«Один» Дмитрия Быкова: Роберт Музиль
Нам, чтобы получить права на свою страну, чтобы вернуться, нам надо в изгнании избавиться от всего, что нам мешало. Обрести взаимопомощь, обрести план, обрести субъектность, если угодно, хотя субъектность в России очень часто обретается путем срача. Но пусть даже в результате эмигрантских срачей она вернется…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Купить книги Дмитрия Быкова на сайте «Эхо Книги»
Купить книги Роберта Музиля на сайте «Эхо Книги»
Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья. Сегодняшняя наша тема – Роберт МузИль или МУзиль. Оба ударения я слышал. Меня занимает не столько «Человек без свойств» – произведение, время для которого еще не настало, его осмысливать надо будущему, сколько «Душевные смятения воспитанника Терлеса». Это произведение гораздо более доступное и вместе с тем гораздо более современное, такой пред-«Гарри Поттер», такая хроника пребывания в закрытой школе взрослеющего человека, который впервые сталкивается с мировым злом. Об этом, может быть, мы поговорим более подробно. Хотя «Человека без свойств» я тоже затрону, это замечательное произведение, в незаконченности которого содержится глубокий урок. А в наше время законченные романы писать нельзя. Сама идея законченности теста противостоит, в общем, переходному периоду в историю.
Очень много вопросов, как прошла вчерашняя встреча с Невзоровым. Замечательно она прошла, большая часть лекции была посвящена именно формированию русского мира, на каких ключевых моментах русский мир сформировался и почему он приходит к такому итогу, как сейчас. Невзоров, мне кажется, прав, выделяя фильм Эйзенштейна «Александр Невский», как один из ключевых моментов построения русскомирного нарратива. Вообще много интересного он говорил.
Другое дело, что студенты задавали вопросы, которые и должны студентов интересовать. Вопросы о религии. Русская жизнь, как ни странно, и, тем более, будущее Владимира Путина, о котором они мало что могли сказать ценного, – будущее Владимира Путина их занимает гораздо меньше. Понятно, что на встрече яблоку было негде упасть, там стояли в проходах жители Рочестера. У нас нет такого зала, который бы мог вместить всех желающих. Но тем не менее большая часть людей, которые пришли из Рочестера (украинская диаспора, русская), – их, конечно, интересовал ход войны и сценарий развития России. А студенты, которые преобладали… Им было интересно понять, как строится безрелигиозное создание, как он относится к Докинзу, каким ему видится спор науки и религии… Вот это, на мой взгляд, было самой увлекательной частью разговора. Невзоров, конечно, отлично держит аудиторию.
Одно мне досадно: два таких модерниста, с таким изобретательным сильным критическим умом, с таким умением подставляться – Арестович и Невзоров – так решительно расходятся по ключевому вопросу, по вопросу религиозному. Для них обоих абсолютно неприемлем компромисс. Арестович считает религию фундаментальным свойством модерна, для Невзорова никакая вера, никакой «боженька», по-ленински говоря, с модерном не совместим. Тут есть о чем говорить, о чем спорить.
Мне очень жаль, что эти два блестящих оратора, которые оказались у нас с таким небольшим интервалом (в начале ноября приезжает к нам Леша Арестович), – они оказались именно в религиозном вопросе по разные стороны баррикад. Ну и в отношении к будущему России Невзоров более скептичен, но здесь, мне кажется, они бы договорились. А вообще, это было очень увлекательно. Особенно увлекательным было то, что русская проблема, русский мир, русское развитие необычайно остро интересует современных молодых людей как пример страшного, на первый взгляд, немотивированного национального самоубийства. Как то, что мы сегодня в России видим.
Конечно, лишний раз мне понравилось, что по-прежнему, и украинская, и российская диаспора, собираясь вместе, с огромным интересом разговаривают. Видимо, наше пребывание в Штатах лишает нас непримиримости.
«Есть ли у Невзорова исторический прототип? Галич, Герцен, Белинский? Они прошли путь прозрения, но масштаб был другим».
Понимаете, начиная с Курбского все российские сначала сотрудники, а затем противники власти проходят более-менее один путь. Сегодня как раз у меня была первая лекция в Бард-колледже в рамках нашего курса «Русский эмигрант как культурный герой». И я лишний раз прихожу к выводу, что эмиграция в нынешнем виде, в нынешнем понимании сродни рождению. Это все-таки разрыв пуповины и начало новой жизни. В некотором смысле любой, кто не эмигрировал, остается в матке. Это не потому, что я эмигрировал. Скорее, наоборот. Тут как телега впереди лошади: я эмигрировал, потому что это понял. А понять это мне пришлось, меня же Отчизна выпихнула, она не оставила мне работы, просто никакой работы не осталось. А жить социальным паразитом я не умею, поэтому мне пришлось поехать туда, где эта работа есть. «Прощай, хозяин дорогой, я иду вслед за водой далеко-далеко», как поется в самом романтическом цикле песен.
«Как вы думаете, грандиозные вызовы, стоящие перед человечеством в этом или – если доживем – в следующем веке – уменьшат людей без свойств? Или человечество еще не раз подойдет к уничтожению из-за собственной аморфности?»
Саша, «Человек без свойств» – это не конформист, это не человек, лишенный убеждений. Нет, наоборот, это важный концепт: человек без свойств, по Музилю, – это модернист. Это человек, лишенный фальшивых связей, фальшивых привязок к миру. Собственность, национальность, гендерная предопределенность. Человек без свойств – это человек, открытый к установлению новых связей, к формированию новой вселенной. Главное противоречие романа в том, что о таком человеке нельзя написать роман. Потому что роман – это законченная форма, а такой человек – он становящийся, находящийся в движении. Поэтому единственная верная форма рассказа о нем – это неоконченная книга, в которой в равных пропорциях сочетаются философское эссе, эротические описания, стихотворения в прозе, публицистика. Это чрезвычайно широкий и непрерывно расширяющийся спектр жанров. И неслучайно названия частей этого романа (первая часть «Нечто вроде введения», вторая «Происходит то же самое», третья «Все то же самое продолжает происходить») – это как, знаете, у Гашека – «Торжественная порка», «Продолжение торжественной порки».
Я бы рискнул сказать, что два главных романа гибнущей Европы, два главных романа Австро-Венгрии, два главных романа Первой мировой войны, – это «Человек без свойств» и «Приключения бравого солдата Швейка». Дело в том, что «Швейк» – это тоже в некотором смысле «Человек без свойств». Просто Швейк – это человек толпы, а Ульрих – это человек одиночества, сознательно выбравший одиночества. Оба романа незакончены. Потому что не понятно, чем заканчивать «Швейка». Потому что, вообще говоря, финальной фразой Швейка могла быть «Ну вот я и дома». Ее сказал Сэм. Понимаете, если брать многологии, большие эпические произведения, то о мировой войне написаны четыре эпических романа. Это «Человек без свойств» (незавершенный), «Приключения Швейка во время мировой войны» (незавершенный), «Властелин Колец» (завершенный, но формально разомкнутый) и «Гарри Поттер» (который не может быть завершен, потому что Гарри Поттер жив; и сейчас, вроде бы, появляется в 2025 году очередная книга).
Это саги о том, что ни один из ответов на вопросы не может быть внятно сформулирован. Почему я так много говорю о «Гарри Поттере», потому что он как бы подводит итог европейскому роману. В фундаменте «Гарри Поттера» наряду с «Дэвидом Копперфильдом», «Оливером Твистом» лежит и «Воспитанник Терлес». То есть травля, буллинг в закрытой школе, эротическая подоплека этого буллинга… Здесь же и «Учитель Гнус» Генриха Манна. Вообще, произведения школьные о травле, о пределах этой травли, о переходе школы во взрослую жизнь, – эти произведения есть в некотором смысле обрамление ХХ века. ХХ век начался смятением Терлеса и закончился Гарри Поттером и философским камнем. Любопытно, что Гарри Поттера, который живет в атмосфере травли, может спасти только самопожертвование, а этого чувства, вообще христианских чувств у Терлеса нет. Терлес только недоумевает, он не дорос до христианства, условно говоря. Он окружен недостойным людьми, которым он все время хочет нравится. И поэтому христианство для него недостижимо. Но это тоже отдельная тема, которая заслуживает глубокого разговора.
В принципе, человек без свойств – это человек без эмоций, без готовых ответов. В этом парадокс этого героя Музиля.
«Верите ли вы в существование «рассеянной России?» Есть ли смысл обсуждать Россию как не государство?»
Видите ли, если понимать под целью эмиграции не только личное спасение, но и строительство альтернативной культуры, альтернативного культурного мифа для России, – то, наверное, да. Сейчас, подождите секунду, я включу отопление. У нас похолодало.
Продолжаем разговор. Возвращаемся к теме рассеянной России. Вообще говоря, эмиграция имеет одну задачу – переход нации в высшее состояние; то состояние «рассеяния», через которое уже прошли евреи, например, когда обретение родины (обретение духовное) происходит за счет долгого, может быть, тысячелетнего самосохранения, долгих скитаний, когда кровь и почва перестают быть сдерживающим фактором, когда в основе национального строительства лежит язык, вера, культура. Когда главным проявлением человечности становится взаимопомощь, а ее очень много сегодня в эмиграции.
Нынешняя Россия, которая находится в замкнутом контуре своей истории, в замкнутом пространстве, лишила себя будущего сознательно, она это будущее вытолкала за пределы страны. И поэтому ей необходимо будет пройти через этап реставрации. А это реставрация лучше всего осуществляется в рассеянии. Вот у Франции в конце 18-го века: они ничего не простили, ничему не выучились, ничего не поняли. Огромное количество французских эмигрантов вернулись после Наполеона. Реставрация никого не спасла и ничего не улучшила, никаких проблем не решила. Значит, или их здание было недостаточно долгим, либо недостаточно интеллектуальным.
По всей вероятности, России сегодня предстоит, оторвавшись от крови, почвы, национальностей (и вообще всех врожденностей, имманентностей), заново сформировать свою культурную идентичность. Ощутить себя хозяевами на своей земле, хозяевами своей страны. Евреям для того, чтобы вернуть государственность, потребовалось очень много времени. И я все еще не убежден, что это было оптимальное время и место для ее обретения. Не было вариантов, а теперь приходится иметь дело с тем, что есть.
Как это будет обстоять в России, я не знаю. Но нам, чтобы получить права на свою страну, чтобы вернуться, нам надо в изгнании избавиться от всего, что нам мешало. Обрести взаимопомощь, обрести план, обрести субъектность, если угодно, хотя субъектность в России очень часто обретается путем срача. Но пусть даже в результате эмигрантских срачей она вернется. Вообще мне кажется, что ответственность, лежащая на русских эмигрантах сегодня, гораздо больше, чем ответственность, лежащая на эмигрантах, скажем, 20-х годов. Потому что тогда эмигранты уезжали надолго и от проекта. А сегодняшние уехали явно ненадолго, потому что пересидеть этот режим – это не десятилетия, прямо скажем. Ну и кроме того, никакого проекта там не предложено, кроме одного: поделить все население России на сидящих и воюющих, а сидящих выпускать через войну. То есть у человека в России сегодня есть две опции: поехать на войну добровольно, либо сесть и поехать на войну благодаря отсидке. Выбрать войну как альтернативу отсидке. Никаких третьих форм, никаких новых форм существования, новых форм гражданской активности это не предполагает.
Конечно, жить в такой России мыслящему человеку крайне трудно, если не невозможно вообще. Значит, надо попытаться создать ее заново. У нас как раз сейчас есть немного времени, чтобы успеть придумать эту новую Россию. А так-то этап рассеяния – очень полезная вещь. Посмотрите, сколько испанских эмигрантов, например, радикально улучшили представление об эмигранте в мире. Разве Леон Фелипе не создал испаноязычную литературу Латинской Америки? Разве Бунюэль или Кортасар, каждый в своем изгнании, не привлекли внимания к своим странам? Бунюэль к Испании, Кортасар – к Латинской Америке, выходцем из которой он является. Маркес, кстати, значительную часть жизни провел в отъезде.
«Читали ли вы Эдварда Сент-Обина? Что думаете?» К сожалению, не читал. Теперь придется прочесть. Понимаете, моя начитанность в современной и околосовременной литературе далеко не универсальна.
Широко обсуждается здесь, на форуме, создание структур, каковы могли бы быть сетевые структуры новой государственности. Это очень увлекательно, я сам считаю, что создание сетей – сегодня главная задача. Об этом рассказывает мой рассказ не рассказ, повесть не повесть. Это «Председатель совета отряда», очень важное для меня произведение, которое многие в России поняли правильно и взбесились. Взбесились они правильно, этот рассказ их отменяет.
«Что вы думаете о романе Житкова «Виктор Вавич»? Он мог стать началом нового направления в советской литературе?» Я говорю об этом довольно подробно говорю в книжке «РК ХХ», которая сейчас называется «Демон поверженный». Он не то чтобы «мог стать направлением», он к этому направлению принадлежал. Это такая резкая проза, без переходных мостиков, где сожжены все мостки, проза лапидарная, сочетающая, с одной стороны, минимализм Добычина, жившего и работавшего в начале 30-х в Ленинграде (приехавшего из Двинска, насколько я помню, и опыт обэриутов, житковский лаконизм, обэриутский абсурд. При этом главным героем романа является, конечно, его стиль, а не Виктор Вавич, который сам большого интереса не представляет.
Мне кажется, что существовал, но был утрачен роман Введенского «Убийцы вы дураки», о котором сам Введенский говорил: «Единственный правильный роман – это мой, но он плохо написан». Я не знаю, плохо ли он написан, но от него уцелело несколько фраз, записанных Хармсом во время чтения. Ну например: «Мама была взволнована, как море, папа был потрясен, как мозг». Вот примерно такими едкими, лапидарными, абсурдистскими фразами написан «Виктор Вавич». Кстати говоря, поиски такой формы, афористического стиля, предельного лаконизма велись в это время во всей литературе. «Смерть Вазир-Мухтара» Тынянова написана в этой же манере. Не зря многие говорят, что продолжать так нельзя: эта манера обозначает пик совершенства, но где пик, там и тупик. Потому что дальше что могло быть?
Тынянов пытался написать «Пушкина», но он не вышел, потому что в «Пушкине» нет синтетизма. Биографию Пушкина могла бы составить, создать только объединенная страна. Условно говоря, если бы вместе работали Тынянов и Ходасевич, а это оказалось невозможно, потому что они были разделены принципиально. Ходасевича хватило на роман о Державине, Домбровского хватило на первый том романа о Державине. Осмыслить русскую историю 19-го, даже 18-го столетия можно было только синтетически. А русская культура, искусственно разделенная на красное и белое, не могла эту проблему решить. И перед ней спасовала. Поэтому у нас нет ни одной концептуальной биографии Пушкина.
«Как вы считаете – Рыжий или Новиков?» Мне, безусловно, ближе Новиков, потому что он мне классово ближе. Но вообще это противопоставление ложное. Ну а что, а Гандлевский или Цветков? Гандлевский лиричнее, Цветков безбашеннее, в том смысле, что Цветков отважнее нарушает любые табу. Он жестче, циничнее, ироничнее. Гандлевский в большей степени элегичен. У Цветкова представлены все жанры лирической поэзии, от буколической пасторальной поэзии до философской оды. Но тут дело не в принципиальном различии.
Мне кажется, Рыжий действительно остановился в шаге от какого-то скачка, который был необходим. Мне кажется, что Новиков такой скачок сделал. Его последние произведения, невероятно лаконичные и талантливые, говорят о том, что он встал на следующую ступень, более смиренную. Ведь Рыжий отчасти покончил с собой потому, что ниши большого лирического поэта в это время не было. А Новиков научился обходиться без этой ниши, научился к ней самой относиться довольно иронически. Поэтому он, может быть, и прожил дольше, и написал больше. Но это, опять-таки, вопрос моих личных представлений, вы спросили о них. А так-то я не вижу смысла… как говорила Ахматова: «Радуйтесь, у вас есть четыре больших поэта, зачем вам между ними все время выбирать» (имея в виду легендарную четверку – Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева).
«Роман Рэя Брэдбери «Надвигается беда»: не считаете ли вы его самым актуальным? Что думаете о его рассказе «Чикагская бездна»?» К сожалению, «Чикагскую бездну» не помню. Или не читал, или не могу вспомнить по названию. Что касается «Что-то страшное грядет», которое еще называют «Надвигается беда», то это вообще один из лучших романов об отрочестве, о взрослении, о катастрофе, немножко сродни «Беспокойству» Стругацких. Что-то надвигается, а что именно – не понятно. На самом деле, конечно, надвигался крах обычного мира, именно этому краху привычного мира посвящена вся модернистская литература ХХ века. И об этом же – «Человек без свойств», об этом же и «Швейк». Грядет век масс, в котором человеку, по словам Музиля, остается переход на сторону большинства, либо – стать невротиком. Невротиком в одиночестве.
Потому что действительно в этом веке масс мыслящему человеку не так-то много вариантов, вариантов достойного поведения.
«Кто еще, по-вашему, писал хорошую прозу в 30-е годы?» Ну что значит «кто еще»? Я не считаю Добычина прямо хорошей прозой. Это экспериментальная проза, местами гениальная, местами совершенно нечитабельная. Вообще, есть определенный зазор между прозой читаемой, читабельной и прозой современной. Современная проза в 30-е годы – это проза, которая фиксировала распад атома, в том числе распад традиционных нарративов, повествовательных структур. Но легко ли читать такую прозу? В свое время кто-то из эмигрантских критиков писал, что полифонический роман Аксенова был бы всем хорош, если бы его еще можно было читать.
Иными словами, создать хорошую прозу, скажем так, обывательски хорошую, читаемую в переломные времена – значит довольно сильно отстать от времени. Вот тут к нам пришел самый молодой читатель, он пришел помахать своим медведем. Он нам живо напоминает, что надо заботиться не о литературном качестве, а о точности, адекватности.
Я считаю, что сегодня можно было бы написать увлекательный роман только на одну тему – подростковый. Как «Гарри Поттер», но на каком-то более оптимистичном, более веселом материале. Увлекательными по-прежнему остаются романы о первой любви, хотя это должно быть более глубокое и радостное повествование, чем, скажем, «Дикая собака динго». В остальном же писать роман, то есть законченный нарратив, представляется мне сегодня совсем безнадежным делом. Я, может быть, поэтому и не пишу. В голове они у меня есть, а переносить их на бумагу я не слишком тороплюсь. Самое сложное сегодня в книге – это стиль. Житков его нащупал, но все равно, как мне кажется, книга получилась довольно безвоздушной, в каких-то отношениях скучноватой, переломной. Мне кажется, что таким стилем хорошо было бы Виану писать свои романы-сказки. Мне кажется, что наиболее адекватная сегодня проза была бы проза Виана с поправкой на то, что у Виана примерно поровну насчитывается в книге счастья и ужаса. А вот сегодня ужас должен преобладать. Потому что в первые годы мировых войн (кстати, «Пена дней» именно тогда им написана) как-то не особенно рассказывается и веселится.
Много вопросов, как я понял фильм «Моргни дважды». Да вот так и понял. Те же самые «Смятения воспитанника Терлеса», тот же садомазохизм. До человека – в данном случае, до девушки – доходит, что любовь – это почти всегда насилие, что всякая власть – это подчинение, что всякий бунт женщины – это месть. Иными словами, в отношениях полов и в отношениях любовников проступает сегодня тоталитарное садическое опасное начало, без которого никуда не денешься. И нам сегодня приходится рефлексировать его, задумываться о нем, если мы не хотим впасть в фашизм в нашей повседневной практике.
Видите, какая вещь? Все эти движения BLM (Black Lives Matter) или MeToo… Мы привыкли над ними иронизировать, видеть в них тоталитарную практику. Но ведь это всего лишь неумелые попытки заново отрефлексировать, более глубоко понять природу власти. Что всякая власть – сексуальное насилие. Без оформления сексуального насилия, без изобретения для него какого-то ритуала власть просто не стоит.
Думаю, что в современной России, где мазохистская компонента просто выдвигается на первый план, думаю, что не осталось заблуждающихся в том, как связаны насилие и русский мир. Или воровство и русский мир.
«Чем бы вы хотели сейчас заниматься в России, если бы были там?» Если бы я там был, меня бы, сейчас, наверное, уже там не было. Я бы сделал все возможное, чтобы не ставить себя в положение ложного выбора. А там сейчас практически все выборы ложные. Например, или сесть, или потерять себя. И то, и другое – это довольно сомнительная, искусственная, больная альтернатива. Нельзя человеку ставить выбор – либо ты садишься, либо предаешь себя. И тем более, оттого, что кто-то сядет, никому легче не станет. Не станешь ты тем факелом, который рассеет тьму. Ты станешь тем факелом, который погрузили в выгребную яму. Лучше не давать с собой так поступать. Есть у меня такое предчувствие.
«Чем, на ваш взгляд, закончится израильская ситуация?» Да не закончится! Вы так говорите, что она может закончится, растворится, как-то со временем диссоциироваться. Да ничего подобного! Выбор этого места и этого времени для создания национального государства – это согласие на вечную войну. Я абсолютно не уверен, что она сегодня в Израиле кому-то нужна. Но избежать ее невозможно, она уже происходит. И то, что есть, надо защищать.
Я не знаю, есть ли у Израиля великий исторический шанс покончить с «Хизбаллой», есть ли у него великий исторический шанс надолго обезопасить свои границы. Об этом многие говорят по-разному, не знаю; вчера вот Невзоров об этом говорил замечательно.
Не знаю, мне хотелось бы думать, что шанс есть, но вот тем не менее воспользоваться этим шансом, мне кажется, равно вовлечению в долгую катастрофу. А не воспользоваться тоже нельзя. Поэтому я пытаюсь создавать ситуации, где передо мной нет невыносимого морального выбора. И чем этот выбор невыносимее, тем он более ложный искусственно. Так мне представляется.
Вообще, культ крови и почвы, непрерывная война, непрерывное отстаивание территории, целостности и прав, и так далее, – наверное, для кого-то это оптимальная среда, environment такой, но я с этим смириться никак не могу, у меня другие приоритеты. Не думаю, что война и отсидка – единственное нормальное занятие мужика. Кто не сидел, кто не воевал – тот не мужик. Не зря при слове «мужик» или «пацан» мне представляется что-то агрессивно-тупое. «Мужчина» – прекрасное слово, а «мужик» – по-моему, оскорбительное, пренебрежительное.
«Что вы думаете о Юрии Нестеренко?» Юрий Нестеренко – интересный, талантливый поэт, со своими перехлестами и чрезмерностями. А покажите мне поэта, у которого этих перехлестов не было бы. Мне на каждой личной встрече (публичной или зумовской, сейчас такие люди были в Сан-Франциско, я два вечера там давал) говорят: «Вот мы согласны у вас с тем-то и тем-то, а вот того-то категорически не принимаем». На это я всегда говорю: на то и читатель, чтобы доверять поэту. Поэт плохого не скажет. И если вы с чем-то принципиально не согласны в моих словах, в моей позиции, в моем способе оформлять свои мысли – так это не я должен задуматься, это вам надо задуматься.
Меня ведет не язык (я не буду подражать Бродскому), но меня ведет все-таки структура, кристаллическая решетка строфы, меня влечет определенная убедительность метафоры и вообще убедительность поэтического высказывания. Что сказано в рифму, то более убедительно. Меня влечет вот эта игра ума, меня влечет эта потребность души сформулировать. Если я это так сказал, то иначе не мог. Очень часто задается вопрос: «Вот вы сказали то-то и то-то. Действительно ли вы думаете, что?» Если я сказал, то, наверное, я действительно так думаю. Вот и все. Поскольку сейчас меня к высказываниям не побуждают ни материальные стимулы, ни страх, наверное, приходится признать, что я действительно так думаю. Вот и все.
«Не хотите ли сделать программу о Введенском?» Об Александре Введенском или митрополите Введенском? Это надо уточнять. Митрополит Введенский и вообще обновленцы – отдельная прекрасная тема, наверное, в рамках курса о русской культуре, хотя это не совсем культура, это религиозная мысль. Наверное, об обновленцах стоит поговорить, это интересно. А что касается Александра Введенского-чинаря, Александра Введенского-обэриута, то это, конечно, гениальный поэт, но лучше о нем поговорит пусть Умка. Если у нас появится когда-нибудь возможность Умку пригласить. Она специалист по обэриутам, по Макару Свирепому (это такой псевдоним Олейникова в детской журналистике)… Олейников, Введенский, в меньшей степени Хармс, – это ее тема, маргиналы среди маргиналов.
Потому что Введенский даже в кружке «чинарей» держался несколько наособицу, равным образом как и Олейников, который свои истинные интересы и убеждения прятал. Он был человек, идеально владевший собой. «Берегись Николая Олейникова, чей девиз: «Никогда не жалей никого»», – это слова Маршака, а поберечься ведь стоило. Я думаю, что Введенский – один из самых сложных, загадочных и непрочитанных поэтов; поэт хлебниковского уровня. Его мистерия «Кругом, возможно, бог» или «Елка у Ивановых» – это великие тексты, в которых не так-то легко разобраться новичку. Слово «новичок», кстати, тоже в наши дни скомпрометировано.
Я думаю, Введенский мог бы стать темой большой лекции. Моя проблема в том, что, хотя я много его читал (особенно я горжусь тем, что двухтомник Мейлаха у меня был, он его составил; привет вам, Миша, передаю, пользуясь случаем), но я не могу назвать себя понимателем Введенского. Он мне близок, наверное, он мне ближе всех обэриутов, ближе по характеру, по способу письма, по метафорике довольно заумной, но я бы не взялся рассказывать о Введенском профессионально. Потому что для этого нужно, во-первых, все читать, а во-вторых, все понимать. Он мне очень несозвучен. Я немного после многих чтений, перечитываний и разговоров, немного понимаю «Элегию» («Осматривая гор вершины… так сочинялась мной элегия о том, как ехал на телеге я»). Немножко, мне кажется, в первом приближении я понимаю «Мне жалко, что я не зверь, бегающий по синей дорожке…». Это поразительно точно сказано, это такой, я бы сказал, портрет моей духовной жизни. Но для того, чтобы о Введенском говорить, чтобы понимать, как он это делает, надо прочесть огромную, прежде всего западную библиотеку посвященных ему текстов. Я в этом плане, к сожалению, человек довольно дикий. Может быть, когда-нибудь попробую. Все-таки Введенский – это поэт для молодых интеллектуалов.
«Что вы ждете от новой книги Пелевина? Что думаете о рецензии Губина?» Рецензия Губина – это не рецензия, это такой памфлет. Кстати, если уж говорить о Губине, то вот уж что я всем рекомендую, так это его книгу «Германия, где я теперь живу». Это не просто, как он много раз формулировал «Германия для чайников», это не просто «Библия эмигранта», это именно попытка культурного осмысления страны, которая пережила страшный перелом, которая пережила небывалый культурный шок, была, по сути дела, стерта с лица земли, перепридумала себя заново. Это Германия, в которой все напоминает о фашизме, все напоминает о временах разделения; Германия, которая открылась Губина и попала под взгляд далеко не всегда доброжелательный.
Конечно, Губин обожает и Германию, и немецкую культуру, но он не может забыть, почему Германия соскочила с колеи мировой цивилизации, не может ли она повторить этот соскок. Конечно, книга Губина колоссально полезна, потому что указано множество мест, где надо побывать. Указано множество городов, где проходят фестивали, праздники. Огромная глава, посвященная вообще немецкой культуре праздника. Молодец Губин, он культуру чужую освещает как никто. Но самое главное в том, что он не забыл ничего. Для него фашизм – актуальная, больная проблема. И он показывает, как можно попытаться этого избежать, как германский опыт не примерить на себя. Прежде всего потому, что ведь этот опыт неизлечим, после него нельзя восстановиться. Это заветная губинская мысль: после коммунизма, наверное, возможны какие-то реформы, хотя наш опыт показывает, что нет. Но после фашизма точно нет; после того, что ты натворил, избавленный от химеры совести, ты звания человека не заслуживаешь, у тебя другая история.
Поэтому книга Губина – отчет о переломе со смещением, о переломе, двух переломах – один в Германии, другой – в жизни автора, который был вынужден уехать. Губин существовал в Петербурге довольно комфортно, но ему уехать пришлось. В его случае это еще смена нескольких базовых принципов жизни, сразу несколько каминг-аутов книга содержит. И в этом, конечно, она показательный дневник большого человеческого общества, крайне любопытно.
Что касается книги Пелевина. Не так долго ждать осталось, завтра в 20:24 она появится на прилавках, будет сметена с них. Ну, может, и не сметена, но быстро исчезнет, будет допечатываться. Проблема в том – и Губин об этом говорит абсолютную правду, абсолютно объективно, что от Пелевина продолжают ждать. Он автор, который вызывает ожидания. Но я давно уже от Пелевина не жду. Мне кажется, он свой выбор сделал: ему не интересна современная российская реальность, он выстраивает другую. Наверное, его выход очень радикальный, потому что с этой сегодняшней российской реальностью он мечтает ничего общего не иметь. Он просто не хочет, чтобы она проникала в его тексты. Я могу это понять. Даже скажу вам больше: я могу это уважать. Но проблема в том, что это не образует нового художественного качества. Как бы хороша, плоха, вторична ни была новая проза Пелевина, она прежде всего довольно суконна. И если ранние его тексты поражали простотой и яркостью языка, где никакие авторские фиоритуры не мешали воспринимать фабулу и мысль, то сегодняшний язык Пелевина – это язык человека, которому прежде всего абсолютно не хочется писать, которому надоело это занятие. Он, по сути дела, загоняет себя пинками за рабочий стол. Зачем он это делает, я не понимаю. Читать его – такая же мука. Я уверен: когда эпоха закончится, Пелевин ее замечательно отпоет. Но пока она продолжается.
«В труде Августина «О граде Божием» встретил тезис, схожий с вашим: человечество будет делиться на два типа, чем далее, тем более. Августин делит людей, живущих по человеку в себе, и по богу в себе. Разрешение – в Апокалипсисе. Насколько вам близок такой взгляд?»
До Апокалипсиса, я надеюсь, не дойдет. Как уже я говорил, эти две категории населения научатся быть не то что безвредными, а незаметными друг для друга. На это мне хотелось бы надеяться. Пока я этого не визжу, но усилия для этого принимаются, в том числе и мной. Понимаете, вы не можете уничтожить людей другого типа. Вы можете научиться быть невидимыми для них, или у вас может завестись подобие политического убежища от них. А так-то процесс разделения идет очень быстро: одни медленно стагнируют, другие – быстро развиваться, эволюционировать.
Важно еще вот что, понимаете? Ведь любое зло, которое элиту себе вербует на СВО, которое предлагает сокращать преподавание в школе, рожать со старших классов, – любое такое большинство абсолютно не способно управлять. У них теряется дальновидность, наступает кокетливое самообожание. Ну и о будущем они как-то не очень думают.
Если бы, действительно, разделить человечество на две категории: одни действительно уйдут в будущее, а другие будут тихо откатываться, то главная проблема в том, чтобы они не пересекались, чтобы они не видели друг друга. Тойво Глумов умудрился улететь в какое-то солнечное пространство. Так надо стараться и нам. Но в том-то и ужас, что пока эти категории не научились друг друга не видеть. И за уехавшими следят в четыре глаза, что они говорят, и тут же разражаются на «Царьграде» (или еще там где) возмущенными статьями. А с другой стороны, мы не готовы полностью отколоться от России и забыть ее проблематику. Это слишком, это жестоко даже просто. Поэтому мы не скоро научимся быть друг для друга невидимыми. А когда научимся, может, сама коллизия уже будет отчасти снята.
«Человечество, безусловно, делится на два типа…». Спасибо, приятно. «На тех, кто слушает Арестовича, и тех, кто не может его терпеть». Ну, это тоже один из частных случаев. Арестович очень хорошо отделяет агнцев от овец. Терпеть его не могут – такие люди, конечно, есть – главным образом те, кто на его фоне острее чувствует свою неполноценность. В остальном он не говорит и не делает ничего такого, что могло бы спровоцировать такую массовую ненависть. Я ему много раз говорил (и он кивал согласно) о том, что сегодня вы – любимый спикер нации, а завтра вас будут с наслаждением провозглашать в диапазоне от предателя до коррупционера, потому что люди не прощают зависимость. Я думаю, что те, кто слушают Арестовича, – это люди, которым интересно. Это люди, которых волнует не Арестович, а то, что он говорит, то есть провозглашаемые им принципы модернизма. А остальных волнует, как он одет, кто у него жена, где он работал, и так далее.
Еще раз говорю: Арестович приедет в Рочестер в ближайшее время, эту встречу мы постараемся транслировать. И уж точно нам сегодня очень есть о чем поговорить.
«Как по-вашему, близка ли война Судного дня? Иными словами, закончится ли израильский конфликт апокалипсисом?» Нет, я так не думаю. Вот на этот счет у меня панических ожиданий нет. У меня есть некоторые панические ожидания и опасения как раз насчет того, что взятие Угледара спровоцировало новые крики на Брюссель… Понимаете, военная неудача и военный успех у россиян примерно одинаково выражаются. Это очередной крик на тему то, что давно пора жахнуть ядерным оружием. «Хорошо, что мы побеждаем без него, но мы победили бы уже давно, если бы жахнули». «Нечего там особенно беречь: посмотрите, во что мы превращаем города». Ощущение такое, что пока не брошена пресловутая бомба, пока не нажата пресловутая кнопка, у россиян остается примерно такое же чувство неудовлетворенности, как после секса, который не приводит к оргазму. А зачем мы тогда делали все эти фрикции. Давайте уже ядерный оргазм устроим всему человечеству?
Такая зависимость от эмоций, а не от смысла, от пиара, а не от реальности дурна, выдает определенный инфантилизм.
«Можно ли немного рассказать о месте поколения 27-го года в Испании? Кто является там знаковыми фигурами?» Поколение 27-го года, как вы знаете, было подсечено на взлете. Это испанский авангард, который по большей части вынужден был уехать, как Альберти или Фелипе. Далеко не все состоялись там. Фелипе состоялся, Альберти, на мой взгляд, свое лучшее писал в раннее время. У него случались блистательные удачи, но все равно он стал на путь коммунизма, идейности и очень много от этого потерял, такая работа. Слава богу, что он потом с этого соскочил.
Поколение 1927 года, если бы оно не было выбито, если бы не уехало, – это бы поколение не состоялось. Как ифлийцы, понимаете: великое поколение, выросшее перед войной, и этой войной они были сожжены. Почему-то мне поколение ИФЛИ ближе всего. Может быть, как учитель, я чувствую страшную по ним тоску. Вот с таким курсом я работал бы с наслаждением. У нас не все, прямо скажу, дотягивают то этого, хотя модернисты есть модернисты.
Я это к тому, что в матрицу поколения 27-го года вшита, зашита ранняя катастрофическая гибель. Ведь это поколение испанских сюрреалистов вдохновлялось страшными событиями начало века – непрекращающейся мировой войной, эпидемией испанки, всеевропейским кризисом. Вообще, 20-е годы, невзирая на весь прогресс, были очень погаными. И мне кажется, что поколение 27-го года все полно трагических предчувствий. И если бы их не было, не состоялась бы эта новая поэтика подмигиваний читателю, умолчаний, пасхалок, и так далее. Но кроме Фелипе вряд ли кого назову. Именно потому, что Фелипе это как Пастернак говорил о Цветаевой: «Она за ничтожными исключениями делала то, что хотели и не могли все остальные». На что у них не хватало либо отчаянности, либо технических или физических средств просто, внутреннего запала. Фелипе хватало, остальным, на мой взгляд, не до конца.
«В оригинале ли вы читаете Фелипе?» Да, в оригинале. Я начал учить испанский, хотя Фелипе читал давно. Потому что мне показалось, что надо его перевести: многие стихи переведены плохо, а если и переведены, то с несоблюдением формальных законов верлибра. Рифма отсутствует – бог с ней, она и не нужна. А музыкальность уходит полностью, ассонансных рифм нет. Мне кажется, что верлибр не свободен полностью от законов музыки. Поэтому мне очень хочется переводить Фелипе, я этим непременно займусь.
«Кого еще из знаменитых гостей вы хотели бы пригласить в ваш университет?»
«Знаменитых гостей» – в этом чувствуется легкая ирония, но вообще-то я считаю необходимым (раз уж мы занимаемся славистикой) давать студентам весь спектр современной российской мысли. И консерваторов (среди них, конечно, мало умных, но они есть), и воздержантов (людей, которые воздерживаются от высказываний, от формулирования своей публичной позиции), и ФБК, и Невзлина, и лучших деятелей украинской истории (таких, как Баумейстер)… я вообще люблю, когда приезжает известный спикер и отвечает на такие недетские, экзистенциальные, серьезные вопросы студентов.
И поэтому я возлагаю большие надежды на приезд Яшина (мы вроде с ним договорились зимой) и надеюсь, что к нам приедет Володя Кара-Мурза. Нам надо показывать весь спектр российской мысли, манер, взглядов на Америку. Мне представляется, что чем больше у нас в гостях будет интересных людей, тем больше надежных специалистов-советолов, как они до сих пор себя называют, мы подготовим. Яшин – важный человек, чтобы его позвать. И я буду, конечно, стараться, если не смогу лично зазвать человека, буду устраивать с ним прямой эфир, по крайней мере.
«А к какой части спектра относите вы себя?» проще всего сказать, что к конституционным демократам, но я никогда себя с кадетами не ассоциировал. С левыми эсерами – тоже вряд ли. «Нет у меня места на этой земле – это и есть мое место». «Партию учителей» я бы создал, но я бы не мог дать ей политической программы. Только свобода слова, это учителю необходимо. Насчет остального не знаю.
«Какую биографию Есенина вы бы советовали прочитать? Хотелось бы узнать не просто перечень дат, а почувствовать вайб эпохи». Естественно, мне нравится книга Лекманова с соавтором. Я считаю, что это правильный подход к Есенину – и критичный, и вместе с тем местами абсолютно апологетический. Видите, Маяковский дождался своего ниспровергателя в лице Юрия Карабчиевского и его книги «Воскрешение Маяковского». Там удалось развенчать, задать вопросы, при этом где-то и оправдать, где-то и признаться в любви. Книга Карабчиевского все равно свидетельствует о глубочайшей отвергнутой любви к родине, к Маяковскому. Даже он желал бы к его культу принадлежать, но ему это не удается.
Книга Карабчиевского – это замечательный пример осовременивания без искусственной смены парадигмы, это попытка говорить о Маяковском на языке эпохи, предъявлять ему те требования, которые он сам предъявлял к остальным. Так вот, о Есенине такой книги не написано.
При всем уважении ко всем предшествующим попыткам, единственный человек, который анализирует природу есенинского успеха, – это Варлам Шаламов в «Очерках преступного мира». Он точно поймал то, что Есенин поэт блатной, но совершенно не поймал того, что Есенин – поэт модернистский, авангардный, что его «Инония» – это крестьянская утопия. Вообще мне кажется, что, разбирая Есенина, Шаламов прошел мимо его главных текстов, а ограничился «Москвой кабацкой». Но ведь «Москва кабацкая» – это алкогольная деградация, это уже начало разложения. Понятное дело, что книга Прилепина критики не выдерживает, потому что это компиляция галимая. Есенин времен «Пугачева» – да, это особенно интересно. А особенно интересна «Страна негодяев» – ключевое есенинское высказывание, ключевая поэма, в которой, как мне кажется, сказаны главные слова:
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Это говорит, конечно, отрицательный герой, чекист. Как его там, Лейбов? Хотя у него другой псевдоним. Но как его ни называй, в нем слышится не только презрение, в нем слышится и авторский голос. Есенин очень неоднозначен, Есенин – чрезвычайно разнообразное и по средствам, и по идеям явление. Он очень быстро рос. Начинал он черт-те как. Есенин 1915 года насквозь вторичен, Есенин 1920 года – великий утопический поэт, у которого уже многое в прошлое. Смысловой центр творчества Есенина – это «Небесный барабанщик», упомянутая «Инония», «Сорокоуст», стихи и поэмы 1918-1920 годов. И потом, конечно, «Страна негодяев» с попыткой создать образ народного героя Номаха (Махно) и это «Черный человек (первый драфт, первый набросок сделан в 1923 году). Дальше – все. Мне кажется, что Есенин 1924 года – это уже попытка классицизмом защититься от хаоса, а его душе в классическом размере неудобно, как в сапоге. Поэтому все время получаются какие-то ляпы, пускания петуха. Лучший Есенин – это «Сорокоуст».
Пока еще не написана хорошая книга ни о его авангардизме, ни о его космизме, ни о его религиозной утопии. Ведь Есенин – это не пастушок с трубкой. Есенин – великий авангардный поэт. Не состоявшийся во многом, потому что если бы у него было больше времени, больше культуры, больше элементарной начитанности, больше традиции за спиной, то он бы, наверное, состоялся. А так он и жить торопится, и чувствовать спешит.
Я думаю, что даже Клюев – человек не в пример более образованный, но и не в пример более демонстративный, отмеченный непрерывным жизнетворчеством, игральностью, – даже он не создал (хотя вот его двухтомник стоит у меня, я постоянно его перечитываю) концептуального произведения о русском пути. Клюев всегда сбивается на разговоры о том, как город губит крестьянского самородка. Русская мысль, крестьянская мысль, русская утопия остались недодуманными, несозданными. Последний и очень серьезный шаг на этом пути – это Твардовский, прежде всего «Страна Муравия». Но «Страна Муравия» тоже не закончена, разомкнута.
Путешествие крестьянина в поисках идеальной страны, которое начали еще герои Некрасова, заканчивается ничем. «И долго-долго смотрит вслед Никита Моргунок» – последние слова поэмы. Но ведь он смотрит не потому, что он хочет поехать следом. Может, он в ужасе от этой новой жизни. Нет, «Страну Муравию» надо бы, кстати, перечесть, она легко написана, для многих она будет откровением.
Вот у меня как раз завтра со студентами урок фольклора по русской и крестьянской утопии. Мне кажется, что недодуманность этой утопии как раз и привела к страшной травме русского мира. Потому что ведь в русской утопии есть два лика. Один – что не надо будет работать, все будет делаться само. Это прекрасно, но второе – что общество, которому не надо будет работать, которому не надо будет отвлекаться на работу, перейдет к практически непрерывному садомазохизму. Вот это самое печальное. Это будет непрерывное взаимное мучительство или захват чужих. Это мне кажется очень печальным.
Что будут делать современные русские в стране утопии? Например, как у Чаянова, в стране крестьянской утопии? Допустим, они туда забрели. Они же там тут же сделают Чевенгур. А именно расстрел всех классово чуждых. Я думаю, эти два лика русской утопии – счастливая праздная лень и несчастное самоистребление – ее уравновешивают. И большинству русских идеологов, как, например, Михаилу Юрьеву, утопия представляется такой Вальгаллой: все пьют, жрут и воюют. Еще, наверное, подворовывают немножко, чтобы не утратить навык. А в принципе, я не знаю, как должна выглядеть русская крестьянская утопия с точки зрения того же Клюева. Тем более что клюевская утопия отдельна от русской: он считает, что поморы – другие. И здесь, мне кажется, они бы не договорились.
«Чикагская бездна» – это рассказ, где старик, являющийся хранителем воспоминаний, напоминает всем о том, что бы они хотели забыть». Спасибо, что написали. Я перечитаю этот рассказ. Видите, читать Брэдбери в пересказе бессмысленно. Это такой поток метафор, что главным образом читателю важно впечатление, которое он из этого вынес, а не то, что произошло.
«Сильно ли влияют соцсети и интернет на количество и качество писателей?» Я всегда говорил, что нет, но одно обстоятельство, пожалуй, нет. Но оно косвенное такое, оно не главное. Я могу понять, почему Невзлин (если это действительно так) «заказывал» оппонентов. В сетевых срачах иногда люди переходят границы, потому что в интернете нельзя получить по морде. И поэтому люди думают, что в интернете можно все. Эта довольно мерзкая вседозволенность вызывает желание набить морду. А если морда далеко, это вызывает желание донести, забанить, устроить неприятность. Проблема в том, что интернет очень редко продуцирует чувства добрые.
Мне посчастливилось: я очистил свою ленту и вообще круг общения сильно проредил. Я практически избавился от людей, которые дерутся ради драки. «Дуэлянты-забияки, вы клинки скрестили вновь, вы деретесь ради драки, ради смеха пьете кровь». Это перестало меня вдохновлять. Раньше срач позволял мне каким-то образом реализовать негативные эмоции, подурачиться, спустить пар, сбить его. Сейчас в этом нет необходимости, моего таланта едва хватает на педагогику, поэтому я не очень понимаю, зачем этот непрерывный конфликт. Но он в сети кипит именно по причине тотальной безнаказанности. И вот эта душная злоба гипертоническая чувствуется за многими постами: чувствуется, что человека разрывает, сейчас у него в буквальном смысле порвет пукан. Это довольно чудовищно. И, конечно, такое влияние интернета, влияние темперамента, влияние невоспитанности мне кажется очень опасным, очень несимпатичным.
Я хожу в интернет, чтобы узнать новости, чтобы пообщаться с друзьями, чтобы выложить стихи новые или новую главу из книги. Вступать в полемики – это мне совсем не нужно. Вот в этом плане интернет повлиял, безусловно. Он приучил больше ценить уважение и взаимное дружелюбие.
«Есть ли какие-нибудь вещества, которые стимулируют мозговую активность?» Таких веществ бесконечно много, но далеко не все они разрешены. Стимулировать мозговую активность проще всего с помощью чужой интеллектуальной активности. Надо найти человека, диалог с которым действует на вас, как кислота на старую монету. Помните, Сатин говорил про себя: «Старик подействовал на меня, как кислота на старую монету». Мне нужно иногда умного оппонента, и он стимулирует мою интеллектуальную деятельность.
А что касается веществ, то, наверное, есть такие сравнительно безвредные вещества, которые делают вас или более дружелюбным, или более интеллектуально активным, но нет, к сожалению, такого вещества, даже самого невинного, которое бы после эйфории не давало отходняка. А отходняк всегда переживается очень трудно. Поэтому даже большое количество черного кофе (сколь угодно черного и сколь угодно крепкого) не гарантируют вам интеллектуальной вспышки, а чаще всего гарантируют потом тяжелую головную боль. Вообще, человеку нужен человек. Зачем он ему нужен, вот это вопрос, на который у меня нет ответа готового. Но, к сожалению, от одиночества ничем, кроме человека, вылечиться нельзя.
«Что случилось с героем романа «Что-то случилось» и с его сыном?» Боб Слокум – главный герой романа. Насколько я помню, сына он задушил в объятиях, и это, собственно, финал, и там это не метафора. Он так любил своего бедного мальчика, что удавил его, чтобы навеки перестать за него бояться. Это может, опять-таки, быть кошмар, сон или намек. Я не думаю, что с Бобом Слокумом такое могло случиться в реальности. Но там другое: он сказал: «Я стал командовать парадом, и всем очень понравилось, как я стал командовать парадом». Иными словами, он вышел на новый уровень не скажу «самоокупаемости», но на новый уровень самоуверенности. Он стал всем хамить, и все его полюбили. А вот это есть достойный финал романа.
Что касается того, что случилось с Бобом Слокумом. Это тема, которую невозможно объяснить человеку, который не задумывался. Как говорил Витгенштейн: «Понять мои мысли способен лишь тот, кто их уже продумал». То, что случилось с Бобом Слокумом, может быть понятно мужчине после тридцати, в кризисе среднего возраста. Это отчасти сродни модернистскому ощущению. Будем считать, что мир в начале ХХ века достиг возраста кризиса. Отсюда – исчезновение материи, не понятно, как жить дальше, психология модерна, в основе которой результат и презрение к человеку. Модернист же любой ценой добивается своей в выполнении своей задачи, а людей ему не особенно жалко. Поэтому модерн – это тоже сомнительная альтернатива, это путь, в который упирается традиционалистское общество, но упирается оно в него не от хорошей жизни. Упирается потому, что оно переэксплуатировало традицию, что оно в какой-то степени, наверное, само себе нарисовало тупик, завесило его холстом. Тут появляется Буратино, модернист, который носом эту реальность протыкает. Но общества, в которых наиболее развит модерн (такие, как в Скандинавии, например), очень тяжело потом страдали от перерождения этих модернистов (как было с Гамсуном), от безумия их (как было со Стриндбергом), от безумия, как с Акутагавой. Модернист – это человек с повышенном риском сумасшествия, потому что он все время пытается преодолеть человеческое, а человеческое можно преодолеть в обе стороны. Можно стать выше, а можно – ниже. Так мне кажется.
«Зачем нужен маньяк в романе «Истребитель»?» Хорошо умастили вопросом. Как раз для доказательства того, что от человека можно уйти как вверх, так и вниз. Можно превратиться в летчика, полярника, достигать облаков, измерять высоты, можно размыкать границы, а можно уйти во вседозволенность, убийства. Там же в «Истребителе», понимаете, маньяк, который есть (он имел реального прототипа) – не просто расчленитель. Он создает гомункулуса, а это совсем другое. Это такая, если угодно, альтернативная версия Крастышевского в «Июне». Это человек, который создает себе голема или робота, создает себе женщину, гомункулуса, которая от него болезненно зависит и жить без него не может.
Это тоже такая попытка создания нового человека. Но создание нового человека идет по разным линиям. Одна из главных мыслей «Истребителя» в том, что любой выход за пределы человека кончается отказом от человечности, а кроме человечности, ничего интересного тут нет.
Все герои, которые гибнут там… Умудряется выжить только Коккинаки, который соскочил с карусели и стал просто человеком. Но они все, начиная с Волчака и кончая Бронтманом, – все они пытаются вытравить из себя человеческое, выпрыгнуть из человеческого, а интересным оказывается только человеческое, как в любовной линии там, да.
Сверхчеловек – это не тот, кто перестал быть человеком. Это тот, кто стал совсем, еще большим человеком. Это моя заветная мысль. Потому что большинство сверхчеловеков позиционируют себя как абсолютно моральные типы. А мне кажется, что сверхчеловек – это гиперморалист, это Пьер Безухов, у Пьера есть сверхчеловеческие черты, он постоянно переходит человеческие границы, как телесные, так и духовные. Ему отвратительна сама мысль о границах: «Не пустил меня солдат. Меня, бессмертную душу!». Сверхчеловек со знаком минус – это Долохов, тоже понятная фигура.
«Самец косатки стал известен после фильма «Освободите Вилли». Его поймали, он стал выступать в парке развлечений, его вернули в дикую природу, но он не смог интегрироваться в стаю диких косаток. Обладал ли он свободой воли?»
Я не знаю, может ли кит обладать свободой воли. Но я точно знаю, что кит (и вообще, любое животное) не может – это очень вовремя заданный вопрос – преодолеть масштабов мира дрессуры. «Монолог голубого песца» у Евтушенко правду говорит: песец может открыть клетку или выскользнуть в заботливо или беззаботно приотворенную дверь, но жить вне клетки он не может. Человек – это единственное существо, которое способно переучредить себя, переучить себя на свободный образ жизни. Даже самая умная дрессированная косатка не может перестать быть дрессированной косаткой, не может стать членом стаи. Человек может воспитать…
Вот Невзорова вчера спросили: «Почему вы не верите в исцеление России, если вы сами – пример исцеления? Вы же были фашистом, вы говорили об этом». Невзоров сказал: «Своим примером я доказываю только одно. Для самотрансформации, для преодоления нужно волевое начало. У страны оно нет, а у человека есть. Поэтому меня можно перевоспитать, а страну – нет, нельзя. Это хороший ответ, не эпатированный. Он думал вместе с залом, а не эпатировал, это было интересно.
«Зачем в «Квартал» введена «группа Б»?» Это один из самых приятных для меня вопросов. В романе «Квартал» есть, условно говоря, основная группа испытателей, но есть люди группы Б, которые отсеиваются на первом этапе. И для них предусмотрены другие занятия. Я могу объяснить, зачем.
Понимаете, у меня же есть эта заветная идея, что главная цель человечества, главный путь эволюции – это путь диверсификации. Усложняется объект, и человек в какой-то момент осознает, что он не принадлежит к большинству. Что он принадлежит не к основной массе людей, а к другой. И не обязательно лучшей, но меньшинство есть всегда. Мир – это всегда разделение на А и на Б. «Мы поедем с тобою на А и на Б посмотреть, кто скорее умрет», – гениальная строчка у Мандельштама. Там, конечно, имеются в виду трамваи. «Мы поедем с тобою на А и на Б посмотреть, кто скорее умрет», то есть кто раньше придет к катастрофе из двух людей, выбирающих трамвай А или трамвай Б. Надо, кстати, поставить это эпиграфом к «Кварталу».
Мне кажется, что разделение человечества на группы А и Б по неясному критерию – это и есть главный сюжет истории. Диверсификация человечества. А критерии этой диверсификации… Я убедился в том, что главный все-таки критерий – это эффективность в одиночестве или эффективность в толпе. Пока большинство людей, которых я знаю, эффективнее в одиночестве.
В чем, понимаете, главная трагедия преподавателя? Я вижу всегда на любом своем курсе, что есть люди, которым лучше в одиночку. А есть люди, которым хорошо в коллективе, которые в этом коллективе хорошо взаимодействуют, придумывают истории, создают среду. Люблю я тех, кому хорошо. А интересны мне, особенно интересны эти одиночки. Им тоже интересно, но они стесняются, и я им мешаю, и я им чаще все противен, потому что я пытаюсь их вытащить из скорлупы комфорта. Моя бы воля – я только с ними бы и занимался.
Вот у меня есть феноменально одаренный студент сейчас, один из самых умных на курсе триллера. И я все понимаю; понимаю, как тяжело ему среди людей. Вот мы обсуждаем что-то, я вижу что у него на языке вертится прекрасная мысль. Но ему тяжело ее высказывать, ему тяжело вступать в диалог. В этом главный парадокс: мне интересны социальные аутисты, мне интересны одиночки, но с ними невозможно работать, с ними нельзя говорить. Хотя и очень хочется.
«Планируются ли ваши европейские гастроли в ближайшее время?» Да, планируются. В декабре я собираюсь в Израиль (хотя говорить, что собираешься в Израиль, сейчас невозможно: все меняется колоссально быстро). А в январе собираюсь в Европу. Но ненадолго: прежде всего потому, что мы 20-го должны вернуться к работе.
«Нельзя ли пригласить в ваш университет Гасана Гусейнова?» Гасан, если вы можете приехать, you are welcome. Нам есть о чем поговорить, есть о чем вас спросить. Если вы приедете, мы готовы. Гасан Гусейнов выступал же в «Прямой речи», он – один из самых интересных «говорителей» нашего времени, создатель Свободного университета.
«Будете ли вы в Свободном университете в пятницу?» Да, буду. Свободный университет – это такое бесплатное, но очень увлекательное дело. В этом году у меня семинар по инкарнациями, продолжение развития темы русских инкарнаций. Вход там свободный; правда, там уже у нас 173 человека. Ну ничего, что-нибудь придумаем. Видите, ведь эти курсы (курс об образе русского эмигранта, курс о триллере) развиваются на каждом шагу. Они все время дополняются все новыми и новыми материалами. И про эмигранта мне приходится говорить совсем новое – то, что изложено в «Демоне поверженном».
«Что из советской культуры вам кажется сегодня наиболее актуальным?» Вам это может не понравиться, но мне кажется, что самая актуальная на сегодня тема советской культуры – это автофикшен Николая Островского под названием «Как закалялась сталь». Дело в том, что эта книга об инвалиде; книга, написанная тяжелым инвалидом, но при этом содержащая выход, рецепт, мотивацию для всех читателей.
Советское преодоление телесности, советское преодоление «я», автофикшен на тему «травмы» (простите мне этот волапюк, я его ненавижу) – это совершенно актуальная, живая тема. Только Советский Союз зацикливался на преодолении телесности, а современная западная литература – на внимании к телесности, на работе с нею. Но в любом случае, выход за пределы тела, за пределы возраста, здоровья, гендера, предложенный Островским, жутко интересен. Меня он страшно занимает. Это еще пользуется такой популярностью потому, что это не было единичной попыткой преодоления, это было массовым явлением. Творчество слепоглухонемых. Например, книга Александра Суворова, который в три года потерял зрение, в девять лет – слух, и тем не менее он стал доктором психологических наук через осязание. Сейчас я найду, подождите, одну из самых интересных книг, прекрасного ученого, прекрасно написанная… Скороходова, «Как я воспринимаю окружающий мир». Она постепенно теряла зрение и слух, но ее запаса хватило для полного образования.
Это гениальная книга, удивительно актуальная и интересная. Это страшно очень, но с другой стороны, это внушает определенную надежду, веру в человеческую природу. Мне кажется, что болезненный интерес сегодня к преодолению своих границ (в том числе телесных) – самое перспективное, что было в советской литературе.
Это и Иван Василенко, который начал писать, будучи полупарализованным. Это парализованный Беляев, который продолжал писать до последнего момента. С Островским неясно, кто ему помогал, кому он диктовал. Я лично слышу там интонации Гайдара, кто-то не слышит. Но то, что он работал сам над собой, совершенно несомненно. Сохранился его трафарет, который он писал явно не просто так, как Шолохов, для демонстрации рукописи; он действительно писал, действительно работал. Вообще, он не был таким простым комсомольцем, описывающим в автофикшене свою жизнь. Он был действительно фантазером. Половины из того, что он рассказывает, не было. И когда Веллер находит там логические нестыковки в описании строительства узкоколейки – это все чистая правда, это Островский выдумал.
Он был мальчиком, всегда мечтавшим писать. И он написал себе жизнь. Кстати говоря, болезни его вовсе не были следствием ран, травм или контузий. У него был рассеянный склероз, судя по всему, а это врожденное, аутоиммунное заболевание. Это, кстати, привносит интересные коннотации в рассмотрение символизма его судьбы. Потому что раньше в Островском усматривали советского человека, который страдает от всех болезней, потому что он получил все возможные контузии. А теперь мы понимаем, что символизм его судьбы в том, что у него было аутоиммунное заболевание. И что главная болезнь Советского Союза – это такое аутоиммунное самопожирание. Это ужасно, но ничего не поделаешь, это у Островского было.
Я думаю, что изучение опыта Советского Союза по преодолению болезней и по реконструкции собственной личности – это опыт бесценный. Советский Союз, хорош он был или плох, он пытался преодолеть смерть. На этом пути он иногда пытался преодолеть человека, получалось очень плохо. А иногда он на этом пути преодолевал замкнутость, преодолевал телесность. А это очень хорошо. Потому что книги Островского, как к ним ни относись, – все равно знамя победы – победы над смертью, над биографией. Он вернулся в строй вопреки всему. Для него главное – находиться в строю. И, кстати, то, что он хочет в строй – это проявление экзистенциального одиночества. Как Ульриху, «человеку без свойств», неуютно, потому что он не может быть с людьми. А для Островского самое главное – оказаться человеком со свойствами, самое главное – встать в строй. И у него это получается.
Кстати, он был остроумный человек. Вот Алекандру Бруштейн ему дали для работы над пьесой «Как закалялась сталь», а она была почти глухая. И он написал кому-то из друзей: «Хороший у нас дуэт: я не вижу, она не слышит». Но пьесу они при этом написали прекрасную. Это лишний раз говорит о том, что для советского человека преград не существовало.
«Слушают ли «Одина» ваши американские студенты?» Нет. Мои американские студенты слушают новости в Classic News, потому что это полезно и интересно. «Один» же идет в рабочее время. А «Новости классики» – это воскресенье. А «Один», как хотите, время не очень удобное: среда, разгар рабочего дня. Да и зачем им слушать по-русски «Одина», когда они по-английски могут все это послушать на моих лекциях. Я почти все то же самое говорю.
Кстати, тут есть такой вопрос. В Америке культура образовательно-просветительного, культурного радиошоу, умного диалога с аудиторией не очень-то развита. Я, по крайней мере, не знаю таких подкастов, где люди, скажем так, одержимые сходными маниями (как мы с вами) могли бы в порядке аутотерапии поговорить о занимающих их проблемах. Я такого почти не вижу, но мне интересно было бы, наверное. Конечно, лучше, чтобы это делал человек с большим стажем американской жизни, но и для себя я особенных препятствий не вижу. Если кто-то хочет в масштабах Америки такое англоязычное шоу предложить, you are welcome, предложения принимаются. Просто я знаю, что потребность любого нормального американца поговорить о своих литературных увлечениях огромна. И для этого не обязательно быть пенсионером, который забирается в библиотеку и слушает там меня, например, иногда. Для этого не обязательно быть стариком или подростком. У американцев множество хобби, поэтому они любят поговорить о литературе, об истории; о том, куда история движется. И студенты любят об этом поговорить. И студенты любят потратить время на какого-нибудь исторического фрика, который приезжает в гости. Невзорова они так не воспринимают, для них он мыслитель. А вот приглашу я скоро не скажу кого, но одного довольно радикального мыслителя. Это тоже фриковатый малый, но ведь человек отвечает при этом на радикальные вызовы?
У американского студента есть четкое понимание (мне одна девочка так и сказала): им завтра рулить историей. Откуда у нее эта уверенность, я знаю, но они действительно думают, что будут рулить историей. Поэтому им надо знать всех людей в обществе. Дело в том, что у американского студента есть довольно прочное самосознание элиты. Он себя мыслит как элиту. Поэтому ему интересно смотреть на разных людей, которые есть у нашего бога.
«Не кажется ли вам особенностью американского сюжета то, что основные произведения, описывающие его, имеют европейское авторство, например, «Париж, Техас»?» Нет, никогда об этом не думал, мне никогда так не казалось. Наоборот, основные американские тексты построены на европейском материале, как, например, «Янки при дворе короля Артура», действие которого происходит, вообще-то, в средневековой Англии. Равным образом, как и «Простаки за границей» – это путешествие по Европе. И «Кентервильское привидение» Уайльда – это как раз американцы приехали в Англию. Как раз сюжет большинства текстов… Или как Генри Джеймс, который сам переехал, принял гражданство.
Сюжет – как раз американец, человек утонченной культуры, едет в старую Европу для того, чтобы ее либо реанимировать, либо понять. Американцам не очень интересно мнение европейцев о них. Рискну сказать, пока я еще не видел ни одного европейца, который бы написал об Америке с действительно глубоким пониманием. Есть американцы, которые умудряются свою страну инвентаризировать, пронумеровать, каталогизировать. Это очень интересно всегда. И «Жизнь на Миссисипи» – гениальное произведение. Или там «Кровавый меридиан» Кормака Маккарти. Я не видел пока ни одного европейца, который бы приехал в Америку с открытым сердцем и с готовностью ее понимать. Вот в Европу американец едет с широко раскрытыми глазами, с желанием понять, познакомиться, интегрироваться. Уважительный такой, как герой из провинции приезжает в столицу, как герой «Принца Флоризеля», этот мальчик-ковбой, который приехал в Европу со своими ковбойскими правилами, но с уважением к культуре.
Пока европеец, который едет в Америку (страну гораздо более сложную, гораздо более продвинутую) демонстрирует высокомерие. Для них американцы – до сих пор простаки за границей, а это не так. Кстати говоря, «Париж, Техас» – это история не европейца в Америке, а это история человека, травмированного трагической любовью.
«Как вы относитесь к картине Василия Сигарева «Волчок»?» Ко всем картинам Василия Сигарева я отношусь с уважением и скепсисом. Это талантливый человек, но он мне не близок. «Волчок» мне очень не понравился, потому что мне очень не понравилась героиня. Ни героиня-мама, которая нарочито отвратительно (в смысле агрессивно) сыграна Яной Трояновой, ни девочка, которая сама является волчком и судит мать с этих позиций. Мне обе они активно не понравились. И я не понимаю, почему я должен следить за их жизнью. Это тот мир, который я ненавижу. Показывать его мне совершенно не обязательно. Не надо думать, что это ахти сложный мир. Этот мир как раз довольно примитивный, в нем ни я не заинтересован, ни он во мне. «И я себе такой не нужен, и ты такой не нужен мне».
Вот тут замечательный вопрос, точнее, это пришло такое послание, которое я немедленно хочу зачитать. Просто потому, что я связан ведь с «Эхом». «Третьего октября «Эху» исполняется два года. За это время независимое медиа запустило приложение «Эхо Онлайн», которое работает как радио в смартфоне, сайт, новостная служба, подкаст; студию для партнерских журналистов, и не только. Поддержите команду, любой ваш вклад важен для сохранения независимых медиа и распространения честной информации. «Эхо» сегодня дарит подарки через бот в телеграме. Все ссылки в комментариях».
Я с удовольствием размещу эту информацию. Без дураков, я поздравляю «Эхо» с тем, что оно, будучи разгромленным, будучи фактически запрещено, создало с нуля сеть, не только региональную, но и всемирную, и удерживает своего слушателя. Я поздравляю «Эхо» с трехлетием, новое «Эхо», поздравляю с тем, что оно рук не опустило. И во всех своих соцсетях сегодня же с наслаждением размещу этот текст. Мне очень приятно, что вы сумели – как бы на вас ни падали бомбы за последнее время – сумели организоваться.
«Что вы думаете о повести Тургенева «Несчастная»?» Повесть Тургенева «Несчастная» – это впервые зафиксированный новый тип женщины-выродка в абсолютно чуждой среде. И никто еще, по-моему, об этом не написал (а по-моему, пора), что парафразом этой вещи является «Дар» Набокова. Я не видел пока еще ни одного текста (может быть, это ограниченность моего сознания), где прямые параллели были бы так подчеркнуты. Слово «вотчим», которое появляется в лексиконе Годунова-Чердынцева. Отчим в «Несчастной» – отвратительный тип, мать-немка – такая тоже мещанка, пошлейшая. Сусанна, которая «в семье своей родной казалась девочкой чужой», ее подчеркнутое иудейство, она еврейка, и там есть абсолютный антисемитизм отчима. Ее загадочное поведение за столом, выход к столу, сама ее абсолютная чуждость, запрет на любые контакты с ней – это все Зина Мерц. И Сусанна, и Зина Мерц очень внешне похожи друг на друга.
Если до сих пор никто не обнаружил этой прямой, кричащей параллели, то это, наверное… Я, кстати говоря, посмотрю. Может, об этом кто-нибудь уже и написал. Нет, пока одна только есть такая заметка, но она действительно слишком на поверхность: «Зина Мерц и Сусанна Ратч: сцены семейной жизни Зины Мерц в «Даре» содержат очевидные параллели с повестью Тургенева «Несчастная»: мрачная еврейская девушка, пошляк-отчим, многолетняя взаимная ненависть, берлинская домохозяйка Марианна Николаевна имеет сходство с немкой Карповной». Вот хорошо, что одна, по крайней мере, такая заметка есть. На самом деле, очень мало об этом написано, я пока у одного только этого автора нахожу. Один этот автор…Вот, сейчас: «Замеченная вами параллель бесспорна, – пишет Долинин. – Правда, в литературе о «Даре» она была отмечена у Анри Ромен, это обращение Щеголева к падчерице есть интертекстуальный сигнал, отсылающий к повести Тургенева «Несчастная»».
В общем, если говорить о «Несчастной» вне этой важной параллели (приятной; значит, не случайно мне показалось, значит, эта мысль реально существует), но мне, если говорить об этом, важно подчеркнуть другое: важнейший момент человеческой привлекательности героини – ее выпадение из контекста, ее принципиальное отличие от среды, в которой она живет. «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой». Это ведь то, что делает привлекательной Татьяну. И даже, рискну сказать, отсутствие корней, органики, отсутствие привязанности к семье у Татьяны и делает ее собственно романтическим персонажем. Серьезный, настоящий герой никогда не бывает органичен в своей врожденной среде. Сусанна несчастная потому так привлекательна, что она одинока и что ее мучает окружающая среда. Приятно, что Анри Ромен это замечал. Приятно, что об этом писали в сети.
Именно потому, что для меня нет большей радости, чем совпадение моего мнения с чужим. Я тоже не люблю экзистенциального одиночества.
Вернемся к проблеме Музиля. Я считаю, что «Человек без свойств» – конечно, замечательное произведение, которое существует в той единственной форме, в которой могло существовать. Если бы роман «Тайна Эдвина Друда» был бы закончен, это был бы обычный роман, довольно примитивный. Но незаконченность этого романа придает ему прекрасное полное эхо и ощущение подлинной готичности. Равным образом «Человек без свойств», тревожная незавершенность этой книги показывает две вещи. Первая – что роман о модернисте не может быть завершен. Обратите внимание: абсолютный человек без свойств – это Клим Самгин. И этот роман, который похож на «Человека без свойств», хроника последних лет умирающей империи, – этот роман тоже не может быть завершен. Потому что Самгина нельзя убить. Человек без свойств никуда не может прийти, потому что для него нет финала. Как совершенно правильно писал Игорь Гарин, человеку без свойств все время приходится выбирать между отчаянием (то есть одиночеством) и безумием, то есть переходом к толпе. Это выбор без выбора.
Если говорить откровенно, то ведь и Клим Самгин, списанный, как я полагаю, с Ходасевича, – это классический модернист и человек без свойств, который в силу своего интеллекта, в силу своего вкуса не может разделить общественных заблуждений. А то, что роман Музиля кажется окажется растянутым и полным лишнего, так ведь не может же быть структурирован роман о человеке, который сам принципиально бесструктурен; о человеке, который отказывается структурировать свою личность, свою жизнь с помощью разнообразных убеждений, контактов, взаимодействия с другими. Ему это просто не нужно. Бесструктурная книга о бессвойственном человеке – единственно адекватная форма, в которой он мог быть написан.
Кстати, ведь Швейк – это тоже в какой-то степени человек без свойств. Именно потому, что он все поверяет здравым смыслом, а с точки зрения здравого смысла все, чем мы занимаемся, – абсолютная ерунда. Но я у Музиля больше всего люблю (и это меня еще Андрей Добрынин подсадил меня в свою время) его раннюю прозу, а именно «Смятения воспитанника Терлеса». Почему эта книга мне представляется важной?
Главные книги рубежа веков пишутся на материале закрытой школы, потому что в ней сочетаются, с одной стороны, подросток, заново открывающий мир, подростковое мировоззрение, попытка найти себя. Про Терлеса там сказано: «Он искал себя, как ищут привидения в чужом доме». Там иначе несколько сказано, но суть такова. И при этом сочетаются типично подростковые вызовы – травля, буллинг (иногда этот буллинг спровоцированный).
Ну вот Басини – главный герой, вокруг которого происходит травля в «Терлесе». Басини пойман на краже, как в свое время пойман был Баратынский. Это просто чистая дерзость, глупость, ради эпатажа, а вовсе не потому, что он в чем-то нуждался или хотел изгойства. Глупость. Басини пойман на краже и просит об этом никому не рассказывать. Басини еще и подставляется немножко сознательно, играя в жертву. Он говорит: я готов на все, только не рассказывайте. Он их провоцирует, как художница Абрамович. Он провоцирует людей, чтобы во взаимодействии с ним они максимально проявили себя.
Может быть – и этот намек есть в романе – он и сам перверт, которому отчасти доставляет наслаждение травля, мольба, постановка его в условия предельного унижения и такого радикального испытания. Это есть в нем. Басини – неприятный мальчик, что говорить, у него есть какое-то непременно вызываемое ощущение брезгливости. Но дело в том, что, понимаете, в чем проблема Терлеса?
Терлес в это время переживает состояние крайнего одиночества, он оторван от семьи. Это же, кстати говоря, та же ровно тема, которая одновременно возникает у Куприна в повести «Кадеты», помните, когда там плачет мальчик, вспоминая свою курточку, сшитую дома любимыми руками. А у него там пуговицу оторвали, которую мама старалась пришивала. Это все инициация человека, входящего во взрослый, страшный, во многих отношениях жестокий мир. И большинство повестей начала века – это не романы воспитания, вот что важно принципиально. Это романы-инициации. А роман-инициация, как «Терлес», требует жестокости, отречения от родителей, погружения в чуждый мир.
Вот пишет же Аля Эфрон Цветаевой: «Ничего не было для меня хуже, чем сам момент отъезда из родительского дома в интернат. А Марина, которая ничего не понимала, удивлялась, что я такая бесчувственная. А я была не бесчувственная, а окаменевшая от горя, что меня из родного дома увозят в этот ад. Вот эта бесчувственность (помните, у Набокова: «Ты все же какой-то бесчувственный») героя или героини маркирует у Терлеса вхождение в новый, отвратительный мир. Но ничего не поделаешь: главная проблема модерниста – это отрыв от дома и выход в чужую жестокую среду. И в этой жестокой среде модерниста поджидают два главных соблазна. Соблазн буллинга, то есть травли, унижения чужого; и, кроме того, соблазн разврата, соблазн порока. Там есть проститутка стареющая, к которой они все бегают, и эта сцена, безусловно, аукается потом у Феллини в Сарагине.
Кстати говоря, я думаю, что Куприн – такой своеобразный двойник Музиля, потому что у него эта тема тоже присутствует в «Яме»: гимназист Коля, который ходит к Жене… Вот эти два соблазна – разврата и травли, которые подстерегают молодого человека. И выхода нет, есть выход, который Терлесу предлагают в повести – сказать директору. Это попытка у старого, беспомощного, бессильного директора найти спасение от соблазнов нового мира, в том числе от соблазнов фашизма. Ведь фашизм – это и есть сидящее глубоко в человеке желание травить слабого, травить женственного. В Басини же есть что-то женственное, что постоянно подчеркивается.
Я думаю, что вот это садо-мазо, которое проявляется, которое лежит в маленьком романе Музиля, – это и есть догадка о будущей природе ХХ века, в котором было два главных соблазна: с одной стороны, соблазн свободы от всех ограничений, свободы порока, с другой – соблазн тоталитарной травли. Желание обратиться к директору ничего не спасает, никого. Для Терлеса некоторым паллиативом спасения становится момент, когда он обнимает мать. И слабый запах ее духов его накрывает. Но мы же понимаем, что это ни к чему не ведет.
Кстати, интересно, что Музиль совпадает почти полностью с Голсуорси. У Музиля есть такая фраза в «Человеке без свойств»: «Мне нравился наш старый мир, нравились его нищие, нравились его богатые, нравилась его вера даже. Мы ни во что не верили, но жили в христианских государствах. В общем, меня старый мир устраивал, но он необратимо рухнул». Об этом же, понимаете, говорит Голсуорси в «Конце главы». Там приводится письмо главного героя, который говорит: «Я понимаю, что наш старый мир рухнул, что он схлопнулся, что тупик. Вопрос в том, что новый мир ничем не лучше». Условно говоря, буржуазия ужасна, но коммунизм ничего не предлагает. Что старый мир семьи тесен и глуп, но на смену ему пришло другое, другая тоталитарная глубокая конструкция, но по-настоящему не спасающая.
Я боюсь, что ответом на эти вызовы, каким и был ХХ век, может стать только возвращение к «традиционным ценностям», как это называют в России, но на новом этапе. Когда они перестанут быть навязанными, императивными, обязательными. Сверхчеловек вышел за пределы человеческого, безусловно. Но ведь он ничего не предложил. Он вышел в холодный, ледяной космос. Когда рассматривает Музиль своего человека без свойств, своего Ульриха, он рассматривает человека, лишенного привязанностей. Если с кем-то его можно сравнить, то, наверное, с Жюльеном Сорелем, который тоже пытается испытать, что-то почувствовать по отношению к другим людям. Но секс не придает ему никаких эмоций, кроме ощущения престижа. «Надо было сделать, я и сделал». «И это все?» – все время спрашивает он.
Человек без свойств очень похож на героя русской прозы, например, на героя Савинкова. «Я никого уже не в силах полюбить» («Когда качаются фонарики ночные»). Вот этот Ульрих – объект всеобщих сексуальных домогательств, всеобщей любви, всеобщего желания. Как и Терлес, кстати говоря: он миленький, всем нравится. Но сам он не чувствует ничего. В этом его глубокая тоска, глубокая невостребованность. Быть человеком без свойств хорошо в плане свободы, ведь это как Австро-Венгерская империя вся… Мы прекрасно понимаем, что вся тема подготовки к юбилею императора Рудольфа в 1921 году, когда роман начат, уже абсолютно не имеет смысла, потому что ни Рудольф не дожил, ни императорский дом не дожил, ни старая Европа не дожила. Роман потерял смысл в процессе написания. Вопрос в ином – что мы можем построить на его месте? Там пытается Ульрих построить какую-то инцестуальную связь с сестрой, но тоже не сказать, чтобы это спасало.
Проблема в том, что старые ценности не годятся, а с новыми жить нельзя. Потому что они не предполагают жизни. Во всем, что написано в «Человеке без свойств»; во всем, что есть в самом человеке без свойств, все время проступает главная черта – это скука. Этому человеку жить скучно. Он тоскует по уюту Австро-Венгрии, а ведь Австро-Венгрия, умирая, породила великую литературу: и Рота «Марш Радецкого», и уже Кафку упомянутого, и Майринка. Вопрос в том, что приходит на смену. А пока ничего. Вот то, что в Австрии победили сейчас крайне правые, – это, видимо, какой-то рудимент тоски по старому миру, в котором более или менее вещи стояли на своих местах. Наш вызов, наш долг состоит в том, чтобы построить новое человеческое общество, которое не было бы при этом похоже на ностальгическую тоталитарную Россию, в которой остались две ценности – тюрьма и война, а человек, между ними зажатый, выродился абсолютно.
Поневоле вспоминаются слова Блока: «Нужно, чтобы явилось нечто новое, равно не похожее на строительство и разрушение». Я думаю, что ценой войны это купив, это новое мы найдем где-то в Украине, новой общности. Но утешаться так смогут далеко не все. Россия слишком велика, чтобы почувствовать себя единой. Может быть, для этого и нужен опыт России. Спасибо всем, услышимся через неделю, пока.