«Один» Дмитрия Быкова

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Я прекрасно понимаю, что Путин в 2000-е был меньшим злом, чем, например, Лужков и Примаков. У меня, например, выбора не было. Россия получила бы все то же самое уже в 2000 году. Но и мне, безусловно, приходится сейчас расплачиваться за этот выбор. И репутационно, и просто чисто психологически…

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники. Я проводил опрос о том, продолжать ли мне «Один» никак не из тщеславия. И не потому что устал и выгорел, выгорание от разговора с любимой аудиторией у меня не наступает. Выгореть можно от ежедневного давания уроков, часов этак по пять. У меня была такая практика. А выгореть ни от чтения стихов, ни от гастролей, ни от программы, которую я действительно никогда не пропускаю (потому что это мое удовольствие, мое счастье), нельзя. Меня смущало одно: не надоело ли вам. Если вам не надоело… 

Я же, понимаете, больше всего стараюсь избегать совета… То есть не совета, а по совету Константина Райкина стараюсь избегать ситуации, когда «меня не надо, а я есть». Ее он охарактеризовал как самую страшную для артиста и, может быть, самую страшную для человека. Для любовника уж точно. Поэтому, чтобы не надоесть, я периодически такие «вбросы» предпринимаю. Если вам не надоело, что будем продолжать.

Другое дело, что у меня в этом – весеннем – семестре на четверги приходятся дневные занятия. Поэтому из-за разницы по времени я не смогу приходить в прямом эфире. Но это, в общем, не драма – буду выходить в записи, которую постараюсь делать утром того же дня, чтобы не слишком отставать от новостной повестки.

Теперь в двух словах о том, о чем чаще всего задают вопросы, по крайней мере, в письмах. Как я отношусь к ситуации в брянской школе? К выстрелам, которые предприняла 14-летняя девочка Алина, тщательно подготовившаяся к теракту. Никак иначе это не назовешь, потому что, по-видимому, она собиралась ее еще и поджечь, эту школу. Дальше она застрелилась в конце концов. Многими уже отмечено, что это первая школьная стрельба в женском исполнении. Я, правда, не знаю, как в Штатах. Может быть, там были случаи девичьего, девчоночьего участия в таком шутинге, но уж в России, по крайней мере, я точно такого не припомню.

Значит, как я отношусь к этому? Для того, чтобы это предотвращать, нужна школа экстремальной педагогики, нужен институт экстремальной педагогики, который, видимо, будет в России создан после радикальной школьной (да и не только школьной, вообще образовательной) реформы.

Многие написали о том, что, видимо, школьные расстрелы  – это ситуация неизбежная. То есть она входит в зону абсолютно связанного с подростковой психологией риска, которого при всем желании избежать нельзя. Я так не думаю. Я думаю, что всегда есть предпосылки к такой ситуации. С одной стороны, это может быть школьная травля, школьный буллинг. Не очень люблю в этом контексте слово «буллинг», но, видимо, слово «травля» звучит слишком резко.  Поэтому и прибегают к иностранному синониму. Будем называть вещи своими именами. Это травля, это преследование.

Другой вариант, который приписывают сейчас этой ситуации с Алиной, это конфликт с одноклассницей из-за ревности. Я в эту версию не верю абсолютно. Во-первых, потому что возраст не тот. Современный ребенок не Джульетта, он созревает дольше. Во-вторых, всегда, когда в армии кончает с собой какой-то военнослужащий, затравленный дедами, пишут, что он получил письмо от девушки. Также обязательно упоминают, что он плохо соблюдал правила личной гигиены, редко мылся, поэтому правильно его травили. Я навидался, начитался таких писем от армейского начальства. Любой, кто занимался этой  темой, прекрасной знает, как они в таких ситуациях отмазываются. Думаю, что никакой ревности здесь не было. Думаю, что была банальная травля. В этой ситуации, скорее всего, педагогический коллектив школы (как это часто бывает; не хочу никого обвинять и обвинять коллег тем более) либо не заметил этого, либо предпочел воспользоваться этой ситуацией: «Пусть дети сами наводят порядок».

Понимаете, когда в классе есть «пахан», учителю всегда проще. Он может договариваться с этим «паханом», как сержанты или младшие командиры вообще договариваются с «дедами». Вы наводите порядок, а мы вам будем оказывать наибольшее благоприятствование. Я не хочу, еще раз говорю, обвинять педагогический коллектив. Сейчас всех собак будут вешать на эту школу: за то, что там старушка вместо охранника сидела на входе; за то, что там не стоял металлоискатель. Понимаете, поведение затравленного подростка; подростка, доведенного до отчаяния, непредсказуемо. Ну хорошо, принесла бы она там оружие не в бумажном тубусе или вообще не вносила его в школу, а нашла способ передать это ружье через окно, где точно нет рамки металлоискателя, либо расстреляла бы всех во дворе.

Металлоискатель  – не спасение от таких ситуаций. А спасение от таких ситуаций – это как раз та школа экстремального воспитания, которая готовит учителя к нестандартной реакции в нестандартной ситуации. Если у вас в классе сидит антилидер, который собирается травить слабого… Или если у вас в классе раскол по национальному признаку, который сегодня в России очень возможен и который никогда, кстати говоря, никогда не был возможен, как сейчас. Или если у вас идеологический раскол в классе на Z и анти-Z (а это тоже возможно, и не только в столице). В таких ситуациях вы должны знать, как этот класс объединять, как его увлечь, отвлечь от буллинга, если эта травля имеет место. 

Вы должны выделять в классе потенциальных жертв буллинга. Потому что, понимаете, человек, доведенный до отчаяния, действительно становится некритичен к собственным действиям. Скажу вам честно: очень многих своих школьных врагов я бы, будь у меня такая возможность, застрелил бы не задумываясь. Может быть, я задумался бы, может быть, в последний момент у меня сработали бы какие-то тормоза. Но я не убежден, что в последний момент мне этих тормозов хватило бы. Благо «Фейсбуку», где всех обидчиков можно стереть одним нажатием пальца, движением руки. А когда перед тобой сидит наглое, ухмыляющееся, вонючее, самодовольное зло (а такого зла в школах очень много, мы знаем, как жестоки бывают подростки), естественной становится реакция а-ля Сакалаускас. Помните, был рядовой Сакалаускас, который перестрелял «дедов», его травивших. 

Мы видели фильм «Чучело». И если бы там у шестиклассницы Лены Бессольцевой оказалось ружье, я вполне допускаю, что в какой-то момент она привела бы его в действие. И, честно говоря, бросать в нее камень было бы крайне трудно. Дело в том, подросток плохо понимает, что такое убийство, что это вещь необратимая. А доводить друг друга до белого каления дети любят. Кстати, любят это не только дети. Некоторые блогеры, оставаясь в душе детьми, любят побуллить друг друга в лучших традициях советской школы 70-х годов.

Поэтому здесь ребенок, доведенный до предела, на многое способен. Мало того, что это урок всем родителям не держать дома оружие… Но ведь кухонный нож ты все равно не спрячешь от ребенка. Поэтому единственный вариант работы с этой ситуацией, борьбы с ней – это служба специальных, грамотно обученных психологов и педагогов, которые будут учить современных российских учителей распознавать такую ситуацию в зародыше. В зародыше  с ней бороться. Ничего другого пока не придумано. Вот этим институтом экстремальной педагогики я буду заниматься обязательно, как только у меня появится возможность как-то прикоснуться к российскому образованию.

«Прокомментируйте, пожалуйста, итоги «Большой книги»». Понимаете, у меня нет ни малейшего желания их комментировать. Да и, грешным делом, комментировать-то особо нечего. Понятно, что «Большая книга» в нынешних условиях (по крайней мере, нынешних российских) построена апофатически: есть вещи, которые нельзя назвать, о которых нельзя написать. Вот есть война. Романы и повести о войне выходят в зарубежных издательствах российских, и выходят в большом количестве. Причем как украинские (не только по-украински, но и по-русски), так и российские. Этой литературы довольно много, причем написанной по горячим следам. Я мог не сходя с места назвать 5-6 книг довольно сильны. Это и романы, написанные на окопном опыте, это и письма с войны, собранные в единый текст, это и последние слова российских политзаключенных, которым пришили экстремизм и дискредитацию. Это все довольно большой массив литературы. Но когда обо всем этом нельзя говорить вслух, когда об этом нельзя написать, кроме как с заведомо провокативных, лживых позиций, какую литературную премию, какого обсуждения текста  мы можем ожидать.

Я, кстати, думаю, что премиальная ситуация, премиальная проблема сейчас в России вообще не главная. Думать и говорить о премиях, когда страна несется во вполне определенном направлении, – как-то не очень своевременно, прямо скажем. Но если уж говорить об институте литературной репутации, об обсуждении книг, то сегодня наилучшие шансы на премии, на публикации, даже, может быть, на читательское внимание имеет фигура, компромиссная во всех отношениях. То есть человек не является ярым патриотом (то есть не призывает убивать всех украинцев, включая детей); человек, который не замечен в слишком большой близости к власти или слишком хорошо скрывает эту близость; ну и  разумеется, человек, который пытается сохранить какую-то приверженность традициям русской литературы – ко всем, кроме гуманизма. Потому что гуманизм, скорее всего, диктовал бы ему позицию антивоенную. Когда человек является компромиссной фигурой, это для него очень плохо. Потому что это означает, во-первых, временность любых его успехов…

Понимаете, это как Константин Федин, которого называли «прекрасным стилистом». Один из немногих современных критиков, которые читали Федина (я), могу с полной уверенностью сказать: да, у Федина (ну, например, еще в «Братьях», я не беру «Города и годы»  – это счастливое исключение в его творчестве, но и в «Санатории Арктур» – по крайней мере, в первой его части) какие-то намеки на литературных стиль присутствуют. Он, по крайней мере, писал чисто. Это не Панферов.

Но при всем при этом чисто писать ложь или чисто писать умолчания, – это все приводит к потому банальностей, каким и была фединская злосчастная трилогия. Они все писали эпические романы, и все увязали в этих эпических романах. Федин 40 лет дописывал «Костер», и так и его не дописал. 

Он уже к 60 годам, к сожалению, выродился абсолютно, как это ни печально. Оттепель подчеркнула его полную литературную импотенцию. Быть хорошим стилистом в эпоху, когда осмысленное высказывание невозможно, – это печальная участь, печальная.

Мне бы хотелось, вероятно, видеть в тройке… Сальникова я там и увидел. Хотелось бы, вероятно, видеть «снарк снарк» веркинский. Не потому, что мне так нравится эта вещь, а потому что она претендует на некоторое тематическое и стилевое новаторство. Мне кажется, что язык мог бы там быть поярче, но все-таки это попытка говорить на свои темы со своей аудиторией. Ну вот и все, пожалуй. А так у меня не было в этом списке никаких фаворитов, хотя я почти все оттуда читал. Кроме двух совсем экзотических авторов, которых мне не удалось достать. Я попробовал прочесть эти «Огни [Салюты] на той стороне», но это произведение показалось мне безнадежно вторичным, но тут уж автор честно старался.

Сейчас наскрести на короткий список «Большой книги» в России будет очень трудно, потому что написать в современной России эпический роман нельзя. Страна находится на резком повороте. Даже «Тихий Дон» был закончен 15 лет спустя после окончания Гражданской войны, а как раз самое сильное там – это третья и четвертая книги. Россия в бифуркации, Россия в переделке, поэтому говорить о какой-то эпической прозе, вообще о большой прозе крайней трудно.

Официально опубликовать в России эту прозу невозможно по понятным причинам – по невозможному засилью цензуры и лжи. Приятно уже то, что литературное сообщество показало язык наиболее одиозным кандидатам, которые действительно всех собой ужасно задолбали и остаются еще при этом недовольными.

В любом случае, я очень надеюсь на то, что в России будут процветать два жанра быстрого реагирования – поэзия и драматургия. Поэзия и драматургия в России чувствуют себя очень хорошо.

«Получил вашу книгу «VZ» и непременно приду за автографом. Спасибо». Вам спасибо, очень приятно. «Будет ли второй том «VZ»?» Обязательно, хотя пока все там идет как по-писаному, именно потому, что там предсказана судьба Зеленского на ближайшие полгода. И пока это предсказание исполняется даже слишком хорошо, что меня совсем не радует. Но будет же, во-первых, финал его каденции – по-моему, довольно скорый. Первой каденции. А во-вторых, будет довольно интересное развитие карьеры главных персонажей, о которых там есть персональные главы (Арестович, Залужный и Сырский). Вот это три персонажа, которые мне еще летом прошлого года показались самыми интересными. Видимо, у них самое яркое будущее.

Тут спрашивают оценить статьи о «Большой книге», которые появились… Не буду оценивать. Понимаете, ведь мои коллеги, которые сейчас находятся в России, поставлены в очень жесткие условия. Они о многом не могут сказать, у них трудные обстоятельства. В условиях этой полулегальности, а иногда и полной нелегальности можем ли мы ожидать от них какой-то сверхчеловеческой храбрости, самоубийства к тому же? Вообще, ожидать от кого бы то ни было самоубийства – это большая, большая гнусность.

«Как вы относитесь к прозе Бориса Хазанова, в частности, к повести «Нагльфар в океане времен»?» «Нагльфара в океане времен» я читал, когда он был напечатан в «Альфа-серии». Это не повесть, а роман. С тех пор я его довольно капитально забыл. Я хорошо помню «Страх» и «Час короля». Борис Хазанов – безусловно, талантливый писатель. Я пожелал бы ему несколько большей стилистической яркости… Поставил бы я его по значимости и по изобретательности рядом с Зинником, они и по темпераменту, и по биографиям довольно похожи. Зиновий Зинник и Борис Хазанов – два эмигранта, которые в 70-е годы набрали настоящую мощность. Мне кажется, это интересно.

«Что вы можете сказать об антисемитизме Бахтина? Найдите серьезного бахтиниста для консультации». Спрашивает очень хороший славист. У меня таких данных нет, хотя я довольно подробно следил за литературной деятельностью и политической эволюцией Бахтина. Следил за ней благодаря тому, что Бахтин – это огромная интеллектуальная мода в Штатах. По крайней мере, два моих ближайших друга и коллеги в Принстоне, занимались Бахтиным очень подробно, ради него они выучили русский.

Никаких сведений об его антисемитизме мне не встречалось. Тем более, если эти сведения исходят от Кожинова, то интерпретации Кожинова вообще недостоверны, а уж то, что он говорит и думает о Бахтине, – это как раз пример того, как человек действительно крупного мыслителя пытается  подогнать под свои лекала и под свой уровень. Я очень рад тому, что последние годы Бахтина (в том числе и благодаря Кожинову) были все-таки озарены вниманием молодежи, что ему, насколько я помню, устроили переезд в Москву и публикации. По крайней мере, Бахтин в Саранске – это абсурд, ему делать там было совершенно нечего. 

Тем не менее, свидетельства Кожинова во всех абсолютно случаях (будь то его литературные высказывания или человеческие, бытовые)… Вадим Валерианович был человеком крайне субъективным и человеком, на мой взгляд, убеждений абсолютно людоедских (жидоедских уж точно). Поэтому ему доверять нельзя.

Но, Аня (отвечаю со всей уверенностью), у меня есть, по крайней мере, один бахтинист, который знает о Бахтине все. И он на ваш вопрос ответит при первой возможности. Как я сам отношусь к Бахтину? Я к Бахтину отношусь сложно. Прежде всего потому, что мне кажется, все это не столько научные открытия, сколько продуцирование новых терминов. Это переименование, литература переименования, а не открытия. 

Я, наверное, солидарен с Гаспаровым, который считал, что Бахтин – это не строгая наука. Это такой филологический импрессионизм. Конечно, «хронотоп» – термин очень удобный. Но сам по себе он ничего не обозначает. У нас есть слово «топос», зачем нам что-то еще?

«Пересматриваете ли вы свои эфиры?» Иногда, для того, чтобы вспомнить, о чем больше можно не говорить, о чем уже было сказано. Особого желания их пересматривать… Да просто времени у меня на это нет. Хотя иногда было бы забавно. Понимаете, мы же не знаем о себе ничего, мы не видим себя со стороны. Иногда увидеть себя со стороны было бы интересно. 

«Знакомы ли вы с книгой Петра Никитина и Петра Орловца «Шерлок Холмск в России»?» Нет, к сожалению. «Апологией чего, на ваш взгляд, можно считать книгу Булгакова «Мастер и Маргарита»?» Насчет «апологии» не уверен, а вот аналогию поискать можно. Прежде всего, это трилогия Мережковского первая. Но насчет апологии, иными словами, что восхваляется в этой книге (если перевести ваш вопрос)? Наверное, восхваляется там полезное зло. Признается возможным компромисс с ним, сосуществование, ну и вообще наличие и возможность существования полезного зла. То есть части той силы, что вечно хочет всякой дряни и при этом иногда служит благу. Я такую апологию отвергаю категорически именно потому, что меньшее зло или полезное зло – это почти всегда отмазки. И у зла нет и не может быть, к сожалению, благих целей. Стратегически оно все равно всегда устремлено к гибели мира, к краху. 

Временно, иногда воспользоваться помощью дьявола, наверное, в каких-то ситуациях можно, но учтите, это, как правило, неумение читать контракт. На практике эта разовая помощь обернется глобальной зависимостью. Так не бывает, чтобы вы со злом немного поручкались, а потом сказали друг другу «до свидания». Оно впрыскивает в вас свои флюиды, и вы становитесь союзниками. Вы не можете от этого контракта отмазаться никогда. При этом я прекрасно понимаю, что Путин в 2000-е годы был меньшим злом, чем, например, Лужков и Примаков. У меня, например, выбора не было. Россия получила бы все то же самое уже в 2000 году. Но и мне, безусловно, приходится сейчас расплачиваться за этот выбор. И репутационно, и просто чисто психологически. Это очень трудно.

 В России вообще нет, условно говоря, выбора между добром и злом. Всегда есть выбор между злом большим и меньшим, а добро как бы прочно табуировано. Поэтому я и рад, что я соскочил с этой карусели. А если вернусь на нее, то это будет уже не карусель.

«Чем вы объясняете потрясающую популярность сериала «Слово пацана»?» Видите ли, я не говорил бы о какой-то «потрясающей популярности». Я бы говорил о том, что этот сериал, во-первых, событие на безрыбье. Потому что в России сейчас кризис осмысленных высказываний как о недавнем, так и о давнем прошлом. А Жора Крыжовников все-таки не под забором найден; он, безусловно, серьезный профессионал. Он умеет делать кино, это не пропьешь, что называется. Это врожденное.

Но и безрыбье, конечно, полное. Оно такое советское, когда главным событием десятилетия были «Семнадцать мгновений весны». При этом это очень хороший сериал – «Семнадцать мгновений весны». Это тоже осмысленное, блистательное высказывание, стилистически очень интересное, с очень интересной документальной стилизацией, серьезное вполне…

А вот, спасибо вам большое… Я просил Бэбза прислать [чашку], все просят Бэбза, но ничего, Бэбз мог не донести. 

Так вот, это было осмысленное, талантливое высказывание, это было качественно сделано. Но драма в том, что особо не с чем было конкурировать. И Лиознова сама говорила, что для нее всесоюзная (в том числе и постсоветская) популярность этого сериала была некоторым сюрпризом. Она-то из всех своих картин больше всего ценила «Три тополя на Плющихе». И, кстати говоря, «Три тополя» – действительно очень радикальное стилистическое высказывание. Ну и «Карнавал» ей нравился, понятное дело.

Лиознова была всегда гением совмещения двух разных стилистик – как гламурная и бытовая в «Карнавале», как фарсовая и квазидокументальная в «Мы, нижеподписавшиеся», и лирически-документальная в «Трех тополях…». Но особенно, конечно, она была мастером этого совмещения в «Семнадцати мгновениях…», где, с одной стороны, есть пронзительная история, полная тоски по родине, скорби по убитым, конец войны, время итогов, а с другой стороны – такая псевдохроникальность, пришедшая, конечно, от семеновского стиля.

Я думаю, что «Семнадцать мгновений весны» стали таким суперсериалом в России (как все помнили «Сагу о Форсайтах», купленную для однократного показа), потому что не с чем было конкурировать, пока Говорухин не снял «Место встречи изменить нельзя». Подозреваю, что ни один из советских сериалов – в том числе бесконечный «Вечный зов» – не мог даже отдаленно конкурировать с этими двумя хитами. Их, вдобавок, символически объединяет фигура Екатерины Градовой. И, конечно, Евстигнеева, без которого никак. 

Я думаю, что сегодня, в условиях большого дефицита осмысленных текстов и серьезных телевизионных проектов, в условиях, как говорит Мария Васильевна Розанова, предлагая посмотреть российский сериал, «пойдемте пробьем дно», «пойдемте поскребем дно», но понятно же, что это хорошее развлечение для интеллигенции, но как инструмент растления – это чудовищно…

Потом, понимаете, современный российский сериал в значительной степени тоже является идеологическим инструментом. Я не думаю, что «Слово пацана» делалось по прямому заказу ИРИ – Института развития интернета. Я не думаю, что нам пытаются предложить подростковую криминальную группировку, вообще эстетику криминала как некую альтернативу или, может быть, ментальную основу будущей России. Нет, я думаю, что так далеко в ИРИ не заглядывают. В ИРИ вообще не умеют заглядывать далеко. Мне кажется, это следствие интуиции художника, его предчувствий. То, что нас это ожидает, – так это почти наверняка будет так.

Понимаете, есть универсальный закон развития общества: в любом обществе, где слабеют институты, на первое место выходит криминал. В свое время Щеглов – замечательный психолог – на мой вопрос  о причинах криминализации сознания в 90-е отвечал: «А где еще в 90-е молодой человек мог сделать быструю карьеру?» Институты деградировали и были, в общем, приватизированы или коммунистическими бюрократами догорбачевских времен, или демократами первой волны. Были ли какие-то попытки выстроить именно институты, а не структуры под себя? Очень трудно назвать. Разве что РГГУ, и то я не убежден. Или НЛО. А в принципе, это было время личных карьер.

Значит, единственную сколь-нибудь серьезную карьеру подросток или юноша мог делать в криминале. Там это было быстро, там можно было быстро подняться. Не будем забывать, что бизнес тоже был одним из отделений огромной криминальной структуры, и Станислав Говорухин бы не так уж и не прав, когда снимал фильм под названием «Великая криминальная революция». Проблема в том, что этот фильм снимался под готовый сценарий, он был иллюстрацией говорухинских идей, а не следствием наблюдений, которые он сделал бы как художник, как документалист. А так это было высказывание довольно фундаменталистское, но высказывание довольно точное: да, это была великая криминальная революция. 

Думаю, что России предстоит через это проходить после Путина. Потому что гражданская смута неизбежна, а гражданская смута сегодня чаще всего происходит в формате братковских перестрелок. Гражданская война в 90-е годы в России была, но это была война условных «тамбовских» с условными «питерскими», или там условных «солнцевских» с какими-нибудь там «одинцовскими». То есть это не была война красных и белых. Но я сильно подозреваю, что и сама война красных и белых была в значительной степени результатом криминализации России при красных. Для гражданской войны нужны убеждения, а и красные, и белые очень плохо себе представляли, за что они воюют. Есть такое чувство.

«Что вы думаете о книге Чистяковой «Там, на периметре»?» Впервые слышу, но, наверное, придется теперь ознакомляться.

«О чем сегодня лекция?» Я предупреждал – о Пикуле. 

«Почему Пикуль так кощунственно отнесся к Столыпину? Слышал, что он не мог написать про него положительный роман и не впечатлился им. Как вы к нему относитесь? Сравнивая его с Путиным, вы, на мой взгляд, крайне несправедливы». 

Если я, на ваш взгляд, «крайне несправедлив», у вас есть право на собственную точку зрения. Мне представляется, что Столыпин  – это пример энергичного и талантливого человека, который подошел к российским реформам совершенно не с того конца.  Нельзя производить экономическую реформу в обществе, одновременно политически его закрепощая.  Я считаю, что народ тоже может быть несправедлив, но мнение народа, по крайней мере, остается в истории. А народ считал Столыпина синонимом «столыпинского вагона» и «столыпинского галстука». Он его политику ассоциировал вот с этими вещами. 

И это неслучайно, это не просто так. Нельзя раскрепощать страну экономически и закрепощать ее политически. Вас убьют. Вы получите нагноение  там, где у вас заноза. Вы получите сепсис (как это и случилось с Россией)  там, где у вас заражение. И к сожалению, никаких средств самоочищения системы при Столыпине не было. Судить надо по плодам, а плоды оказались ужасные – его убили, а страна погибла. Видимо, надо было начинать не с переселения, не с земельной реформы, не с выступления в Думе (радикально антипарламентского), не с высказываний типа «вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия»). Наверное, начинать надо было со строительства институтов, с демократии, со свободы печати, которая в России никогда еще, надо сказать, не приводила к катастрофическим последствиям. Наоборот, она всегда выступала как универсальное средство лечения и гарантировала большой и серьезный расцвет талантов, как было и в 1905 году (недолго), как было и в 1985 году. А любые попытки закрепощать страну приводят в конечном итоге либо к гибели самого реформатора, либо к гибели страны.

Что касается отношения Пикуля к Распутину и Столыпину, то здесь что важно: он видел в Распутине народного царя, народного героя, а в Столыпине, как мне представляется, вполне справедливо и обоснованно, видел фигуру трагическую. Он ему сострадал, но его обреченность прекрасно понимал.

Я думаю, что единственный человек из всей русской оппозиции… Понимаете, мы можем говорить об отношении Пикуля к Столыпину на основании всего одной книги – «Нечистая сила», потому что в «На задворках великой империи» он практически не появляется. Или появляется, но чисто номинально. Я думаю, что из всей русской оппозиции – что левой, что правой – наиболее ошибочным и наиболее апологетическим, комплиментарным отношением к Столыпину был известен Солженицын. Как мне кажется, он даже проводил в нем какие-то аналогии с собой, хотя гораздо больше был похож на Ленина из своего «Ленина в Цюрихе». Столыпинские главы из «Августа четырнадцатого», по-моему, худшие там, хотя они содержат весьма ценные сведения, которые больше в это время было негде взять. Но тут уж ничего не поделаешь – Александр Исаевич вообще любил личности авторитарные. 

«Обсуждать Пикуля сложно, а читать легко. Человек был талантливый и большой труженик. Остался загадкой». По-моему, никакой загадки нет. Но в любом случае, это был замечательный  опыт (без преувеличения) освоения массового жанра. Российская беллетристика – совершенно справедливо многие тогда это замечали – была представлена Юлианом Семеновым в жанре «политические хроники» и Валентином Пикулем в жанре «хроники исторические». Это те сферы, которые в любой нормальной литературе самые плодотворные, самые, на самом деле, знаете, «пушечные». Потому что там бестселлер по определению возможен и по определению возникнет. Например, либо исторические сочинения Акройда, либо биографические сочинения Моруа, – это всегда бестселлер (да и в любой литературе так), вне зависимости от того, согласны вы или не согласны. Кстати, Берберова прекрасно на этом зарабатывала. Ее книги о Блоке и Чайковском  – это в некотором смысле эталонные западные биографии.

Проблема в том, что в Советском Союзе этих сфер как бы не было. Потому что, во-первых, существовала государственная монополия на историю. Нельзя было трактовать ее неправильно. Во-вторых, надо было писать какие-то скучные книги о производительных силах и производственных отношениях, а Пикуль с его авантюрными романами (где, собственно, личность в истории только и занимательна) совершенно не вписывался в советскую традицию, у него было недостаточно хорошо описано рабочее движение. Даже «Петру Первому» в изображении Алексея Толстого вменялся почти марксизм, и ему приходилось все время народных самородков, что было, я думаю, чудовищно скучно. Интереснее же писать про блистательных аристократов и аристократок, а не про то, как в это время – как в классическом анекдоте – в подвале проходил третий съезд РСДРП.

Можно было бы, наверное (совершенно этого не отрицаю), задумай Пикуль «На задворках великой империи» как великий роман, и если бы это можно было тогда, можно было бы написать блистательный авантюрный роман о русских революционерах, о русских экспроприациях, о Ленине, о его азарте революционном. Такую попытку мы с Максимом Чертановым предприняли в романе «Правда», который остается довольно популярным, спасибо читателю (судя по тому, что его на каждой творческой встрече за рубежом приносят на автограф, вывозили его из России с любовью). 

Можно было бы написать блистательный авантюрный роман о третьем съезде РСДРП, если бы тогда такой роман разрешили (и если бы сейчас РСДРП была бы кому-нибудь интересна). А я, честно говоря, с наслаждением бы взялся, потому что конспиративные связи Ленина, сама ленинская деятельность – противоречивая, азартная, очень прагматическая и при этом часто нелепая (как мечта Ленина прилететь в Россию в 1916-1917 году на воздушном шаре – у него было много таких прелестных нелепиц). При этом он бы, конечно, садюга, когда дело доходило до оппонентов. Ленин – это тема вполне достойная. Но, к сожалению, даже данилкинский «Пантократор солнечных пылинок» получился, при всем уважении, довольно скучной книгой. Мы там видим Ленина-теоретика, видим Ленина-идеолога, но Ленина-практика мы практически не видим: он очень хорошо конспирировался.  В любом случае, мне хотелось бы почитать такую книгу, но ее сейчас написать некому. Пикуля нового не появилось. А о том, почему его не появилось, мы, кстати, с вами поговорим. 

Хотя почему не появилось? У нас ведь есть историческая беллетристика Акунина. Просто Акунин по сравнению с Пикулем человек гораздо более серьезный. Это человек с убеждениями, со своей системой взглядов, со своей концепцией аристономии, весьма интересной, со своим представлением  о благородном муже. А вот просто беллетриста исторического у нас нет. Попытки делались, попытки были неинтересными. Потому что подходить к истории, даже к паралитературной, без своей концепции – это довольно мертвое дело. У Пикуля концепция была.

«Кто ваши любимые исторические прозаики?» Морис Симашко, наверное, хотя как раз это серьезная проза, не беллетристика. Дюма – вот пример исторической прозы, которую интересно читать. Честно говоря, затрудняюсь назвать. Ну вот «Джек-соломинка» – замечательный роман Шишовой, но, к сожалению, он единственный такой роман. Трудно назвать человека, который казался бы мне хорошим историческим писателем. Дрюон казался мне всегда очень скучным. Может быть, я не в свое время начал его читать. Наверное, не в свое. Наверное, это надо было лет в 12, а я его прочел в 18. Не фанат я Дрюона. А вот, кстати говоря, Моруа – у него замечательные портреты. Ромен Роллан, его исторические портреты из эпохи французской революции, по-моему, чудовищно скучны, как и все им написанное, простите меня, его любители.

«Может ли супергеройский жанр существовать в форме прозаического романа? Может ли он быть органично встроен в постсоветские реалии?» Ой, нет. Ой, никак. Понимаете, супергеройский жанр, марвеловские серии – это жанр визуальный. Там нет психологизма. А пытаться вкачать туда психологизм – это то же самое, как… Ну я не знаю, можно, наверное, написать роман по мотивам «Безумного Макса», но я совершенно не уверен, что это будет хорошо. Более того, я уверен, что это будет скучно. Хотя «Безумный Макс» многими включается (так и хочется сказать «Безумный Маск») в пятерку величайших фильмов этого века. И он действительно хорошо сделан. Но я, честно говоря, не очень понимаю, как можно было бы это насытить психологизмом или, по крайней мере, какими-то внезапными сюжетными поворотами. Потому что в экшне все сюжетные повороты – это «бум», «бам», «бддщ», и никак это не коррелирует с глубиной, с интригой. Это довольно поверхностные вещи.

«Пойдет ли Путин на выборы?» И сразу же вопрос: «Какая стратегия на выборах оптимальна?» Ну вот у Навального, у ФБК озвучена стратегия «кто угодно против Путина». То есть любой другой кандидат, кроме него. Наверное, это хорошая стратегия. Я бы на эти выборы не пошел просто потому, что я не вижу в этом смысла. Итог их предсказуем, итог этой каденции (думаю, последней и незаконченной) тоже предсказуем. А может ли он не пойти на эти выборы? Конечно, не может. Конечно, он обречен на них пойти. Он находится в той ситуации, когда у него нет вариантов. Если у Навального есть шансы выйти из заключения живым, то у Путина шансов выйти живым из Кремля нет никаких. Разве что в Гаагу, но думаю, что этот  путь для него совершенно неприемлем.

Так что да, он обречен идти на эти выборы. Я не знаю, каковы будут проценты. Я думаю, что эти выборы станут одной из точек напряжения системы. Неизбежен 2024 год. Вообще, помяните мое слово: 2024 год – это неизбежно год больших потрясений. Или техногенных, или военных, или политических. Не знаю. Мало того, что он високосный (в эту как раз метафизику я не верю, и многие високосные годы были довольно интересными). С другой стороны, ковидный 2020-й был так недавно и очень живо помнится. 

Точно могу сказать, что это будет год больших взрывов – социальных, географических, тектонических. Да, конечно, эта бифуркация вся и эта болтанка надолго. До 2030-х годов человечество будет лихорадить очень сильно. Но  2024 год будет, во многих отношениях, переломным – и для Украины, и для России уж точно. Подозреваю, что в следующий, 2025-й, Россия войдет если не более свободной, то, по крайней мере, более радикализированной. Этот лед, который ее сковал, этот бетон, крошится и трескается на наших глазах. Хотя в России надо давать негативные прогнозы (за умного сойдешь), но я предпочитаю сойти за умного каким-то более сложным, более элегантным способом.

«Вы часто говорите о катастрофической деградации постсоветского общества, но не была ли эта деградация предопределена? На эту мысль навел ваш разговор с Арестовичем. Там проскочило упоминание о телефильме «Гостья из будущего». А в нем вся советская интеллигенция, результат массового просвещения, аудитория Стругацких да и самого Булычева показана в образе Ишутина. С первого взгляда видно, что это сторублевый МНС из никчемного НИИ, шмоточник, сыроед, мнящий себя великим диссидентом. Даже мы уже знали, что «Книга о вкусной и здоровой пище» – самая антисоветская книга в мире, и приговор Алисы – суд будущего. Его уже не исправить. Получается, что будущее еще до начала Перестройки списало с баланса лучшую версию советского человека по причине полной никчемности, неполезности ни для чего. И эту никчемность советская интеллигенция, как общественное явление, успешно подтвердила тем, что не выжила в последующие времена».

Понимаете, Володя, это хороший вопрос, но это вопрос глупый (простите меня), при этом он задан умным и талантливым человеком. Объясню почему. Советская интеллигенция вовсе не сводилась к образу Ишутина. И она вовсе не состояла из научных сотрудников, просиживавших штаны в никому не нужных НИИ. Хотя атмосфера этого НИИ, где снималась наша программа «Колба времени», была для меня прекрасной. Я с наслаждением в нее окунался раз за разом. Там, помимо людей, просиживавших штаны, помимо людей никак не эффективных, сидели люди, эффективные для другого. Сидели скрытые диссиденты, просто интеллектуалы. И то, что эта интеллигенция не выжила, не было следствием ее вины. Это было следствием болезненной, кислотной, убийственной среды, в которую она попала. Ведь русские 90-е – это вовсе не была среда, где выживают лучшие, сильнейшие, приспособленнейшие даже. Это было плаванием в соляной кислоте, это было оптимальное место для появления пацанские группировок.

И сам я, например, в 90-е годы выжил только потому, что мне повезло заплыть в теплую гавань с относительно чистой водой – в газету «Собеседник», где мы, благодаря Юрию Пилипенко (спасибо вам, Юрий Владимирович), занимались тем, чем хотим, но при этом без ущерба для душевного здоровья и репутации. Таких сред было немного, такие среды гибли и лопались – как яковлевские «Московские новости», как Малкина и Прошутинской авторское телевидение, где тоже можно было оставаться человеком. Во всех этих сферах я работал, выжила «Новая газета», спасибо ей большое. Но чудовищное отношение к интеллигенции, презрение к ней (абсолютно необоснованное – обзывали ее «образованщиной» с легкой руки Солженицына, обвиняли в бесполезности), – это был, в общем, на самом деле, лучший класс российского общества. Просто он оказался неприспособленным к выживанию в упомянутой соляной кислоте, к игре по пацанским правилам. Поэтому этих людей не стало, поэтому вы имеете дело с тем, с чем имеете. Но, понимаете, ведь это же описано Гаршиным в той же «Attalea princeps»: когда пальма пробивает теплицу, развиваясь слишком быстро и разбивая ее крышу, она совершает самоубийственный акт. Она губит себя. Это неизбежно будет происходить. 

Потому что когда надстройка (простите мне эту марксистскую терминологию, но здесь она вполне обоснована) в своем развитии радикально обгоняет базис, она действительно роет себе могилу или пробивает крышу и попадает на лютый мороз. Советская интеллигенция разрушила ту теплицу, в которой она только и была возможна. Но это не значит, что эта интеллигенция была плоха. В теплицах произрастают идеальные, редкие, требовательные растения, но что же поделать, если они попадают потом в чудовищную среду?

Понимаете, у меня была такая в свое время колонка – «Песнь заполярного огурца». Почитайте, если хотите. В Заполярье вырастили огурец, а потом не стало денег на теплицы. Я ел, кстати, эти заполярные огурцы – на Чукотке, когда Абрамович туда прилетал, и свита журналистов из «Огонька» с ним летала. И я должен вам сказать, что эти заполярные огурцы – да, они нежизнеспособны. Я сам – один из таких продуктов заполярной селекции. Я вырос там, где интеллигенция вообще вырасти не могла, где она проросла чудом, где она работала и выживала из милости. Это просто повезло мне быть человеком более-менее адаптивным и напористым, продолжая заниматься своим делом.

 Вы бы видели, сколько  гениально одаренных молодых филологов, математиков, футурологов (прогнозистов будущего); людей, которых растили для совершенно другой среды, сколько людей не реализовались, замолчали на полдороги. Понимаете, даже не начало перестройки, а начало 80-х было ознаменовано появлением множества талантливых людей. Таких, как Олег Коробейников в Новосибирске, Александр Щеголев в Петербурге. Из них реализоваться смогли единицы. Из поколения, которое родилось в начале 60-х, кроме Пелевина и Щербакова, по большому счету, некого назвать. Ну, Тодоровский. Кстати, сколько народу спеклось! И они ведь не были одиноки – они начинали в довольно ярком потоке, это была, как говорила Матвеева, такая весна талантов. Этих людей было очень много. Но посмотрите, что с ними стало. Одни самым позорным образом «зетанулись», а до этого были просто закомплексованными неудачниками. А другие вообще пошли заниматься черт-те чем. Другие просто не выпустили ни одной второй книги после первой удачной или выживали в биографическом жанре или журналистике. А многие просто не выжили вообще. 

Я не говорю о трагической судьбе Бориса Рыжего, Дениса Новикова. Ведь Денис Новиков сказал:

А так: НЕНАВИЖУ

загулявшее это хамье,

эту псарню под вывеской «Ройял».

Так устроено сердце мое,

и не я мое сердце устроил.

Это нельзя было не ненавидеть. Люди, которые сформировались в 70-е годы, в 80-е и 90-е просто задыхались от отвращения. И никакой абсолютно вины советской интеллигенции в этом нет.  Просто события пошли по наихудшему сценарию. Торжество блатняка в условиях полного отсутствия институтов. Власть в школе после выхода на пенсию старой училке захватило бандитье. Это, наверное, естественно.

«Можно ли сказать, что «Редакция Елены Шубиной» обречена?» Да нет. Ничего она не обречена, и Елена Шубина очень опытный и талантливый (если не сказать «гениальный») штурман своего корабля и редактор. Она будет создавать, будет пытаться создавать новые имена, растить новых художников, она будет обращать внимание на все интересное, что есть в литературе. Иногда на неинтересное, как, например, на Анастасию Миронову, но это были издержки какие-то. Простите, что я упомянул это имя в разговоре с приличными людьми. Она этим теперь будет питаться еще лет 15.

Но дело же в том, что не всегда редактор попадает стопроцентно. Иногда он ошибается. Но у Шубиной процент этих попаданий гораздо выше, чем у других.  Я считаю, что редакция Шубиной будет существовать и будет печатать хорошую литературу, как умудрялся же Наровчатов в «Новом мире» в 70-е годы печатать приличную литературу. Не сразу же пришел, условно говоря, Залыгин  и начал перестраивать «Новый мир». Наверное, какие-то компромиссные вещи можно делать и сейчас. Проблема в том, что они компромиссные.

Я, кстати говоря, не исключаю, что какая-то эзопова речь будет раздаваться. Я почти убежден, что в русской литературе сейчас будут появляться свои Щедрины, которые будут писать свою «Историю одного города» – так, чтобы это проскакивало цензуру, чтобы понимали свои. В цензуре же тоже не дураки сидят. Я не думаю, что цензоры, которые пропустили «Историю одного города», ничего в ней не поняли. Это надо было быть Писаревым, чтобы ничего в ней не понять. 

У меня есть ощущение, знаете, такое странное… В России могла бы процвести новая эзопова традиция. Но она не процветет, для нее не будет времени. Потому что все эти разговоры о том, как будет складываться судьба России в условиях Z-идеологии… Понимаете, даже при Сталине период патриотической истерии ограничился шестилетием 1947-1953. И если бы Сталин не умер, все равно ограничился бы им. Берия понимал, чем кончатся поиски большого мингрела. Эта система обязана пожирать себя, и в ней обязан возникнуть человек, который не желает пожираться. Это все физические законы.

Все разговоры о том, что «едва ли наши дети увидят конец путинской эпохи, потому что после Путина будет еще один Путин», – эти люди не понимают законов, по которым эта система функционирует. Она ест себя со скоростью аутоиммунного заболевания. Другое дело, что изнутри, наверное, этот процесс не так уж заметен.

«Я много лет работаю в школе. Научите, как не привязываться к детям и не рефлексировать?» Не рефлексировать учителю нельзя, он обречен на рефлексию. Иначе учитель не профессионал. А как не привязываться к детям? Вот тут, понимаете, мне как-то один директор очень хорошей школы дал замечательный совет: «Надо оценивать учителя только исходя из его профессиональных качеств, а не из его любви к детям». Потому что профессионал, высокий профессионал, классный не обязан любить детей. Он может быть к ним совершенно равнодушен – важно, чтобы у него были методические навыки. Более того, даже методологические навыки (если бы это слово не было использовано и испорчено сеткой Щедровицкого, методологией). Это должен быть человек, который знает, как научить. Вот и все. 

Не привязываться к детям трудно. Ну как? Сидит перед тобой любимый ученик, и тебе больно смотреть, когда он уходит из-под твоего влияния, и из него получается обычный скучный конформист. Слава богу, никто из моих учеников обычным скучным конформистом не стал. Те их них, которые приходят на мои выступления и приезжают на мои гастроли, – видеть их счастье. Потому что я убеждаюсь: они  такие же прекрасные, талантливые, чистые, упрямые люди, которые продолжают улучшать пространство вокруг себя. Но очень трудно пройти по тончайшей грани между сектой и таким нормальным сообществом учащихся. Мне кажется, сделать это очень сложно, но возможно – если вы не будете подменять их собой, если вы не будете влиять на их выбор. А не привязываться к любимым ученикам, наверное, невозможно. Наверное, учитель обречен каждый раз грустить, когда уходит любимый выпуск.

Мать как-то умудрялась сохранять отношения с ними. Они многие годы после школы умудрялись встречаться. И они были счастливы, и она была счастлива их видеть. И они были ей нужны. Особенно, если у нее было классное руководство. Я видел тридцатилетие выпусков, я видел из старыми – тех девочек, которые ребенком меня тискали в ее классе. Я их всех помню, и было большое счастье их видеть.

Так что, видимо, вы не обречены расставаться с учащимися. Если вы будете для них каким-то камертоном, у вас все будет в порядке.

«Что вы видели из нового российского кино?» Помимо любимого «Пациента № 1», который заслуженно высокого оценен, и молодец, конечно, Резо Гигинеишвили, помимо сокуровской «Сказки», о которой мы поговорим отдельно, меня совершенно потряс фильм Аленикова «Мятежники». Не только потому, что я отчасти к нему прикосновенен (я сказал ему историю, из которой он создал сценарий – о том, как дети из особого детдома не отдали свой детдом, когда его сносили ради элитной застройки; потому что они были особые, и у них были особые способности). Это такая история на грани Мариам Петросян, но реальная. То, снял Алеников – это такой детский «Пролетая над гнездом кукушки». Там Форман, конечно, местами отдыхает. 

Понимаете, какая штука? Алеников не зря друг Яснова, не зря он начинал с хождения в кружок Дворца пионеров, не зря он сочиняет стихи… Он человек с таким очень питерским, очень характерным чувством черного юмора. И, кстати говоря, без черного юмора эта картина не могла получиться.

Там девочка с особенностями, которую забирают у матери-алкоголички. Девочка молчит принципиально, она вообще ничего не говорит ни при каких обстоятельствах и ведет себя чрезвычайно аутично. Ее гениально совершенно играет молодая актриса, не знаю какая, но посмотрю еще раз и запомню. Все у него подростки работают феноменально, еще с «Петрова и Васечкина». Он как-то умудряется так работать с подростками, что у него получаются серьезнейшие драматические роли. Видно, что они «прутся», наслаждаются процессом. 

Ну короче, она попадает в детдом для детей с особенностями. Прототипом его, наверное, был такой подмосковный интернат «В гостях у Незнайки», замечательный, одно из самых для меня дорогих мест на свете, я часто приезжал туда лекции читать. И, в общем, в этом детдоме – потрясающие сцены. Мало того, что он довольно грубо и довольно откровенно показывает патологические развлечения этих детей, которые там есть, умудряясь проскочить по грани. Но он потрясающе показывает момент, когда коллектив пытается принять ее в себя. Когда эти дети говорят: «Да ничего, поначалу всем трудно, а вообще у нас тут всем хорошо». И дальше он показывает девочку, откровенную имбецилку, которая так же имбецильно улыбаясь, говорит: «Нам хорошо!».

Это просто такой ответ текущему моменту, это такая циничная шутка, но она срабатывает на атмосферу картины. Ведь дети, которые там живут (те, которые душевно здоровы), большие циники. Я приехал когда туда («В гостях у Незнайки») первый раз выступать, то приехал на соловиле. Потому что мне близко было ехать, и я приехал на этом моноколесе. Я не учел, что некоторые из них неходячие, и, наверное, им неприятно будет на это смотреть. Мне потом рассказали, как одна девочка, когда я заехал за угол, спросила подругу: «Ну что, он навернулся?» «Нет», – говорит. «Жаль, было бы забавно». Вот тоже, они такие.

Или вот помню тоже: я приехал, сидят дети-инвалиды, кто-то обожженный, кто-то одноногий, кто-то с ДЦП. При этом все они интеллектуально нормально, а кто-то даже очень развиты. И я чувствую: мне надо как-то сломать лед перед выступлением. Говорю им: «Все мы с вами инвалиды: я болезненно толст, кто-то из вас не ходит… И мне представляется, что для инвалида в России единственная позитивная программа – это защищать себя до последнего. Об этом прекрасно рассказывает старый анекдот. Мальчик без ручек просит у мамы яблочко. А она говорит: «Ну пойди и возьми». Он: «Мамочка, у меня ведь нет ручек». Она: «Нет ручек, нет яблочка». И мне ответили дружным хохотом». Потому что они умеют хохотать над своими изъянами.

Когда я приводил их на встречу Нового года на «Эхо», я с ужасом узнал, что их вокально-инструментальный ансамбль, который у нас там первые полчаса играл к восторгу всей аудитории, назывался «Овощи». И вот фильм Аленикова снят с такой мучительной самоиронией, которая этим детям присуща. Там есть потрясающие сцены, буквально слезодавильные, жуткие. А параллельно там много веселого, здорового цинизма.

Великолепный эпизод… Они же все имеют компенсаторные механизмы: будучи прикованными к коляскам или койкам, они обладают потрясным техническим мышлением. И они там изобрели… Не будут спойлерить, но одно могу сказать: они изобрели говномет, такую машину, которую присоединяли к канализации и метали в приезжающую к ним комиссию. Надо сказать, что такого чувства блаженства, чувства отмщения, как в сцене, когда говномет приходит в действие, я давно не испытывал в кинематографе.

 Почему я Аленикова люблю? Еще люблю за «Биндюжника и Короля», и человек он очень хороший, и дружим мы много лет. Я еще его люблю за то, что он как-то по-питерски, с большим вкусом и талантом, умудряется сочетать крайнюю сентиментальность, почти диккенсовскую, с виановской насмешливостью дикой. Кстати говоря, ведь и в «Пролетая…» масса комических эпизодов. Но вот этот фильм «Мятежники» меня очень порадовал. Не говоря уже о том, что я несколько раз откровенно ревел, потому что он умеет нажать коленом на слезные железы, но пару раз я мстительно хохотал.

Конечно, подростки там играют, как никто. Вот этот мальчик, который играет слепого (Леня), будет большим актером, настоящим. Уже сейчас видно, что это большой актер. Притом, что он абсолютно зрячий. Но эту слепоту, эти бегающие, плавающие глаза он сыграл, конечно, феноменально. Я знаю, что Алеников долго заставлял его наблюдать слепых в интернате.

А он вообще собрал довольно большое количество реальных инвалидов на эту картину. И видно, что инвалиды в процессе съемок получили такой праздник! Нет, молодец, Володя. Гусман мне в свое время еще сказал, что если есть хороший мюзикл в России, то это «Биндюжник и Король». А Гусман понимает.

Про «Сказку» очень много вопросов. Это хороший фильм. Я не назвал бы его великим, но это очень важный фильм. Попробую объяснить, почему. Как мне когда-то объяснил Градский, музыка существует для выражения невербализуемого: нельзя сказать, про что Пятая симфония Шостаковича. Иначе не надо было бы писать Пятую симфонию. И нельзя сказать, про что любая из симфоний Малера. И нельзя сказать, про что любая соната Бетховена. Можно обозвать ее «Лунной», но этого он не имел в виду. Помните, когда Толстого спрашивали, про что «Крейцерова соната», он говорил, что она о половом чувстве. Тогда приходится признать, что для него все – о половом чувстве, потому что для меня «Крейцерова соната» – это все что угодно, кроме эротики.

Вербализация невербализуемого – это самое безнадежное занятие. Я думаю, о музыке умел писать по-настоящему только Мазель (из всех известных российских музыковедов). Потому что он исследовал внутренний драматизм музыкального текста, не пытаясь вписать туда свои эмоции. Но опять-таки, читать Мазеля должен профессионал, знающий, как соотносится та или иная тема, каково сонатное построение. То есть он описывал музыкальную драматургию, не вдаваясь в ее эмоциональную трактовку.

Вот кино – это что-то подобное. Кино пересказывать бессмысленно. Сокуров – очень большой мастер в визуальности. Иногда у него получается лажа, а иногда шедевры. Все сходятся на том, что «Дни затмения» – потрясающий визуальный образ вот этой глубокой азиатской провинции. Равным образом все сходятся на том, что в трилогии власти (потом – тетралогии), и в «Молохе, и в «Тельце», есть потрясающие визуальные метафоры, которые, будучи интерпретированы на уровне словесном (я бы даже сказал «публицистическом») немедленно опошляются. 

Нельзя сказать, что это фильм про тиранов – вот эта «Сказка». Нельзя сказать, что это фильм про Сталина и Гитлера. Это фильм про загробное существование, а загробное существование там показано убедительно. Это прежде всего мир, где мы не понимаем причинности, где мы не понимаем причин и следствий, где нет логики, где присутствуют вроде все архетипические символы (ворота, двери, холмы, горы, лес  редкий), где присутствуют какие-то детали дантовского чистилища, но все это в непредсказуемой композиции, возникающей помимо нашей воли. 

Я согласен с мнением Олега Лекманова, что он все равно затянут, этот фильм. Как говорил наш друг и учитель Николай Богомолов: «Сто лет одиночества – хороший роман, но мне хватило бы и пятидесяти». Там же рассказ был изначально. И «Сказка» могла быть получасовой картиной. Но она бы тогда производила менее гнетущее впечатление. Ее звуковая партитура, ее цветовой вот этот серо-буро-малиновый в буквальном смысле с отсветами пламени колорит,  – это действует очень сильно. Вы не сразу выходите из этого фильма, он продолжает на вас давить. Чисто визуально он сделан очень совершенно. Замечательные вырезанные из хроники фигуры вождей, замечательные там диалоги, хотя слова там ничего не значат.

Надо сказать, что слова и в фильмах Тарковского обычно какие-то пошлости. Что бы там ни говорилось о совести, вере и любви, как правило, это не имеет отношения к визуальному ряду. Вот я, например, знаю, что некоторые фильмы можно просто слушать, не смотря. А Тарковского – например, «Ностальгию» – можно смотреть, не слушая. Хотя «Ностальгия» представляется мне самой слабой его картиной, самой кризисной. Но действительно, если смотреть, не слушая, ощущение будет гораздо лучше от нее. Можно оставить только те места, где Янковский ругается. А все остальное большого впечатления не производит. 

У меня вообще есть впечатление, что кино избаловано звуком. Чем меньше слов в нем, тем оно больше похоже на искусство, как «Барабаниада», в которой вообще нет ни одной реплики. Хотя вот Бергман умудрялся как-то: «Сцены из супружеской жизни», хотя это пьеса, диалогическая такая вещь, она все равно держится на визуальности. Не знаю, почему. Наверное, так надо. Там, наверное, Лив Ульман играет (как и всегда у Бергмана) такую роль, когда лицо красноречивее слов. 

«Сказка» – это внеидеологический, внеполитический, вневременной фильм об ужасе смерти. О пространстве, в котором ты не хозяин и в котором, по слову Самойлова, «нет времени и воли».

Но скажи мне, Череп, что там —

За углом, за поворотом,

Там — за гранью?..

Что там?

Тьма без времени и воли…

Вот эту «тьму без времени и воли» Сокуров показал. Не знаю, так ли там (думаю, там у каждого свое), но то, что Сталин, скорее всего, попал вот в это – да, по крайней мере, мне хотелось так думать.

«Часто ли вас в течение для посещали предощущения смутного, крупного …здеца в недалеком будущем? Если да, то как вы поступаете в такие моменты? Пытаетесь ли вы с этим ощущением бороться или, напротив, принять? Есть ли у вас какие-то техники для борьбы с подобными случаями?». Сразу тут же вопрос: «Как вы относитесь к гештальт-психологии?» То есть «доверяете ли вы гештальт-психологии?»

По крайней мере, есть один гештальт-психологов, которому я доверяю. Это моя дочь Женя. Потому что Женя, наверное, один из пяти людей в мире, которым я доверяю абсолютно. Их не так много. Может быть, семь. Сейчас вспомнил еще двоих. Но я доверяю ей не как гештальтисту. Я никогда не пользовался ее гештальт-услугами и к самой гештальт-психологии я отношусь, честно говоря, без большого доверия. Но если Женька этим занимается, то, наверное… Если вам нужны услуги гештальт-психолога, обращайтесь. К ней, правда, очередь стоит немалая, потому что это довольно востребованное ремесло. Но я могу вам составить протекцию. Сам я никогда… Я часто пользуюсь ее услугами по предсказанию будущего: вот здесь она точно не ошибается.

Что касается ощущений …здеца. Оно меня подпитывает давно, и с этим ощущением я живу последние лет этак 30. Но вот я парадоксальную скажу штуку. Очень трудно это объяснить. Очень трудно это сформулировать, но я сейчас попробую. Последнее время у меня нет ощущения грозного надвигающегося кризиса – наверное, потому что он уже прошел. Понимаете, есть «изнывание перед боем и утешение в бою», как было у меня же сказано. И это мне понятно – это ощущением, многими не испытываемое: ждать ужасного хуже, чем внутри ужасного существовать. Об этом рассказывает Туве Янссон в гениальной новелле  «Филифьонка в ожидании катастрофы». Пока она не наступила. Или Муми-троллем в ожидании того, пока он не съехал в горы в снежный буран. В буране легче. Это в «Волшебной зиме».

Сейчас у меня есть ощущения просвета. И даже не просвета… Понимаете, несмотря на все апокалиптические новости, на то, что американцы в Конгрессе никак не могут договориться о помощи Украине, несмотря на то, что в самой Украине раздрай, несмотря на то, что мой любимый украинский политик находится в изгнании и непонятны его перспективы (а я чем дольше слушаю Арестовича, тем меньше понимаю, в какую игру он играет, но продолжаю слушать с огромным интересом), невзирая на весь масштаб кризиса, я почему-то вижу с огромной ясности, что будущий год будет годом перелома к лучшему.

Вы, может быть, и не верите этому прогнозу, вы можете мне бесконечно напоминать, что я пообещал встречать Новый год в студии «Эха» (но я, кстати, и встречал его в студии «Эха», только это было в Тбилиси, а развернута эта студия была в аудитории). Но и этот Новый год я тоже буду встречать в студии «Эха», которая будет развернута в этот момент в одном хорошем американском городе. И следующий Новый год я тоже буду встречать в студии «Эха». 

Кстати, всем, кто ко мне обратился, кто мне написал, я всячески отвечаю вот сейчас. Я принял все ваши заявки: и сказки вы свои прочтете, и стихи, и песни. Нам от щедрот своих Венедиктов отвалил с 23 до 2 часов, то есть у нас будет три часа в эфире. По американскому времени это будет пораньше: мы успеем эфир провести и потом мощно задвинуть уже встречу в реальном времени. Но три часа у нас будет, чтобы порезвиться, почитать, попеть хором, поотвечать на вопросы. 

Кстати, давайте… Наверное, вы все так или иначе будете поздравлять меня с днем рождения 20 декабря. Все, кто хочет получить ссылку на эховский новогодний Zoom, пишите мне, и я вам ее пришлю. И мы будем за десять дней до к этой встрече Нового года готовиться. Как всегда, приветствуются любые закуски и выпивки, которые вы принесете с собой. Какая разница  – очно это съедать или заочно, мы все равно будем видеть, что мы едим или выпиваем. Приготовить стишки, сказки и песенки, ну и, кроме того, в этом году я хочу дать специальное задание. Все мы в этом году что-то сделали. Что значительного сделал я в этом году? Вот это и есть ответ на вопрос: не как я провел этот год, не «как я провел этим летом», а что самое значительное вы сделали в этом году. Не что с вами случилось, а что вы сделали.

Сразу приходит вопрос: «Роды считаются?» Да, ведь это ваш выбор. Роды считаются. Если вы кого-то родили  в этом году, вы можете не только рассказать, но и показать. Это будет приветствоваться. 

«Какая у вас любимая песня Высоцкого. У нас на режиссерском факультете задание – «зримая песня». Не знаю, как подступиться к «Охоте на волков»».

А я знаю – показывайте все, кроме охоты на волков. Понимаете, «Охота на волков» – это песня о преодолении, о колоссальном усилии. И если вы покажете целую цепь таких хорошо смонтированных усилий (альпинистов ли, штангистов ли), это будет работать. Нельзя показывать две вещи. Нельзя показывать Высоцкого, поющего эту песню (это пошлость, это иллюстрирование), и нельзя показывать охоту на волков. Это тоже иллюстрирование. Можно смонтировать сколь угодно абстрактные видеоряды, чередование красок, дикую мультипликацию – по-сокуровски. Это можно. Но это должна быть максимально свободная ассоциация.

Такой видеоряд мучительных усилий, рвущих душу. Разрывание цепей каких-то. Главное, не показывать волков. А можно показать волчат, слепых щенков. Это да, было бы довольно интересно.

«Как вы боретесь с усталостью и нехваткой сил?» Как-то я не испытываю такого, потому что я как-то стараюсь не перерабатывать. Если я долго пишу, как сейчас, когда до десяти часов кряду провожу за редактированием книги «Поэтика страшного», разные бывают способы разрядки: пошел в магазин сходил, на соловиле покатался. 20 минут физической активности.

«-После книги Пикуля «Нечистая сила», – читаю я в одном из читательских отзывов. – Мне захотелось пойти в ванную и смыть с себя всю мерзость, которую показал автор. Желтая пресса отдыхает. Почему многие воспринимаю эту книгу так негативно?»

Ну во-первых, потому что эта книга откровенно антисемитская и того не скрывающая. Во-вторых, я помню, как Олег Ковалов, дай бог ему здоровья, показывал «Остров мертвых». И первая моя реакция (как это почти всегда бывает) была довольно негативной. Я говорю: «Олег, у Вас получилось, что начало ХХ века было ужасно пошлым временем, временем какого-то дикого засилья масскульта, а ведь это эпоха Блока!». Он говорит: «Да ничего подобного! Это эпоха журнала «Нива» и рекламы его, это то, о чем писал Саша Черный, а не то, о чем писал Блок».  Я подумал, что такая концепция Серебряного века несколько более адекватная, потому что действительно это было пошлейшее время. 

Как справедливо замечал Леонид Юзефович, для того, чтобы понять 1917 года, нужно читать не документы партийных съездов, а рекламу синематографа. Я когда писал «Орфографию», я у него спросил, чего бы подчитать по 1918 году. Он говорит: «Рекламу синематографа подчитайте. Очень интересно».

«Реклама на «Живом гвозде» напомнила слова Остапа Бендера: «Мне скучно строить социализм». Я вспомнил, что мне всегда казалось странным, что в этом режиме, который созрел параллельно с моим взрослением, могли уложить спокойно. Прекрасное, спокойное взросление. Вот точно так же мне было скучно читать «Поднятую целину» с позиции строительства социализма. Гораздо веселее ее читать с позиций сатирических, что и посоветовал учитель литературы: читать и смеяться над репрессиями над петухами. Интересно: Шолохов писал сатиру на коллективизацию или это только так кажется?»

Макс, «Поднятая целина» – вообще не очень прочитанная книга. Я думаю, что надо «Поднятую целину» издавать в трех томах. Первые два тома  – это, собственно, канонический текст, а третий – это переписка Сталина с Шолоховым (в основном, конечно, Шолохова к Сталину) по вопросам коллективизации. Они сильно написаны, там много диких зверств описано. И они не оставляют сомнений в том, кто был автором «Тихого Дона». Или придется писать, что и эти письма писал некий загадочный и таланливый автор.  Проще мне допустить, что это все аутентичные тексты Шолохова, который, как всегда, особенно внимателен к садизму. 

Мне представляется, что «Поднятая целина» – это не сатирическая, конечно, книга. Это, скорее, книга умолчаний, книга несостоявшегося портрета эпохи. Он все сделал для того, чтобы не проговориться о главном. Но если читать параллельно эти письма и то, что он был вынужден публиковать (да если вспомнить еще, что первоначальное название романа было «С кровью и потом»), многое, я думаю, меняется.

«Чем, по-вашему, актуальна книга Александра Баунова «Конец режима»?» Книга эта актуальна тем, что она хорошо написана. Это первое. Второе – режимы заканчиваются почти всегда одинаково. И вот что важно: на смену им почти всегда приходит нечто худшее. То есть все то же самое плюс хаос. Вот так бы я сказал. В этом смысле книга Баунова очень важна, очень убедительна морально и полезна.

Я сейчас собираюсь (только не знаю, как у меня получится по времени) писать такую книгу под названием «Лебединое». Помечтать-то мы можем? Это книга не о смерти тирана. Это книга о том, как кончаются такие личные режимы, режимы личной автократии. Очень много же примеров в истории. Мог же позволить себе помечтать Кузмин, сочиняя пьесу «Смерть Нерона»?, которая вообще о советской власти, а не о смерти Нерона. Смерть Нерона там – это параллельное действие, как бы спектакль в спектакле. Вот Лада Панова занимается много этой пьесой. Но я считаю, что самое интересное – посмотреть, как такие режимы заканчиваются. Приятно помечтать, приятно подготовиться, приятно знать, каких ошибок не надо совершать. Вот эту книгу под названием «Лебединое» (такой роман-эссе) я думаю написать. Хотя сейчас мне больше всего занимает такая тема, как завершение романа «Интим», который лежит пока в полуразобранном состоянии. То есть написан весь, просто его надо соединить, сделать его (как это всегда требуется) более динамичным. 

«Вы говорили о новой концепции человека, каковая неизбежно появится в ХХI веке. Какова, на ваш взгляд, эта концепция?» Это что-то вроде идеи люденов, но мне-то кажется… Не знаю, может, я сейчас под действием собственного романа нахожусь… Но мне кажется, что человек – это конструктор такой. Это обязательная деталь – душа, которая никуда не девается. А остальное – это несколько произвольных деталей, которые на него накручены – характер, таланты, сексуальный темперамент. Это как-то все не очень сочетается в человеке. Обычно человек с трудом примиряет эти свои детали. И душа очень часто находится в противоречии и с писательским даром, и с сексуальным темпераментом, и с физическими данными. Человек сам себя собирает, как конструктор, накручивает на этот стержень огромное количество трудно согласующихся, иногда плохо согласованных деталей. И еще в результате случайного распределения ему достается внешность, с которой надо как-то жить, а внешность – это не его.

У меня был про это стишок такой – про то, что жизнь моя напоминает мне шубу, случайно взятую в гостях. Все разделись, разобрали свои, а я взял чужую и теперь ее ношу: «Жил не свою. Теперь кукую, все никак не разберу — как обменять ее? В какую написать контору.ру?» Куда ее отнести, куда сдать, потому что моя настоящая досталась кому-то другому. Я сейчас, кстати, может быть, найду этот стишок. Потому что довольно много просьб почитать что-то свое. Я вот думаю: а чего мне соблюдать вот эту странную аскезу? Поскольку человек – это конструктор, надо как-то, видимо, пригонять эти детали, подгонять или искать другие. Проявлять навыки самосборки. Человек не умеет себя собирать – в этом его главная проблема.

«Жил не свою. Теперь кукую, все никак не разберу — как обменять ее? В какую написать контору.ру? Мол, признаю, такое горе, сам виновен, не вопрос, был пьян при шапочном разборе, взял чужую и унес, и вот теперь, когда почти что каждый вздох подкладку рвет, — прошу вернуть мое пальтишко, а в обмен возьмите вот. Я не сдавал ее в кружало, не таскал ее в кабак…»

Говорят, что связь рвется, но у меня она есть. Все хорошо, да? Вот она лирика – любые связи рвет!

«Причем особенно обидно, что кому-то в стороне так оскорбительно обрыдла та, моя! Отдайте мне! Продрал небось, неосторожный, понаставил мне прорех, — а ведь она по мерке сложной, нестандартной, не на всех, хотя не тонкого Кашмира и не заморского шитья… Она моя, моя квартира, в квартире женщина моя, мои слова, мои пейзажи, в кармане счет за свет и газ, и ведь она не лучше даже, она хуже в десять раз! И вот мечусь, перемежая стыд и страх, и слезы лью. Меня не так гнетет чужая, как мысль, что кто-то взял мою, мою блистающую, тающую, цветущую в своем кругу, а эту, за руки хватающую, я больше видеть не могу.

Но где моя — я сам не ведаю. Я сомневаюсь, что в конце она венчается победою и появляется в венце. В ней много скуки, безучастности, что вы хотите, та же Русь — но есть пленительные частности, как перечислю — разревусь. Я ненавижу эти перечни — квартира, женщина, пейзаж, — за них хватаюсь, как за поручни в метро хватается алкаш; ну, скажем, море. Ну, какая-то влюбленность, злая, как ожог. Какой-то тайный, как Аль-Каеда, но мирный дружеский кружок. А впрочем, что я вам рассказываю, как лох, посеявший пальто, — про вещь настолько одноразовую, что не похожа ни на что? Похожих, может быть, немерено, как листьев, как песка в горсти. Свою узнал бы я немедленно. Куда чужую отнести?

Теперь шатаюсь в одиночку, шепча у бездны на краю, что все вовлечены в цепочку, и каждый прожил не свою. Сойтись бы после той пирушки, где все нам было трын-трава, — и разобрать свои игрушки, надежды, выходки, права! Мою унес сосед по дому, свою он одолжил жене, она свою дала другому, — и чья теперь досталась мне? Когда сдадим их все обратно, сойдясь неведомо куда, — тогда нам станет все понятно, да фиг ли толку, господа».

Тоже я сейчас оставил бы от этого стишка половину, но когда писал, это мне казалось очень верным. 

«Что вы считаете лучшей вещью Пикуля?» Как ни странно, «Нечистую силу». Возвращаясь к проблеме Пикуля, о которой нам сегодня предстоит говорить. Сразу хочу сказать, что разнообразных пуристов, сторонников чистого искусства я хочу отшить от этого разговора. Потому что Пикуль – это действительно материя грубая. Видите, какая принципиальная штука?

Советская культура 70-х годов была гораздо серьезнее, умнее, чем сегодняшняя паралитература. Тогдашняя беллетристика, паралитература, массовая литература была и гораздо более качественной, и гораздо более интеллектуальной (по всем критериям), и – что особенно важно – имела под собой некую научную подоплеку. То есть Пикуль, невзирая на все свои откровенные передержки и откровенные фальсификации, все-таки что-то знал. У него была одна из самых больших библиотек в Советском Союзе, и он был человеком, серьезно эту библиотеку изучавший. 

Я прочитаю немножко из своей статьи в «Дилетанте», которая когда-то вызвала довольно большую полемику: «Но Пикуль, которого большинством редакционных голосов отнесли к трешу, является всё же первоклассным писателем — с этого утверждения я хотел бы начать; не просто потому, что память Пикуля ревниво защищают его родственники и поклонники, что есть целая команда, отслеживающая упоминания о нём и горячо возражающая недостаточно почтительным критикам, но потому, что собственное моё отношение к нему далеко не так однозначно. Он первоклассный по гегелевскому критерию, по хармсовской формулировке насчёт «чистоты порядка»: прекрасным мы называем то, что цельно, эстетически последовательно, беспримесно, ножа не всунешь, то есть те случаи, где сам автор до конца следует законам, «им самим над собою признанным». Пикуль — пример опасной литературы: опасной тем, что она уплощает мир, предлагает простые решения, следует сомнительным источникам и так далее. Но в этом качестве он последователен и монолитен, он создатель жанра, в котором сегодня упражняются многие — но получалось только у него. Это заставляет видеть в нем не бульварщину, а своеобразное упражнение в жанре сказа, не сплетню, а стилизацию под сплетню. Никому в голову не придет рекомендовать его в качестве исторического источника или, боже упаси, историософского мыслителя, но он на это и не претендовал. Претендовал он на иное — на свою концепцию истории, которая у него, как ни крути, была — и хотя нигде не проговаривалась вслух…».

Вот тут важно сказать, что такие ценители довольно строгие, как, например, Веллер, который в тексте видит только то, как он написан, а цель его, философия его представляется ему вещью безусловно вторичной, – Веллер ценит Пикуля очень высоко. Именно потому, что стилизаторское его мастерство очень высоко.

Наверное, Пикуля нельзя назвать антисемитом в строгом смысле, потому «достается у Пикуля, в разных его романах, немцам, японцам, французам, непременным англичанам, но русским не меньше, а то и больше. Бироновщина, отдадим ему должное, в сильном романе «Слово и дело» выглядит заслугой русских, а не немцев, да и не было столько немцев, чтобы полностью подменить собой русское слово и дело. «На всех стихиях человек тиран, предатель или узник» – это могло бы быть эпиграфом ко всем творчеству Пикуля.  Есть мнение, что идеалом Пикуля были представители армии либо разведки, разнообразные силовики. Но как раз нынешним российским силовикам Пикуль совершенно  не нравится».

Вообще, обратите внимание на то, что из всех авторов, которых сегодня насаждают по-прохановски, Пикуль почти не вспоминается. То есть его помнят десятки читателей, но на официальном уровне он забыт. Его тексты не пытаются до сих пор присвоить, как когда-то их присваивала реакционная партия «Нашего современника». Его не пытаются присвоить патриоты?

С чем это связано? Пикуль не жаловал род людской в целом, не делая исключений ни для военачальников, ни для государственников, ни для государей. И это превращает его в писателя, а не собирателя исторических анекдотов. У Пикуля действительно была такая сказовая манера, в которой он весьма талантливо и изобретательно пересказывал байки на любителя желтой литературы – о Потемкине и Екатерине, о Бироне и Бироновщине, об Анне, о Петре Первом и Николае Втором… И, конечно, его романы «Слово и дело», «Фаворит», «Нечистая сила» историческими источниками послужить не могут, но это замечательная история уродств разнообразных, история рабства.

Конечно, это отнюдь не история власти, как настаивают современные историки, и не история государства. Пикуль не любит либералов и сам либералом не был. Но дело в том, что он и к власти (особенно к абсолютной власти) относится с брезгливостью. У него и описана такая Анна Иоанновна – наверное, самая мрачная фигура русской истории XVIII века (а может быть, и всей истории) – это чудовищная жаба, которая в описании Бироновщины присутствует quantum satis уже у Лажечникова в «Ледяном доме». Время уродств, понимаете? У Пикуля описана фрейлина, которая обкусывает ей ногти на ногах… Вот русская историческая беллетристика, которая поет хвалы власти, и есть а фрейлина, обкусывающая ногти на ногах. 

Власть, тем более абсолютная власть, вызывает у Пикуля вполне естественную брезгливость здорового человека. И нет в нем подобострастия относительно самодержавия. Вот уж кто монархистом не был никак. Но ему ни православие, ни самодержавие, ни марксизм не кажутся ключом к истории. История для него – это прежде всего действительно собрание анекдотов о зверствах. И есть, наверное, особый его интерес к одному типу персонажа, на котором он сосредоточен маниакально и который ему нравится. Вот это мне кажется самым интересным: он любит авантюриста. 

Он любит талантливого самоучку, талантливого самородка, который умудряется в условиях почти отсутствующей вертикальной мобильности подняться из низов и реализоваться. Такой фигурой был Потемкин, который стал полудержавным властелином. «Счастья баловень безродный, полудержавный властелин» Меншиков – тоже такая фигура. И Меншиков, безусловно, этот «полудержавный властелин» – один из потенциальный клиентов Пикуля и его персонаж. И Распутин. Не зря Пикуль называл «Нечистую силу» своим лучшим романом. Роман, конечно, был чуть ли не на треть сокращен при публикации в «Нашем современнике». Но я помню, какую гигантскую бучу вызвала эта книга. Мы ведь выписывали «Наш современник», у нас на него очередь стояла. До сих пор все четыре номера у меня хранятся. «У последней черты» – так назывался роман при первой публикации.

Почему? Уж конечно, не ради аналогии, которую еще рассматривали с фильмом «Агония» в брежневские времена. Кстати говоря, брежневские времена своего Распутина не породили. Мода на экстрасенсов была, но полудержавных властелинов не было, и даже Джуна не дотягивала до Распутина очень сильно, хотя Брежнева лечила (не знаю уж, как и чем: думаю, что это чистая имитация). 

Думаю, что энтузиазм, который был вызван этим романом, диктуется не только безрыбьем (историческим и политическим), и не только явными историческими параллелями, которые в этой книге были. Диктуется это интересом к распутинской фигуре. Понимаете, в чем главная проблема российской государственности? У народа нет своего представителя во власти.

Больше скажу: у этой власти, в ее конструкции гэбистской в основном, совершенно не предусмотрена даже такая фигура, которая бы транслировала наверх интересы народа. Она потому не предусмотрена, что эта власть совершенно не заинтересована в получении каких-то месседжей от людей. Ей просто это неинтересно.

Поэтому Распутин – это уникальная фигура, связывающая царя и народ, позволяющая царю напрямую как-то к этому народу обратиться. При Путине, чья государственность, чей режим додеградировался до Николая Второго и практически уже наглядно перезрел и падает, как спелый плод (он готов к срыву), такой фигурой был Пригожин. Потому что Пригожин – это больное явление, которое возникает на месте необходимого здорового. Ведь у царя должна быть другая связь, даже если это идеальный абсолютный монарх,  у него должны быть какие-то другие связи с народом. Не самому же ему, как Гаруну аль-Рашиду, ходить и изучать жизнь народную, не превращаться же ему в Тома Кенти и не изучать жизнь отбросов. Конечно, может быть, Майкл Гендон ему поможет…

Должен быть какой-то безумный человек, который доносит до власти реальное положение вещей. Такой фигуры в России нет. Поэтому появляется фигура, как говорил Ленин, «чудовищного Распутина», «с чудовищным Распутиным во главе». Сейчас можно было сказать «с чудовищным Пригожиным во главе». Появляется такая система, вроде ЧВК «Вагнер», которая берет на себя функции отсутствующего демократического общества, отсутствующей связи. И вот Распутин – такой self-made man, который Пикуля интересует. Пикуль усматривает черты этого великого авантюриста в самых разных эпохах. Он и сам, честно говоря, был таким человеком.

Я помню, его сравнивал Аронов с Вотреном  – героем Бальзака. Он действительно прорвался из каких-то слоев далеко не литературных, и не военных, и не флотских. Он человек, который пророс из народного большинства и дорос до серьезной литературы. 

Как ни странно – я снова ссылаюсь на ту же самую статью – если бы Пикуль написал только «Слово и дело», слава его была бы незыблема, он стоял бы в одном ряду с Алексеем Толстым. Потому что Алексей Толстой, кстати говоря, по исторической части тоже не больно-то аккуратен. А по стилистической выразительности и по увлекательности Пикуль не уступает ему ничуть. И общий пафос романа «Слово и дело» вполне в русской гуманистической традиции.

В СССР историческая проза делилась на три вида. Первый разряд — проза правоверно-революционная, отыскивающая корни ленинского исторического прорыва во всех временах вплоть до самых доисторических. Романы о Разине, Пугачеве, декабристах, строго марксифицированные. Причкем при Сталине царь не обязательно был плохой, он мог быть прогрессивный, как Пётр у Толстого иле Иван III у Валерия Язвицкого. Второй – диссидентская литература с явным намеком на современность. Не только диссидентская. Кстати, это могла быть литература «русской партии2 с намеками на Столыпина и на вредную сущность евреев. А могла быть литература типа окуджавского «Глотка свободы» или давыдовской «Соломенной старушки» и «Глухой поры листопада», романов Симашко, а прежде всего – трифоновского «Нетерпения».

А вот Пикуль – третий тип. Аллюзии на современность у него, строго говоря, почти отсутствуют, но его главная тема, пожалуй, если так ее сформулировать, – это фаворитизм. Дело в том, что порядочный человек в России может проникнуть на вершины власти, только став фаворитом. Причем не обязательно порядочный: Бирон так проникает при Анне Иоанновне, но и Волынский тоже. Волынский, который выглядит альтернативой Бирону, говоря: «Либо мне быть, либо ему». Либо Потемкин, по Пикулю это как раз самая колоритная и самая талантливая историческая фигура эпохи. Ну и Распутин, безусловно.

Естественно, что главный герой Пикуля – ловкач, хитрец, великолепный и циничный ловчила. Тот протагонист, в котором были авторские черты. Вот в Волынском в «Слове и деле» они чрезвычайно заметны. В прологе «Слова и дела», кстати говоря, есть портрет Меншикова, точнее, упоминание о нем. И это упоминание восторженное. Потому что вот Меншиков, действительно, пусть он трижды вор, но он человек феноменального государственного чутья и исторического дела. Вот почему две такие разные личности, два таких разных автора, как Пикуль и Давид Самойлов, посвящают Меншикову восторженные слова. «Сухое пламя»  – драматическая поэма Самойлова о Меншикове, где есть потрясающие монологи его, в которых именно азарт государственного делания. И, как ни странно, Пикуль. Потому что это пример удавшейся русской карьеры.

Это человек, наделенный несомненными огромными дарованиями, вознесенный к власти случаем и благодаря этому случаю избавленный от необходимости делать подлости. Потому что обычная русская карьера, по тому же Веллеру, это карьера наоборот, навыворот, карьера в никуда: когда чем больше ты в государственной рамке, чем меньше ты [НРЗБ], вплоть до полного исчезновения.

А вот Меншикову не пришлось. И Распутину не пришлось. Их вознесла судьба. И, кстати говоря, почему «Нечистая сила» в свое время вызвала такое негодование? Сначала у Александра Яковлева, потом, с его подачи, у Громыко, потом, с подачи Громыко, у Суслова? Не потому, что это антисемитский роман, нет. Яковлев потом сам мне рассказывал, что увидел в романе прежде всего торжество конспирологии и антисемитизма. Но почему это не понравилось Суслову? Почему это не понравилось советской власти, да так, что Пикуля на долгое время перестали печатать? 

Смотрите, какая принципиальная штука. Это рассказывало о гнилости всей вертикали. Потому что в этой вертикали талантливый человек может быть вознесен к власти только глупым случаем, а брежневская система власти даже такого глупого случая не предполагала. Понимаете, я думаю сейчас о Пикуле с некоторой ностальгией. Потому что искусство писать о русской истории без патриотического захлеба, без идеологического наполнения, а с глубоким интересом и своеобразной, я бы сказал, ремизовской любовью – это искусство редкое. И фигуры, равной Пикулю, у нас не появилось. Хотя такая фигура сегодня чрезвычайно востребована. 

Я только не знаю, кто мог бы быть главным героем, если не фаворит, не циник, не ловчила, не олигарх? А вот взять бы фигуру борца и проследить бы за его эволюцией. Потому что Ленин не самая колоритная и не самая яркая в этом плане фигура. А вот кто написал бы роман о Степняке-Кравчинском – фигуре очень русской, великой… Не о Савинкове, не о Герцене, а о Степняке-Кравчинском, в котором этого азарта еще больше. Может быть, я когда-нибудь этим займусь. А если вы займетесь, будет еще лучше. Спасибо.