриуты…». Сейчас я, кстати, его найду.
Друскин – замечательный толкователь молчания мира, он продолжает, если угодно, линию Леонида Андреева в его первом и самом удачном рассказе «Молчание». Как с этим молчанием взаимодействовать? Друскин даже не строгий философ, он очень изощренный и тонкий описатель новых состояний. Ведь ХХ век именно эти новые состояния описывает, а состояние Друскина и вообще чинарей (почему чинарей? Потому что они пытаются в мире выстроить иерархии, новые связи, Хармс, например, их выстраивает – в рассказе «Связи»). Знаменитая фраза, кажется, Введенского: «Вы думаете, что связаны плечо и пиджак, а я думаю, что связаны плечо и четыре». То есть разнообразные попытки в мире, лишившемся иерархии, в мире, лишившемся смысла, нащупать альтернативные лестницы, альтернативные вертикали. В этом плане Друскин, конечно, великий мыслитель, но я думаю, что для его понимания надо не столько знать мировую философию, сколько знать Каббалу. Он во многом исходит из каббалистики, он пытается мир прочитать как текст, и это публицистическая практика, конечно.
Потом, понимаете, вызывает восторг то, как он, лишившись этой среды, и Липавского, и Вагинова, и в первую очередь Хармса, которого он знал и любил, он пытается в одиночестве сохранять тот уровень интеллектуальный, который был присущ его диалогам записанным. Как Стругацкий говорил: «Я пытаюсь в одиночку пилить там, где раньше мы работали двуручной пилой». Без диалога, без традиций диалога философия мертва. А Друскин был один. И я не представляю, каково ему было без этой компании, без этого хора поэтического удерживать уровень разговора.
Но все его тексты, безусловно, читать следует. Потому что это явление не столько даже культуры. Это явление и феномен величайшей озадаченности. Вот я уже вижу у себя ссылку на кушнеровское стихотворение, но я не нахожу этого стихотворения. По-моему, оно было в сборнике «Живая изгородь». Именно Кушнер тем и симпатичен, что он, не завидуя и не разрушая чужую поэтику, испытывает к ней благодарный интерес. Это редкое качество.
«Добывающие отрасли, описанные в «Территории», сейчас процветают. Это сегодня наше все. А вот профессия геолога умирает, ибо нефте- и газоносные районы описаны наукой лет на 400 вперед. Финансирование аналитической геологии сворачивается год за годом за ненадобностью. Говорю вам об этом как дочь первооткрывателя месторождений в Якутии».
Да, Аня, спасибо, что написали. То, что профессия умирает, об этом Куваев говорит абсолютно отчетливо. Дело не в том, что умирает романтика профессии. Дело в том, что умирает ее пафос. Геология – это не прагматическое занятие, это занятие философское, сродни алхимии. И об этом мы много будем говорить ближе к концу программы.
«Слышал, что вы собираетесь свернуть «Один». Пожалуйста, не делайте этого». Нет, у меня разные бывают настроения. То, что вы слышали, – это, вероятно, происходят какие-то утечки из курсов. На одном из курсов, конкретно – в Смольном, есть такой европейский центр Бард-колледже, я сказал, что не получаю отдачи, как мне кажется, трачу много времени и сил, а говорю как в пустоту. Ну вот, слава богу, пришла отдача. Нет, пустоты никакой нет, просто, как и у всякого нормального человека, бывают сомнения, когда тебе кажется, что тебя стало слишком много в эфире, что тебе надо, может быть, сосредоточиться на писании, а не на говорении. Хотя разные участки мозга за это отвечают. Правильно в свое время Мандельштам сказал: «То, что ты должен написать, ты напишешь». Если тебе что-то мешает, значит, ты не недостаточно хочешь. А вообще, что должно быть написано, то будет написано.
Нет, мне никаким образом не мешает «Один». Скорее, он дает мне возможность что-то отрекламировать, что-то поддержать. Он дает мне возможность живого контакта с моим русским читателем, и не только с русским. С европейским, американским тоже. Я сворачивать «Один» не собираюсь ни в какой степени. Даже сейчас я за те полтора часа, что мы разговариваем, успел получить писем, вопросов и сообщений десятка два, которых хватит на неделю размышлений, на очень интересные разные темы. Так что нет, сворачивать не буду, но буду чувствовать, безусловно, как всегда, сомнения. А это нормальное состояние.
«Можно ли еще вписаться в вашу идею молодежного радио? Я, если что, студент из Украины». Пишите мне на мой адрес dbykov@URrochester.edu. Так что пишите, я открыт контактам, как раз корреспонденты в Украине нам очень нужны, потому что туда въехать трудно, нам нужны местные уроженцы, которые готовы рассказывать о происходящем.
«По каким вещам в России вы больше всего тоскуете?» Если честно, я не очень тоскую. Тоска – не очень творческое, не очень разумное и неблагодарное состояние. Я, наоборот, испытываю ужасное чувство несоответствия. Я все время старался сделать все, что мог. А надо было меньше. И я очень серьезно относился к своей русской жизни, к своему вкладу (какому-никакому) в местную культуру и в местное образование. Я сейчас подумал, что я сделал многовато. И мне трудно найти другого человека (по крайней мере, из моего поколения), который бы работал с такой интенсивностью в разных областях. Это было не нужно.
Не то что это было навязывание себя людям, нет, это была, скорее, такая самореализация. Вспомнить, сколько я сделал в газете, в «Собеседнике», в «Новой». Это не было карьеризмом, это было искренней верой как-то распространить свое отношение к жизни, свое понимание свободы, какие-то добродетели просвещения, которые мне казались очень важными, как-то демократизировать среду. Сейчас я понимаю, что дело Пушкина России проиграло, так что чему уж там мне обижаться. Вся русская культура была больным плодом больного дерева, это была уникальная кувшинка на черном болоте. Но само черное болото заканчивает сейчас свое существование, заканчивает не очень хорошим образом. Оно стало опасным для всего мира.
Россия с ее искусственными противопоставлениями (например, с противопоставлением родины и истины) порождала великие коллизии, интересные биографии, но, к сожалению, Россия как проект исчерпалась, и напрасно я вкладывал в нее столько сил. Другое дело, что мне казалось возможным этот проект спасти. Теперь ясно, что пока он не уничтожит себя, пока он сам себя не докушает, он не остановится. Но, по крайней мере, тем, кто участвует в этом «докушивании», не так обидно: они хотя бы работают на себя. А вся российская культура до известной степени работала на дядю, точно так же, как и самолетостроительная, ракетная промышленность (люди, которым хотелось просто летать) работала на военно-промышленный комплекс.
Это была больная, бесчеловечная, жестокая система, у которой был один смысл – остановить будущее, остановить его приход, остановить историю путем опричнины. Кстати говоря, как механизм остановки времени эта опричная система работала очень успешно. В России история не двигалась шесть веков, при этом была построена огромная империя исключительно за счет ее территориального расширения. Исключительно за счет военной угрозы и экспансии. Внутреннего движения или жанров, описывающих это движение, например, религиозных романов или романа-карьеры, романа автобиографического, романа воспитания, эта система не порождала. Весь роман воспитания – это воспоминания на тему «как меня мучили», условно говоря, «Детство», «В людях» и «Мои университеты». «Детство», «Отрочество», «Юность» именно потому и не состоялась как роман, потому что Толстой понял: отдельная человеческая жизнь здесь роли не играет, надо описывать систему. И перешел к описанию системы, то есть к «Войне и миру». Он лучший описатель системы, лучший конструктор русского характера, который был. Его Бородинская битва затмила реальную. Но истории в России не было, это было время, когда историю в России останавливали.
Теперь у меня есть надежда, что я смогу поучаствовать в старте новой истории, что я буду одним из тех стартеров, которые заронят искру в эту новую воздушно-газовую смесь, бензино-воздушную, но я не вижу никакой возможности реставрировать Россию прежнюю, Россию обычную. Финал ее, болезненные связи между государством и культурой, я описал в «Демоне поверженном» и, по крайней мере, для себя эту тему закрыл. Я не вижу никаких сценариев развития российской истории после российско-украинской войны. Потому что нельзя восстановить все то, что Россия с таким блеском и старанием уничтожала в последние 25 лет. Она доказала, что эта система какое-то время была хороша. Какое-то время это дерево плодоносило, хотя этот анчар был во всех отношениях ядовит. Сейчас существование России стало несовместимо с остальным миром. И они поставили выбор: либо вы будете как мы, либо мы вас уничтожим. Видимо, пора дать ответ обоснованный.
«Лилиана Лунгина не соглашалась с утверждением Гроссмана о том, что Россия заразилась антисемитизмом от немцев. По ее словам, антисемитизм в СССР был спущен сверху. Сталин стал бояться евреев, потому что без них мы бы не победили. На 9 мая мой русский дед поднимал тост за Америку, Эренбурга и Иона Дегена. Без них мы вообще бы ничего не отмечали».
Я не знаю, как Лилиана Лунгина. Я здесь верю Гроссману. Гроссман ведь не говорит о том, что Россия заразилась только антисемитизмом. Нельзя все рассматривать только через еврейскую призму, это удобный, но не универсальный ключ к мировой истории. Россия заразилась не антисемитизмом, Россия заразилась фашизмом в целом. Потому что ход вещей, ход мыслей был таков: мы победили Европу, мы оказались устойчивее Европы, мы самое мужественное и резистентное государство в мире, мы сверхчеловеки, мы победили сильнейшую армию, и теперь лучшие в мире мы. Национальное самообольщение. Знаете, как у Давида над головой Голиаф: «Я тоже теперь Голиаф». Это довольно страшное явление. Россия, как к счастью получилось, сумела выскочить из этого на короткое время – оттепель, смерть Сталина. Знаете, СССР расшифровывается как «смерть Сталина спасла Россию». Но спасла не окончательно, потому что все это продолжалось. И концепция национального самообольщения в результате взяла верх, и противопоставление себя миру – тоже. Это не сверху спущено, это естественное развитие. Если мы победили фашизм, это не значит, что мы лучше фашистов. Это значит, что теперь фашистами стали мы, потому что фашисты – это такие всемирные полицейские, сверхчеловеки, на которых увенчалась история. На этих сверхчеловеков вышли мы, значит, теперь история увенчалась нами.
Осознание себя конечным продуктом человеческого развития, осознание себя конечной целью человечества – это философски очень примитивно, но убедительно. И эта идея зародилась в России. Эта идея была спущена сверху, она зародилась внизу. Был ли антисемитизм у обывателя, про которого говорит Лунгина… Там, может быть, и не было антисемитизма. А в русской философии антисемитизм был заложен всегда. Потому что это постоянная попытка доказать миру, что мы главные, что богоизбранные не евреи, а мы. Я помню, как один публицист в «Литературной газете» написал такую статью «Переход богоизбранности». Может, не такую огромную, но была такая колонка, полоса, в которой доказывалось, что евреи перестали быть богоизбранным народом, а им стали русские. Вообще, идея Нового Иерусалима, русская идея; идея о том, что Россия – не часть цивилизации, а альтернативная цивилизация, была всегда. Может быть, было некоторое количество обывателей, которые вообще не задавали себе вопросов: зачем я живу? Что я здесь делаю? Зачем нужна мировая философия? И так далее. Но думающие люди в России всегда разрабатывали концепцию национальной исключительности, а эта концепция с евреями никак не уживается. Наоборот, с антисемитизма начинается формирование концепции национального самообольщения.
Тут сложные вопросы о том, как у евреев это происходит, как евреи воспринимают богоизбранность, актуальна ли она для них сегодня, является ли она для них долгом, преимуществом, испытанием или трагедией? Или, так сказать, орденом? Это долгая и отдельная тема, и не русским авторам ее развивать. Но говорить о том, что антисемитизма в России не было… его не было у так называемых «простых людей», равно как и у евреев простых не было русофобии. Но онтологическая несовместимость христианства и антисемитизма осознавалась всеми. Любой националист – он антихристианин, во-первых, а во-вторых, антисемит. Как правильно было сказано у Александра Зорина: «Евреев ненавидят не за то, что распяли Христа, а за то, что родили».
«Если бы Куваев прожил больше, стал бы он почвенником или антисоветчиком?» Это очень хороший вопрос. Совершенно очевидно, что Куваев почвенником не был. Его приманивали почвенники, и в «Роман-газете», в «Нашем современнике» был напечатан его роман. Но Куваев сам по себе (этого многие не понимают) был, скорее, писателем гриновского направления. Скорее, романтиком-утопистом-фантастом, скорее, мечтателем. Он ни в какой степени не был бытописателем, ни в какой степени реалистом. И уж конечно, почвенником никаким он не был.
Если вас интересует почвеннический извод этой темы, то это, скорее всего, Виктор Ремизов с его «Вечной мерзлотой», где мерзлота выступает, кстати, отчасти как символ, отчасти как враждебное, отчасти как позитивное, скрепляющее начало. Ремизов никакой не националист, но к почвенному направлению, как мне представляется, ближе он. Куваева, как всех талантливых людей, почвенники затаскивали в свои липкие объятия. Но, поскольку по складу души он был вечным подростком и уж никак не ползучим реалистом и не борцом, а именно он был, понимаете, мечтателем из той породы, которая почти исчезла. Как Николай Трублаини, как тот же Гайдар. Как Крапивин, который тоже почвенником не стал.
Мне кажется, у Куваева были потенции вырасти в такого фантаста, ведь и «Территория» – отчасти фантастический роман, о чем мы будем с вами сейчас говорить. «Территория» – роман о том классе в социальном смысле, которого не было. Который должен был возникнуть в России, который нужно было создать, но он по разным причинам не состоялся, как не состоялись герои Стругацких. «Территория» написана Рэдриком Шухартом, а не господином президентом.
«Одного нельзя научить испытывать боль, другого нельзя научить ее не испытывать». Вот это хороший вопрос, он именно в том, что воспитать сострадание, я боюсь, без искусственной травматизации или невротизации, невозможно. Хорошо, если ребенок рождается добрым, понятливым, если он умеет сострадать по определению, если в нем есть эта человечность, которую мы все пытаемся воспитать. Но я боюсь, что если ребенок никогда не сталкивается с травлей, он не поймет, что испытывает травимый. Если ребенок дома не знает отказа, он не поймет, что такое борьба за убеждения.
Я не знаю, как воспитывать детей. Они у меня получаются хорошими, наверное, благодаря матерям, которых я очень правильно выбираю обычно. А может быть, благодаря таланту, который наследуется с обеих сторон, потому что матери, как правило, очень талантливы и умны. Но как воспитывать сострадание или эмпатию, я не знаю. Мне повезло: я все время с самого детства был поставлен в реально травматизирующие, невротизирующие условия. Ребенок, который живет в обстановке идеального счастья, по крайней мере, вседозволенности….
«Ты делаешь работу, а потом прилетает ракета, и труд трех поколений стирается в пыль. Если вам нравится мартышкин труд, то пожалуйста. Но мне кажется, сначала надо остановить машину разрушения, а потом уже заниматься созиданием».
Это правильный вопрос, правильная постановка его. Мне кажется почему-то, что с исчезновением путинского режима, который очень сильно испортил мир за последнее время, в мире интересы созидания выйдут на первый план. А интересы выживания и жажда лидерства, интересы постоянного вытеснения, выдвижения себя в цари горы, – это пройдет. Действительно, тот рак мира, которым стала сейчас Россия; тот дьявол, которого она впустила в себя, он испортил жизнь нескольким поколениям на трех четвертях глобуса. Мне кажется, когда это закончится, когда это лопнет, облегчение будет таково, что миру надолго хватит этой позитивной энергии. В России, я думаю, гражданские столкновения или смута неизбежны. Но после них все равно жажда нормы возьмет верх.
То, что в России происходит сейчас, участники парада, эти приглашенные, это лидерство среди стран-изгоев, это запрещение интернета; Маргарита Симоньян, которая говорит: «Ну подумаешь, без интернета поживем, как в Париже»; вся эта мерзость, которую персонифицируют Медведев или Никита Михалков, большая часть советского искусства и кинематографа, не будем называть имен… Весь этот пафос дикой зависти, который связан прежде всего с вытеснением профессионалом. С этим ничего не поделаешь, но мне кажется, это утомило, это надоело.
Мне кажется, это доводит до абсурда несколько быстрее. Конечно, им не так обидно, потому что они хоть сами себя едят. Но думаю, что тупик, в который Россия загнала себя и пытается загнать мир; ужас русского мира, в котором живет сегодня часть мира, – я думаю, это всем сегодня понятно. Особенно то, что Россия продолжает устраивать такие салюты победы, как ракетный обстрел Киева, грозит непрерывно «Орешником», непрерывно арестовывает своих абсолютно ни за что, клевещет на всех… Мне кажется, что чувство тупика начинает брать верх. Не знаю, почему, но мне кажется, что лозунг «можем повторить» все больше сменяется на лозунг «больше никогда».
Понимаете, что тут важно понимать? Если бы у них получилось построить счастье… То, что у них получилось, не имеет к счастью никакого отношения. У них получилось построить грозную, больную, издевательскую, запугивающую систему, в которой человеку с его нуждами, с его душой нет никакого места. Мой оптимизм основан на этом, на этой наглядности. Все-таки, наверное, превращение Давида в Голиафа должно было утомить людей. Сегодня триумф Голиафа показан от противного: люди увидели, чем это кончается. И самое страшное – люди увидели, чем кончается мировая пустота. Когда у тебя пусто в душе, когда вместо каких-то любимых ценностей и увлечений, занятий, когда вместо этого у тебя глупость и зависть, – эта пустота быстро заполняется какими-то демоническими сущностями. Вот это мир увидел, больше за это агитировать не надо.
«Как вы думаете, внимательно ли следит мир за происходящим в России?» Хотите или не хотите, но за тем, кто вас обещает уничтожить все время, следишь вынужденно на каждом шагу. Может быть, вы хотите действительно как-то так построить свою жизнь, чтобы в нее не проникали все эти садические глупости, чтобы в ней было меньше пропаганды, потому что в России действительно сейчас торжествует не альтернативный ум, а торжествует просто идиотизм. Постоянно напоминают: да, мы идиоты, но вы нас будете такими терпеть, потому что у нас есть ядерное оружие. Это желание не просто оказаться лучше, с этим давно покончено. Это желание казаться и быть как можно хуже. Это демонизм на последних, на предсмертных судорожных стадиях его развития. Когда мы хотим сделать себе как можно хуже, чтобы вы нас боялись и не завидовали. Когда Сатана уже не притворяется другим человеком. Он личико открыл, это Волан-де-Морт. Понимаете, он пытался ведь нравиться людям до какого-то момента, а потом, начиная с третьей книги, он только пугает и насилует. Вот в этой стадии сегодня весь мир.
Но представить себе, что кто-то в мире хотел бы в этом пожить, представить, чтобы рекламу национализма, рекламу патриотизма в виде, значит, младенцев в пилоточках и шинельках, что все это достигло своей цели… нет, не достигло, это просто она всему миру показала, чем это чревато. Именно поэтому правых поворотов в мире нет. Они не состоялись. Россия своей поддержкой и своей рекламой в известном смысле добила национализм.
«Как вы относитесь к эскапизму?» Лимонов когда-то говорил, что романтический ореол эскапизма утрачен, что любые формы бегства от жизни еще в эпоху прерафаэлитов могли кого-то утешать или радовать. В сегодняшнем мире этого нет, увы. Мне кажется, эскапизм хорош, когда речь идет о самосохранении большого таланта, большого художника, который не хочет мараться об окружающий мир ради каких-то своих высоких занятий и интересов. Но когда речь идет просто о бегстве, как в «Бегстве мистер Мак-Кинли», о бегстве обывателя от ответственности, когда речь идет о желании закрыться от информации, заслониться от схваток мира, мне кажется, это вызывает ощущение стыда, неловкости за взрослого человека.
«Как вы относитесь к американской прозе о Второй Мировой войне?» Давайте дождемся романа Сэлинджера, который вроде бы должен выйти в следующем году; романа о его браке с немецкой убежденной нацистской, об их попытках переубедить друг друга. Но если говорить серьезно, то, конечно, «Нагие и мертвые» Мейлера; конечно «Эсме – с любовью и всякой мерзостью» Сэлинджера, конечно, «Острова в океане» Хемингуэя, «Весли Джексон» Сарояна, если не путаю ничего. Это принадлежит довольно редкому жанру, к попытке очень здоровых и очень благополучных людей осмыслить войну, понять, почему Европа – просвещенная и благородная – к этому пришла. Что это за странный извод интеллектуализма, что появляется Хайдеггер, который критикует фашизм справа, что появляется эта апология дикости у Шпенглера и антицивилизационный посыл. Что это за взбесившиеся с жиру интеллектуалы, которые стали фюрера поддерживать?
Воспитанный и последние годы жизни проведший в Америке Клаус Манн, когда увидел Рихарда Штрауса, 85-летнего, послушал разговоры о том, как он мучился при нацистах, не оказывавших ему достаточного внимания, он не понимал этой низости, не понимал, как это возможно. И я думаю, что для многих (таких, как герои Сэлинджера, как Симор Гласс) европейская война стала откровением о безднах падения, о безднах в человеческой природе. Ведь американцы всегда были очень рациональны. А тут – это иррациональное, хтоническое зло. Все, что посвящено осмыслению (в том числе философскому) этого зла, это в американской культуре интересно.
Опять же, американский военный роман – это очень экзотический, очень редкий жанр. Кстати говоря, и в фильмах, я думаю, только «Тонкая красная линия» Малика, которая открывает совершенно новые бездны, а так-то вообще… Вообще, Джеймс Джонс считается главным американским писателем этой темы, потому что очень закрытый человек. Мало прожил, 56 лет всего. Но и «Тонкая красная линия», и «Там, где делают вдов», и «Веселый месяц май» (странным образом совпавший с баклановско-хуциевской картиной), и книжка «Вторая Мировая война», – я думаю, попытки Джонса проникнуть в бездну, настоящую бездну отравленного сознания… здесь, я думаю, Джонс опередил многих.
Я думаю, что именно абсурд войны, понимание войны как массового безумия и бесчеловечности, вообще такого клинического состояния ума, у двух художников наиболее ярко проявилось: у Воннегута в «Бойне номер пять» и у Хеллера в «Уловке-22». Они как бы шли ноздря в ноздрю, очень близких, близко друживших. Кстати говоря, первая рецензия на «Something Happened» была написана Воннегутом, потому что остальные остановились в растерянности, они не поняли, про что роман. Хеллер был блистательный интеллектуал, недооценивать Хеллера, недопонимать масштаб Хеллера очень опасно. Он в «Уловке-22» показал главное: война всегда была нужна и остается только тем людям, которым она дает повод примитивизировать мир, радостно и гордо редуцировать его. Война – это всегда сокращение, уменьшение сложностей. Тем людям, которым уютно и удобно в простых схемах, в антагонистических противостояниях, – это люди будут к войне стремиться всегда. Поэтому глубокая аморальность патриотического бреда, разговоры о войне как о лучшей школе для молодого человека, как о необходимой моральной закалке, – это у Хеллера и Воннегута озвучено лучше всего. Лучше, чем у Мейлера или Хемингуэя.
Вообще, для Хеллера и Воннегута проблемы кощунства не было. У меня на почетной полке моей книжной, на самой любимой стоит в обязательном порядке (сейчас я думаю, что я его найдут) стоит «Бойня номер пять» Воннегута. А может быть, она несколько задвинута многотомным Мисимой, недавно приобретенным. Здесь же и Боланьо с его «Ночью в Чили». Нет, вот так сразу… а, естественно, вот она! Тем более, что мне очень важно, что это книжечка карманного формата. Я потому ее и купил, что ее можно таскать с собой. Воннегут для меня, конечно, прежде всего «Breakfast for Champions», любимая книжка с картинками, но «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» все-таки, наверное, одна из самых драгоценных книг ХХ века. Я помню, как Житинский мне как-то сказал, что если у него и есть какой-то карасс (имея в виду «Колыбель для кошки»), то к этому карассу Воннегута он в лучшие минуты чувствует себя принадлежащим.
Эта книжечка приятно потрепана, потому что со мной много путешествовала. Она, как вы понимаете, для очень многих американцев, прежде всего для американских студентов стала очень компактной, карманной Библией. Она разоблачала главный миф – миф о том, что в насилии может быть красота, что в страдании может быть высокий смысл. Он, может быть, и появляется, но вопреки, а не благодаря страданиям. И самое главное: люди, которые проповедуют страдания, проповедуют войну как необходимый опыт, – таким людям никакого прощения нет. Слава богу, что Воннегут это написал. Слава богу, что Хеллер написал «Уловку».
Кстати говоря, если сравнивать лучшие антивоенные романы ХХ века, я бы поставил «Уловку» несколько выше, чем «Швейка». Может быть, потому что Йоссариан более обаятельный герой, чем Швейк.
«Кто из украинских журналистов вам представляется лучшим?» Я очень люблю Наталью Влащенко, мне очень нравится, как продолжает сейчас работать Евгений Киселев, я всегда с удовольствием с ним разговариваю. Меня очень интересует, продолжает интересовать Саша Демченко, Дмитрий Гордон. Мне вообще нравится с ними разговаривать. Но самый мой любимый собеседник из нынешней Украины – это Мария Галина, которая ни секунды ни журналист, она прозаик выдающийся и очень сильный, на мой взгляд, поэт. И, конечно, Таисия Найденко, которая остается и собеседником… Помните, как у Заболоцкого: «Выкованный грозами России собеседник сердца и поэт». Так сказано о Пастернаке. Собеседник сердца – это не самое относящееся к Пастернаку в нашем сознании типичное определение. Но оказывается, что самое глубокое взаимопонимание дает нам именно Пастернак, считавшийся самым мозговым, абстрактным. А вот сочувствия, сострадания к человеку в нем больше всего.
Возвращаясь к любимым собеседникам в Украине… Почему я люблю Найденко? У нее муж сейчас служит. Она умудряется, нисколько этим не оскорбляя, ни снижая происходящего, все-таки не впадать в культ страдания, а она умудряется довольно высоко держать свой ахматовский нос. Эта удивительная способность не скажу с юмором… Вообще, само слово и понятие юмора очень искажено. Юмор – это же все-таки абсурд, живая вода, а мы под юмором понимаем сахарную водичку, слабую сатиру. Но именно метафизический, абсурдистский юмор в том, что пишет Найденко, безусловно, присутствует. А уж стихи у нее абсолютно гениальные. Новая мифология Одессы ею создана.
«Какова будет последняя точка эволюции Арестовича?» Очень нескоро мы это увидим, он рассчитан на долгую жизнь. Он будет от многих дедушек и бабушек еще уходить. Пока, по крайней мере, мы решили остановиться… В романе, который мы сдаем наконец в печать, мы решили остановиться на его исчезновении. Потому что он понял, что за его душу дерутся слишком неравные силы. Я очень люблю Арестовича, но многие его нынешние заявления вызывают у меня резкое несогласие. Может быть, он говорит вещи объективно справедливые. Но если люди и ситуации, которые исключают объективное к себе отношение. Вот для меня Зеленский – один из таких. Как бы я ни оценивал многие поступки Зеленского, для меня он прежде всего герой, и как таковой он требует уважения. При этом я не могу быть объективен и относительно Арестовича.
«Существует еще один Олег Куваев, автор горячо любимой «Масяни». Как вы относитесь к «Масяне», этому феномену нулевых?» «Масяня» – не феномен нулевых, это вот какая вещь. Вот в чем феномен «Масяни», как мне представляется (это требует отдельного разговора)? Она показывает, как эгоистичная, пустоватая, наивная молодежь 90-х постепенно становится носительницей гуманизма, почему она, с ее эгоизмом, недальновидностью умудрилась оказаться оплотом здравомыслия в стране. Не потому, что это эгоизм, что это офисные ценности, что это желание «слатенько» (как всегда издевательски говорил Константин Крылов с омерзением, вызывавшим физическую брезгливость), «слатенько кушать и слатенько спатки». Я не понимаю, почему желание человека жить должно вызывать насмешку. Офисная российская молодежь сумела противопоставить свой здравый смысл военному психозу, и очень многие пожертвовали своим благополучием и уехали, не стали подстраиваться. А вот Крылов, тем не менее, подался всем очарованиям нацизма и стал законченным нацистом. И, конечно, офисная молодежь мне в этом плане гораздо ближе. Люди, которые не отдают себя на растерзание и заклание, кажутся мне гораздо здоровее, чем те, кто гонит других на это растерзание и заклание. Кстати, я мало видел людей, которые любили бы «слатенько кушать и слатенько спатки», как сам Крылов. Это был абсолютный гедонист.
Мне кажется, что культ героической гибели обычно исповедуется теми, кто сам ее избегает всеми путями. В раскольничьих скитах горят не те, кто их поджигает. Поэтому Масяня, которая хочет просто жить, любить своего Хрюнделя, воспитывать своих детей, сохранять здравый смысл и ненавидеть всяческий пафос, – это, пожалуй, самая очаровательная героиня нулевых годов. И все, что делает Куваев, бесконечно талантливо и остроумно.
Обратите внимание: талантливо и остроумно начинал и покойный Parker, Кононенко. У него были остроумные шутки в его «Владимире Владимировиче», не зря его издавали и популяризовали. Но у Кононенко был еще такой шнуровский цинизм, а у Масяни этого совершенно нет, Масяня чужда цинизму.
Переходим к творчеству того Олега Куваева, о котором мы собирались поговорить. Да, вот вопрос: «Почему в «Бессильных» есть единственная девочка, когда сэнсей и другие – взрослые мужчины. Кто же тогда тот мальчик Аятоллы? Новая четвертая мойра или нечто, позволяющее выйти из цикла?»
Я не думаю, что эта девочка – мойра. У Стругацких всегда присутствует два варианта спасения: человек, который надеется, и человек, который хочет уничтожить мир, чтобы на его руинах что-то создать. Это дети, которые стали носителями, агентами будущего в «Гадких лебедях». Они готовы уничтожить, смыть этот город, чтобы начать новое светлое будущее. Но мальчик – это другой вариант. Он наделен эмпатией в высочайшей степени. Он дает все ответы, которых сэнсей ждет и которых он хочет. Мальчик умеет слышать другого. Сэнсей в конце романа говорит: «Зовите девочку, потому что совершенно нет времени». Девочка потенциально может этот мир уничтожить. Может, конечно. Но я все-таки больше верю в мальчика, который наделен не только конформизмом, но наделен высочайшей чуткостью, высочайшим пониманием. Поэтому ответа у Стругацких нет. Эта тема вообще у них описана, но не отрефлексирована, они перед детьми испытывали определенный страх.
Малыш принадлежит другому миру, мы не можем договориться с Малышом. Дети – хозяева нового мира, и не забыть бы нам вернуться. Но среди этих детей есть, с одной стороны, Ирма, которая высокомерна крайне, а есть и Болкунац – вежливый и умненький. Сказал же им Банев: «Ребята, вы жестокие, а значит, в вас нет ничего нового». Я думаю, Стругацкие не успели описать того идеального ребенка, который был бы альтернативой Малышу; ребенка, в котором есть доброта и сострадание. Я попытался эту лакуну закрыть в «Орфографии». Я сейчас, в связи со сверкой итальянского перевода, довольно много времени трачу на переосмысление «Орфографии». Мне эта книга кажется хотя избыточно сложной, тогда уже мало кем понятой, но для нее придет время, она долежится. Пусть даже она долежится под спудом нескольких столетий, ничего ей не сделается.
Поговорим об Олеге Куваеве. Архетип «Территории» странным образом для меня сочетается с архетипом Зоны. Как нам в свое время объясняли на журфаке, слово «зона» имеет подспудный смысл жесткого территориального ограничения. Так же и территория. По Куваеву, это резко ограниченный участок особой земли, особых отношений. То и другое (зона и территория) являются источниками золота. В Зоне находится золотой шар, исполняющий желания. А на территории залегают золотые пласты, которые у Куваева далеко не обозначают изобилие, богатство, стратегические возможности. На территории происходит добыча нового человека.
Как завод в советской прозе производит нового человека и, в общем, производит сам себя… Даже у Николаевой в «Битве в пути» ясно, что продукция этого завода гроша ломаного не стоит. Цель этого завода – производство как таковое, производство в никуда. Геология по Куваеву – это искусство расчистить в самом себе человека.
По определению Стругацких, Зона – это дыра. Это Советский Союз, «наш Хармонт – дыра, но сквозь нее повевает ветер из будущего», – говорит слегка опьяневший Сталкер в первой части «Пикника…». Территория – это место климатически невыносимое. Но в нем человек испытывает контакт с другим людям, с будущим в том числе. И там потрясающий уже на первых страницах романа этот кусок: когда вы стоите на берегу океана во время навигации, видите ослепительно-лимонную (тоже, в общем, золотую) полосу заката над этим океаном, вы понимаете, что жили не так. Это чувство посещает людей только на территории.
Надо сразу сказать, что Куваев не реалист. Один неталантливый человек когда-то назвал его ползучим, суконным соцреалистом. Ничего подобного. «Территория» – прекрасный роман, и не потому, что он прекрасно написан. Это роман, благодаря которому геологами стали тысячи людей. Потому что Куваев неустанно романтизирует людей территории. У него бичи разговаривают как мыслители, только что Хайдеггера не цитируют. Территория – место людей, живущих особыми нематериальными, внематериальными интересами. И хотя их работа связана с добычей золота, самого материального актива, золото для них совершенно не самоцель. Они ищут в себе себя. Они расчищают в себе золото души. Собственно говоря, как и Зона не является зоной самоцельных поисков золотого шара. В Зоне, как вы помните, есть не только золотой шар, но и смерть-лампа. Это вечная мысль Стругацких о том, что рядом с шаром, исполняющим желания, есть еще артефакт, готовый уничтожить этот мир, если он будет недостоин, если он начнет гнить. Я думаю, мы все сейчас в какой-то степени живем в ожидании смерть-лампы.
Главное, что роднит Зону и территорию по Стругацким и по Куваеву, – это то, что место это невыносимо для жизни, оно очень некомфортное, грязное, там происходят страшные опасности, но это место, имеющее контакт с абсолютными ценностями. Что такое золото по Куваеву? Там есть такая главка, рефренативно появляющаяся, всестороннее описание предмета. Это нужно потому, что золото, как и в алхимии, не самоцель, а аналог абсолютных ценностей.
Советский Союз – это единственная территория, по Куваеву (а по Стругацким, Зона), на земном шаре, где есть контакт с абсолютом. Эта лимонная полоска обозначает присутствие абсолютна. И как как касситерит является спутником олова (а по олову можно догадаться, что рядом есть золото; думали, что они несовместимы, а оказалось, что совместимы), так и Советский Союз – это, в общем, страна касситерита. Страна грубости, в определенном смысле расчеловеченности, она не очень гуманна, она сурова (отвратительное слово), она испытывает человека, но касситерит, является спутником подлинных драгоценностей, указывает на то, что Россия способна в силу своей неспособности к жизни на большее, на другое – на производство нового человека. И именно этими новыми людьми являются герои «Территории».
Обратите внимание: труд героя подан Куваевым как азартный, как открывательство новых земель романтиками 16-го века. Колумб, конечно, имел материальные цели, но ему нравилось странствовать и открывать новое, при этом он был жестоким колонизатором. Кортес тоже не за золотом шарил. И самое главное, что Территория – это аналог Эльдорадо. Понимаете, охотники за Эльдорадо, за золотыми россыпями, имели, конечно, корыстные, иногда государственные цели. Но Дальстрой, по Куваеву, это место создания особых людей, которые не ради золота этим занимаются, а ради достижения своего максимум. Чинков (в нем угадывается Чемоданов, руководитель Дальстроя) – сам по себе из этих великих конкистадоров. Но он прежде всего интеллектуал. Труд геолога – это во многих отношениях труд сыщика, труд Холмса, который по ближайшим предметам определяет дух на минерал. Это чудо интуиции. По Куваеву, это не романтические бродяги, которые, не в силах найти себе занятие, шлендрают по тайге и Дальнему Востоку. Нет, это интеллектуал, герой нашего времени, который немыслим в человеческом обществе, потому что у него жестокие требования к людям и к себе. Люди едут на территорию не потому, что они некоммуникабельны, не потому ,что они жаждут наживы. А потому что их не устраивает конформное, выродившееся человечество позднесоветского образца.
Единственные люди, к которым Куваев питает стойкую неприязнь, – это журналисты, потому что они профанируют то, что для него свято. Вся романтика БАМа была очень дешевой, романтика Куваева гораздо более высокого полета, это романтика философская, это попытка отыскать, расчистить в человеке конца ХХ века ту самую следующую эволюционную ступень, о которой мечтали, грезили люди горьковской эпохи. И вот что самое интересное: романы Куваева удивительно хорошо написаны, чисто написаны. Там совершенно нет ни грязных, в суровом стиле деталей быта, совершенно нет описаний тяжелого геологического труда. Труд геолога состоит, по Куваеву, из двух вещей. Во-первых, это готовность к риску, прежде всего готовность рискнуть репутацией, когда ты чувствуешь, что здесь должно быть что-то, но пока это не подтверждается. Ставить взрывчатку, шурфы копать, искать непрерывно, – это примерно как работа воспитателя, ведь педагог тоже думает найти в воспитаннике золотые россыпи. Удивительно, что эта же геологическая тема тогда так сильно занимала Высоцкого.
Не только потому, что он дружил с Тумановым, ездил на золотые прииски, а прежде всего потому, что это сродни интуиции: «нутром и носом чую я, что подо мной не мертвая земля», интуиции Сталкера, который ходит в Зону за хабаром. И Зона, и Территория – это место контакта не только с будущим, а с чем-то инопланетным, нереальным. В России таким контактом была революция, и после нее мы до сих пор ходим в эту Зону за хабаром.
Я думаю, что и сегодня метафизический, философский подход к профессии геолога резко ее обновит. Долгое время это снабжало Россию лекарствами от истории. Ведь история потому и не состоялась, что открыли тюменскую нефть – подземное море, которое сумело продлить существование СССР. Надо очистить геологию от этой прагматики и осознать геологию прежде всего как поиск себя. Такие попытки предпринимаются сегодня, скажем, продолжателем Олега Куваева является Михаил Тарковский. Но Михаил Тарковский так же соотносится с Куваевым, как и с Андреем Тарковским. Это полное вырождение, бледная тень, прежде всего потому что у него нет литературного таланта, а есть безумный эгоцентризм. Тайга не всякому помогает найти себя.
Так вот, Куваев – это пример человека, устремленного к абсолютным критериям, абсолютным ценностям. И, наверное, в советское время самым глубоким философским текстом была «Территория», а самым глубоким и точным психологическим текстом, анализом советской психологии был «Пикник на обочине». Не золотой шар важен, а нужно найти к нему доступ в обход мясорубки. Вот этим нам всем в ближайшее время и предстоит заниматься, чтобы Россия, перестав быть Зоной, стала Территорией. Вот это и есть тот смысл, о котором я говорю. Экранизация этого не передает и в малой мере. Увидимся через неделю.