«Идём по звёздам» с Васей Обломовым: Лос-Анджелес, 90-е и 10-е, Собчак-Сукачев-Шнуров, Что любит народ

Александр Плющевжурналист

Вася Обломовмузыкант

Я скажу ужасную вещь, которая, может быть, многим не понравится, но я думаю, что мнение на тему того, что когда в России внезапно Путин решит оставить кресло президента, они внезапно побегут к автору одного из YouTube-каналов со словами «Иди скорее нами править» — эти мысли ошибочные. Это заблуждение, никто никого никуда звать не будет, естественно. Люди, которые ведут YouTube-каналы — какими бы они ни были симпатичными вам, они не влияют на ситуацию…

Подписаться на The Breakfast Show

Поддержать канал The Breakfast Show

А. ПЛЮЩЕВ: Всем привет! Как-то так, через пень-колоду, я бы даже сказал, с нарушением всех установленных мной самим правил продолжается не очень-то регулярно, но цикл интервью «Идем по звездам». Но главное, что продолжается. Может быть, даже уже и не он.

Сегодняшний наш герой — Вася Обломов. Знаком я с ним очень давно и делал много интервью еще на «Эхе Москвы», но вот последние почти 3 года мы как-то очень мало контактировали. Он выпустил несколько песен, не то чтобы много раз давал интервью. Но я подумал, возможно, ему есть что сказать по поводу происходящего в общественно-политической жизни планеты. И как мне кажется, я не ошибся.

У меня есть такое подозрение, что часть зрителей — ну, может быть, не основная твоя аудитория, а часть моих зрителей, скажем так, которые знают, кто ты такой, разумеется, и помнят тебя хорошо по значительному количеству твоих песен, — могла потерять тебя из виду и задаться вопросом, где ты и что ты делаешь сейчас. Можешь им рассказать немножко?

В. ОБЛОМОВ: Всем привет, кто меня знает, как говорится. Я… А тебе с какого момента нужно начать рассказывать?

А. ПЛЮЩЕВ: Ну давай, условно говоря, с начала войны. Мне кажется, так. 2,5 года — прилично, есть что рассказать.

В. ОБЛОМОВ: Я уехал из России и сейчас я живу в Америке. Я живу в Лос-Анджелесе. Сейчас я сижу в парке и разговариваю с тобой. За это время я сыграл какое-то огромное количество концертов. В прошлом году прямо совсем, по-моему, 50 — сколько там было концертов в разных городах мира, в разных странах и так далее. Жизнь моя круто изменилась. Это если совсем очень коротко. В это время я успел выпустить всего, я не помню, наверное, 2 или 3 песни, что для меня, в общем-то, мало. В публичных срачах я, в общем, старался не участвовать.

Кроме того, как получилось? Когда началась война, все начали первым делом что? Все начали давать друг другу интервью. Они погрязли в интервью друг другу. То есть в тот момент, когда я был, в общем, растерян, не понимал, что происходит и что делать, начали массово выходить интервью. Причем интервью — сначала я тебе даю интервью, потом ты мне даешь интервью на моем канале. И эти стримы… Люди это смотрели, поглощали, а я для себя не мог сформулировать ни жизнь, ни время, ни что вообще происходит, ни что делать дальше. И я посчитал, что поскольку, во-первых… Ко мне, кстати, обращались за интервью в это время — ну, просили там, было много запросов. А я не знал, что мне нужно говорить на эту тему, потому что все, в общем, укладывается в слово «пиздец». Я не знаю, у вас матерятся или нет, но…

А. ПЛЮЩЕВ: Вполне. Вполне, ты знаешь.

В. ОБЛОМОВ: Кто-то мне говорил: «Давай, дашь интервью?». Я говорю: «Ну пиздец же. А что говорить?». Они говорят: «Ну, расскажешь, что происходит». Я говорю: «Пиздец происходит». Они говорят: «А что ты чувствуешь?» Я говорю: «Напиши, пиздец я чувствую. Скучное же интервью будет». — «А что нас всех ждет?» Я говорю: «Оно и ждет как бы, и я не чувствую ничего другого».

Поэтому я подумал, что такие скучные интервью давать не нужно и нужно вообще помолчать и как-то собраться с мыслями. И я за это время дал, по-моему, всего несколько интервью по причине того, что я не мог отказать. Это был Миша Козырев, это был Боря Барабанов… А, и одно интервью я дал в Армении. Я дал его случайно, потому что я приехал на гастроли, меня позвали на радио, и я не мог отказаться, потому что они оказались очень добрые, приветливые люди. То есть ты когда приходишь, тебе со всей душой говорят: «Здравствуйте, мы так рады вас видеть». И ты обнаруживаешь, что это не интервью на радио, а это интервью на YouTube. И ты в какой-то момент зависаешь и думаешь: «Я вообще на это не подписывался, не собирался этого делать». Но они такие добрые и хорошие — ты думаешь: «Ну ладно, давай поговорим на эту тему». И вот это было еще третье интервью. И все, в общем.

На этот счет я подумал: «А чего?». Возникали какие-то ежесекундные информационные поводы, по которым, я думаю, общественность обошлась и без моего ценного мнения. У нас же сейчас время, когда люди — как это сказать? — «Это правда, что вы нигде не учились, но обо всем все знаете?». Все рассказывают о чем угодно в интернете. Мне вообще кажется, что ты, наверное, последний — извини за такой софтбол в твою сторону, но ты, наверное, последний из известных мне русскоязычных журналистов, который старается делать какую-то журналистику объективно: спрашивать, задавать вопросы. Тебя интересует истина. Мне кажется, истина вообще никого не интересует. Всем вообще даже насрать, откуда эта информация берется в интернете. То есть вот эти подписи — кто это сказал, что это сказали…

Но я ушел далеко от этой истории. Информационное пространство вокруг изменилось, жизнь вокруг меня изменилась, я теперь живу в Америке уже, как ты заметил, два… Но кстати, да, вот сейчас будет 2 года, как я живу в Америке. Пользуясь случаем, хочу сказать огромное спасибо всем тем твоим зрителям, которые побывали на моих концертах, потому что я имел счастье — не каждому выпадает счастье, — видеть этих людей воочию. Я имею в виду мою публику, которая живет в других городах и странах. Обычно ты видишь это на статистике прослушивания, а я имел счастье увидеть этих людей воочию. Там, не знаю, в Буэнос-Айресе. Казалось бы… У меня было чувство, что я на краю земли. То есть это я летел отсюда в Хьюстон 4 часа, потом оттуда еще 10 или 12 часов еще вниз куда-то. Когда я туда прилетел, у меня было чувство, полное ощущение потерянности — что я не знаю, где я нахожусь. И они когда пришли, вот этот полный зал я помню на концерте, я спросил: «Откуда вы взялись?». Они говорят: «Ну мы, типа, здесь жили». Так что отдельно передаю привет и говорю огромные слова благодарности всем людям, которые ходят на мои концерты до сих пор. Большое вам всем за это человеческое спасибо.

А. ПЛЮЩЕВ: Твой камень в огород мой абсолютно был уместным. Но тогда, знаешь, все спасались от того слова, которое ты много раз произнес, и делали вообще что умеют, как мне кажется. Я вот что хотел спросить: а ты как оказался в Лос-Анджелесе и почему именно Лос-Анджелес?

В. ОБЛОМОВ: Я, еще живя в России, испытывал желание попробовать свои силы в киномузыке. Ну, я какое-то время писал музыку к кино в России до тех пор, пока меня не начали канселить. Ну, типа, потому что я, не знаю, сходил на митинг протеста. А поскольку российское кино почти всегда пользуется государственными деньгами — Фонда кино, еще каких-нибудь фондов государственных, — то люди, которые дают эти деньги, еще до начала военных действий они, как это говорится, считали, что ты не можешь работать. То есть они считали, что вот они заказывают музыку, и таким образом фильтровали людей, участвующих в кинопроизводстве. То есть были случаи, когда меня, не знаю, звали в кино режиссеры и продюсеры, говорили: «О, отлично», а потом все срывалось, потому что этот парень не должен там работать.

Короче говоря, мне это надоело. А мне вообще нравилась крупная форма, кино, это все было интересно. И Лос-Анджелес — место, где я решил, что я попробую свои силы как кинокомпозитор и все такое прочее. То есть я никуда не дел свою историю с сочинением песен и музыки и вообще как автора, но я решил приехать сюда как в место, где… Как это сказать? Большинство известных и любимых нами всеми картин было создано здесь. И я решил приехать сюда именно по этой причине, по самой простой. Я решил попробовать. Может быть, холодильник я не сдвину, но, как говорится, я попробую. То есть у меня нет каких-то планов, не знаю. .. Более того, на данный момент времени я не могу рассказать даже ничего того, чем… Я не люблю эти все истории типа сейчас мы выпустим, не знаю, что-то там сделаем. Обычно я люблю говорить, когда оно уже сделано, вышло, и постфактум я говорю о том, что уже случилось. На данный момент времени похвастаться и сказать, что я уже все сделал, нечего. Если вы талантливый Фрэнсис Форд Коппола, то пожалуйста, я к вашим услугам — здесь, недалеко, в Лос-Анджелесе, имейте в виду, пишу хорошую музычку.

А. ПЛЮЩЕВ: Вообще очень интересно, как ты там обустроился и все такое. Тебе есть с кем общаться, я не знаю, есть комьюнити какое-нибудь?

В. ОБЛОМОВ: Да, здесь есть. Во-первых, здесь есть русскоязычные люди, которые тоже сюда уехали — я не знаю, там, Таир Мамедов или Саня Незлобин, Даня Поперечный, ребята из Little Big. Еще есть русскоязычные какие-то люди, которых я тоже знаю какое-то количество лет — Витя Гинзбург, режиссер.

Тут на самом деле я могу ошибаться в цифрах, но, по-моему, тысяч 600 живет русскоязычных людей в Лос-Анджелесе. То есть здесь такая мини-Россия. И поэтому в этом смысле с какими-то людьми я вижусь чаще, с какими-то реже, с кем-то я здесь познакомился из русскоязычных людей. С какими-то американцами мы здесь познакомились и так далее. Но я не могу сказать на самом деле, учитывая ту сферу деятельности, которой я занимаюсь — я же продолжаю, в общем-то, играть концерты как Вася Обломов, — едва ли я прямо интегрирован в американскую жизнь и действительность. То есть мы организуем мои концерты здесь, ездим с турами по Америке. Я, кстати, благодарен, опять-таки, американской публике, которая ходит на мои концерты — русскоязычной, естественно.

Так что вот как-то так. То есть мы сняли жилье. Это было долго, нудно. Выбор жилья в Америке — это целое дело. Лос-Анджелес — вообще я не могу сказать, что это мой любимый город на планете. То есть это город, в котором нет центра города. То есть это не город в том понимании, в котором мы привыкли жить свою жизнь. Я не знаю, я жил в Москве или даже в Ростове. То есть, я не знаю, Сан-Франциско город, Нью-Йорк город, Лондон город, Париж город, Вильнюс город, а Лос-Анджелес непонятно что. То есть это какая-то агломерация городков, которые размазали по побережью, назвали это одним именем, и тебе нужно понять, где жить. Потому что у меня сын, он привык гулять пешком, ему нужна детская площадка в пешей доступности. Это заняло где-то месяца полтора, наверное — мы искали жилье, где нам нужно жить, чтобы это было так, как нам нравится. Ну и, конечно, это все-таки дорого.

А. ПЛЮЩЕВ: Вообще ты сказал про концерты. Можно ли заработать сейчас, живя с концертов для российской диаспоры за рубежом?

В. ОБЛОМОВ: Ну, я как-то живу. Я не могу сказать, что я купаюсь в золоте, но я… Ну как, я думаю, что это все индивидуально. То есть я думаю, что кто-то зарабатывает очень много денег. Это видно на самом деле — я не знаю, там, какой-нибудь Максим Галкин… Я знаю просто изнутри индустрии, что это переаншлаги, какие-то дополнительные концерты, дополнительные туры, билеты. У меня приятель делал его концерты в Европе и рассказывал, что в Амстердаме на его концерты продавалось 100 билетов в день. Это много вообще, скорость продаж, учитывая, что это вообще зарубежье. Но здесь есть подводные камни: ты не всегда знаешь, в каком городе какое количество людей живет, которые тебя знают, которые тебя слушают, у которых будет время и возможность прийти.

И кстати, пользуясь случаем — раз уж я выхожу, мне сказали, что я обязательно должен это сделать. Я приеду в Европу с концертами в ноябре. Я даже выписал себе на листик, чтобы не забыть. Я приеду — я извиняюсь, я объявлю об этом громогласно. 20 ноября я приеду в Лимасол, 22-го в немецкий город Эслинген, 23-го в Мюнхен во второй раз уже приеду, 24-го в Дуйсбург, 25-го впервые в истории я приеду в Хельсинки… Очень жду встречи. Мне писали: «Когда ты приедешь в Хельсинки?». Приеду вот 25 ноября. 26-го в Таллин, 27-го в Ригу и 28-го я уже второй раз выступлю в Лондоне, в прекрасном городе Лондоне.

Возвращаясь к вопросу о финансах. У меня же есть какой-то стриминг еще, который тоже приносит какие-то, не знаю, роялти и так далее. Я не могу сказать, что я миллиардер или миллионер какой-то, но как-то мы стараемся жить, стараемся. Ну, все стараются на самом деле. Вот Миша Шац недавно приезжал — он же тоже в какой-то супермировой тур едет. Люди ходят на концерты, смотрят. И молодцы люди, клево, что это происходит.

А. ПЛЮЩЕВ: Но вот смотри, ты сказал, что в начале войны ты ощущал состояние какого-то пиздеца и не мог даже интервью дать. Ты сейчас даешь интервью. Судя по тебе, ощущение это как-то более-менее прошло или изменилось. Какова разница между ощущениями февраля 2022 и сейчас у тебя?

В. ОБЛОМОВ: Дело в том, что невозможно, физиологически человек не может жить в состоянии постоянного горя. Это технически очень сложно сделать. То есть люди, к сожалению, ко всему привыкают. Привыкают к бомбам, к убийствам, к смертям. Как-то это все успокаивается и таким фоном проходит вокруг тебя. И да, я думаю, что в этом случае я не исключение.

То есть я не изменил свое отношение к происходящему, но я не могу так же остро ощущать это, как это было… Я не знаю, на самом деле это было довольно долго. Это было, наверное… Наверное, до зимы 2023, до весны 2023 где-то прямо было очень тяжело. Я не знаю, то есть прямо камень на душе. Я не знал, что делать. То есть такое горе — я не знаю, такое чувство было нескончаемого потока горя.

Более того, оно же, в общем, ничего не изменилось в этом смысле. Я имею в виду, ситуация — она продолжается. Но просто ты не можешь технически жить с этим чувством, поэтому оно как-то автоматически… Я по себе просто замечал, да и по многим близким: то есть оно как-то отходит на второй план и эта жизнь как-то продолжается все равно.

А. ПЛЮЩЕВ: Ты знаешь, я всегда…

В. ОБЛОМОВ: Я извиняюсь, я писал песни. То есть это же такой тоже принцип терапии. То есть я писал тексты песен, песни какие-то писал. Я сейчас пишу альбом. Я собираю все, что я написал за это время, в одну какую-то большую работу. И мне тяжело работать над этим альбомом, потому что когда я начинаю работать над песней, я снова погружаюсь в это настроение. И ты постоянно же работаешь, ты слушаешь постоянно ее, она постоянно у тебя в голове, постоянно этот текст перед тобой. И пока ты ее не закончил… То есть мне прямо физически тяжело некоторые песни делать. Но я должен это закончить. Надо как-то, чтобы оно вышло, это высказать. Но ты опять погружаешься в это состояние, настроение. То есть каким-то образом я отрефлексировал то, что было, и это все будет на пластинке.

Найден виновник всей кутерьмы,
И это даже не Киев. 
Два года спустя вдруг поняли мы:
Во всем виноват Гуриев.

Отдавая приказы бомбить города
Ранним утром февральским холодным,
Гуриев без особого даже труда
Провожал военных колонны.

Гуриев за фейки в тюрьмы сажал,
Гуриев приехал в Бучу.
Гуриев «сармат» запускал и «кинжал»
И нагадил под домом кучу.

А. ПЛЮЩЕВ: Есть ли сейчас связь с российским народом у тебя? Я поясню, в чем суть вопроса. Я всегда ужасно ценил в тебе то, что, конечно, ты можешь и выразить то, что говорят люди, условно говоря, не твоего слоя, и чувствовалась либо связь с ними, либо ты мог их понять. И то, что ты вообще такой мальчик, не «золотая молодежь», в общем. — это всегда чувствовалось. Сейчас, спустя 2,5 года разлуки с любимым народом, есть у тебя связь с ним?

В. ОБЛОМОВ: Мне трудно сказать слово «связь с ним». То есть у меня часть людей, которые являются моими близкими друзьями или какими-то людьми, с которыми… Нет, близкими людьми. Они живут там, в России. И я периодически… К счастью, есть интернет, мы созваниваемся, мы болтаем, разговариваем по видеосвязи, по аудиосвязи, обсуждаем произошедшее.

То есть часть людей не уехала по тем или иным причинам — у всех разные причины. Я, в отличие от, мне кажется, подавляющего большинства людей в медиа, вообще не разделяю людей на уехавших и оставшихся. Мне кажется, это идиотический подход к разделению людей. То есть люди вообще делятся по… То есть они даже не делятся. Оценивать людей можно по их поступкам, а не по тому, где они живут. То есть ты подонок не потому что ты остался, а потому что ты сделал что-то подлое, гнилое и плохое. Поэтому у меня в этом смысле нет такого, что вы плохие, вы говно, остались, а я молодец, в белом — ну, не в белом, а уехал и так далее. У меня этого вообще никогда не было.

И более того, мне вообще показалось в моем случае — я даже у себя удивился этому, — у меня с этой войной проснулся какой-то нескончаемый гуманизм. То есть я не озлобился в том смысле, что всех убить, всех разрезать там, всех наказать и расстрелять. У меня все, наоборот, в какую-то другую сторону ушло, в какой-то нескончаемый гуманизм, жалость и сочувствие.

И я знаю людей. Россия на самом деле страна… Как это сказать? Там живут разные люди. Есть люди, которым откровенно похер вообще, что происходит даже в России. Я имею в виду, не то чтобы… То есть они как-то следили за Украиной, но даже оккупация Курской области и приход туда украинских военных особого впечатления на них не произвели. Есть такие люди, которым просто насрать: ну господи, ну плевать, это их никак не касается. Есть люди, которым тяжело, потому что они боятся слово сказать, потому что там эти идиоты бегают, за репост сажают и так далее. Люди в самых разных жизненных обстоятельствах находятся.

Чувствую ли я на 100% этих людей? Я не знаю. Нет, наверное, нет. То есть мой круг людей, с которыми я общаюсь — я примерно представляю себе их мысли, суждения, их какие-то ощущения от жизни. Но как-то вот мы все равно на связи. Я вот думал даже об этом, что мы, даже живя в Москве и так далее… Я же не постоянно с ними лично встречался, но мы все равно как-то поддерживали общение, — не знаю, телефоном, созвоном, общением, мессенджерами и так далее. Я не то чтобы все время тусил там по барам и обнимался с людьми, но для этого достаточно было как-то более-менее смотреть температуру по больнице.

А. ПЛЮЩЕВ: А может, и правда беда вообще в том, что, как пел один классик, «любит наш народ всякое говно»? Вот оно в результате к этому и привело. Ну, если простенько так, без усложнений.

В. ОБЛОМОВ: Ты что имеешь в виду?

А. ПЛЮЩЕВ: Ну, что я имею в виду. Что, с одной стороны, не задумываясь… Я просто, конечно, отсылаю к тексту песни, кто не понял вдруг из зрителей — может быть, выросло целое поколение, которое не знает про «Любит наш народ всякое говно». Там, собственно, перечисляются в этой песне различные — как бы это сказать-то? — стереотипы низкого потребления народного. Это с одной стороны. Эти стереотипы приводят к тому, что… Не стереотипы, точнее, а такое потребление приводит, может быть, к тому, что и Путина с такой же радостью потребляют, как… Сейчас, дай-ка процитирую:

Если рок, то лучше русский,
Чтобы больше страз на блузке,
Чтобы вход в метро был узким,
Любит наш народ.

Сериалы про бандитов,
Просто так набрать кредитов,
Музыку в 140 битов
Любит наш народ.

Ну вот и Путина заодно. А Путин — это война.

В. ОБЛОМОВ: Ну, эту часть, во-первых, написал Сергей Шнуров, не моя, это второй куплет. Нет, я думаю, что вообще в этом смысле… Мое мнение такое, что его не любят — в том плане, в котором они, например, любят на носки носить сандалии или ковер повесить на стене. Он не является национальной скрепой, героем и так далее. Они привыкли, я думаю, терпят. Ну, я думаю — опять-таки, я не Кашпировский, который до сих пор, кстати, остался в России.

Они его терпят как явление, то есть то, на что ты не можешь повлиять. Потому что все эти разговоры даже про поддержку войны или поддержку военных действий — они не имеют особо ничего общего. Потому что я всегда говорил одно и то же: проблема России заключается во многом в том, что людей никто не спрашивает. Вообще никто. То есть в 2022 году 24 февраля, по-моему, даже Захар Прилепин — я могу ошибаться, я видел какое-то его интервью, — даже он говорил, что он охренел от того, что случилось. При всем его бэкграунде, который они там… Я не знаю, вот это вот — война, ДНР, надо взять Киев и так далее, — это была просто болтовня. А когда внезапно появились российские танки с буквой Z, даже, в общем-то, патриотично настроенная медиаобщественность охренела от этой ситуации. Проблема заключается в том, что людей никто не спросил. И я думаю, что когда заканчивать все это будут, их точно так же никто об этом не спросит. И точно так же они объявят, что цели достигнуты и так далее.

Я думаю, что живут они по принципу — я имею в виду, и люди, и власть, — по-прежнему. Люди считают, что власть, значит, там где-то, не трогай нас: мы сами по себе живем, вы живете сами по себе. Вот вы заварили вот эту кашу со специальной военной операцией или как вы там это называете, и вот, пожалуйста, разрулите эту операцию без нашего участия. И власть такая, типа: «Ну да-да».

Они даже сами — я имею в виду, власть, — она сначала сказала: «Я принял решение…». А теперь они что говорят? «Трудное для страны время». То есть это «трудное время» — оно такое само наступило внезапно для всех, и как бы это трудное время надо пережить. А раньше как? Я сам, один, принял решение, за столом сидел. Сейчас ничего такого нет. Он как бы не сам, это такое явление, которое всем нужно пережить и так далее.

Более того, если бы она была уверена, власть, в поддержке народа, вот прямо в поддержке, не было бы вот этих купленных людей на митингах для картинки, всех этих с буквой Z, за все хорошее и так далее. Потому что власть, как мне кажется, знает про наш народ лучше, чем я. В том смысле, что она знает, что он не слезет в печи.

Во многом, возможно… Вот я, когда, например, уехал в начале… По-моему, 27 февраля я улетел, а потом в середине апреля приехал — мне нужно было документы какие-то забрать, что-то нужно было сделать. И из-за границы медиа многие рисовали, что в России такой фашизм: фашиствующие люди с буквой Z ходят, чуть ли не факельные шествия. Это не так было, потому что букву Z я увидел однажды намалеванную пальцем на грязной «газели».  

Потому что люди — как бы это сказать? — им похер. То есть власть нарисовала себе букву Z — ну пусть она с ней и ходит. То есть люди на лбу себе ее писать, выстраиваться буквой Z — срочно делать никто ничего не стал. Все продолжили жить свою жизнь, которую жили. Но появилось явление, с которым нужно было как-то сосуществовать.

Вот так примерно. Я так это вижу, как российский народ к этому отнесся. Сколько бы власть ни натягивала на себя и на всех них общее пальто и говорила, что это общее дело. Вот Кириенко выступал и говорил: «Мы победим, если это будет общая война», и так далее. Ни хрена она ей, мне кажется, не стала. Ничего они с этим поделать не могут, вообще никак. Сколько бы они патриотических песен ни пели. Я думаю, что если завтра Земфира объявит антивоенный концерт, тур по стране, будет солд-аут моментально. Да что Земфира — Галкин, про которого сколько бы они грязи ни лили, говорили, что он кормился там с руки и так далее. Он один, я думаю, тут же соберет все возможные площадки в момент. А это значит что? Значит, что люди так не считают. Просто они решили… Я думаю, просто они пережидают, как это, «трудное для страны время».

А. ПЛЮЩЕВ: Ну слушай, ты говоришь, что их проблема в том, что людей никто не спрашивает, а потом все, что ты говоришь, как мне кажется, доказывает то, что они не особенно-то хотят, чтобы их спросили.

В. ОБЛОМОВ: Да, они как-то иногда, мне кажется, друг друга в этом смысле дополняют. И власть, кстати, этим очень пользуется. Она же наоборот… Вот это внушение все последние годы, что от тебя ничего не зависит — они очень часто это внушали. Что от тебя ничего не зависит, вот это все — оно идет как бы в пользу вот этой… Ей выгодно, в общем. Им выгодно, чтобы люди ничего не делали. Потому что идея в чем? Что мы знаем, как лучше. Вы сидите, паситесь там, не лезьте никуда.

Но это тоже на самом деле шизофрения, потому что сейчас в России, насколько я понимаю, нужно одновременно делать вид, что ничего не происходит, и одновременно делать вид, что нужно идти на фронт добровольцем. Одновременно. То есть я думаю, что вот эти звезды на «голой вечеринке» — они вообще не поняли, как так вышло. Они вроде делали вид, что ничего не происходит, а оказывается, нельзя. Или там Курская область. Когда вошли украинские военные, тоже никто не знал, можно писать, что в Курской области другие военные, или нельзя. А им сочувствовать можно, уже разрешили? А как им сочувствовать? То есть это все такое непонятное. Но, в общем, это на самом деле все укладывается в такую вот какую-то российскую действительность. То есть этот прыжок мангуста — вот он в России выглядит вот так, если ты помнишь, о чем я говорю.

А. ПЛЮЩЕВ: Да, слушай, а может быть, получалось так… Ну, я просто застал политически очень активных людей, прямо массово, и это был конец 80-х, а потом как-то все закончилось. И вот как раз я хотел тебя спросить: может, вся наша беда кроется в 90-х? Ты, конечно, был тогда ребенком/подростком, но тем не менее… В Ростове-на-Дону ты жил в то время? Может быть, это ощущалось, что вот та самая беда, которая задавила российский народ?

В. ОБЛОМОВ: Я думаю, что… Нет, мы можем, конечно, сейчас углубиться в историю 90-х, но я думаю, что сейчас мы все равно… Я думаю, что главная, конечно, проблема, что ничего никто не объяснил и не проработал. То есть они пытались делать какие-то экономические реформы, что-то делать, но какое-то объяснение времени, которое мы все прожили, то есть что это было в Советском Союзе, хорошо или плохо была революция 1917 года — никто к этому выводу не пришел.

То есть более того, они не пришли до сих пор. Ведь когда была годовщина революции, столетие, в России этого не заметили. Потому что у нас и царь хороший, и как это, по версии нынешнего президента, создатель Украины — у него же труп лежит на Красной площади одновременно. То есть у нас оба, все хорошие. История России в современном понимании — это череда великих правителей, просто один сменяющий другого, просто все молодцы.

Конечно, 90-е мне сейчас… То есть мы не можем этого изменить, но конечно, им нужно было работать с населением, объяснять, почему те или иные вещи правильные, прорабатывать. Провести люстрацию, чтобы не получилось так, что мудак, который раньше был там, я не знаю, членом ЦК и Компартии, снял пиджак, переодел другой и сел на то же самое место, говоря абсолютно другие вещи. Конечно, ничего этого никто не делал. Ну потому что это Россия, потому что так вот было сделано. Тот исторический момент — они же все участники событий, говорят: «Ну а как мы еще могли? Вот как могли, мы так это и попытались сделать».

Я вот читал книжку — господи, кто ее написал? Кох. Какое-то время назад он взял интервью у всех подряд, от Грачева до у кого он только не брал эти интервью. «Время Березовского» называется или нет. Нет, их две книги, какую-то из них я читал, и там у него интервью с каждым из участников.

А. ПЛЮЩЕВ: Ты имеешь в виду не Коха, конечно, а Авена.

В. ОБЛОМОВ: Нет, наверное, я имею в виду Коха, потому что у меня книжка от Коха есть. Он когда-то приходил на концерт и подарил книжку. Господи, она называлась… Блин, я не помню. Но история о том. Они рассказывают все про эти события, которые были там в то время.

А. ПЛЮЩЕВ: «Ящик водки» у него есть книга.

В. ОБЛОМОВ: Нет, еще какая-то. Погугли, я точно не помню название. И короче говоря, они рассказывают… То есть там реально все из говна и палок было. То есть то, что нам казалось, что кто-то чем-то серьезно рулит, правит, у кого-то есть там какая-то затея, не знаю, концепция и план — порой это вообще на самом деле выглядело, не знаю, ящиком водки, как ты говоришь. Говном и палками. То есть это все, в общем-то, такое…

Конечно, никто ни хрена не сделал. Кроме того, ты говоришь, политически активная — ну где она была политически активная? В Москве, в Питере. В Ростове-на-Дону люди проснулись, — им сказали: «Теперь так». Они сказали: «Ну что делать? Будем теперь так». Потом им сказали: «А теперь не так». Они теперь говорят: «Вот, мы брошенные люди, нам никто не объяснил, как жить». Их тоже можно понять, в общем. — им никто не объяснил. Всю жизнь их воспитывали в этой парадигме, а потом сказали: «Все, Советского Союза больше нет. Новая страна, будем жить по новым правилам: рыночная экономика, все работаем сами как хотим». Ну они вот стоят, эти люди, в изумлении: «А что нам, а как? А прошлую свою жизнь куда я дену? А кто мне будет объяснять?». Никто не стал объяснять. Ну как-то так и вышло. Поэтому, кстати, возможно, они эти свободы и не ценят — потому что за них никто особо не сражался.

А. ПЛЮЩЕВ: Слушай, но ты же сражался за свободу. Ты выступал на митингах в свое время.

В. ОБЛОМОВ: И проиграл.

А. ПЛЮЩЕВ: Это будет потом, но что ты ощущал тогда? Какая-то, я не знаю, надежда на перемены, уверенность в том, что у вас получится, у нас получится, у тебя получится? Что ты ощущал, стоя на сцене на митинге на Сахарова в 2011 году?

В. ОБЛОМОВ: Я скажу. Я чувствовал а) страх и б) я считал, что это единственный путь. Я считал, что это единственный верный и правильный путь. Я был полностью уверен, что другого пути нет, что это правильно.

Вообще история была очень простая: обманули на выборах, люди обиделись и вышли, недовольные результатами выборов. И я считал, что это правильно, и в таких ситуациях нужно действовать правильно. То есть я не знал, как еще нужно поступать.

Меня даже тогда изумило, когда мне сказали, что некоторые герои русского рока… Меня когда позвали выступать, я спросил: «А почему там не выступают большие артисты?». Мне Юра Сапрыкин тогда перечислил набор артистов и сказал: «Они сказали: мы мысленно с вами, но выступать не придем». Мне тогда очень обидно было. Как бы смесь горечи была и обиды, что вот эти герои моей юности, которых я воспринимал как, как сейчас принято говорить, менторов — они такими не оказались.

Я совершенно искренне и честно считал, что… Вообще этот митинг для меня был просто митинг за честные выборы. Я считал, что нужно требовать пересчета голосов. Конечно, когда они потом все объявили: «А у меня билеты на Мальдивы, у меня на Филиппины уже билеты» — Немцов стоял, еще кто-то, вот эти все руководители митинга, — я стоял и у меня было чувство, что меня предали. Лично меня предали. Я смотрел — адский мороз был на Сахарова, — я смотрел за сценой на эту толпу людей, которая там стоит; мы еще не разошлись, а я уже понял, что меня обманули и предали. Я понял, что так ничего не получится.

Я с горьким чувством оттуда уходил. У меня было чувство прямо предательства. То есть я говорил: «Подожди, а зачем мы здесь?». И Троицкий, кстати, по-моему, там тоже был он тоже все, типа: «А как же так, надо же что-то делать». А ни у кого в планах не было менять страну. У всех было, знаешь, там, типа… Ну, у них там было вот это 31-е число или что там — они ходили каждый месяц. Они привыкли: вышел-ушел, вышел-ушел, а дальше по плану отдых зимний. И мы такие как бы: «Как?! Какие каникулы, вы что?!. — «Ну вот в феврале…». Я что-то так скромно… Слушай, моя хата с краю, меня никто не слушает: какой-то артист пришел, а там они все стоят, эти умные люди, политики. Я говорю: «Но в магазине, когда тебя обсчитали и ты пришел с чеком, нужно прямо сейчас предъявить, сказать прямо сейчас, как можно скорее, чтобы тебе пересчитали. Нельзя прийти через месяц». — «Нет, чего там, разберемся. Надо работать по выборам президента». Я говорю: «Как, каким выборам президента? А с этими что? Зачем мы вышли?».

Короче, это было, в общем-то, разочарование, обида у меня была, такая личная трагедия. Но я чувствовал, что… Если спросишь меня снова, считал ли я или считаю ли я правильным, что я пошел — да, я считаю, что я правильно туда пошел. Потому что я считаю, что это какой-то правильный поступок, right thing to do, я не знаю, это правильно так делать. В этом нет ничего такого.

А. ПЛЮЩЕВ: Слушай, но если бы столпы рока и те самые авторитеты, о которых ты говоришь, пришли бы, если бы кто-то не улетел на Мальдивы из тех, кто стоял на сцене, и так далее, ты думаешь, что что-то получилось бы?

В. ОБЛОМОВ: Да, я думаю, что получилось бы. Но это я думаю. Я знаю из каких-то своих источников, что в момент, когда случилось Сахарова — именно Сахарова, не Болотная площадь, — в Администрации президента некоторые документы удаляли, уничтожали. Что они испугались. Именно поэтому Сурков — если кто из зрителей не помнит те события, — именно поэтому Сурков тогда, через некоторое совсем маленькое время, тогдашний руководитель Администрации президента, выпустил интервью свое, в котором назвал собравшихся «лучшими людьми страны». Он сказал, что это лучшие люди города, креативный класс, и вот эта вся ерунда пошла дальше.

Я тогда с настороженностью отнесся к этому интервью. Я почувствовал, что они хотят задобрить людей. То есть мое мнение было какое? Мы требуем пересчета голосов, считайте немедленно. А получилось так, что они начали разводить эту шнягу: «Ой, давайте их пригласим на телек. Они сейчас пойдут на телек, наденут белые ленточки, посидят, обсудим… Давайте поговорим». Знаешь, когда пытаются заболтать конфликт — «давайте обсудим». И вот эти лидеры так называемой оппозиции — они с этим согласились: решили с радостью пойти в телек, обсуждать, перемалывать воду в ступе. А то, ради чего они пришли, никто не стал делать просто.

И конечно, я всегда ощущал себя именно с теми людьми, которые возле сцены. Несмотря на то, что меня туда позвали выступать на сцену, я всегда внутренне ощущал себя с людьми оттуда — именно с теми, кто не согласен с ситуацией, а не просто тот, кто вышел там, я не знаю, людьми управлять и так далее. Мне не нужны были ничьи голоса и все такое прочее.

Поэтому власть как-то так сгруппировалась, придумала потом, что вот есть Поклонная гора и что есть, оказывается, другие люди… А пока она это не придумала, она долго хвалила. И Маргарита Симоньян приходила на канал «Дождь», и Федя Бондарчук — все они приходили и говорили… И Тина, господи, Канделаки (была такая) приходила и говорила: «Я симпатизирую людям с Болотной. Они все такие думали, что ой, ай-ай-ай, это все за все хорошее и все плохое».

Так что я думаю, что, конечно, если бы политические требования пересчета выборов были выставлены жестко и в короткие сроки, я думаю, что власть пошла бы навстречу, конечно, пересчитала бы. Но я думаю. Даже так: я считаю, что так надо было сделать. Ну потому что если ты сказал «А», говори «Б». Потому что митинг — в конце концов, со стороны людей это такая угроза, предупреждение. Вот эти слова о том, что мы здесь власть — они записаны в конституции. И митинг, как явление природы если рассматривать, там, прилив-отлив, митинг — это когда в обществе люди возмущены и выходят напомнить, что вообще-то власть здесь мы. И следующим шагом обычно они начинают выяснять отношения. И вот в период, пока отношения никто не выяснял, обычно власть должна идти на уступки. В нашем случае она просто начала хвалить людей — ну, не людей, а вот этих вот лидеров общественного мнения: «Вы такие хорошие, вы такие молодцы, такие чудесные, абсолютно благородные люди, вырос новый класс…». И так далее.

А. ПЛЮЩЕВ: Вот ты вспоминал разных людей, с которыми сотрудничал. Они теперь находятся в России. Сотрудничал — не знаю, вот Ксения Собчак, Шнурова я сам цитировал только что, с Сукачевым у тебя клип был и так далее. Что ты сейчас думаешь об этих людях?

В. ОБЛОМОВ: Смотри, я сегодня решил, что я не буду говорить ничего плохого ни про кого. Этому есть причина. Я не люблю публичные — как это сказать? — срачи. Ну когда, знаешь, выходит публичный человек, дает интервью и говорит: «Вот, этот человек мудила». И потом этот другой человек выходит, дает тоже интервью и говорит: «Нет, это мудила ты».

Вот, кстати, Ксения Собчак со Шнуром — они же так любили делать, выяснять отношения публично. Я в этом смысле люблю действовать честнее. На моей памяти, когда, например, Ксения Собчак стала кандидатом в президенты, я, во-первых, отказал ей, когда она обратилась ко мне с вопросом, поддержу ли я ее на выборах. Я ей отказал лично. Потом мы виделись, я лично задал ей интересующие меня вопросы, получил на них ответы и сказал ей, что я думаю по поводу ее участия. А публично я просто всем объявил, что я не поддерживаю ее и так далее. Сраться публично я не стал, потому что я вообще это дело очень не люблю.

Что касается Шнура, я видел его последний раз, когда он был в кабинете канала — как он назывался? — RTVI. Мы встретились случайно совершенно, потому что я приехал туда на интервью, а он стал начальником этого канала. Он рассказывал, какие у него наполеоновские планы — что он сейчас сделает расследование про ЧВК «Вагнер», прости господи, что-то про допинг на Олимпиаде… Я сидел примерно как ты сейчас. Я сидел и думал, что же из этого выйдет. Из этого не вышло ничего. Мы с ним, в общем, давно не общаемся и поэтому я не знаю. Он, мне кажется, всем своим… При том, что он в свое время написал много талантливых песен. Нельзя сказать, что это человек бездарный. Это абсолютно не бездарный человек — талантливый человек, остроумный. Но, по-моему, он во многом отражает, даже в нынешней реинкарнации он отражает время. Вот какой сейчас Серега с его материалом, вот примерно такое сейчас в России время. Вот по моим ощущениям, вот так оно выглядит. Но оно мне не нравится. Оно совершенно не похоже на то, что было раньше.

Про Гарика? Ну, Гарик — человек… Опять-таки, я не хочу просто ничего плохого говорить. Есть же еще дядя Вова Шахрин, я не знаю, еще кто-то есть. Нет, есть часть из этих людей, с которыми я, в общем, знаком, а есть часть людей, с которыми я меньше знаком, которых я просто считаю… Удивительно, что у них нет цеховой солидарности друг с другом, скажем так. Когда они видят, например, что отменяют концерты коллег — прямо рядом, прямо вот рядом… Я не знаю, выступала группа «Чайф» с группой «Сплин». Должна была выступать. А группу «Сплин» отменили на этом фестивале. Группа «Чайф» вышла и со сцены сказала, что родина нуждается в любви. А группа «Сплин» нуждается в любви? Они же вот должны были быть рядом с вами на сцене, а их отменили по беспределу просто. Ну, это некрасиво — они же твои друзья, знакомые, я не знаю, вот это все. Вот группу «Би-2» они там сейчас костерят и что-то говорят. Да вы с ними песни пели, это же ваши… Ну камон! В общем, я скажу так…

А. ПЛЮЩЕВ: Всем, мне кажется, не хочется, чтобы и у них отменили концерты. Они из-за того там и остаются в основном. Нет?

В. ОБЛОМОВ: Но есть же очень важная такая грань. То есть это не значит, что ты должен плевать, унижать и принимать участие в общем каком-то аду. Ты можешь не принимать участия, ты можешь молчать. В общем, в России единственной формой протеста осталось молчание. И многим артистам, я тебе скажу, дается это очень тяжело. В том смысле, что их вынуждают: ты должен присягнуть, должен сказать и так далее. И когда ты из-за того, чтобы какие-то свои корыстные выгоды получить, перешагиваешь через себя, это говорит о тебе как о слабом и нехорошем человеке.

Ну я не знаю, например, хорошая идея про Киркорова, когда он сначала по-человечески, в общем, я так понимаю, заступился за Максима Галкина и Аллу Пугачеву. Помнишь, он там на Маргариту Симоньян наехал? И это был человеческий порыв. Потому что он же знает этих людей, ему как-то по-человечески хотелось. А потом он замолчал на эту тему. Ему, видимо, объяснили, как надо жить, он поехал там, постоял где-то в Донецке и так далее. В ту дверь вошел и так далее. Ну вот пришлось, переступил. Это нехороший поступок, когда ты перешагиваешь через личное. То есть ты друзей, знакомых — можешь согласиться с их смешиванием с грязью. Вот это плохо это плохие поступки.

Но как бы я этим людям не судья. Я с ними не дружу, не поддерживаю. Я так решаю — я так делал еще в России: если человек мне не нравится, я просто с ним не общаюсь. То есть я прекращаю с ним всякие коммуникации, общение. Вот у него есть своя дорога, своя жизнь — пусть он ей живет и дальше. Я смерти и зла не желаю, в общем-то, никому.

Более того, я тебе скажу: даже когда Захара Прилепина — я сейчас вспоминал его, — когда его подорвали, был такой момент, мне искренне жалко стало. Я не знал, выжил он или нет. Я подумал: «Ну и к чему это все? Ну, типа, и зачем это все? Ну как такое возможно вообще? Типа, оно стоило того вообще? Типа, это же вот жизнь была. Вот она у тебя одна — и подорвали тебя в итоге. Ну это же кошмар, ужас». То есть я расстроился на самом деле.

Просто я еще — как это? — тут можно в контраргумент сказать, что он там воевал где-то, но я просто читал последний пост в фейсбуке Эдуарда Лимонова. У великого русского писателя Эдуарда Лимонова был фейсбук. У него там все сохранилось. У него есть последний пост в жизни. Этот последний пост, по несчастью, посвящен Захару Прилепину, в котором великий русский писатель называет его литературным насекомым и говорит о том, что нигде он не воевал, ходил там возле камеры с автоматом, фотографировался, это «диванные войска», и все это ерунда и туфта. Там прямо он уничтожил просто его. Это еще забавно с точки зрения того, что Захар Прилепин все время Лимонова выставляет своим ментором, учителем и так далее. И там Лимонов в последнем посте в жизни просто уничтожил Захара Прилепина на корню. Так что я не знаю, смерти я не желаю никому — гибели, страданий и все такое прочее.

А. ПЛЮЩЕВ: Ты сказал, что с людьми, с которыми не хочешь общаться, ты просто прекращаешь… Не срешься, а прекращаешь общаться.

В. ОБЛОМОВ: Если я считаю нужным прямо сказать — то есть у меня бывает такое, что я прямо не могу, мне нужно это срочно сказать человеку, — я найду способ ему лично это сказать, чтобы он лично знал от меня.

А. ПЛЮЩЕВ: А со многими ты прекратил общаться с начала войны?

В. ОБЛОМОВ: Ты знаешь, нет. К счастью, в моем каком-то близком пузыре, с которым я общался или дружил, как-то коммуницировал, если говорить о публичных людях, то нет. Как я дружил с Андреем Васильевым, так мы и дружим. Вот он мой близкий друг. Мои друзья в Москве точно так же думают, как и я — ничего не случилось, не изменилось в их взглядах на жизнь. С Юрием Шевчуком мы иногда созваниваемся точно так же. Все знают о его позиции, мы тоже с ним как-то это обсуждали. Кстати, в том числе обсуждали героев русского рока и так далее. Типа, как ты говорил: да как же они, почему же они вот коллег, вот это все? — да, обсуждали эти вопросы.

Но так, чтобы я прямо… Я не могу сейчас вспомнить человека, который прямо зиганул, и я такой, типа, не знаю… Зиганувший Галанин для меня не является, не знаю, удивительным чем-то. То есть как бы я перестал с ним общаться давно, потому что он давно стал таким ватным. Вот он зиганул — ну, как-то так подленько это выглядело, но для меня это не удивительно, то есть не неожиданно. Чичерина там, Галанин, еще кто-то — в этом нет никакой неожиданности и удивления на этот счет.

А. ПЛЮЩЕВ: Слушай, а что касается того, что… Ты Шевчука просто упомянул, а я вспомнил еще одного человека, с которым ты тоже работал — Нойза МС. Сейчас он за рубежом и очень активен, как и Юрий Юлианович, в концертной деятельности. У обоих у них появились песни, которые, кажется, обнадеживают. Я как раз хочу у тебя спросить, ощущаешь ли ты какую-то надежду. Я, правда, с трудом себе представляю песню надежды в твоем творчестве, потому что они всегда какие-то такие язвительные или… Ну, какие-то другого плана, скажем так. Но, тем не менее, может быть, ты безотносительно творчества ощущаешь какой-то просвет наступающий?

В. ОБЛОМОВ: Нет, я думаю, что те огоньки, которые светятся впереди… Это такое явление природы. Когда ты идешь по лесу — есть такое явление, — они светят тебе. Они очень далеко находятся и показывают тебе путь. Я думаю, что они есть, но они очень далеко. К ним идти, конечно, нужно.

Но касательно песни, удивительно, но я, по-моему, летом 2022 года написал какую-то совершенно позитивную песню, жизнеутверждающую для себя самого. Я пришел к жене, поставил песню и говорю: «Слушай, типа, мне самому подозрительно стало, почему так вышло». Но это, кстати, возможно, проблема психики: ты не можешь бесконечно жить в этом аду, и как-то, видимо, все переключилось, минус на минус дал какой-то невероятный плюс. Есть песня такая, она выйдет у меня в альбоме. Одна или две позитивных песни на пластинке у меня будут, но наряду с этим у меня будет, конечно, огромное количество тьмы и ада.

Есть, например, песня на смерть Навального, которую я сделал. Это, кстати, тоже к вопросу о митинге — вот ты говорил, типа, сделал, не сделал. Вот в тот момент, я себя помню, я понял, что это надо сделать. То есть я сначала ходил с сомнениями, что, может быть, это спекуляция. То есть мне Леня тогда написал «Давай сделаем песню» и прислал мне черновик текста — Леня Каганов, Леонид Каганов, соавтор этой песни, кто не знает, поэт известный и талантливый человек. Он прислал мне текст еще недописанный и сказал: «Давай, типа, сделаем песню по этому вопросу».

А я ужасно был разбит — у меня и так была депрессия, а тут еще это случилось. Я не мог в это поверить. Я хожу, я помню, по этим улицам… Я не понимаю вообще, как мне жить дальше, что делать вообще, как. — это не укладывается в голове. Я думаю: «Может быть, это спекуляция? То есть если я сейчас сделаю об этом песню, может быть, это некрасиво вообще? Человека убили, он умер, а ты на трагедии делаешь песню».

И потом эти сомнения меня не покидали. Я написал Лене, говорю: «Слушай, выкладывай стих без меня, у меня нет мнения, решение я не принял. Чтобы тебя не держать, типа, выкладывай стих». Он выложил его, и потом на следующий день я проснулся и подумал, что нет, надо сделать песню. Я перечитывал переписку с Навальным, всю, которая у меня с ним была когда-то. И там он когда-то давно просил меня написать ему песню для какого-то их шествия важного: типа, сделай нам песню, типа, у тебя получится, ты можешь. И я тогда отказал. Мне стыдно стало спустя время, что я тогда отказался, что, в общем, мог. И как-то так все это вместе сошлось, и эта горечь, комок в горле, и я подумал, что надо сделать песню. И я понял, что по смыслу песню нужно сделать именно так, как, в общем, написано у Лени. Я ему написал: типа, давай, я сделаю эту песню. Он сказал: да, супер, давай сделаем. И я там через 2 дня и так далее…

Я понял, что песня должна быть сделана. При всех рисках, которые меня ожидали благодаря этой песне, я понимал, что просто выхода нет. Что вот я нахожусь на том месте, на котором я нахожусь, и шаг единственный вот туда, мне не осталось выхода, и песня должна быть вот такая по форме и вот с таким смыслом в конце. И я решил, что это просто правильно и порядочно с моей стороны по-человечески будет сделать эту песню. Меня никто об этом не просил, не заставлял и так далее. И вот мы как бы ее и сделали.

То есть, возвращаясь назад, считаю ли я, что я должен был это сделать, сделал бы я еще раз? Сделал 100%. Я не мог ее даже записать. То есть я сейчас разговариваю с тобой… Господи, этот дубль с последними двумя четверостишиями — я его раза три переписывал, потому что я плакал, когда записывал эту песню. На полном серьезе. У меня остались эти дубли — ну просто давило все внутри. Это жуть. Я приехал сюда, в Беверли-Хиллз — помню, тут был мемориал стихийный памяти Навального, выставили эти его фотографии, свечи. Я приехал, и по случайному стечению обстоятельств играла моя песня, вот эта.

Теперь далеко отсюда
Пустая стоит могила.
Мы ждали, что будет чудо,
А это оно и было.

Оно говорило с нами,
Бесплатно дарило веру
Поступками и словами,
Иронией и примером.

Для нас исполнялась снова
Библейская злая драма,
Когда исцеляют словом
И гонят барыг из храма.

Где нравятся миллионам,
Идут по статьям предвзятым,
Сдаются синедриону,
Чтоб в пятницу быть распятым

За то, что не терпят фальши,
За то, что горят за дело,
И кто удивлен, что дальше
Исчезло земное тело?

А дух оживет в экранах
И встанет живой иконкой,
И будут дрожать тираны
Под толстой бетонной шконкой.

А дух раствориться в слове,
В краю бесконечной дури,
В стране палачей и крови,
В культуре убийц и тюрем,

Где оттепель сходит в осень,
Где шутки звучат всё реже,
Где правду не произносят,
А тоже зачем-то режут.

Где бес марширует голым
И трудно его не видеть,
Где учат дворы и школы
Заткнуться и ненавидеть.

Где люди, простые люди,
Запутавшись в быте склочном,
Не знают, что дальше будет,
И верят каналам сточным.

А те, кто увидел чудо,
Закрыли на кухнях двери,
Втыкают иголки в вуду,
Читают псалмы и верят,

Что камень в груди убийцы,
Трусливой холодной твари,
Однажды закончит биться
И миру покой подарит.

И в небо сорвутся тромбы
Багровых кремлевских башен,
И сразу затихнут бомбы
На землях соседних пашен.

Потом отгремят балеты,
Потом побегут сучата,
И воздух запахнет летом,
И можно уйти из чата…

Ужас мне как стало плохо! Я стоял — мне прямо плохо стало. Мне потом жена говорит: «Может быть, ты скажешь что-нибудь? Типа, вот люди пришли и так далее». Я вышел сказать — там никто не ожидал, что я окажусь там. Я вышел там, что-то рассказал, о каких-то воспоминаниях про Алексея и так далее.

Но я еще раз говорю: я вообще относился к этому именно по-человечески. И к протестам, кстати, я относился по-человечески. Для меня это не было политической борьбой — это про человеческое достоинство, про что-то такое, чего тебя пытаются лишить. Всегда было именно так.

А. ПЛЮЩЕВ: Два последних куплета этой песни — они на стихи Лео Каганова, они звучат следующим образом:

И словно тепло и воду,
Антенну и газ со светом,
К нам в дом проведут свободу,
Раз ты говорил об этом.

Но время придет, рассудит,
Сорвет с палачей одежды,
И сделают это люди,
Которым ты дал надежду.

Ты знаешь, в последнее время, когда много всяких склок и всего прочего, у меня есть такое впечатление, что люди как раз без Навального потеряли надежду. Есть ли надежда без Навального?

В. ОБЛОМОВ: Ну, если я скажу: нет, мы все должны лечь спать и умереть… Вообще нет, конечно, есть. И надежда… Он просто был как бы символ, лидер, человек, который очень много пытался… То есть он искренне хотел помочь. Ну, как я считаю, он хотел искренне каких-то перемен светлых для страны и так далее. Но его бы как Навального не существовало без всех тех людей, которые разделяют эти идеи. Он как бы просто отражение, можно сказать, вот этого электората, вот этих людей, которые хотят жить в нормальной стране. Которые хотят жить в свободной стране, в честной стране, чтобы выборы были честными, пресса говорила правду, суды были независимые. Вот эти все нормальные вещи — просто Навальный их озвучивал и был как бы голосом народа.

Да, они его убили, да, его больше нет. Но это не значит, что этих людей нет. Люди остались. Они до сих пор в стране ходят, я не знаю, с антивоенными плакатами, зная, что за это можно сесть надолго в тюрьму. Они отважно ходят, рисуют какие-то граффити, не знаю, антивоенные рисунки, что-то еще там делают, сопротивляются. Хотя в ситуации, когда, в общем, все потеряно, режим злой и страшный. И в этом смысле люди никуда не делись. Да, он умер, но в этом смысле надежда жива, пока живы люди, которые разделяют эти взгляды и ценности.

Более того, я вообще считаю, что другого пути нет. Вообще нет, цивилизационно. Это как бы вообще концепция. Мрак уйдет, у тьмы нет источника. Но просто важно… То есть для меня трагедия заключается в том, что жизнь… То есть есть исторический процесс, он длинный, а есть моя жизнь, например, или твоя, или наша. И вот исторический процесс — как бы ему плевать, он может… То есть оно когда-то изменится и все будет заново хорошо, но доживем ли мы до этого и в каком возрасте мы будем, когда мы снова вернемся в 2008 условный год, например, или еще куда-то — вот в этом вопрос главный. Очень хочется дожить, очень хочется дальше жить как можно дольше и застать это время на самом деле.

А. ПЛЮЩЕВ: С чем и с кем (или с кем) ты связываешь надежды на будущее? Есть ли такие люди?

В. ОБЛОМОВ: Ты имеешь в виду, политики или что?

А. ПЛЮЩЕВ: Может быть, политики, может быть, не знаю… Вон Юрий Юлианович Шевчук как морально-нравственный авторитет, а может, как-то по-другому, не знаю.

В. ОБЛОМОВ: Я не знаю. На самом деле нет, у меня нет политиков, про которых я бы считал: вот этот человек — он нас всех спасет. Я вообще этим не болею. Я никогда так не считал.

А. ПЛЮЩЕВ: Даже когда был Навальный?

В. ОБЛОМОВ: Да, я не считал, что свет клином сошелся. Я просто считал, что… Когда я его поддерживал на мэрских выборах, не то чтобы я думал, что он будет супермэром. Я просто видел человека, который горит, который очевидно хочет быть полезным в системе, работать на этой работе. Камон, дайте ему работу! Пусть работает, пусть делает. Не понравится — уволим, нового найдем. Есть такие люди, они очень деятельные и хотят делать добрые дела, хорошие — пусть делают. И в этом смысле я считал, что совершенно справедливо было пустить его на эти все нормальные должности работать, поучаствовать в выборах и так далее. Я до сих пор так считаю.

А касательно надежды — я не знаю, я не то чтобы… Я на самом деле пессимистично смотрю вперед. То есть оно когда-то случится, но я не уверен, что я прямо до этого доживу. Я не знаю, как будет выглядеть моя страна в этот момент. Это может случиться сегодня, может случиться через 20 лет. И что будет в этот момент происходить с Россией, кто будет…

Я не думаю, что кто-то из нынешних людей, находящихся за границей и выясняющих друг с другом отношения, будут иметь к будущему России хоть какое-то отношение. Я скажу ужасную вещь, которая, может быть, многим не понравится, но я думаю, что мнение на тему того, что когда в России внезапно Путин решит оставить кресло президента, они внезапно побегут к автору одного из трех YouTube-каналов со словами «Иди скорее нами править» — эти мысли ошибочные. Это заблуждение, никто никого никуда звать не будет, естественно. И вообще это нельзя никак воспринимать как политическую жизнь, потому что политик — он влияет на ситуацию в стране. Люди, которые ведут YouTube-каналы — какими бы они ни были симпатичными вам, они не влияют на ситуацию. Поэтому они, конечно, могут продолжать делать то, что они делают — брать интервью, разоблачать друг друга, нападать друг на друга, разоблачать нападения друг на друга, искать виноватых в прошлом, в будущем, в настоящем, сраться в Твиттере — все, что угодно. Но вот там какой-нибудь Иван Иванович из Курской области — к его личной жизни и к его будущему это не имеет никакого отношения, ни малейшего отношения.

Но я уверен, что… Как минимум, у меня есть основания полагать, что никому вообще в большинстве людей — даже во власти, кстати, — эта так называемая “СВО”, идущая по плану, не нужна была и не нужна до сих пор вообще. И вот когда они начнут разговаривать на тему того, чтобы остановить… Байден не хочет остановить, Зеленский не хочет остановить — ну, они там любят это все говорить. Есть один человек, который может остановить “СВО”, один. Он сидит в Ново-Огарево. Он может сказать: «Цели достигнуты, все хорошо, “СВО” закончена». И более того, все тут же его поддержат, уверен. Даже Захар Прилепин. Все скажут, что вот так им и надо, отличное решение, все, мы всех победили и так далее. Все будут счастливы. У него еще рейтинг после этого удивительно будет. Все будут очень рады. Поэтому вот он может остановить это чудо.

Ну а какое будущее будет, я не знаю. Хочется верить. Я же говорю: хочется верить, что оно будет хорошим. Но назвать тебе человека из политического ландшафта сейчас в России, который бы мог занять какое-то кресло и что-то изменить, извините, я затрудняюсь. В России вообще нужно на самом деле не этого человека. Нужно сделать так каким-то образом, чтобы закон работал.

На самом деле еще проще. Вот вам эти, как их там зовут в политике, receipts, как антибиотик. Две вещи нужно, чтобы страна оздоровилась за какой-то короткий период времени: независимый суд — абсолютно независимый ни от кого суд, — и свободная пресса. Вот как только они будут работать вместе — ну, как бы вместе, но порознь… Пресса независимо будет писать обо всем. Независимая — это не значит, что хвалить одних, а других хаять. Независимо, всех, кто заслуживает. Более того, все, что… Как это называется? Журналистика — это то, что кто-то не хочет, чтобы ты знал, тебе рассказывают, а все остальное — это пиар. Вот, и независимый суд, который независимо по закону всех наказывает и раздает всем. Тогда через какой-то небольшой промежуток времени все станет очень здорово. Оздоровятся. Через боль, страдание, посадки, но это все произойдет, все научатся жить по-другому. Я так думаю.

А. ПЛЮЩЕВ: Спасибо тебе огромное, спасибо большое!

В. ОБЛОМОВ: Да, был рад. И пользуясь случаем, еще раз приглашаю на концерты. Я еще раз скажу, а то мне скажут: «Зря ты…». 20-го числа ноября Лимасол, 22-го Эслинген, 23-го Мюнхен, 24-го Дуйсбург, 25-го Хельсинки, 26-го Таллин, 27-го Рига и 28-го Лондон. Буду всех очень рад увидеть.

А. ПЛЮЩЕВ: Счастливо, спасибо большое, пока!