«Один» Дмитрия Быкова: Проза Высоцкого
На чем основана моя уверенность, что мы вернемся? Понимаете, так долго такой абсурд продолжаться не может, в нем есть зачатки самоубийственности. А вырастить новое поколение железных солдат для этого режима не получится. Их уже сейчас вербуют из сидельцев. Они гнилые ребята. Огромное количество людей, которые хотят жить при Путине, – да, они есть, но это люди гнилые, легко перевоспитываемые, легко предающие…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья. Спасибо вам за интерес, за любопытство, за многие заданные вопросы, среди которых особенно часто встречается вопрос, продолжатся ли эфиры «Одина»? Продолжатся, не сомневайтесь.
Во-первых, вышла книжечка «дилетантская», советую вам ее купить. Называется она «Литературные портреты от А до Ш». Во-вторых, вроде бы на меня как на ведущего программы возлагается ответственность за участие в «Одине», поэтому мои эфиры на «Живом гвозде» будут продолжаться. Если они не будут продолжаться по каким-то личным причинам, я это пойму. У меня не будет никакой обиды на «Гвоздь». И то прекрасно, что он дает нам возможность встречаться сейчас. Но думаю, что и встреча Нового года, и еженедельные эфиры будут на «Гвозде». А если не будут на «Гвозде», то будут у меня.
Естественный вопрос – будет ли продолжаться «Кислород»? Как раз сегодня вышел очередной эфир, на этот раз про «Орля». Спасибо всем большое, я тронут тем, что вы смотрите. «Кислород», по крайней мере, в течение месяца будет продолжаться. Как дальше – посмотрим, пока меня все устраивает. Что будет следующим в «Кислороде», не скажу. Это довольно неожиданный рассказ.
Много вопросов, меня бесконечно тронувших, от жителей Нью-Йорка. Действительно, Сергей Шмульян, «башенник», анонсировал встречу 1 августа. Обычно в августе встреч у него не бывает, но здесь мы решили сделать такую домашнюю, экспериментальную. Сейчас объясню, в чем дело.
45 лет со дня смерти Высоцкого… В общем, вся моя сознательная жизнь: он умер, когда мне было 12. Я помню сначала разошедшиеся слухи, потом – публикацию в «Вечерней Москве», потом поразившие всех похороны. Лето 1980 года, когда Олимпиада в Москве планировалась как великое событие, а тут оказались зачеркнуты все советские достижения смертью одного человека, даже не заслуженного артиста. И похороны его превратились в первую демонстрацию грядущих перемен.
Мы со Шмульяном собирается говорить 1 августа, это такой «башенник» в Сикопусе, непосредственно на подъезде к Нью-Йорку. «Если бы живой». Был такой фильм – «Спасибо, что живой». Была такая концертная программа. А это будет такой разговор «Если бы живой»: что делал бы Высоцкий, если бы он выжил. Вы понимаете, конечно, что его смерть абсолютно не была фатальна. Он умер, скорее всего, от обширного инфаркта, случившегося ночью. Но есть версия, что это язык запал просто во сне у него, а он был связан, не мог переместиться. В общем, как бы то ни было, но люди, окружавшие его в этот момент, боялись полноценной врачебной помощи. А эта врачебная помощь выявила бы, по всей вероятности, очень серьезное наркотическое опьянение. Если бы он уехал, успел уехать за границу (а он собирался уехать в конце июля или начале августа), наверное, масштабный детокс его бы спас. Вопрос, вернулся бы он потом или нет. Я собираюсь рассмотреть важные посмертные версии его биографии.
Мы все время говорим о том, что было бы с российской культурой, окажись Высоцкий жив. На чьей стороне он был бы – зетовал бы, говорил бы: «У меня одна родина». Или, наоборот, в 90-е годы занял бы резко непримиримую позицию и ушел бы к зюгановцам, как Губенко. У меня есть четкое понимание, что делал бы Высоцкий в 90-е, а нулевые бы в том виде просто не наступили бы, если бы он выжил. Здесь неправильность изначальная в постановке задачи. Если бы Высоцкий действительно дожил хотя бы до 62, до 2000 года, судьба России была бы другая. Он был влиятельный человек. Но, обратите внимание, все, кто мог бы остановить сползание России в бездну, к этому моменту умерли: старший Стругацкий (а без него, конечно, писатель «Братья Стругацкие» лишился половины своей силы), Юлиан Семенов (который был далеко не идеальным человеком, но о многих опасностях догадывался, он был симметричен Стругацким и делал дело с другой стороны).
Что случилось бы с Высоцким, в какую бы сторону он пошел, если бы он продолжал жить и работать? Понятно, что с песенным творчеством произошла бы временная пауза, заминка. Стихи и песни можно писать не во всякое время. Они вернулись бы, по всей вероятности, в 1987-1989-м. Кстати говоря, с Окуджавой возвращение песенной активности произошло в 1982-1984-м. Это было связано с романом с Горлинко. Хотя, я думаю, роман с Горлинко был связан с возвращением надежды. Он писал: «Я вновь повстречался с надеждой» еще раньше, он предчувствовал это. Но в 1982-м (я хорошо помню, потому что это вышло в «Дружбе народов», а я ее покупал в ШЮЖ, Школе юного журналиста; там был киоск, и «Дружба народов» продавалась) Окуджава написал стихи, которые для меня лично открыли окно в будущее:
Внезапно сдал мороз, и ртутный столб взлетел.
Узкоколейка санная коробится манерно.
Неужто это то, чего я так хотел?
А впрочем, это самое из нужного, наверно.
Вот обрубают лед ленивым топором,
и ручейками хилыми сбегает он в овраги,
а я пишу стихи отточенным пером
лиловыми чернилами на меловой бумаге.
Во всем видны судьба, и пламень, и порыв,
и с заметями снежными разделаться несложно.
Надеюсь, что не зря все, чем я жил и жив…
И я живу надеждами – иначе невозможно.
Окуджава, будучи гением, все предчувствовал заранее. В 1982-м он предчувствовал 1985-й, а в 1985-м – 1991-й. Поэтому, когда Мотыль зашел его, простуженного, навестить и радостно ананас принес, Окуджава сказал (взвешивая в руке): «Вот и у нас будет так же, как этот ананас: чуждый плод среди снегов». Ничего не вышло. Я помню хорошо, как на встрече с Мотылем, которую вел Марголит в Переделкине, в доме-музее Окуджавы, Мотыль печально рассказал эту историю. «Прихожу я к нему и думаю его порадовать. Булат, говорю, ну как, вторая молодость?». А тот говорит: «Ничего у нас, Володенька, не выйдет». И действительно не вышло.
О том, почему не вышло, тоже мы будем говорить. Ведь смерть Высоцкого отбила очень важную веху. Я думаю, Высоцкий был последний человек, который со своей невероятной энергией и силой мог тянуть вязнущий, гибнущий корабль российской культуры. Тянул он его даже с большей силой и энергией, чем в это время Любимов. Кстати говоря, если бы был жив Высоцкий, может быть, и Любимов не уехал. Он бы чувствовал большую ответственность за театр. Самое главное, что, скорее всего, Эфрос бы не пришел. У Высоцкого с Эфросом были особые отношения, после Лопахина. Скорее всего, Высоцкий нашел бы те слова, которые остановили Эфроса от этой смертельной этической ошибки. Он думал спасти театр, а на самом деле погубил себя. Нельзя этого было делать. Нельзя делать их мертвые дела. «Нельзя говорить на их мертвом языке. Не говорите слово «так», это мертвое слово», – помните, как у Кинга в «Безнадеге».
Я думаю, что все могло получиться иначе. Высоцкий своим присутствием перекрашивал среду. А о том, куда бы он пошел? Двигался он явно в направлении кинорежиссуры, и эта кинорежиссура была абсолютно своеобычна. Он своим сценарием «Где центр?», который многим кажется невнятным, а мне кажется абсолютно великим (мы сегодня об этом будем говорить), – он им обнаружил, конституировал, предложил новую манеру съемки документальной. Как ни странно, как режиссер Высоцкий находился под самым сильным влиянием Киры Муратовой, которая разрушала традиционный нарратив. Видите, какая вещь? Дилетант, работая на площадке у сильного режиссера, начинает думать, что он так может.
Я это знаю по себе: я поработал у Крымова на «Борисе Годунове», я побыл Шуйским, заменяя заболевшего Филиппова. Слава богу, он выздоровел и вернулся в строй, но спектаклей 7-8 я дал. И мне кто-то сказал (кто из «Квартета И»), что «вы настолько непрофессиональны, что это выглядит почти органикой»). Наверное, да. Я никогда не пытался быть актером. Я могу играть только себя и совершенно не пытаюсь «Пава, изобрази». Но я после работы с Крымовым думал, что я могу поставить спектакль. Раз мой сын ставит, то, наверное, и я могу. Мой сын, если вы не знаете, режиссер. По-моему, режиссер.
Но глядя на то, как работает гений, Кайдановский решил, что может быть режиссером. Он побывал у Тарковского на площадке и чуть не погиб, но многому научился. Бурляев, поработал с Тарковским, решил, что он тоже режиссер. Я вам больше скажу: Наталья Бондарчук, поработав с Тарковским, решила, что она тоже режиссер. Это такой соблазн абсолютно, кстати говоря, естественный. И я не считаю себя гением, отнюдь, но работаю я с аппетитом, заразительно, но многие люди, побывав на моих семинарах, начинают думать, что они тоже могут писать. И самое поразительное, что они не ошибаются.
Например, есть у нас небольшой авторский коллектив, который написал по нашим лекалам, нами выдуманную повесть «Репа». На семинаре по young adult. Это такой классический young adult с вовлечением читателя, очень интересный роман, который называется «Репа». Он выйдет 1 сентября, но не буду говорить, где, и авторов называть пока не буду. Но уверяю вас, все приемы young adult, о которых я говорил (тайное общество подростков, которые спасают мир; тайная организация, отбирающая этих потенциальных спасителей), – все это продуманы, все правила соблюдены, при этом все это очень смешно.
Равным образом выходит «Арестович» – роман, который написан моим студентом. Он сам по себе гений, я ничего не сделал, кроме как выпустил из него эту гениальность. Но сейчас объективно лучший редактор Freedom Letters над этим текстом работает. Я уверен, что это будет шедевр, событие. Кстати говоря, в августе Алексею Арестовичу исполняется полтинник. И я думаю, что из всех людей, сегодня живущих, он один из тех немногих, кто может сказать: «Полтинник прожит осознанно и интересно».
Так вот, возвращаясь к теме режиссуры. Высоцкий работал у многих первоклассных режиссеров. С Тарковским не получилось и, может быть, слава богу. Но случилось с Миттой, который научил его очень многому. Я лично считаю, что «Сказ про то, как царь Петр арапа женил» – лучшая картина Митты. По крайней мере, Высоцкий там гениально сыграл интеллигента среди быдла, среди придворных, первого русского интеллигента, «птенца гнезда Петрова». Тайная тема пушкинского романа – «Арап Петра Великого» – угадана Миттой, Дунским и Фридом (сценаристами).
Высоцкий в качестве актера работал у Хейфица (в «Плохом хорошем человеке», играл замечательно фон Корена), но я думаю, что самая интересная его кинороль была сыграна у Муратовой, которая добивалась от актера невероятной органики. И те эксперименты, которые она на площадке ставила; то, как она заставляла актера импровизировать, раскрепощала его, заставляла максимально естественно себя вести, – я думаю, это на Высоцкого оказало самое большое влияние.
А главное – это азарт формотворчества. В свое время Инна Туманян совершенно точно сказала, что главная черта Сергея Соловьева как режиссера – азарт формотворчества, страстное увлечение. «А я могу и так, могу и так». Он свободно плавает в материале, у него нет никакой детерминированности. Равным образом у Киры Муратовой всегда на площадке была эта атмосфера счастья, свободного эксперимента: «Как захотим, так и сделаем». Я думаю, что фильмы Высоцкого – если бы он их снимал – были по структуре похожи бы на «Астенический синдром». Я его пересмотрел сейчас для работы, потому что я писал, почему великое поколение режиссеров, конца 50-х-начала 60-х (Тодоровский, Хотиненко, Балабанов), почему это поколение все-таки не состоялось как советская «новая волна»? Не состоялась она потому, что никому не была нужна: великое советское искусство закончилось в 1985 году. И единственное великое, что после него сделано (уже после «Покаяния» Абуладзе), – это фильм «Астенический синдром» Киры Муратовой.
Вот я думаю, что «Астенический синдром» по своей интонации самым точным образом передавал, что происходило с Советским Союзом. Советский Союз устал, у него не было сил вернуться и заново поверить. Короткий период оптимизма в 1987-м иссяк совершенно точно, отчасти это было связано с эволюцией Ельцина; с тем, что Ельцин императивно становился лидером, этого нельзя уже было остановить. Ну и, понятное дело, Михаил Сергеевич Горбачев не мог предложить обществу ничего нового.
Были два гения – Луцик и Саморядов, которые, безусловно, обладали потенциалом новых мифотворцев. Они неслучайно написали в «Дюбе-дюбе»: «Дайте нам волю, мы вам все придумаем». Но каким-то страшным образом, просто судьба так повернулась, что они оба погибли с интервалом пять лет. Эти двое друг без друга работать не могли, в отличие от Стругацких, которые были людьми взрослыми и могли писать отдельно. Эти же были взаимно зависимы, они могли существовать только в диалоге, идеально дополняли друг друга. Луцик снял «Окраину» по «Хорошим людям», но работать один не смог.
Вот я думаю, если бы Высоцкий каким-то чудом выжил, да Луцик и Саморядов, весьма духовно ему близкие, тоже оказались живы, вытащить и выволочь Советский Союз из этого тупика было бы можно. Но ведь давайте называть вещи своими именами: 5-й съезд Союза кинематографистов, который дал отмашку новому, он ведь не обозначил это новое. Он просто конституировал, подчеркнул, что старое кончилось. Он отлично справился с разрушением советского плаката, советского проката, советского сценарного искусства, советской школы режиссуры (хорошая она была или дурная), а ничего нового он противопоставить не сумел, ничего нового не сделал, не вышло. Советский Союз закончился и вместе с ним закончилась всякая надежда. Поэтому погибли Денис Новиков и Борис Рыжий – два поэта, которые были симметричны Высоцкому и Бродскому, продолжали их конфликты и контакты по мере сил. Поэтому практически вся блистательная поросль 1986-1987 годов оказалась невостребованной и канула, как большая часть тамошних писателей, как большая часть идеологов этой «новой волны», в диапазоне от Ерохина до Добротворского, погибших почти одновременно и совершенно по-идиотски. Поэтому идеолог этой новой волны Андрей Шемякин сначала ушел в документальное кино, а потом умер молодым человеком. Поэтому Владимир Вагнер умер, главный педагог Артека, главный педагог этой эпохи, который и меня заразил тягой к семинарам творческим, к воспитанию… Тоже я посмотрел, как работает Вагнер, и подумал, что я тоже так могу.
То есть это могло бы состояться, если бы это было кому-то нужно. Но в схватке советского с русским победило русское, а русское было абсолютно мертво уже к 1916 году, к 1914-му. Победило зомби, эти зомбаки рулят и сегодня.
Кстати говоря, на многочисленные вопросы, мол, как я представляю возрождение Советского Союза? Никак, его не будет, Советский Союз не может возродиться. Не может вернуться энтропия на тот уровень, на котором она была в 1985-м. Не может вернуться советская сложность. Я вижу, я это знаю, кстати, по своему набору в Барде, у меня в сентябре начинается там новый набор, в Smolny – он на Восточную Европу вещает, you are абсолютно welcome: приходите, пишите мотивационные письма, мы продолжаем работать. Абсолютно никуда не деваются ни добровольцы, ни интерес, ни весьма скромное, но стабильное финансирование. Ничего никуда не девается: ни Бард-колледж, ни Smolny. Приходите, пишите, я вас всех возьму.
Проблема только в том, что все это никому не нужно. Я, правда, не теряю надежды, потому что у меня образовалось порядка 70-80 энтузиастов (из трех разных курсов плюс американский курс), которые хотят и делать «Teen Drum» (молодежное радио), заниматься финансированием «Кислорода», по мере сил продолжать наши воскресные встречи (следующей нашей гостьей будет Монеточка, если ничего не сорвется). Но поколение новое есть, есть поколение, которое готово из болота тащить бегемота. Вопрос в ином: я совершенно не уверен, что бегемоту это нужно, бегемот там живет.
Мне кажется, что российская культура в том формате, в каком мы ее знаем, в каком она существовала тут, начиная с Опричнины, просто покончила с собой. Она не хочет больше воспроизводиться, ей надоел тот сложный нравственный комплекс, который она испытывает (сочетание надежды и обреченности, любви и зависимости), ей надоело зависеть всецело от родины. И самое главное – ей надоела родина в том виде, в каком она есть. Ей, может быть, хочется посуществовать немножко в рассеянии. Потому что этот седовласый монстр, который все время топает ногами и говорит: «Пшел умирать, а не то ты предатель», – он вряд ли куда-то денется.
Я сейчас взял интервью большое у Бена Нейтанса, автора гениальной и очень нашумевшей книги «За успех нашего безнадежного дела». Книга в интеллектуальном магазине «Лабиринт» (я сейчас побывал там) идет просто как пироги, ее расхватывают очень быстро. Потому что она очень мотивирующая книжка, после нее как-то начинаешь завидовать русским диссидентам, после нее как-то хочется весело противостоять толпе. Понимаете, я не думаю, что русская культура может существовать в каком-то другом формате, как русский балет может существовать только как синтез казармы и регулярного парка, маршировка и пируэты в регулярном парке. Я совершенно не понимаю, на каких основаниях будет держаться русская культура нового образца. Я понимаю одно: ее потенциал истощен, почва иссякла. Нейтанс, у которого я взял интервью, говорит, что это произойдет не от истощения страны. Это произойдет оттого, потому что не очень понятно, где взять потенциал для нового оптимизма, где взять активную жизненную позицию.
Советские диссиденты были людьми с активной жизненной позицией, которую власть постоянно испытывала. Просто он прав совершенно, говоря о том, что главный парадокс этой системы заключался в том, что воспитанная ей активная жизненная позиция была направлена против этой системы. Нельзя было в ней жить и продолжать врать. Все эти люди – Солженицын, Сахаров, Якир – абсолютно искренне исповедовали советские добродетели. И столкнулись с этой системой именно в силу того, что были ее порождениями. А есть ли сегодня такие люди? Люди, готовые терпеть, вызывать, бросать вызов? Я не очень понимаю.
Мне, со своей стороны, интереснее работать с теми, кому от 15 до 25 лет. Но не чувствую ли я себя при этом немного крысоловом? Не завожу ли я их на территорию, которая окажется для них смертельной? Это мы посмотрим. В любом случае, я абсолютно уверен, что мы это увидим скоро.
Тут люди посмотрели сегодняшний эфир с Киселевым. Спасибо, спасибо, не ждал. Киселев всегда интересен, но я же не думаю, что вы продолжаете следить за моими не всегда сбывающимися прогнозами. Так вот, на чем основана моя уверенность в том, что горячая фраза войны закончится в этом году? Это не уверенность, нет. Это интуиция, она мне подсказывает, что нет никаких особенных оснований эту войну продолжать. Победить Украину не удастся, сломить ее не удастся, завоевать ее до Львова и даже до Киева невозможно. А губить, грабить, убивать – да, им это нравится, но надо еще думать о соотношении цены и качества. Цена вопроса высоковата. Они переходят на внутренние репрессии. Репрессии способны кормить систему какое-то время, хотя это не первосортная пища, но тоже кровавая.
Дело в том, что внутренние репрессии – здесь совершенно прав Пастухов – тоже дорогое удовольствие, что они вызывают сопротивление. Пусть пока не осознанное, не очень яркое пока, но оно есть. Это сопротивление будет нарастать и будет выражаться в саботаже, а вовсе не в активной, опять-таки, жизненной позиции. Я думаю, что начало 2030-х годов ознаменуется исчезновением путинского режима. А транзит невозможен, как вы знаете, сколько бы ни писали разные информаторы об «острой фазе транзита»; о том, что транзит начался», – нет, никакого транзита Путина в нового Путина быть не может. Возможно только ухудшение и новая хунта. Хунта будет быстрой и недолгой. Как долго она продержится? Не знаю. Как скоро она возникнет? Не знаю тоже. Но есть у меня сильное подозрение, что 30-е годы в России пройдут под другим знаком.
Поотвечаю на другие вопросы, чрезвычайно для меня интересные и важные. Да, как попасть на Шмульяна, на «башенник»? Приходите, я не думаю, что там будет толпа и столпотворение. Хотя тема интересна мне самому, тема интересная. Мне интересно поговорить о том, каким образом Высоцкий мог бы состояться в новых условиях. 1985 год – это было совсем близко. Я не исключаю для него кратковременного отъезда и возвращения, как было у Любимова. Я не исключаю для него работы в Голливуде, что не было исключено благодаря Марине. Марина была открыта для этого, она пыталась познакомить его не только с Чарльзом Бронсоном (что не вышло), но и с Копполой сделать знакомство, и с Миннелли. Контакты были, и, кстати говоря, Высоцкий мог бы сыграть вполне.
Он вместе с Володарским придумал очень неплохой, очень удачный сценарий «Венские каникулы», где герои носят имена актеров. Он подобрал четырех звезд – Ольбрыхский, Кикабидзе, Депардье и он сам. Вчетвером они хотели сыграть. И было бы жутко интересно сыграть вчетвером! Высоцкий – образцовый русский, Ольбрыхский – идеальный поляк, Депардье – не совсем идеальный, но очень выразительный француз, и Кикабидзе – стандартный кавказец. Они хотели последние дни войны, вот эту радость и возможность объединения Европы (а этим пахло, это носилось в воздухе) воплотить на новом уровне. И я уверен, что если не к 35-летию, то к 40-летию Победы это можно было бы осуществить. Высоцкий был дитя войны, он понимал, что это была последняя победа. Не последняя война, а последняя победа такого масштаба. Это была бы великая картина, и они бы ее вчетвером срежиссировали, если бы поставили крепкого профессионала (например, Митту), было бы шикарно. А Митта, кстати, был не просто крепкий профессионал, он был вдохновенный, настоящий формотворец. Но не вышло. А это могло получиться в перспективе, когда все совместные картины при условии участия звезд получали одобрение бизнеса и финансирование.
Если нет, у Высоцкого были замыслы замечательных квазидокументальных работ, психологических экспериментов документированных. Он вообще к психологическим экспериментам на экране (как у Тарковского в «Зеркале» стартовый эпизод) питал особый интерес, особое доверие. Это могло бы быть крайне увлекательно.
«У вас была лекция «Высоцкий как еврей». А что можно сказать о Высоцком как москвиче?» Тут все неоднозначно, потому что Высоцкий – уроженец очень специфической Москвы, которая описана в «Романе о девочках», особенно в первой его главе. Это Москва полукриминальная, Москва Центра и центровых, Москва послевоенной шпаны, кружка Левона Кочаряна (кстати, друга Высоцкого и Тарковского, именно Тарковский был худруком его единственной режиссерской работы – «Один шанс из тысячи», где, на мой взгляд, гениально сыграл Солоницын, абсолютно великая работа). Мне кажется, что Левон Кочарян, который объединял Высоцкого, Семенова, Тарковского, криминальные и артистические элементы; Артура Макарова, который был человеком его склада… Высоцкий принадлежал к этому полукриминальному, эстетическому и одновременно блатному московскому центру.
Это очень специфическая среда – надежная, дружная, но при этом чрезвычайно жесткая. Из людей, которые состояли в этой тусовке, компании, я думаю, сейчас жив только один ближайший друг Высоцкого, бессмертный автор «Бабьего лета»; человек тоже весьма непростой… вот, кстати, меня спрашивают о нем сразу же. Дело в том, что я не спешу называть все фамилии сразу. Хотя чего там говорить – это Игорь Кохановский. Игорь Кохановский, ближайший друг Высоцкого, с которым они ругались, ссорились, сходились – единственный сегодня человек, который знает цену этой среде и помнит эту среду.
У меня никогда не было к Москве однозначно хорошего отношения. Москва бьет с носка, Москва – жестокий город, Москва слезам не верит. Та Москва, которую я любил, исчезла. Я любил только одну Москву – Москву моей ранней молодости, Москву 1982-1985 годов; Москву, которая жила ощущением чуда, преддверием его, когда уже носился и подувал этот ветерок перемен, примерно с Олимпиады. Когда стало ясно, что конструкция трещит и ветер уже веет. Но конструкция ведь могла бы быть и перестроена, а она просто развалилась, как показано было в великом пророческом фильме «Деревня Утка»: помните, там вынули единственный гвоздь, и все распалось.
К сожалению, та Москва, Москва, которую я помнил и которая лучше всего описана в «Альтисте Данилова», мистическая Москва, – эта Москва запечатлена на экране только в одном фильме, у человека, который ее помнил и которого она поразила. Это Валерий Тодоровский с фильмом «Гипноз». Эта заснеженная Москва, где в каждой подворотне мерещатся чудеса. «Снег фонтанами бьет на углу», как сказала Мориц об этой Москве. Это божественный и волшебный город, я его помню. Мой ШЮЖ, мои первые влюбленности, мои московские первые ночевки не дома, – это все там. К 1985 году это закончилось, из этой теплицы вынули воздух. Поэтому для меня, во всяком случае, Москва 1980-х переломилась, она лишилась своего мистического ореола и всех возможностей, которые она сулила. А мы все как камни, вынутые из воды: под водой мы переливались, а вне воды даже тех красок не можем воспроизвести.
Поэтому я думаю, что и Высоцкий кончился вместе со своей Москвой. «Роман о девочках», начатый и не законченный в 1977 году, – это реквием той Москве. Эту тему продолжил очень талантливо Кунин в «Интердевочке» (а Тодоровский снял), продолжил ее Галин в «Звездах на утреннем небе», но в принципе эта блатная, проститутская, любовная, березкинская (магазин «Березка»), криминальная и артистическая Москва кончилась вместе с Театром на Таганке. Это исчезло.
То, что пришло взамен… Знаете… Тут, кстати, хороший вопрос: «По каким людям, оставшимся в Москве, вы ностальгируете?» Нет таких людей. Ну, может быть, 1-2 человека. По могилам – да, прийти на могилу – это важная вещь. Но у меня, слава богу, не так много родных могил в Штатах. А приходить на могилу – это всегда такое ужасное ощущение, что я – последний человек, который очень многое помнит; других людей, которые кроме меня помнили бы каких-то членов нашей семьи, наши шутки, традиции, – их нет просто, я последний. И поэтому мой долг – донести это до моих собственных детей.
Но ощущения, что меня многие в Москве ждут, – такого ощущения нет, и слава богу. У меня есть чувство, что многие студенты и школьники рады бы прийти и со мной пообщаться. Я буду готов с ними работать. Я уверен, что меня ждет и дождется рюмочная на Никитской. Но я совершенно не тоскую по той Москве, в которой так много тыквенного латте и лавандового рафа; Москва, в которой так хорошо поставлена доставка. Эта путинская Москва не внушает мне никаких чувств. Питер – да, там у меня много людей, по которым я ностальгирую. Не собираюсь их называть, светить и сдавать, но в несколько питерских квартир я хотел бы прийти. И уж конечно, я приду в литературный салон Тани Вольской, как только она вернется на Средний проспект. Я совершенно не сомневаюсь, что это будет.
На чем основана моя уверенность, что мы вернемся? Понимаете, так долго такой абсурд продолжаться не может, в нем есть зачатки самоубийственности. А вырастить новое поколение железных солдат для этого режима не получится. Их уже сейчас вербуют из сидельцев. Они гнилые ребята. Огромное количество людей, которые хотят жить при Путине, – да, они есть, но это люди гнилые, легко перевоспитываемые, легко предающие. Примерно такого же плана, как люди 1985 года, но у тех было хоть образование, они выросли все-таки в обстановке какого-никакого просвещения. А нынешняя Россия никакого просвещения не дает, не дает никакой вовлеченности и уж подлинно никакого азарта. Нет, не интересно.
Вопрос, понятное дело, мне часто его задают: как я отношусь к антидепрессантам, одобряю ли я людей, которые сели на них? Не на наркотики, а на психологические, психиатрические формы помощи, «костыли»? Понимаете, все, что вам помогает переносить жизнь, помогает ее вам тянуть, – хорошо. Тут не до принципов, не до правил. Если вам так легче – живите так. Потому что мы до сих пор недооцениваем (и, может быть, хорошо, что недооцениваем) масштабы трагедии.
Владимир Путин обнулил не только русскую историю, которую он всю подобрал под свои знамена. Владимир Путин пытается обнулить двухтысячную христианскую историю, доказывая, что побеждают большие батальоны, что против Кости Сапрыкина нет методов, что цинизм тотальный является лучшей матрицей поведения. Ничего, конечно, не получится, но замах такой – доказать, что все попытки жить по-человечески были напрасны. Будем жить, как на подвале. Не будем. И масштаб совершающегося беззакония и бесстыдства, масштаб чудовищных перерождений, подлости ничем не сдерживаемой, зверств, которые мы видим, – этот масштаб многих довел до серьезной депрессии. Мы действительно живем в перерубленном состоянии. Но из чистого самолюбия мы не позволяем себе оставить старания. «Не оставляйте стараний, маэстро».
И потом, знаете, странное чувство: мое поколение не выполнило миссии своей. И Тодоровский ее не выполнил, и Щербаков, и Пелевин. Все, кто родился в 1961, 1962-м (или в 1967-м); все, кто родился в шестидесятые, они в 1985-м оказались перерублены ровно пополам. Они не сумели вписаться в двухмерный мир, который после этого начался. Но у них есть исторический шанс, отложенный.
Обратите внимание, все это до сих пор, включая меня, очень молодые люди, несмотря на огромное количество перенесенных ими страданий (про себя не говорю, свои страдания выпячивать грешно)… Но это люди, которые очень много сделали. Посмотрите, сколько сделал Тодоровский, сколько сделал Балабанов за 60 лет. А Шемякин? Огромная плодовитость, просто это все ушло в песок. Это все предстоит делать, этому поколению предстоит, начиная с 30-х, выстраивать тут все, что они должны были сделать, начиная с 90-х.
Посмотрите: вот для людей 1920 года это время наступило только в 60-е, а для Самойлова, например, только в 70-е. В 50 лет пришлось ему впрягаться и тащить воз русской поэзии дальше. Оттепель он как бы пропустил, он не был для нее создан, а создан он был для 70-х годов с их безнадегой. Кстати говоря, и Тарковский реализовался довольно поздно, после сорока лет он снял все свое лучшее в режиссуре. Хотя многие, как Терехова, считали, что после «Андрея Рублева» он мог ничего не делать. Но он считал, что высшее его свершение – все-таки «Зеркало», а потом оказалось, что «Сталкер». Я думаю, что для нашего поколения, для поколения 1962-1963 годов рождения время жить и реализовываться настанет в 2030-е годы. Если они не сумеют выстроить новую страну, ее не сможет выстроить никто. Будет просто дикое поле. Луцика и Саморядова нет, но есть те, кто их знал, кто с ними общался. Есть Литвинова, в конце концов, есть Земфира.
Я не говорю о тех, кто младше. Но тем, кто в свои 50-60 лет войдет в ближайшее время, – этим людям придется – ничего не поделаешь – впрягаться и спасать то немногое, что еще сохранилось.
А так-то, в общем, конечно, масштаб русской катастрофы гораздо больше, чем ее масштаб в 1917 году. В 17-м году тут гибла монархия, и на монархию, на неправильный строй, на государственную религию можно было очень многое списать. Сегодня гибнет русская ментальность в целом. Можно сказать, что сама русская идея заключается в уничтожении остального мира. А с такой идеей остальной мир не очень-то хочет существовать. И отсюда делается основной вывод: ошибочна была, видимо, вся эта цивилизация, которая противопоставила себя остальному миру, поставила его перед чудовищным выбором – давайте-ка мы будем вас убивать, если вы хотите быть такими, как мы. Это очень плохая практика.
Я думаю, что если русский язык, русская цивилизация, как они себя называют, переживет Путина, то ей придется полностью отказаться от большинства своих матричных установок и обычаев. От постановки телеги впереди лошади, от постановки родины выше истины, от всех вообще своих патриотических, воинских, убийственных добродетелей. Поставить впереди всего просвещение и новую его структуру, модернизированную, отказаться от современной улично-опросной практики… в общем, выстроить что-то, чего не было. Это азартно, это увлекательно. Вот людям, которым за пятьдесят, Господь дал счастливую старость. Они ее не заметят. Это будет необходимость постоянно вытаскивать воз из болота. Дай бог, если да, я очень надеюсь, что это получится.
«Почему Венедикт Ерофеев больше ничего не написал?» Он написал довольно много, почему же? Венедикт Ерофеев, во-первых, написал замечательную пьесу. Сейчас она мне меньше нравится, но пьеса крайне увлекательна.
Я думаю, что еще более значимый момент – то, что он работал вне традиционных жанров. Он написал поэму в прозе, отдельным жанром являются его записные книжки. Отдельным жанром – его эссеистика. Конечно, он не рожден был писать романы. Он выдумывал новые жанры, заметки на полях. Афоризмы, Ницше же тоже писал не философские работы, а сборники афоризмов, и это очень хорошо.
«Вы упомянули Тарковского. Был у вас на лекции о Высоцком в 2021 году, вы тогда сказали, что Тарковский был чудовищно необразован. Как человек необразованный создавал такие значимые картины?»
Видите ли, не то что «необразованный». Он был человек начитанный и в своей области чрезвычайно насмотренный. Но его интеллект – это интеллект человека довольно дикого. Он ни философского образования не получил, ни гуманитарного. Каким было образование во ВГИКе, вы можете себе представить. Ромм делился идеями, и это, может быть, лучшее, что Ромм мог делать. Сам Ромм был человеком фундаментально начитанным, но начитанность от режиссера не требуется, от него требуется интуиция. Вот ее там и воспитывали.
Мне Майя Туровская сказала замечательную фразу. Я сказал, что по дневникам Тарковского в книге «Мартиролог» создается впечатление, что он вообще не был интеллектуалом, не был умен. Как он мог всерьез принимать Штайнера? Она сказала, что ему просто это было нужно, он был человек мистический. «Ум нужен нам с вами, а гению ум не нужен». И действительно, у него было мистическое мироощущение. Феноменальная интуиция, он чувствовал, что этих гусей надо бросать с башни. Юсов снимал, и получались эти потрясающие падающие лебеди в «Рублеве». Я думаю, таким же человеком был Параджанов. Мистическое самоощущение у него было, а начитанности, образования, нахватанности книжной у него не было совсем. Я даже сомневаюсь, что он Пруста читал. Я сомневаюсь, что и Тарковский читал Пруста или Джойса. Это ему было не нужно. Ему нужно было чувствовать среду, запах времени, как поставить камеру. Техническая грамотность была великолепная и интуиция художника. А интеллект – это, понимаете…Интеллектуальных художников было очень мало. Вот Ромм был интеллектуалом, но много ли хороших фильмов снял Ромм?
У меня есть чувство, что лучшая его картина – это «Обыкновенный фашизм». Довольно профессиональные фильмы «Ленин в октябре» и «Ленин в 1918 году», но это совершенно не большой кинематограф. Это нельзя назвать высоким киноискусством. Даже Эрмлер был, по-моему, более профессиональным режиссером. А уж фильм «Девять дней одного года» – это совсем литературщина, при этом это великолепное кино, но Ромм далеко не Козинцев. Ромм в гораздо большей степени публицист, чем художник, гениальный воспитатель, феноменально умный человек. Но его фильмы – это авторские высказывания, а не художественные образы. Вот «Убийство на улице Данте» – это фильм вообще, по-моему, плохой. Есть у меня ощущение, что режиссеру ум не нужен, нужно что-то другое. Нужна воля, наверное, нужно умение перекодировать мысли в образы. Вот Брессон этим обладал в высочайшей степени и Бергман. Я, кстати, думаю, что величайшим режиссером ХХ века был все-таки Бергман. Потому что и по визуальной культуре, и по интеллекту, и по потрясающим парадоксам его сознания «Седьмая печать» – лучший фильм, который вообще был в ХХ снят.
Кстати, в нем все: в нем и французское кино «новой волны», в нем и «Дети райка», в нем абсолютно новая форма повествования, в нем и все польское кино морального беспокойства. Я думаю, что «Седьмая печать» Бергмана – это вообще фильм, из которого Германа. Как фамилия Германа целиком помещается в фамилию Бергмана, так и вся режиссерская карьера Германа помещается в «Седьмую печать». Все его открытия, особенно в «Трудно быть богом», тяготеют к этому средневековому гротеску и пастишу. Вот Бергман был интеллектуал, Тарковский не был. Но, понимаете, при всех моральных метаниях Тарковского, при всем его самоупоении и эгоцентризме, он каких-то вещей себе не позволял. Все-таки представление о добрых нравах искусства у него было. Он заметил Сокурова и ему помог, он помогал ученикам. Он не был высокомерен профессионально. Вот Лопушанский, например, который за ним записывал, сумел по материалам этих «лекций» сделать замечательный учебник режиссуры. Тарковский не выделывался перед поклонниками, он говорил умно и честно, хотя играл и наигрывал постоянно.
Я думаю, что школа, им созданная, существует. Например, Цымбал, который сумел написать лучшую книгу о «Сталкере»; который и сам снял несколько первоклассных картин. Я думаю, что школа Тарковского – крен в документалистику, но с другого конца. Не публицистика кинематографическая, как у Ромма, а фильмы Сокурова. Вольное сопряжение цитат, планов, ассоциаций. Я думаю, что Тарковский в конце концов стал бы снимать такое кино, где совсем бы исчез нарратив, а была бы сильно подчеркнута ассоциативная, вольная связь. Прав был Андрей Шемякин: его «Жертвоприношение» – не подведение итогов, а начало нового этапа. Мне кажется, что и сценарий Стругацкого «Ведьма» (он лег в основу картины, по крайней мере, второй ее части), и сама идея (отвести от мира катастрофу ценой уничтожения собственного дома) – хорошая, мощная идея. Вообще, Тарковский в каком-то смысле за границей стал мыслить динамичнее и строже. Мне совсем не нравится «Ностальгия» (по-моему, кризисная картина), а вот «Жертвоприношение» обещает интересное и новое.
«Что вы думаете о книге Буковского «И возвращается ветер»?» Много раз писал о ней, мне кажется, это самая мотивирующая книга из всего написанного диссидентами. Самая азартная книга, в которой есть азарт делания. Глядя на то, как сопротивляется Буковский, хочется тоже сопротивляться вместе с ним. Не возникает чувство: «Ах, как они это выносят, выдерживают?» Когда читаешь «Мои показания» Анатолия Марченко (правильно сказал об этой книге Лимонов в «Москве майской»), хочется это скорее забыть. Ужасно, до физической тошноты. А читаешь Буковского и думаешь – какая хорошая вещь диссида, как хочется в этом участвовать, как хочется дерзить начальству, хамить, придумывать акции интересные. Буковский с азартом относился к диссидентам, он был на месте в диссидентстве.
Анатолий Марченко, такой волк-одиночка… Или Василий Стус… Мне кажется, они рождены были для самоуглубленной мысли, для, может быть, религиозного подвига, для писания… А не для общественной активности. А Буковский был на своем месте. И мне очень нравится «И возвращается ветер». Эта книга написана победителем, и этот азарт от книги и самого Буковского исходили. Рядом с ним вы начинали чувствовать себя сильнее.
Помните, как у Горького сказано о Ленине: когда Ленин входил в толпу, толпа делалась грознее с его появлением. Вбирая его, толпа усиливалась. Это в недописанном финале «Самгина». Я думаю, что именно Буковский – на трибунах ли он был (а я видел его выступления на митингах), был ли он просто в редакции – создавал вокруг себя поле уверенности. Поэтому и книга его веселая, полная такой беззлобной ненависти. «Ну куда они против нас лезут?» – это искреннее непонимание. Отличная книга. Я, кстати, думаю, что и книга Горбаневской «Полдень», и книга Буковского – они свою роль еще сыграют, безусловно.
«Мне кажется, что в Путине уживаются дон Рэба и Фриц Гейгер?» Нет, Фрица Гейгера там нет. Фриц, хороший он или плохой, но он человек интеллектуальный. Дон Рэба – да, циник такой предельный. Герой и цинизм несовместимы, а в Путине героизма нет, он галимый циник.
«Вы сильно поседели, но вам идет». Ну как? Я говорю: лучше поседеть, чем полысеть. Я все время повторяю. А потом, покраситься не штука. Но все время краситься… Да и вообще, как-то «крашеный»…простите мне мою гендерную консервативность, но красить волосы… Для актера – еще можно, а мне зачем? Я, в общем, никак этой седины не стыжусь, я ее честно заработал.
Потом, мне всегда казалось, что манера судить по одежке, обсуждать, кто как выглядит, кто похудел и кто потолстел, какая семья, – это все такая мерзость! Я иногда в «Дзен» захожу (а надо заходить) – ну это мама не горюй…
Тут, кстати, много вопросов о личной жизни Михаила Ефремова, не знаю ли я о нем сейчас. Во-первых, я ничего не знаю. Во-вторых, вы можете быть уверены: если «Лайф» об этом сказал, значит, это вранье. Но вообще интерес к личной жизни человека – это следствие непонимания, невозможности, неспособности понять его жизнь внутреннюю, его актерское дарование, человеческие какие-то призывы к вам.
Да и вообще, понимаете, обывательский интерес к звездам… Звездой надо интересоваться только в одном. Как правильно совершенно сказал старик Аннинский (Лев Александрович): «Меня интересует не качество текста, а происходящее с художником». Вот то, что происходит с художником, интересно. Внутренние его драмы, подвижки; все, что с ним происходит. Искусство, в общем, это предлог подумать о себе, не более того.
«Вы стали очень скучно рассказывать, невозможно смотреть программу». Это как раз самый высший комплимент. Я говорю так скучно, я говорю так однообразно, что вы не можете оторваться и смотрите каждую программу. Во-первых, вы все время чего-то ждете, что я расскажу что-то интересное, это безусловно. А во-вторых, вы уже подсели, вы на игле под названием «Быков». Но вы раздражаетесь, конечно, да. Вас это немножечко как-то бесит, это естественно, но вы при этом совершенно не можете оторваться, не можете победить меня.
Знаете, большинству людей зависимость отвратительна, я это понимаю. Но зависимость от меня – с ней не надо бороться, это вас не испортит. Вы можете у меня услышать случайно что-нибудь полезное. Не говоря уже о том, что если вас успокаивают разговоры о культуре, это значит, что у вас есть какая-то скрытая пустота, боль на месте культуры. Если вы это чувствуете, это хорошо. Это начало исцеления, начало сложного пути к выздоровлению. Зависимость от меня – это неплохая зависимость. Не сомневайтесь: поставки наркотика не прекратятся, я намерен каждую неделю по-прежнему делать несколько выпусков. Один здесь, другой – на «Кислороде», еще какие-то на «Навигаторе». Я намерен жить долго и окормлять вас, пока вы не треснете.
«Как придумать книгу? Куча людей играют в голове, а в целое не собирается?» Это очень легко, надо найти сюжет. А дальше гнездо начнет строиться, нанизываться само. Без сюжета я по старинке книгу строить не могу. Книга без фундамента, без сюжета, без последней фразы, которую вы должны знать, начиная работу, – она не получится. Я начал писать «Оправдание», когда мне стала ясна последняя фраза: «Тут-то его и взяли».
Кстати говоря, меня многие спрашивают, с какой книги меня лучше начинать читать. Проще всего – с «Эвакуатора», но все-таки все зерна, все темы моих будущих романов есть уже в «Оправдании». Оно сделано все-таки слишком под влиянием Горенштейна, на уровне фразы, и я хорошо замаскировал это влияние. Прежде всего, там влияние «Искупления» – и на уровне названия, и на уровне мелодики. «Искупление» – наверное, самый сложный для понимания горенштейновский текст, самый плотный, туда очень многое набито, и математическая концепция, которая лежит в основе «Искупления», до многих не доходит. Люди просто не понимают, о чем речь. Но я все равно, так сказать, его как именно первое впечатление очень берегу. Это было для меня интереснее «Псалма», который я до сих пор не совсем понимаю, и «Места», в котором меня отталкивает герой. «Зима 53-го года» и «Искупление» – вот что такое для меня Горенштейн. И, конечно, «Улица Красных зорь» с его невыносимой сентиментальностью и пронзительной детской тоской, лютой печалью. Горенштейн очень печальный писатель.
Наверное, если вы прочтете «Оправдание», – это лучший способ входить в ту проблематику, которая меня на протяжении жизни занимает. Кстати говоря, в библиотеках эта книга сохраняется, кое-где можно ее найти в продаже. Да и вообще, они как-то спустя рукава изымают книги… И пожаров книжных не будет, и во многих домах это все хранится, и сколько это будут издавать, когда мы все вернемся, вы не представляете. Этим будут обкармливать, как картошкой при Екатерине.
Я к этому времени напишу еще пару новых романов, мне будет, что еще достать из стола. Я не говорю о том, что в столе у меня лежит вся тетралогия «СУКА» («Списанные», «Убийцы», «Камск», «Американец» и примыкающий к ней «ЖЗЛ», «ЖЗЛ» написан, но я его печатать не хочу). Такая пенталогия получилась, «СУКА» плюс «ЖЗЛ». «ЖЗЛ» – это роман о том, как Сергей Свиридов, главный герой «Списанных», получает предложение (как получил его и я в начале спецоперации) написать в цикл ЖЗЛ о герое СВО, постепенно проникается его правдой и понимает, что у этого героя не было никаких других вариантов. И я хорошо помню, как я своих американских студентов спросил, а следует ли мне принимать это предложение. Они говорили: «Да, конечно, вы же можете написать прекрасную книгу, какая разница, в какой серии она выйдет. Вы напишете прекрасную книгу о герое СВО. Вам дадут биографию, дадут все документы, появится прекрасный текст». Я говорю, мол, извините, но договор с дьяволом я подписывать не буду. «Да он же вам даст потрясающую фактуру, которой вы нигде на найдете». Как сейчас предлагают писателям творческие командировки на Луганщину и Донетчину. Я думаю, что у большинства хватит ума этот договор не подписывать.
«Почему русские так невыносимо тонкокожи? Почему они веками травят, изгоняют и сживают со свету тех, кто осмелится поднести зеркало к орочьей морде? Виктор Некрасов, Николай Некрасов, Галич, Высоцкий – самые известные из многих?»
Знаете, это не тонкокожесть. Это особое отношение к своему статусу. Богоизбранность, богоподобие, уникальность. Русские почему-то уверены в уникальности своей истории, своего географического положения, своей души. Почему это «уникальность» – это очень заметно и понятно. Пропасть между Россией и остальным миром всегда большая, чем между, скажем, русским царем и русским нищим. Конечно, они на абсолютно разных полюсах русской социальной жизни. Но все-таки они в одной лодке по сравнению со всей остальной планетой. Это сознание своей исключительности, нераспространение на себя всех главных законов бытия – это печально. И приводит к ужасным последствиям. Но, с другой стороны, такая изоляция привела к феномену, к появлению родов, которые дважды не появляются на земле. Это такая макондская уникальная культура, не появляются на земле дважды. Я думаю, что новая русская культура будет прежде всего свободна от чувства исключительности. Она будет осознавать себя частью мирового концерта. И по-моему, это гораздо приятнее – давать мировой концерт.
А вот личная одинокость, изолированность до добра не доводит, мне кажется. Но если только мир не начнет брезговать Россией, не начнет разговаривать, что «вы уже пробовали, нет, теперь вы от нас навеки за рвом с крокодилами»… если не будет брезгливости подчеркнутой, а будет радость от возвращения заблудшей овцы, то как-нибудь мы сладим. Мне кажется, как-нибудь получится.
«Какие лучшие книги о России изданы в последнее время?» Видите, у меня ящик этих книг, я их из Принстона, из «Лабиринта» привез довольно много. Если хотите, я проведу по ним первую экскурсию, кому-то это может показаться интересным. Правда, здесь не только новые книги, здесь все, что мне может пригодиться для моих штудий в Рочестерском университете. Довольно забавные, за последнее только время вышедшие книги о сталинизме, понятное дело. Ну и то, что я набрал в букинистическом отделе. Мне там надавали художественные менеджеры, весьма обрадованные книжкой про Зеленского, которую я в большом количестве привез и которая теперь там раскупается.
Что я привез? Книга Анны Бернштейн «The Future of Immorality», только что вышла, это концепция жизни и смерти в современной России. Она вышла в Принстоне в 2019 году, сейчас переиздана. Автор – русского происхождения, она широко интересуется темой смерти и бессмертия в русском космизме, у Николая Федорова, понятное дело, и его продолжателей. До Дугина не доходит. Вот, кстати, воспроизведена философия общего дела Федорова на обложке. Здесь же масса современных работ на эту тему вплоть до трансгуманизма, вплоть до сохранения себя в банках. Вообще, концепция смерти и бессмертия в России здесь освещена очень интересно. Космос, новая раса, Циолковский. Очень такая современная и своевременная книжка. Видно, что отношение к жизни у русских серьезное, а к смерти – нет. Смерть – это то, что бывает с другими, по-прежнему.
Вот только что вышедшая книга Джеффри Робертса. Она 2023 года, «Сталин и его библиотека». Библиотека Сталина, его пометки на книгах, что он подбирал, что он предпочитал читать, что его волновало. Круг чтения был широкий. Я думаю, библиотека Путина не содержит и четверти столь увлекательных названий.
Очень полезная книга Маши Гессен – «The Future is History». Книга о том, как концепция будущего в России была подменена концепцией прошлого. Эта книга не новая, вышла она, насколько я помню, лет 12 назад. Самое главное в том, что эта книга ни на секунду не устаревшая. Это попытка реанимации российского прошлого. Да, 2017 года это издание, исправленное и дополненное, а первые издания вышли в 2005-м и 2013-м. Но книга образца 2017 года, потолстевшая вдвое, содержит массу полезных выводов, остроумно препарированных фактов. Конечно, любой, кто преподает русскую историю, мимо нее не пройдет.
Вот книжка Каммингса про путешествие по советской России, она называется «EIMI». Каммингс – выдающийся авангардист, который рассказывает (здесь еще, кстати с замечательным послесловием Нормана Фридмана)… конечно, это не роман. Это дневник путешествия авангардиста по советской России, путешествия иронического и жестокого. Полезнейшая книга тоже.
Дмитрий Фурман, который получил из рук Марии Розановой ее премию «Кассандра» (единственный раз присужденную)… О Фурмане, пожалуй, можно сказать как о самом продвинутом российском социологе. Его книга называется «Имитационная демократия», она вышла тоже в 2023 году, но впервые под названием «Движение по спирали» вышла в 2010 году в Москве. Падение советского государства и шок новых политических систем – все это у Фурмана написано ясно, просто, безжалостно и увлекательно.
Кстати говоря, именно у Фурмана подчеркивается, что хороша или плоха советская власть (она, безусловно, плоха), но то, что настало после нее, было хуже во всех отношениях. «Развитие русской политической системы» – отдельная глава. Но уже первая книга Фурмана – «Религия и социальные конфликты в США», вышедшая в СССР в 1981 году, вызвала в США огромный резонанс. Это был тот беспристрастный и умный портрет Америки, который она умеет ценить. Естественно, такой же портрет России, с этим кубиком эшеровским на обложке, есть в этой книге. Дмитрий Фурман – тот автор, которого надо читать по-русски и по-английски, по возможности доводить до студентов.
Еще я купил такую книжечку, она не новая и не особо известная. Это роман Александра Старритта «Мы немцы» (или «Мы германцы»). Роман, вышедший в 2010 году. Посвящен он немецкому мучительному самоперевоспитанию после Третьего рейха. Это надо читать, потому что здесь подробно вскрываются и корни явления, и причины, и нежелание нации это явление интерпретировать и понимать.
Еще я прихватил книжку, которая мне нужна для фольклора, для изучения фольклорных всяких штук полезна. Это книга «1000 и 1 лицо героини», книга о женских образах в фольклоре и эпосе. Замечательное исследование Марии Татар. Понимаете, сейчас, к сожалению, большая часть филологических исследований – попытка увидеть явление или событие через какую-то отдельную оптику. Через феминистскую оптику или через гендерную, через поколенческую, возрастную. То есть это такой угол зрения. Как, скажем, книга «Она написала монстров» – одно из лучших исследований фабулы триллера. Но оптика выбрана женская, взяты только женские авторы триллеров, потому что, как утверждают авторы учебника, «именно женщин больше всего пугает ужасное». Мужчина не так труслив, а женщина очень впечатлительна. Ну да, пожалуйста.
Я думаю, что эта книга о героинях эпоса тоже о многом говорит: и о сюжете, и о волшебных выдумках, и о социальной подоплеке эпического. Но захотелось автору написать с точки зрения героинь – и книга проще проложила путь к издателю. Все равно это очень интересная, замечательно изданная работа, «1000 и 1 лицо героини». Здесь же Прозерпина с яблочком работы Данте Габриэля Россетти, 2022 года очень полезная книжка.
И то, я для себя купил… Хуан Хосе Саер – замечательный аргентинский писатель, многие считают, что лучший современный писатель Аргентины. В нашем издательстве вышел английский перевод его последнего романа «Гранде», а я собираюсь перечитать когда-то один раз уже читанного «Свидетеля» – историю юноши, попавшего из старого света в новый, в составе колумбовой эспедиции он был, потом попал в плен к туземцам и наблюдал за их жизнь. Потом случайно и непредсказуемо он был отпущен, непонятно, в какой момент. Носился он по волнам, его подобрала следующая экспедиция. Это замечательная попытка увидеть и понять жизнь сложной, ритуальной цивилизации глазами абсолютного чужака. Но роман очень интересный, и то, что происходит с героем, непредсказуемо и увлекательно.
Вообще, я говорю, купил ящик книг, недорогих, но очень важных. По крайней мере, к началу учебного года я подойду во всеоружии.
«Затрагивается ли где-то в художественной литературе проблематика глупой дружбы, которая завязалась по ложным причинам, позже отступившим на второй план? Люди остались друг другу доброжелательны, но из-за недоговоренности остатков, интенций прошлого общение все равно не гладкое, лишенное естественной основы?»
Вопрос сложный и как-то коряво сформулированный. Вообще, дружба от делать нечего, друзья оттого, что делать больше нечего, – это явление, много раз описанное. Мне кажется, дружба с недоговоренностями – это тема Юлия Дубова. Дело в том, что отношения Платона в «Олигархе» и «Большой пайке» с остальными – это не дружба, это тяготение остальных к сильной личности, которая их заряжает азартом. Березовский вряд ли был хорошим другом, Березовский притягивал. И вот эта притягательность Платона в «Большой пайке» ясна. Большой, значительный, опасный человек, который, безусловно, опасен и интересен, который всегда тебя предаст, и ты всегда будешь ему за это благодарен.
Есть о чем говорить. Вообще же, понимаете, дружба всегда казалась мне, как и любовь, продиктована очень высоким сходством. Я не могу понять дружбы без совпадения интересов. Как у меня было с Шемякиным или с Никитой Елисеевым. Меня занимает в человеке то, если он далеко продвинулся по тому же пути, по которому иду я. Как Марголит, например. А дружба из сердечной приязни, дружба из взаимной симпатии – это, скорее, любовь, это явление для меня редко и крайне сложное. У меня очень много друзей, но практически все это друзья – это люди моего рода занятий, ориентированные на мой круг интересов. У меня много таких друзей и среди моих студентов.
Вот замечательное письмо от одного из них. Сейчас я быстренько отвечу, подождите. Любопытно, вы знаете, что студенты всегда имеют право на мое преимущественное внимание.
«Будет ли курс?» Курс будет обязательно. Я вам обещаю, что много или мало у нас будет народу, но курс по новелле будет в любом случае. Да и потом, продолжается же курс по нашему рассказу, по эволюции мировой новеллы в «Кислороде». Там я не объяснил, кстати, не объяснил, по каким направлениям идет эволюция мировой новеллы. Этих направлений пять. И на курсе я подробно буду о них говорить. Но самое из них главное – это перемена в сюжете, сюжет перестает быть рассказом, сюжет становится чередованием произвольно выбранных событий, связи между которыми читатель устанавливает сам.
Много вопросов на тему того, как я справляюсь с тем, что люди не хотят изучать русскую культуру. Они хотят ее изучать, и они будут ее изучать. Русская культура многого достигла. То, что она втоптала в грязь свои достижения, – не повод говорить о ее окончательной и бесповоротной трагедии.
Студенты обычно делают выбор семинаров в последние две недели перед занятиями. Но я абсолютно убежден, что на наши семинары люди ходить будут. Не потому что я в розыске, не потому что я бог весть какая фигура, не потому что у меня легко получить пятерку, а пятерку у меня получить легко, достаточно просто написать шедевр. Но та атмосфера, которая на наших занятиях складывается, – это атмосфера веселая и дружелюбная. Студенты любят процесс поиска истины, коллективного поиска идеи. И, кстати говоря, я уверен, что многие рочестерцы слушают нас сейчас. Приходите на семинары, записывайтесь или не записывайтесь, у нас всегда свободно, доступ всегда открыт, я всегда счастлив вас увидеть. И по новелле, и по «Russia Now» (так называется курс, что представляет собой нынешняя Россия). Я никогда не запрещаю обычным гражданам, не студентам, семинары посещать. Больше народу в данном случае – больше кислороду. Приходите, особенно, конечно, приветствуются те люди, которые в России никогда не бывали и ничего о ней не знали. Для свежего человека именно сегодняшняя Россия самая понятная, она предельно упрощена, доведена до ground floor. От нее, от этого уровня уже гораздо проще и веселее импровизировать дальше. Ну а не будет никого, всегда есть два-три прекрасных фрика, которые придут в любом случае, не сомневайтесь.
Да, Лена Ефимова, спасибо, приеду, конечно. И не раз еще посидим поговорим.
«Вы упомянули «Жертвоприношение», я всегда его считывал как фильм о хрупкости мира. Как вы видите его проблематику?» Все очень просто, здесь даже проблема не в хрупкости. Речь об интеллектуале, который ощутил свою ответственность за происходящее. Он думает: а что я могу сделать, чтобы отдалить катастрофу? Катастрофа носится в воздухе, ее предчувствие есть. Что я могу сделать, что я могу принести в жертву, чтобы отдалить происходящее? Наверное, сжечь свой дом – единственное, что у меня есть.
Кстати говоря, картина скандинавская, и проблематика ее очень скандинавская, такая «Филифьонка в ожидании катастрофы». Одинокий пустынный остров, неласковая природа; дерево, которое растет на камнях, уют покупается дорогой ценой. Отказ от этого уюта, отказ от жизни дорогого стоит. И это не самоубийство, это именно отказ от дома, а дом – это всегда символ мировоззрения. Вот человек построил себе мировоззрение, а тут он от него отказался. И за ним приехали санитары. Отказ от прочной картины мира, потому что картина мира сейчас вынужденно будет другой. Тарковский предчувствовал, что мир проходит через величайшую ломку, сопоставимую с приходом христианства. И это христианство мы чувствуем сейчас. Мы обязаны, должны приготовиться к новизне.
Понятное дело, [в комментариях] большое количество рекламы. Когда Блок читается, и в него рекламу шлют.
«Вы говорите о Бергмане, а я бы хотел вспомнить Джармуша, его «Ночь на Земле». Первый эпизод, где пассажирка предлагает таксистке статус актрисы-суперзвезды, а она отказывается, потому что у нее есть планы стать механиком. Как по-вашему, у какого государства из стран бывшего СССР есть план и каков он?»
Хороший вопрос, такого я бы не выдумал точно. Иногда я думаю – не начать ли выдумывать вопросы к самому себе? Нет, слава богу, пока предсказать ваши вопросы я не в силах. Ребята, разумеется, у Украины есть, и Украина пытается выстроить альтернативу России как центру, как точке притяжения мирового славянства, и с этим справляется. Россия не справилась, Россия не стала ни центром притяжения славянских государств, ни новым центром тяжести, центром тяготения для стран третьего мира. Все, что Россия может сейчас предложить, – это вечная война всех со всеми. Я уж не говорю о том, что современная Россия интеллектуально непривлекательна. Когда у страны такой культ запрета, когда ничего нельзя, это порождает эмоции довольно мелкого, низкого порядка. Постоянное трясение, страх мне совершенно неинтересны. Интересно, когда есть будущее, а с образом будущего у России серьезные проблемы.
Я думаю, что определенные основания верить в себя есть сейчас у Казахстана. Я давно там не был, но мне кажется, что в Казахстане, помимо неизбежных рудиментов национализма, помимо очевидного тяготения к Китаю, есть и кинематограф, начатый Сергеем Соловьевым, есть литература интересная, есть попытка новой концепции Средней Азии с разнообразным прошлым, с разнообразными соблазнами в нем, с преодоленным советским опытом. Мне кажется, интересен Казахстан, но интересен еще и потому, что он очень большой. И люди в нем далеко не исчерпываются стремлением вписаться в парадигму современного мира. Мне кажется, наоборот, они пытаются себе придумать отдельное лицо, и это будет интересно. Но не только Казахстан. Я в Киргизии не был никогда: интересно посмотреть, что там делается. Мне кажется, что Грузия сейчас приятно удивит себя и человечество. Она побыла на орбите России, побыла на переломе, побыла в статусе адептов «Грузинской мечты». И это не то чтобы надоело, а это перестало интересовать. Мне кажется, что Грузия в ближайшее время вернется к той стране, что описана в «Дата Туташхиа», к той стране, которая обещает не быструю, но увлекательную эволюцию. Кстати говоря, огромное количество российских интеллектуалов, которые туда приехали, огромное количество русских литераторов оказали неоднозначное, но крайне любопытное влияние на грузинскую среду. Грузинская мечта под этим действием трансформировалась. Как будет дальше – не знаю, но сейчас, по-моему, так.
«Спасибо за лекцию о метафорике золотодобычи. Что является золотом сегодня?» «Золото, золото – сердце народное». Но в наибольшей степени, конечно, золото – это символ тех ценностей, которые не подвержены эрозии, не подвержены ржавчине. Такими вещами являются профессионализм (что подчеркивает Куваев), знание вообще и талант.
Это, кстати, вопрос от Виталия Павлюка. С ним мы будем выступать вместе 22-23 сентября на фестивале «Синий троллейбус». Я там буду. Этот фестиваль стоит, наверное, проанонсировать, и не только потому, что там будет и Володя Зархин – хороший поэт, все лучше становящийся поэт, быстро растущий. Книга Павлюка «Во-первых» там будет. Мне нравится и название книги; и то, как она издана «Друккарским двором» Олега Федорова; и то, как она составлена. Ни одного проходного стихотворения, просто первый класс. Ну и моя там книжка – «Подъем» – будет представлена, я почитаю из нее. Кроме того, там будет моя большая лекция о Самойлове. Приезжайте.
Я вообще думаю, что эти слеты, съезды русскоязычной Америки, где становится все больше молодых, которые продолжают писать по-русски, – это очень оптимистический знак. Потому что мне было бы мучительно чувствовать, что русская культура в изгнании вырождается. Но она продолжается, она многое черпает из американской культуры, в частности, масскульта. Но она и обретает новый простор, новую свободу. Все-таки американская культура – это не только и не столько попса. Американская культура – это попытка человечества начать с нуля, попытка выстроить новую религиозную концепцию, новую религиозную доктрину. Мне жутко интересно за этим наблюдать. У Америки, в общем, все получилось. Даже сейчас, когда она решила всему миру наглядно доказать, что ею можно не управлять вовсе… Доказывает, да, что все получается.
«Хотела бы посещать ваш семинар. Какие ваши требования к студентам?» Доверие (он должен мне верить), ему должно быть интересно. И я не скажу карьеризм (это дело 21-е), но он должен быть мотивирован. Зачем он туда ходит? Зачем изучать Россию? Чтобы не повторить ужасных ошибок, чтобы поучаствовать в первые за долгие годы не в распиле, не в дружбе с тираном, который по своей прихоти одаряет лизоблюдов, а именно для того, чтобы поучаствовать в великом проекте строительства (не перестройки, это дело безнадежное) новой страны.
Вот Америка построила себя с нуля и получилось. Я думаю, что и Россия себя построит. Правда, для этого надо соблюдать федеральный принцип, принцип «Соединенных штатов России». Потому что централизованное государство здесь уже было. «Пора создать кого-нибудь живого, но не осла, потому что осел уже тут был». Помните, были такие стишки про уши мертвого осла.
«Верите ли вы в ад?» Нет, я верю в наказание, есть совершенно разные формы загробного наказания. Но я совершенно не верю в ад как место мучительства. То, как он описан у Данте, – это слишком страшно, слишком чудовищно. Правда, одна догадка там есть: эти люди не понимают, что они в аду. Они думают, что это их так поощрили, потому что они были лучшими. Но тогда у них нет главного, что есть в аду, – нет мучений совести, нет ощущения напрасности происходящего. Нет ощущения даром проходящей смерти.
Вообще, я думаю, у Данте лучше всего описано чистилище, потому что чистилище у Данте – это предчувствие рая. В чистилище люди находятся временно, и они могут выслужить рай. Для ада прощения нет. Иногда Богородица спускается и устраивает амнистию, но в целом ад – это самое безнадежное место. Ужас в том, что люди этого не сознают и считают себя героями; думают, что их наградили.
Я не верю ни в какую концепцию ада. Вы знаете мою концепцию, она в «Интиме» изложена довольно подробно, но «Интим» еще никто не читал. Понимаете, я думаю, что люди – это волны одного моря, и волна теряет, естественно, свою форму, но не теряет своего содержания. Поэтому мы все более-менее понимаем, где добро, где зло, где лево, где право, где верх, а где низ, и так далее. Все люди – это игра бога с самим собой, это мыслящий океан, принимающий разные формы. Форма может исчезнуть, стереться, ее можно сфотографировать, эту волну, она может разбиться о берег, ее можно похоронить. Но она не может перестать быть, пока море не пересохнет. А если пересохнет, то перейдет в другую субстанцию. В любом случае, только личность мешает слиянию с другими волнами.
Кстати говоря, во время бури волны выше, больше. Во время бури люди масштабнее, значительнее. В штиль бывает так называемая «мертвая зыбь», когда все шевелится и ничего не происходит. Как любил говорить Житинский: «Все течет, ничего не меняется». Мне кажется, нам попалось довольно яркое время, время довольно ярких людей.
Вопрос о том, как будет распоряжаться Россия наследием Навального. То, что улица Навального будет, – это не вопрос. Важно, чтобы не только улица была; важно, чтобы Навальный сам, его идеи, его учение, его азарт того же социального творчества в чем-то выражался. Я думаю, сейчас только приходит время для теоретического наследия Навального. Книга «Патриот», прочитанная во всем мире и вызвавшая сенсацию, напоминает о масштабе настоящих русских; о людях, которые готовы переучредить страну. Навальная, Ходорковский, Яшин, Кара-Мурза – это люди, от которых в мире очень много сейчас зависит. Если они сумеют запустить Россию не по новому кругу, а на новый путь, то это внушает определенный оптимизм. Я думаю как раз, что Навальный был одним из тех людей, мысли о котором заставляют жить. Внушают желание жить – очень редкую по нынешним временам добродетель.
Я не отвечаю на многочисленные вопросы о том, как, с моей точки зрения, следует бороться с депрессией. Я не знаю, есть ли у меня депрессия. Наверное, если бы была, то я ничего не делал, не работал, бросил бы писать. Но у меня никогда не было такого состояния. Мою депрессию побеждает тщеславие, и это тщеславие непобедимо никакой тоской.
«Как вы относитесь к экранизации «Орля» 2023 года?» Я посмотрел картину. Я вообще все, что я мог посмотреть из экранизаций «Орля», я посмотрел. Это хороший фильм. Во-первых, они оба замечательно играют. Девочка играет похуже, помашинальнее, а родители играют великолепно. И сам исполнитель главной роли, и жена великолепны. Не помню имен, но в Википедии можно посмотреть всегда. Что хорошо поймано, так это лейтмотивы, навязчивые лейтмотивы – их придумал еще Поланский. Я думаю, схождение с ума через повторяющиеся, навязчивые темы, это лучше всего показано у Полански в «Отвращении», но здесь они есть тоже. Шум за стеной, придуманная Мопассаном выпиваемая вода. Главное, что поймано в картине, – чувство ужасного одиночества. Жена сосредоточена на своей беременности, дочь – на школе и подругах. Герой люто одинок, потому что никто не разделяет его идей. «Не разделяя с ней ни общих мнений, ни страстей». Он трагически никому не нужен. В фильме показано именно безумие. Читатель «Орля» может думать по-разному. Или это осознание multiple disorder, что не является болезнью, либо это осознание нового преемника нашего, как думал Мопассан, сочиняя первую редакцию. Либо это, действительно, перескочившая питейная из Бразилии. Но для режиссера «Орля» 2023 года это явное сумасшествие, причем на почве полной невостребованности, лютого одиночества. Кругом город, поезд идет, небо нависает, у соседки какие-то свои курсы по снятию порчи, а герой не нужен никому. И единственный человек, который им заинтересовался за это время, – это соседка, да и то потому что он ей заплатил за обряд. И вот это ощущение, когда ты никому не нужен, о тебе никто не заботится, когда палец о палец не ударит, – думаю, что это исток депрессии, в том числе и у Высоцкого в последние годы. Думаю, у него это было.
Возвращаясь к Высоцкому. Я хотел поговорить о прозе Высоцкого, потому что его самая интересная проза – это сценарий 1970 года «Где центр?». Привлекателен он, во-первых, квазидокументальной манерой съемки; во-вторых, теми же повторами и рефренами, и в-третьих, главной темой, которая Высоцкого в жизни больше всего. Там людям навязывают несвойственные им социальные роли. Там им говорят, что надо убить. Объектом являются четыре кандидата: пара молодоженов, женщина бальзаковского возраста, мужчина с неприятным лицом и криминальным прошлым, и мужчина решительный, волевой, владеющий собой. Им всем дается одно и то же задание – убить стрелочника, все они к этому готовы. Им немного варьируют это задание. А пятый герой, еще одна пара, снимают все это, с помощью приборов, установленных в купе.
Высоцкий в начале сценария пишет, что скоро все фильмы начнут снимать таким методом – методом провокации и съемок. Это будут психологические эксперименты. Кстати, у меня в «Квартале» эта идея подхвачена: мол, скоро вся литература будет заданием, которое вы должны выполнять, проживая ситуацию любви, проживая ситуацию одиночества, покупки, и так далее.
Этот психологический эксперимент у Высоцкого, может быть, описан невнятно, и вся эта проза производит впечатление как бы наспех, очень быстро сделанной. Но идея замечательная. И главное, что Высоцкого больше всего убивает: человек с колоссальной готовностью принимает навязанную ему социальную роль. Потому что в поезде, потому что никто не увидит, потому что жить скучно, а так интересно, потому что деньги заплатили. Никто не узнает, все равно. А остальные, которые едут, знают, что стрелочник не настоящий. Все герои оказываются живы, живее всех живых оказывается проводник, который так и не понял происходящее.
Сама история в поезде по атмосфере напоминает «Убийство в Восточном экспрессе». Высоцкий понимал, что в поезде хорошо снимать триллер. Это тесное, замкнутое пространство, люди вычленены, выделены из обычной жизни и как бы могут себе позволить больше, чем дома. Тем более в дороге, как мы знаем, душа более уязвима для ведьм, поэтому принято молиться за плавающих и путешествующих. Сценарий «Где центр?» задает главный вопрос – а где у человека центр его личности, который не позволяет ему конформно подлаживаться под других.
Что касается Высоцкого, то прозаиком он не был ни в какой степени, писателем он не был совсем. Конечно, в «Черной свече» он никакого участия не принимал. Возможно, он помогал придумывать сюжет, но там не написано им ни строки. Таково мое ощущение. Он, скорее, чувствовал интуицией своей великолепной, где место, на котором будет звезда; где жанр, который будет развиваться. Жанр экспериментального провокативного документального кино – это да, это будет развиваться, потому что стандартный фильм с его условностями уже никому не интересен.
Разумеется, будет развиваться жанр поэмы в прозе. Жанр, в котором Ерофеев написал «Москву-Петушки», а Высоцкий – «О людях и дельфинах». Надо сказать, что «О людях и дельфинах» – это уже чистый пьяный бред. И это написано в его рассказе «Опять о дельфинах», в котором появляется та же любимая тема. Это делириум в чистом виде.
Надо сказать, что у Высоцкого действительно бывали пьяные припадки безумия, исключительно тяжелые. Несколько раз он по-настоящему терял себя, не понимал, где он. И такое странствие в свой бред он предпринял, по всей вероятности, во второй половине 60-х, когда впервые загремел в дурдом. Этот дурдом произвел на него глубочайшее впечатление. Несколько больничных песен написано, появился «Гербарий, появилось несколько больничных рассказов. Конечно, дурдом появился в его самой известной песне на эту тему, в «Бермудском треугольнике».
Высоцкого волновали две вещи. Ну, много, но две в первую очередь. Это психическая патология, потому что ее грани он всегда сознавал и в безумие несколько раз срывался. Это понятно, потому что у гения действительно темп мысли несколько иной. Он думал очень быстро и писал с колоссальной скоростью. Вторая тема, его интересовавшая, – это такой суррогат религии, который широко распространился в 70-е годы. Это советский оккультизм. Летающие тарелочки, Бермудский треугольник, почему аборигены съели Кука – тайные истории, поиски инопланетян, воспоминания о будущем, хилеры (оперирующие руками). Это все Высоцкого очень занимало. Этот советский оккультизм, с одной стороны, был отражением духовной жажды, которая в 70-е годы всеми владела. А с другой стороны, это отражение советского идиотизма, который накапливался. Потому что оккультизм вообще – это очень глупо. А оккультизм советский – тарелочки, инопланетянчики в далеком созвездии Тау Кита – это идиотизм рафинированный, усиленный. И вот одной из любимых тем было «одиноки ли мы на Земле?» и «а вдруг у дельфинов тоже есть разум?».
Стартовое допущение в «О людях и дельфинах» состоит в том, что среди нас есть скрытые дельфины, которые притворяются людьми. Такой шизофренический бред, который, однако, решен у Высоцкого очень забавно. Он, я думаю, ощущал, что где-то рядом в этот момент пишется «Москва-Петушки», новая поэма в прозе, новая «Одиссея», где вместо моря – море водки. Кстати говоря, момент навязчивого бреда есть и в «Москве-Петушках». Там довольно-таки отчетливо сдвигается повествование примерно с середины, когда он пересел в электричку, идущую в обратную сторону, а думает, что все еще едет в Петушки. Момент отчаяния, ненависти и бреда в «Москве-Петушках» нарастает. И этот момент алкогольного бреда написан у Ерофеева с большой убедительностью. Пока он пьет, все нормально. А когда он запьянел, тут начинают в его сознание лезть все кошмары. Он становится более беззащитен, тем более в дороге.
Я думаю, что люди и дельфины отражают главное разделение советского дурдома в 60-е годы. Все поделены на больных и врачей. Врачи – это правоохранители, регуляторы жизни, начальники. А огромное большинство дурдома, населяющие в это время Россию, – это больные. Люди с маниями, фобиями, разного рода психическими патологиями. Кстати говоря, и в кино этого времени главными профессиями становятся вор и следователь, а играют зачастую одни и те же люди. Высоцкий был одинаково органичен в качестве вора, преступника, хозяина тайги, и в качестве следователя Жеглова. «Сам из бывших», как он о нем говорил.
Но вся проза Высоцкого носит на себе отпечаток болезни и загнанности. Насколько его поэзия стремительна, ясна, насколько он четко и лаконично излагает сюжет, потому что его дисциплинирует форма, настолько его проза – многословный, алкогольный делириум. Ему неинтересны были здравые люди. Вся проза Высоцкого – это записки сумасшедшего. Наверное, потому что он считал себя все более маргинальным персонажем.
Ну и наконец, «Роман о девочках» – книга недописанная. Это редкий пример у Высоцкого прозы автобиографической. Он там растворен в нескольких героях, не случайно почти все мужчины в этой прозе играют на гитарах, поют, сочиняют песни, выросли в московских криминальных дворах.
Понимаете, Маяковский незадолго до смерти заключил с ГИЗом договор на драму и на роман. И это не значит, что он собирался написать роман. Но если бы собрался, совершенно очевидно, что это был бы роман о Серебряном веке. Это был бы роман о его поэтическом прошлом; о том, как он влюблялся в женщин Серебряного века, о романе его с художницей Тоней, которая из-за него покончила с собой… Вообще, он порождал суицидную манию – так он стремился к гибели. А Антонина Чумилина – один из вариантов его судьбы.
Я думаю, что для самого Маяковского в высшей степени характерен интерес к себе как к уникальному феномену. «Такой большой, такой ненужный». Высоцкий, который, скорее, наследует Есенину, унаследовал этот интерес модерниста к себе как к главному герою. Неужели Высоцкий мог бы написать большую прозу с другим, непохожим на него героем? Он рефлексирует по поводу себя. Конечно, у него есть навыки драматурга, он пьесу свою (которую собирался писать), романы свои, сценарии строил по законам жанра совершенно четко. Но всегда надо понимать, что интерес к себе в нем превыше всего остального. Почему? Потому что другого такого человека нет. Модернист всегда больше всего интересует себя.
И вот почему Высоцкий пишет роман о проститутках, в котором оказалось всего 50 страниц? Во-первых, они самые интересные, кто есть в этой среде советских 70-х. Они позволяют себе отвагу. Главный герой 70-х – преступник, преступающий границы, позволяющий себе делать карьеру в криминальной среде – единственном месте, где есть вертикальный рост. Как можно сделать партийную карьеру? Это надо на каждом шагу себе лгать, себя предавать. А в криминальной среде можно реализоваться, поэтому цикл блатных песен Высоцкого посвящен этим людям, отменившим запреты.
Но почему это еще девочки, девушки? Потому что эти красавицы его молодости, которые пошли потом в «Интурист». Там главная героиня Тома Полуэктова, которой 24 года. Действие происходит в 1977 году, а она 1953-го года. Это тоже страшно нереализованное поколение. Ну куда ей деваться от пьяных рож, от начальников и от скучных соседей? Она идет в роскошный мир «Интуриста». Кстати говоря, к самим интуристам она тоже относится высокомерно. Ее интересуют две категории людей – либо гении (и там появляется такой автопортрет Высоцкого), либо иностранец. Для советского человека в это время важнее всего любой контакт с другим миром, любая попытка заглянуть за грань, за границу в крайнем смысле. И девочки на этой границе находятся.
«Девочки любили иностранцев» – знаменитая первая фраза романа, которая показывает, что и сам Высоцкий ощущал себя все более если не иностранцем, то чужим. Все более волком. Поэтому Тамаре Полуэктовой, которая со школьных лет изгой, все завидуют ей, – для Тамары Полуэктовой гений – единственный и настоящий возлюбленный. Я думаю, «Роман о девочках» в исполнении Высоцкого, в его версии – это знаменитая коллизия красавицы и поэта, о которой пишет Пастернак в «Охранной грамоте».
Правда, важно понимать, что сама ткань прозы Высоцкого многословна, он не успел выписаться, расписаться по-настоящему. Там, где в стихах его держит литературная дисциплина, ткань стиха, песни, мелодии, – этой туго натянутой струны в его прозе нет. Но если бы он стал режиссером, если бы он стал писать сценарии для себя, он открыл бы совершенно новое поле деятельности. Высоцкий из тех советских гениев, которые имели потенцию развитию. И сам советский семидесятнический опыт не был обречен, он имел возможности продолжения. Думать об этих возможностях очень увлекательно. Увидимся 1 августа на лекции и, естественно, на «Одине». До скорого, пока.