«Настоящий полковник»: «Борис Годунов»
Один говорит: «Чу! Шум. Не царь ли?». А другой говорит: «Нет, это юродивый». А спутать нельзя. И эта реплика – просто убийство…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Л. АНИКИНА: Всем добрый день или добрый вечер, у кого какое время. Это программа «Настоящий полковник» с Александром Минкиным. И я ведущая, Лиза Аникина. Добрый вечер.
А. МИНКИН: Здрасьте.
Л. АНИКИНА: Мы с вами весь предыдущий эфир говорили про «Бориса Годунова». Сейчас мы про него говорить продолжим. Но вы в прошлый раз обещали анонсировать какие-то интересные спектакли. Вот что сейчас идет?
А. МИНКИН: Ой, вы знаете, да, я обещаю это сделать, но все-таки в конце. Потому что, мне кажется, если я сейчас начну перечислять спектакли, которые стоит посмотреть, то люди начнут записывать, отвлекутся. Лучше в конце скажу. Вот у меня список лежит наготове.
Л. АНИКИНА: Хорошо, тогда спектакли потом, а сейчас – «Борис Годунов».
А. МИНКИН: А сейчас – «Борис Годунов». Но предварительно, если кто не слышал первый выпуск, почему программа называется «Настоящий полковник»? В честь полковника Вершинина из пьесы Чехова «Три сестры». И что я получаю? Мне пишет замечательный, блистательный актер Александр Феклистов: «Саша, Вершинин – подполковник». А Феклистов-то в этой пьесе играл, и он знает, о чем говорит, и так далее и так далее.
Но мне этот упрек был смешон и полезен, потому что – Саша, я обещал тебе ответить в эфире, сейчас я тебе отвечу – Вершинин по документам подполковник и в списке действующих лиц у Чехова он подполковник, но когда на сцене появляется нянька Анфиса и говорит: «Полковник незнакомый шинель снял, сюда идет». В доме трех сестер нянька его называет полковником.
Ладно, нянька дура, ей 80 лет, она безграмотная или малограмотная. Но не успел появиться Вершинин, не успел он познакомиться с сестрами, хотя, может быть, он с ними был давно-давно знаком и очень даже хорошо в Москве, и появляется учитель на сцене, муж Маши, средней сестры, пытается Ирине подарить книгу про гимназию. Она говорит: «Спасибо, у меня уже такая есть». Это типичный момент. И он говорит: «Ну отдай полковнику».
Таким образом, Саша Феклистов, я тебе говорю, в списке действующих лиц он подполковник, но на сцене он полковник. И Анфиса, и учитель гимназии, и все-все-все называют его «полковник». Это загадка, это смешно. Это к Чехову, а не ко мне.
Л. АНИКИНА: Хорошо. А у вас-то предположение есть, почему такое?
А. МИНКИН: Да нормально. Во-первых, с няньки какой спрос? Во-вторых, учитель занят своими мыслями, ему не до чего, он не очень разбирается в погонах, сколько там звезд, какой величины. Вы сразу узнаете по погонам чин офицера?
Л. АНИКИНА: Вы меня за кого принимаете?
А. МИНКИН: Вот! А я узнаю, даже очень хорошо. Были обстоятельства, которые научили меня разбираться в звездочках на погонах, в их числе и их размере, потому что размер имеет значение.
Л. АНИКИНА: Я не понимаю ни в размерах, ни в числе абсолютно ничего, но хорошо. То есть это чисто персонажи ничего не понимают? Это не какой-то там вот замысел, что этот подполковник хочет казаться более значимым, более интересным?
А. МИНКИН: Не он же сам себя называет, они его называют полковником, он ни при чем. Теперь возвращаемся к «Борису Годунову» все-таки. В первой передаче, в первой программе я цитировал письмо Пушкина Вяземскому 7 ноября 1825 года из Михайловского, из ссылки, где он пишет: «Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!». Тогда вы еще сказали: «Вот откуда это». Да, это вот оттуда. А я еще сказал, что главное здесь не вот эти чувства, а один, один, один.
Л. АНИКИНА: Сам себе.
А. МИНКИН: Это ужасная ситуация. И дальше очень интересный момент. Про Марину Мнишек не буду читать, потому что непристойно. А дальше Пушкин пишет: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию – навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат»!
И вот вопрос, а что же там торчит из-под колпака юродивого? Юродивый в пьесе «Борис Годунов» появляется. Это знаменитая сцена, она и в опере есть, потому что я знаю, что многие люди не читали «Бориса Годунова» или в школе прошли и забыли, а оперу, может быть, случайно слышали.
И вот эта ария «Борис, Борис! Николку дети обижают, отняли копеечку. Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича».
Бояре кидаются: «Пошел прочь, дурак! Схватите дурака».
Борис очень умный говорит: «Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка».
Потому что Борис действительно очень умный. А юродивые уважаются как богом отмеченные. Поэтому обижать публично при скопище народа юродивого нельзя. «Молись за меня, бедный Николка. Оставьте его». Что с Николкой будет ночью, мы не знаем. Больше мы его не увидим никогда. Вполне возможно, что его карьера на этом закончится.
Сразу хочу предупредить. Пожалуйста, уважаемые слушатели, не ищите сразу в учебниках истории справочный материал, сколько прожил Николка. Не ищите, убил ли Борис царевича Димитрия. Документа с подписью Бориса, где написано «приказываю зарезать сына Ивана Грозного Димитрия» и подпись «Годунов», такого приказа нет. Таких приказов не бывает. Ну, разве что Сталин подписывал такого рода бумаги.
Л. АНИКИНА: Хорошо, но по косвенным каким-то признакам можно же делать выводы?
А. МИНКИН: Так вот, нас не интересует.
Л. АНИКИНА: Хорошо.
А. МИНКИН: Нас не интересует исторический Борис Годунов. Мы занимаемся трагедией Пушкина. Когда мы будем, если будем, заниматься Моцартом и Сальери, я умоляю, не говорите мне, что вот Сальери не отравлял Моцарта. Я не знаю ничего про Сальери композитора, который жил там вот одновременно с Моцартом. Я говорю только про персонажей пушкинских в данном случае произведений. В произведении Пушкина «Моцарт и Сальери» Сальери отравляет Моцарта. Никаких догадок не нужно, никаких документов. Он это делает прямо на сцене. Ремарка «Сыпет яд в стакан Моцарта». Ну какие еще нужны документы? Мы говорим про персонажей литературных. Вот.
Так вот, юродивый закричал: «Нельзя, нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит». Со школьниками дело плохо. Спрашиваешь школьника, а почему Николка закричал: «Нельзя молиться за царя Ирода», почему Богородица не велит, почему именно Богородица не велит молиться за царя Ирода?
Л. АНИКИНА: Почему?
А. МИНКИН: Как почему? Потому что Ирод приказал зарезать всех младенцев в Вифлееме. И маленького Христа хотел зарезать, но тот уехал в Египет. «Бегство в Египет», может, видели. Идет ослик, на ослике женщина с младенцем, ослика ведет мужик, ведет его этот самый плотник. А на ослике Богородица и на руках у нее Иисус Христос. «Бегство в Египет». Они спаслись чудом. А по приказу Ирода были вырезаны все младенцы мужского пола от нуля до двух лет включительно. Ну, чтобы не промахнуться. Потому что он же не знал точно, неделя этому Христу или год, или полтора. Ну, до двух лет.
Так вот, «нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит». Он в этот момент называет Бориса не просто Иродом, а убийцей детей. И вот тут очень важное место. Когда в Угличе зарезали царевича Димитрия… И по Карамзину, и по Пушкину, и по Алексею Константиновичу Толстому это так. Еще раз говорю, документов нет, но это так. И вот смотрите, что говорит. Два боярина говорят.
Воротынский: «Ужасное злодейство! Полно, точно ль Царевича сгубил Борис?»
И Шуйский отвечает: «А кто же?»
Но дальше Шуйский начинает подробности говорить: «Кто подкупал напрасно Чепчугова? Кто подослал обоих Битяговских [мы не знаем, но это какие-то исполнители] с Качаловым? Я в Углич послан был исследовать на месте это дело». И дальше потрясающая фраза: «Весь город был свидетель злодеянья. Все граждане согласно показали [то есть дали показания]».
Смотрите, весь город был свидетель злодеяния. Когда это случилось? Это случилось шесть лет назад. Ну, пять лет. Борис Годунов говорит: «Шестой уж год я царствую спокойно, но мира нет в моей душе». Царевич был зарезан шесть лет назад. Весь Углич был свидетель злодеяния. За шесть лет по всей России разошлась эта информация без всякого Инстаграма или чего там у вас, я не знаю, в телефоне. Понимаете, все знают, все знают. Именно поэтому, когда самозванец возникнет, так легко он будет приобретать народное сочувствие. Потому что весь народ знает о том, что Димитрия зарезали, а вот он чудом жив.
Вы думаете, это неестественно? Пригожин. Множество людей, я думаю, миллионы считают, что он жив, что вот это инсценировка, а он где-то есть. Про Березовского так думают. Это гиперреализм.
Больше того, молва идет за Годуновым, вот эта вот молва, что он убийца. И эта молва, как только он пошатнется, мнение народа не на его стороне. Я вам найду это место подходящее. Сейчас я хотел бы закончить про юродивого, у которого уши торчат. Пушкин пишет: «Навряд ли меня царь простит за трагедию [то есть отпустит из ссылки], потому что не мог я спрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!»
Так вот, что торчит-то? Ведь юродивый в лицо говорит Борису: «Нельзя молиться за царя Ирода». Это откровенно, все в порядке. Но есть место потрясающее прямо перед тем, как он это Борису сказал.
Площадь перед собором в Москве. Это в Кремле внутри. И там народ, о котором мы сегодня, я надеюсь, успеем поговорить. Пушкин якобы любил народ.
Л. АНИКИНА: Да-да-да, знаем мы, как Пушкин любил народ.
А. МИНКИН: Не знаю. Это сложный вопрос И вот народ. Читаю сцену.
Один: «Скоро ли царь выйдет из собора?»
Другой: «Обедня кончилась; теперь идет молебствие».
Первый: «Что, уж проклинали того?»
Акцент на «того» – это Самозванца, Гришку Отрепьева.
Первый: «Что, уж проклинали того?»
Другой: «Я стоял на паперти и слышал, как диакон завопил: Гришка Отрепьев – анафема!»
Первый: «Пускай себе проклинают. Царевичу дела нет до Отрепьева».
Другой: «А царевичу поют теперь вечную память».
Первый: «Вечную память живому! Вот ужо им будет, безбожникам».
Третий: «Чу! Шум. Не царь ли?»
Четвертый: «Нет, это юродивый».
Входит юродивый в железной шапке, обвешанный веригами, окруженный мальчишками. И дальше вот будет сцена, как мальчики у него отняли копеечку, а он пожаловался Борису и сказал: «Вели их зарезать».
Но вот тут совершенно незаметно… Я даже не уверен, что какие-нибудь режиссеры это заметили, которые кино снимали и спектакль ставили. Выход царя. Сейчас это кортеж, мотоциклисты, я не знаю, движение остановлено.
Л. АНИКИНА: Бронеавтомобиль.
А. МИНКИН: Кутузовский пустой. Но все-таки, где бы ни появился царь, президент, властитель, император, шейх, это совершенно особенное происшествие. Перегораживается что-то, толпа оттесняется, барьеры ставятся, и некоторый шум происходит, потому что он идет со свитой. Так вот, теперь вопрос, уважаемые радиослушатели. Ох, извините, это уже не радио.
Л. АНИКИНА: Пусть будут радиослушатели.
А. МИНКИН: Да пускай. Скажите, пожалуйста, вот неважно, какая должность, губернатор, император, президент, шейх, появление руководителя страны, неважно, это Англия, Америка, Россия, Иран, Ирак, можно спутать с появлением юродивого, который идет…
Л. АНИКИНА: То есть вы хотите сказать…
А. МИНКИН: Это народ. Один говорит: «Чу! Шум. Не царь ли?» Другой говорит: «Нет, это юродивый».
Л. АНИКИНА: Ай да Пушкин!
А. МИНКИН: Ай да Пушкин! Это ужасная реплика. Он же, Пушкин, не просто обладал юмором, он обладал жутким юмором. Его ненавидели очень многие, кто попался ему на язык, потому что его эпиграммы были жестокие, его шутки были жестокие. И вот ради красного словца и тому подобное… Так вот, реплика «Чу! Шум». Один говорит: «Чу! Шум. Не царь ли?». А другой говорит: «Нет, это юродивый». А спутать нельзя. И эта реплика – просто убийство.
Л. АНИКИНА: А как думаете, император-то обратил на это внимание? Пушкина все-таки простили после «Годунова».
А. МИНКИН: Ничего подобного. Его не за «Годунова» простили. Наоборот.
Л. АНИКИНА: Но его вернули из ссылки, нет?
А. МИНКИН: После восстания декабристов через несколько месяцев Пушкина вызвали из ссылки, и Николай его приласкал. При этом ни за какого «Годунова» его никто не прощал, а попытка напечатать «Годунова» была отвергнута. А за чтение Годунова в кругу друзей ему Бенкендорф сделал жесточайший выговор, угрожающий следующей ссылкой.
Л. АНИКИНА: Но при этом он же читал Николаю I «Годунова».
А. МИНКИН: Нет, нет, нет. Он отдал Николаю I, Николай I прочел и вынес решение: «Миссия Пушкина, – как там, я не помню, – была бы лучше выполнена, если бы он переделал свою трагедию в исторический роман на манер Вальтер Скотта». Я думаю, что Пушкин, который русским матом владел в совершенстве, прыгал по комнате и кричал уже не «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!», а кричал другие слова и так далее. Сейчас, минуточку, тут есть очень важная вещь.
Л. АНИКИНА: Почему Пушкин говорит именно про колпак юродивого? Почему именно юродивого?
А. МИНКИН: Вот я вам сказал.
Л. АНИКИНА: Нет, вы сказали про уши, которые вылезают.
А. МИНКИН: Да, вот уши автора вылезают из-под колпака юродивого. То есть за всеми этими репликами вылезает жестокий исторический… вылезает отношение Пушкина к происшествиям не столь давним. А, сейчас я вам скажу.
Л. АНИКИНА: Так, давайте.
А. МИНКИН: В прошлый раз я вам рассказывал, уважаемые радиослушатели, как шло обсуждение постановки «Бориса Годунова» в Театре на Таганке и как Селезнев говорил: «В отношении тельняшки, галстука, кожанки каждый может толковать по-своему. А зачем этим заниматься, когда это не имеет отношения к деятелям того времени? Возникает ироничность». Ироничность возникает. И он недоволен, управляющий культурой, Главным управлением культуры Моссовета. Ироничность возникает в отношении всего, что касается народности. Ироничность в отношении народности – это плохо же. И сейчас очень плохо.
«Он в лучшем смысле этого слова провокационно обращается в зрительный зал. Возникает некоторое недоумение – что, пропускается вся история от Бориса Годунова до сегодняшнего дня? Так и промолчал народ, так и прошли бесшумно эти годы?» Но молчит, молчит, все эти годы молчит.
«Реплику, которую говорит Губенко, не надо подавать в провокационном порядке. Происходит передача со стороны Бориса Годунова власти своему сыну, человеку в абсолютно современном костюме, но не скажу, чтобы с абсолютно русским лицом». Это я уже говорил.
И Аникст, знаменитый шекспировед, номер один в тот момент: «Я не понял насчет того, что Борис Годунов передает власть своему сыну с нерусским лицом». Ну и ладно.
Но вот вступает Любимов. И вот этого я вам не рассказывал. А я вам прочту, что сказал Любимов.
«Вы не захотели услышать здравых голосов. И вы продолжали заниматься критическим разбором и определять мою судьбу и судьбу этого спектакля. Ваше внимание привлекли два-три места, которые являются намеками на события в то время недавние. Перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, чтобы их можно было истолковать в таком смысле. Все смуты похожи одна на другую. Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он вкладывает в уста исторических личностей. Он должен заставить их говорить в соответствии с установленными характерами. Поэтому надлежит обратить внимание лишь на дух, в котором задумано все сочинение, и на то впечатление, которое оно должно производить.
Товарищ Селезнев усмотрел какие-то скверности. Я вам предлагаю окончить все это, отнестись к нам с уважением, иначе добром для кого-нибудь из нас это не кончится. Взвесят на весах вас и меня и решат. С вами я работать не буду. Я уже говорил это и повторяю здесь сейчас: вы некомпетентны и бестактны».
И вот я вам скажу. Там сидела комиссия. Кроме Селезнева, еще люди всякие сидели: Дружинин и так далее. И никто из них не понял, что Любимов говорит не свои слова. Потому что вот то, что я сейчас прочел, почти до самого конца это текст Пушкина, который пишет в тысяча восемьсот…
А теперь я цитирую Пушкина. Внимание. «В 1826 году я привез в Москву написанную в ссылке трагедию о Годунове. Государь, соблаговолив прочесть ее, сделал мне несколько замечаний о местах слишком вольных. Его внимание привлекли также два или три места, потому что они, казалось, являлись намеками на события, в то время еще недавние; перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, чтобы их можно было бы истолковать в таком смысле. Все смуты похожи одна на другую. Драматический писатель не может…». И так далее.
И Любимов наизусть произносит вот это письмо Пушкина, а эти деятели культуры, которые командуют культурой, они даже не понимают, что это не слова Любимова, что он их просто убивает словами Пушкина.
Ну и чтобы закончить это дело, сейчас я вам скажу. Поскольку Любимов продолжал брыкаться и продолжал настаивать на «Борисе Годунове»… А у него была возможность такая и с «Годуновым», и потом со спектаклем «До», а до этого со спектаклем о Высоцком. Высоцкий умер в 1980-м. В 1981-м, в первую годовщину смерти Высоцкого, Любимов уже показал спектакль, который был запрещен. Как показать запрещенный спектакль в СССР?
Л. АНИКИНА: Подпольно?
А. МИНКИН: Нет! На сцене театра. Как подпольно? Вы что! 700 зрителей, на сцене в Театре на Таганке. Это не квартирник в Бирюлево. Очень просто. Надо сказать: «Это будет генеральная репетиция». И Любимов выписал пропуска, собственноручно подписал приглашения. У меня есть, хранится.
Л. АНИКИНА: Серьезно?
А. МИНКИН: Конечно, конечно, конечно. И пускали вот по этим именным подписанным. Каждый был подписан Юрием Петровичем Любимовым пропуск на генеральную репетицию. А где она запрещена? А она нигде не… Спектакль не играется, потому что нет разрешения. Но мы репетируем, мы стараемся, мы его хотим улучшить, мы хотим сделать так, чтобы его пропустили, разрешили.
Л. АНИКИНА: И сколько было таких генеральных репетиций?
А. МИНКИН: Ну, думаю, полторы.
Л. АНИКИНА: В смысле полторы? Это как?
А. МИНКИН: Ну вот так.
Л. АНИКИНА: Прервали?
А. МИНКИН: Я думаю, может быть, две было. Ну, неважно. Я был на первой, а что там потом… Главное – попасть. Послушайте, исторические события. Ты или попал, или нет, а дальше…
И вот письмо. «Члену Политбюро ЦК КПСС, секретарю МГК КПСС товарищу Гришину В.В.». Ух ты, он В.В. был, интересно. По-моему, он Васильевич. Не помню. А теперь внимание. «Главное управление культуры информирует о создавшейся обстановке в Театре драмы и комедии в связи с несогласием главного режиссера театра тов. Любимова Ю. П. с замечаниями Главка [Главк – это Главное управление культуры] по спектаклю “Борис Годунов”».
Кстати, заметьте, вот в этом письме говорится «Театр драмы и комедии», слова «Таганка» нет. А театр уже 15 лет как называется, во всем мире его знают как Театр на Таганке.
Л. АНИКИНА: Почему?
А. МИНКИН: Потому что это был Театр драмы и комедии, просто Театр драмы и комедии. Адрес его был – Таганская площадь, но в названии Таганки никакой не было. Таганка, вообще-то, в русском языке – это тюрьма. «Таганка, все ночи полные огня. Таганка, зачем сгубила ты меня? Таганка, я твой последний арестант. В твоих стенах погибли юность и талант». Значит, Таганка – это тюрьма.
Когда совершенным чудом в 1964 году Любимову дали этот театр, куда он притащил своих студентов с дипломным спектаклем «Добрый человек из Сезуана», этот театр назывался Театр драмы и комедии. И никто туда не ходил. И вообще это где? Садовое кольцо – это где? Театр внутри Бульварного кольца, а Таганка – это край земли, кто туда пойдет? Так вот, театр стал известен как Театр на Таганке прямо с 1964 года. Но это-то у нас происходит в 1982-м. Таким образом, почти 20 лет этот театр уже Таганка, а в бумагах у них продолжается Театр драмы и комедии. Но это я уже тысячу раз сказал, мне даже совестно повторять.
И вот дальше что пишет человек, начальник. «Комиссия Главка после просмотра 7 декабря сего года высказала ряд серьезных замечаний по спектаклю, связанных с неточной концепцией, основанной на неправомерном толковании событий конкретного исторического периода, неверно изображаемой роли народа в происходящих событиях, тенденциозным осовремениванием русской классики, основанном на проведении параллели в общественном сознании народной массы периода смутного времени и людей нашей эпохи».
Это одна фраза. Это одна сволочная такая канцелярская фраза. Это их язык. Это язык чудовищный, язык чудовищ. И дальше он пишет: «В создавшейся ситуации главный режиссер театра тов. Любимов Ю. П. повел себя вызывающе, демонстративно игнорировал замечания комиссии, выступил с рядом публичных заявлений о своем несогласии с мнением Главка. Несмотря на запрещение Главка, проводил публичный показ репетиций спектакля.
Без согласования с Главком после просмотра спектакля 25 декабря товарищ Любимов Ю. П. организовал широкую дискуссию с тенденциозно настроенной частью художественно-творческой общественности Москвы, выступив с недостойными заявлениями в адрес руководящих органов культуры и призывами дать бой руководящим инстанциям».
А вот кто эта тенденциозно настроенная часть общественности? Перечисляется. «В ходе выступлений ряда представителей (Аникст, Окуджава, Шнитке, Можаев, Карякин, Покровский [это руководитель ансамбля], Фельцман и др.) были также допущены грубые выпады в адрес руководящих инстанций, выступления носили провокационный характер». Шнитке, Окуджава, вообще-то, люди деликатные, Аникст, как я уже сказал, шекспировед.
Подпись: Начальник Главного управления культуры Мосгорисполкома Валерий Шадрин. А когда случилась перестройка, Шадрин перестроился, стал председателем союза театральных чего-то, организовал потрясающий всемирно знаменитый и известный Чеховский фестиваль. Это я к чему говорю? Он стал просто любимцем мировой театральной общественности, Валерий Шадрин, уже покойный, к сожалению.
Я хочу сказать о другом. Как только изменяется обстановка, эти чудовища становятся просто лучшими друзьями искусства. Поэтому не надо ставить крест на чудовищах. Они быстро переделываются после этого ужаса.
Помните, там я хотел, чтобы звучала музыка в начале нашей программы. И даже выяснилось, что нельзя «Прощание славянки», потому что Ютуб, правила, авторские права.
Л. АНИКИНА: Но зато можно Шопена.
А. МИНКИН: Да, потому что – скажу тем, кто не слышал – нельзя исполнять без согласования с владельцами авторских прав ничего, если автор умер меньше, чем 70 лет назад. Так вот, автор «Прощания славянки» умер меньше, чем 70 лет назад. Тогда выяснилось, что Шопена можно. А Шопена нельзя, потому что исполнители живы. И тогда Юрий Розум разрешил нам просто так вот от его доброты исполнить. Я сейчас попрошу поставить, потому что уже многие люди мне сказали: «А зачем прервали-то? Вы дали 15 секунд. Дайте целиком послушать эту роскошь». В порядке исключения сейчас дадим послушать эту роскошь. А пока что я скажу, я попытаюсь уговорить Венедиктова, чтобы сюда поставить пианино, и тогда…
Л. АНИКИНА: Знаете, тут разве что вместо нашего стола пианино ставить.
А. МИНКИН: Разберемся. Пианино много места не займет. Это же не рояль. И тогда музыканты смогут ко мне в передачу приходить и играть живьем. Ко мне Градский приходил в передачу и пел живьем. Прям вот приходил в студию по моей просьбе и пел живьем для радиослушателей. И еще разные люди приходили.
Л. АНИКИНА: Я готова поддержать пианино всеми руками.
А. МИНКИН: Всё, договорились. Пианино будет. А пока Юрий Розум, «Вальс» Шопена. Пожалуйста.
__________________________________________________________________
А. МИНКИН: Ну вот.
Л. АНИКИНА: Как хорошо.
А. МИНКИН: Да. Ну вот. Говорят, что это нельзя делать, что это не формат. Но это моя беда – вечный не формат.
Л. АНИКИНА: Кто говорит, что нельзя делать?
А. МИНКИН: Люди разные, реакции людей разные. Вот, как ни странно, к слову придется, в прошлый раз, если кто не слышал, может услышать прошлую программу, а я сейчас прочту несколько фраз. Отзыв Погодина. Вот Погодин – один из тех, кто был на одном из первых чтений. Вот этот квартирник. Пушкин читал друзьям-приятелям «Бориса Годунова» еще до всякого разрешения и за это получил выговор.
И вот Погодин пишет: «Ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием всех ошеломила. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто-то вдруг вскочит с места, кто-то вскрикнет. То молчание, то взрыв восклицаний, например при стихах Самозванца “Тень Грозного меня усыновила”. Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. Едва ли кто из нас спал в эту ночь. Так был потрясен весь наш организм».
И я тогда, когда это прочел, отзыв Погодина, я забыл сказать, уважаемые граждане, Погодин не школьник восторженный, не девочка 15 лет, Погодин, который это пишет, это профессор МГУ, профессор Московского университета в тот момент.
Но, к сожалению или к счастью, мнения у людей разные. Другой человек, тоже приятель Пушкина, Катенин пишет в письме своему знакомому. Февраль 1831 года. Только что «Борис Годунов» опубликован по разрешению императора, потому что такой был к свадьбе подарок Пушкину, что дали ему напечатать, потому что он ссылался на стесненные средства, а, мол, трагедия его – продажа пьесы. Понятно.
И вот Катенин пишет: «Ты требуешь обстоятельного отзыва о “Годунове”: не смею ослушаться. Во многих подробностях есть ум без сомнения, но целое не обнято; я уж не говорю в драматическом смысле, оно не драма отнюдь, а кусок истории, разбитый на мелкие куски в разговорах; и в этом отношении слишком многого недостает. Следовало сначала Бориса показать во всем величии. Напротив, первое появленье царя сухо, а второе, шесть лет спустя, уже тоскливое: в летописях более поэзии.
Патриарх рассказывает чудо, сотворенное новым угодником Углицким, и курсивом напечатано: Годунов несколько раз утирается платком. Немецкая глупость. Мы должны видеть смуту государя-преступника из его слов, или из слов свидетелей, а не из пантомимы в скобках печатной книги. Наставленья умирающего сыну длинны, женский крик, когда режут, – мерзость. Самозванец не имеет решительной физиономии; признанье Марине в саду – глупость. Словом, все недостаточно, многого нет.
Возвращаюсь к “Борису Годунову”, желаю спросить: что от него пользы белому свету? На театр он нейдет, поэмой его назвать нельзя, ни романом, ни историей в лицах, ничем. Для которого из чувств человеческих он имеет цену или достоинство? Кому будет охота его читать, когда пройдет первое любопытство?» Писатель Катенин, друг.
Ну и Каратыгин, известный актер, знаменитый трагик Каратыгин пишет (1831 года): «Недавно вышел в свет “Борис Годунов” Пушкина. Какого роду это сочинение, предоставляется судить каждому. По-моему, это галиматья в шекспировом роде».
Л. АНИКИНА: Но «галиматья в шекспировском роде» – это уже звучит, на самом деле, неплохо.
А. МИНКИН: Плохо.
Л. АНИКИНА: Почему? Шекспир, вечный классик.
А. МИНКИН: Слушайте, Шекспир, да, но «в шекспировском роде». Тебя называют подражателем. Галиматья, написанная как подражание. Ну какая ж тут…
Л. АНИКИНА: Ну да, справедливо.
А. МИНКИН: Нет, нет, нет. Что касается Годунова, который утирается платком. Пожалуй, стоит объяснить, где это место и почему Годунов утирается платком. Значит, возникает самозванец, привлекает к себе умы и сердца, начинают думать, как справиться с этой бедой, с этим мятежом. Ну, недавно у нас, летом был, например, мятеж. Неизвестно же, как с ним справиться, да?
И вот заседание в Думе. Так и называется сцена. Царская Дума. Царь, патриарх, бояре.
Царь Годунов: «Возможно ли? Расстрига, беглый инок». То есть уголовник. Уголовник вот был. Как его звали?
Л. АНИКИНА: Пригожин?
А. МИНКИН: Да. «Беглый инок на нас ведет злодейские дружины, дерзает нам писать угрозы! Полно, пора смирить безумца! Поезжайте. Бунтовщиком Чернигов осажден. Спасайте град и граждан».
Басманов (а Басманов у Годунова министр обороны): «Государь, трех месяцев отныне не пройдет, и замолчит и слух о самозванце. Его в Москву мы привезем, как зверя заморского, в железной клетке. Богом тебе клянусь».
Царь: «Вы знаете, что наглый самозванец коварные промчал повсюду слухи. [Теперь это делается через интернет]. Повсюду им разосланные письма посеяли тревогу и сомненье. На площадях мятежный бродит шепот, умы кипят… их нужно остудить. Предупредить желал бы казни я, но чем и как? Решим теперь. Ты первый, святый отец, свою поведай мысль».
Предупредить казни – это значит как-то усмирить, не доводя до виселиц и чего похуже. На кол сажали. Знаете, что такое на кол?
Л. АНИКИНА: А Годунов еще сажал на кол?
А. МИНКИН: Да.
Л. АНИКИНА: Просто мне казалось, что при нем как раз поутихло после Ивана Грозного.
А. МИНКИН: Поутихло после Ивана. А, может быть, и не сажал. Слушайте, там есть такая реплика «что пользы в том, что на колу кровавом всенародно мы не поем канонов Иисусу». Удавят в тишине, в тюрьме задавят, задушат.
И вот патриарх, которому царь предложил высказаться, начинает речь: «Благословен всевышний, поселивший дух милости и кроткого терпенья в душе твоей, великий государь. Ты грешнику погибели не хочешь, ты тихо ждешь – да про́йдет заблужденье: оно пройдет, и солнце правды вечной всех озарит. Твой верный богомолец [он о себе говорит], в делах мирских не мудрый судия, дерзает днесь подать тебе свой голос.
Бесовский сын, расстрига окаянный, прослыть умел Димитрием в народе. [В народе-то он прослыл Димитрием]. Он именем царевича, как ризой украденной, бесстыдно облачился: но стоит лишь ее раздрать [разорвать] – и сам он наготой своею посрамится. Сам бог на то нам средство посылает: знай, государь, тому прошло шесть лет».
И дальше он начинает… Я боюсь, нам еще полчаса читать, что говорит патриарх.
Л. АНИКИНА: Но если коротко, он говорит про то, что мощи-то царевича святые…
А. МИНКИН: Надо мощи перевести в Москву, и все увидят мощи царевича, и тогда святые эти мощи докажут, что тот, Гришка, самозванец.
Л. АНИКИНА: А мощи эти еще и исцеляют. То есть здесь совсем чудотворное влияние.
А. МИНКИН: Да. И вот патриарх говорит, говорит, говорит. Он говорит 5 минут. Это гигантский монолог. Больше, чем «Быть или не быть», вообще-то говоря, гамлетовский. И в скобках ремарка Пушкина – «Общее смущение. В продолжение сей речи Борис несколько раз отирает лицо платком». Это правильная ремарка. Потому что сидит Борис, который убил, приказал зарезать, а ему сейчас рассказывают о том, какой это святой отрок, как его мощи сейчас привезем. А когда привезут мощи святого отрока Димитрия, царь должен будет идти и поклоняться. И прям вот целовать эти мощи ему полагалось бы, чтобы весь народ видел. И он утирает, потому что он…
А, Гамлет, чтобы поймать Клавдия, уличить Клавдия, он ставит спектакль. И когда перед Клавдием на сцене разыгрывается убийство, когда там в ухо льет яд на сцене актер, Клавдий вскакивает с криком: «Прекратить представление!» Гамлет добился своего. Он показом вот этого спектакля заставил Клавдия выдать себя. А здесь вот это вот происходит. И Борис просто…
Л. АНИКИНА: И все в смятении.
А. МИНКИН: Он в полуобмороке. А кругом бояре. Все знают. Вопрос только, патриарх-то знает, это он по наивности вот эту несет пургу или он…
Л. АНИКИНА: Провокатор.
А. МИНКИН: Ну нет, жестоко упрекает, жестоко упрекает. Не провоцирует, упрекает: грешник, ты вообще понимаешь, что ты натворил? И вот написано: «Утирает лицо платком несколько раз». Потому что он в полуобмороке, его в жар бросает. А Катенин пишет: «Ну что это за немецкие штуки, вот эти ремарки в сторону?»
Шуйский, гениальный этот лукавый царедворец, когда патриарх закончил, ремарка Пушкина – «Молчание». То есть там все офигели. Все вот так вот сидят и держатся за голову.
Л. АНИКИНА: И никто не понимает, как выйти из этой щекотливой ситуации.
А. МИНКИН: И вдруг Шуйский говорит: «Святый отец, кто ведает пути всевышнего? Не мне его судить. Нетленный сон и силу чудотворства он может дать младенческим останкам, но надлежит народную молву исследовать прилежно и бесстрастно. А в бурные ль смятений времена нам помышлять о столь великом деле? Не скажут ли, что мы святыню дерзко в делах мирских орудием творим? Народ и так колеблется безумно, и так уж есть довольно шумных толков: умы людей не время волновать нежданною, столь важной новизною.
Я явлюсь на площади народной, уговорю, усовещу безумство и злой обман бродяги обнаружу».
Царь: «Да будет так!».
Уходит, за ним и все бояре. И дальше разговор двух бояр.
Один (тихо другому): «Заметил ты, как государь бледнел и крупный пот с лица его закапал?»
Другой: «Я – признаюсь – не смел поднять очей, не смел вздохнуть, не только шевельнуться.
Первый: «А выручил князь Шуйский. Молодец!»
Но это же шикарно, но это же просто сказка такая роскошная!
Л. АНИКИНА: И, главное, я не понимаю, чем этого критика не устроил вариант с молчанием и последующим обсуждением. Для особо непонятливых это же проговаривается как раз боярами.
А. МИНКИН: Ну вот видите, я вам катенинский отзыв-то и коротыгинский отзыв привел только для того, чтобы сказать: мнения у людей разные, кому-то нравится, кому-то нет. Сейчас это признанный шедевр. И люди верят и относятся к этой пьесе Пушкина, не читая, не зная, не глядя, заранее зная, что раз Пушкин – значит, шедевр. Вот раз Моцарт – значит, гениально. Ну правда же.
Л. АНИКИНА: Это правда.
А. МИНКИН: Ну и все. Потому что у большинства людей, в частности, у меня нет никакой возможности самому профессионально оценить Моцарта, Баха. Ну просто вот обалдеваешь от восторга. Но в тот момент, когда они писали, вполне были возможны и другие мнения. Мы сейчас рабы вот этих…
Л. АНИКИНА: Стереотипов?
А. МИНКИН: Зафиксированных… Ну, пусть стереотипов. Я не знаю, как сказать. Ну вот признано шедевром, и мы покорно считаем, вот признано шедевром, признано шедевром.
Вообще-то говоря, не буду я сейчас ничего дальше говорить, а то не успею назвать спектакли. А пока скажу, уважаемые зрители, слушатели, мы второй раз сейчас занимались «Годуновым». И, возможно, это будет и в третий раз, потому что там очень много всего, потому что не успеть, а мы должны двигаться медленно. Это принцип, на самом-то деле, потому что…
Один пример приведу. Оказался я в Ватикане первый раз в жизни. И я знал, что я увижу Сикстинскую капеллу. И я шел. Кто был, тот знает. Вот идешь по коридорам, картины висят по обе стороны. Идешь, идешь, там километров десять идешь, со всех сторон картины. Когда я дошел до Сикстинской капеллы, я был никакой. Я никакую капеллу, ничего не понимал. Я был… Вот это как человек обожрался, а ему предлагают что-то невероятно вкусное.
Л. АНИКИНА: Но уже не лезет.
А. МИНКИН: А не лезет уже. И я тогда понял, какая это была глупая ошибка. И когда я следующий раз оказался в Ватикане, я прям вот так вот глаза… Честное слово, я не шучу. Я закрылся и шел, глядя под ноги. Шел-шел, не смотрел ни на одну картину. И когда я дошел до Сикстинской капеллы и поднял глаза – боже ты мой! И вот там стоишь час и понимаешь, что мало.
Это не только Ватикан, это любой музей. Если вы посмотрите, как люди ведут себя в музее, они идут почти бегом от картины к картине: посмотрел на картину, подбежал к стене, прочитал этикетку – ага, это Моне, ага, это кто там…
Л. АНИКИНА: Да Винчи.
А. МИНКИН: Да Винчи. Ну, рядом с Моне да Винчи никогда не висит.
Л. АНИКИНА: Не, ну мало ли как судьба сведет.
А. МИНКИН: Вот. Подбежал, взглянул, прочитал этикетку. Следующее – подбежал, взглянул, прочитал этикетку. Следующее… Так ничего не получаешь, абсолютно ничего не получаешь. Пришел в музей, увидел картину – вот стой и смотри сколько хочешь. Почему? В музее висит тысяча картин. Каждую картину, условно говоря, художник писал год, предположим. Это тысяча лет работы. И ты хочешь за час вот эту тысячу лет успеть понять, переварить, почувствовать. Невозможно. Поэтому сейчас быстро говорю, что стоит посмотреть.
Л. АНИКИНА: Очень-очень быстро.
А. МИНКИН: Очень быстро. Пожалуйста, в Театре Ермоловой спектакли «Оркестр мечты», «Антигона», «Леди Макбет Мценского уезда», «Комната Адлера» (не попасть), «1900». В Сатире – «Дядя Жорж». Во МХАТе в Камергерском – «Винни-Пуховские чтения», это просто шедевр, «Сережа». На Малой Бронной – «Вишневый сад», не богомоловский. В Вахтанговском – «Генерал и его семья», «Маскарад», «Дядя Ваня», «Евгений Онегин». В Театре Армии – «Балаган», шикарно. В Театре Образцова – «Я – Сергей Образцов», Цыганов играет моноспектакль. Спектакли Панкова где увидите – «Фабричная девчонка», «Медведь», «Мандат», «Три сестры» в БДТ (это в Питере).
В «СТИ» Женовача – «Самоубийца». Школа современной пьесы – поскорее идите посмотрите «Фаина. Эшелон», играет Санаева (Санаева – это Лиса Алиса в фильме «Буратино»). В Театре Наций – «Кабаре». В БДТ в Питере – «Три толстяка. Эпизод 1», «Три толстяка. Эпизод 2», «Три сестры», гениально, «Губернатор». И Около дома Станиславского – «Три сестры», «Три мушкетера», «С любимыми не расставайтесь», «Нужна драматическая актриса».
Л. АНИКИНА: Александр Минкин в программе «Настоящий полковник». Увидимся с вами через неделю. И всем огромное спасибо. После нас – Ирина Воробьева с Борисом Вишневским.