«Хочу сказать. Ларина» с Алексеем Малобродским
Это какое-то неистребимое свойство сознания всякого невиновного человека — в том, что его это не коснётся, и в том, что если коснётся, то он, безусловно, может доказать свою невиновность…
Подписаться на канал Ксении Лариной
Поддержать канал Ксении Лариной
К. ЛАРИНА: Ксения Ларина — это я, приветствую вас! И как обычно по субботам, у нас творческие встречи. Вот ровно в это время, после 19 часов по московскому времени — или по киевскому, как вы считаете нужным, такой отсчет сами себе и определяйте, но главное, что мы в прямом эфире. Это значит, что ваше участие обязательно в нашем эфире. Поэтому, дорогие друзья, напомню, что работает чат трансляции для ваших реплик, вопросов, и, конечно, нам всегда очень важно, как молодому каналу, откуда вы нас смотрите, из каких городов. А сегодня в нашей виртуальной студии мой товарищ — могу сказать даже, боевой товарищ. Это Алексей Малобродский. Леша, приветствую тебя, здравствуй!
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Ксения, здравствуй! Здравствуйте, все!
К. ЛАРИНА: Алексей Малобродский — напомню тем, кто, может быть, не знает или забыл это имя, — театральный продюсер, театральный менеджер. Был генеральным продюсером «Седьмой студии» Кирилла Серебренникова, был первым директором «Гоголь-центра». Ну и, наверное, один из самых значимых периодов в истории Алексея Малобродского — это, безусловно, то самое «театральное дело», которое сегодня называют «театральным делом №1», поскольку появилось «театральное дело №2». «Театральное дело №1» — напомню, это был процесс, который возбудили против руководителей «Седьмой студии» Кирилла Серебренникова, Алексея Малобродского, Нины Масляевой, Юрия Итина, Софьи Апфельбаум как представителя тогда Министерства культуры Простите, что говорю так много — мне кажется, важно об этом напомнить. Это был политический процесс, который прикрывался процессом антикоррупционным. На самом-то деле, как я понимаю (может быть, Леша меня поправит), цель была дискредитировать современный театр, сегодняшний, и его главный символ Кирилла Серебренникова. Алексея Малобродского поместили в следственный изолятор, и он провел там 11 месяцев, то есть чуть меньше года, но не признал себя виновным ни по каким пунктам и не дал ни одного показания против своих коллег, против Кирилла, против кого-то еще. Так что ничего у них не получилось. Сейчас, тьфу-тьфу-тьфу, Алексей на свободе, Кирилл Серебренников не в России, Софья Апфельбаум по-прежнему директор Российского академического молодежного театра. Юрий Итин тоже в России и работает, по-моему, в каком-то музейном комплексе, если я правильно знаю. Собственно, вот самое главное. Простите, что так много говорила — просто напомнила вам, дорогие друзья. Леша, сразу спрашиваю, первый вопрос задаю тебе. «Театральное дело №2» — это дело Евгении Беркович и Светланы Петрийчук. Пока — зная, на что способны наши правоохранительные органы, силовые структуры, вполне возможно, что двумя фигурантами не ограничится это дело. По твоим первым впечатлениям, по тому, что ты знаешь, следишь за новостями, общаешься внутри театральной следы, как тебе кажется, в чем цель и задача этого дела сегодня?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Ксения, я не возьму на себя смелость утверждать, что я понимаю, кто инициировал это дело, почему и каковы истинные цели этого дела. Разумеется, я очень близко и очень остро воспринимаю происходящее, во-первых, как театральный человек и не вполне еще равнодушный человек в принципе, во-вторых, потому что я давно и хорошо знаю Женю. Она, несмотря на большую разницу в возрасте, мой товарищ, и я очень высокого мнения о ней как о человеке, как о талантливом человеке, как о поэте, поэтессе, как о режиссере, создателе театральной группы и авторе нескольких, с моей точки зрения, очень хороших спектаклей. Разумеется, я заинтересованно слежу за всем происходящим. Кроме прочего — возможно, о чем-то мы успеем сегодня поговорить, — кроме прочего, у меня возникает некое дежавю, связанное с первым «театральным делом» и, в общем-то, со своей ролью в этом «театральном деле». Дежавю касается убеждения, что я выполнял некую служебную роль в том, что происходило тогда.
К. ЛАРИНА: Фигурант дела.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Да, фигурант дела. То есть с большой вероятностью, а может быть, даже с уверенностью я могу сказать, что лично ко мне у следствия или у тех, кто заказывал это следствие, не было какого-то интереса. Я для них был важен как некий рычаг, некая служебная фигура. Почему я об этом сейчас вспоминаю? Потому что у меня есть ощущение, что Женя, при том, что она гораздо более яркий человек, гораздо более популярный, если угодно, человек с каким-то большим пулом болельщиков, подписчиков, зрителей, она известный человек — несмотря на это, у меня есть ощущение, которое я не могу доказать (поэтому я как раз называю это словом «ощущение»), что дело не только в ней, не только в Жене. И, возможно, не столько в ней. Кроме того, следует сказать, что сейчас в следственном изоляторе — такая избрана мера пресечения на время расследования, которая, по закону, должна длиться не более 2-х месяцев, — находится не только режиссерка Женя Беркович, но и драматург, автор текста пьесы «Финист Ясный Сокол» Светлана Петрийчук. Собственно говоря, то, о чем я сейчас говорю, то, что я пытаюсь сформулировать, означает следующее. Означает, что у меня есть сильные сомнения, что следствие направлено против текста — против текста литературного и против текста драматургического… Против текста театрального, извини. Я не думаю, что спектакль сам по себе оказывается так болезнен для инициаторов, возбудивших это дело, и что авторы спектакли Светлана и Евгения являются целью и предметом. Видимо, не в спектакле дело. Наблюдая некоторые репрессивные тенденции последнего времени, наблюдая запреты на некоторые имена в театре, наблюдая запреты на некоторые спектакли в театре, прямо или опосредованно сформулированные, наблюдая многократно возросшую цензуру и самоцензуру в нашей театральной среде, я, тем не менее, глубоко убежден, что люди, которые стоят за этими процессами, не знают предмета, против которого они выступают, то есть спектаклей или текстов пьес, и, скорее всего, руководствуются не столько самим театральным произведением, сколько каким-то именем, которое по тем или другим причинам оказывается нежелательным. В силу ли своей какой-то публичной активности, в силу ли каких-то непопулярных во власти или не соответствующих «линии партии» высказываний, то ли в силу какого-то… Нет, здесь я, пожалуй, оговорюсь. Для меня всегда соблазнительно сказать, что у власти есть какое-то безупречное эстетическое чутье, и то, что ей кажется чуждым, она неосознанно пытается погасить. Но в данном случае скорее всего речь все-таки об именах. Таким образом на скамье подсудимых оказываются не произведения искусства, а оказываются люди. Причем — я возвращаюсь к тому, с чего я начал, — иной раз те люди, которые непосредственно оказываются на скамье подсудимых, порой не являются целью следствия. Это некое общее рассуждение, еще раз повторюсь, основанное на ощущениях, а не на знании. Как ты понимаешь, у меня нет никаких инсайдов ни в органах прокуратуры, ни в следственных органах, ни в судах.
К. ЛАРИНА: То есть ты ни с кем не подружился из тех, с кем общался?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Не удалось мне с ними подружиться. Строго говоря, я к этому и не стремился. И даже более того, я сейчас в состоянии говорить об этом хладнокровно, без эмоций, но это стоило какого-то времени и какого-то труда, потому что то, о чем я сейчас в состоянии рассуждать, первое время просто захлестывало меня гневом, захлестывало меня осознанием несправедливости. Даже «несправедливость», может быть, не совсем точное слово — захлестывало меня осознанием какой-то вредоносности такого отношения к делу правоохранения в России. Потому что я уверен, что такой подход дискредитирует сами эти органы, дискредитирует российское правосудие (на сегодняшний день, мне кажется, они уже успешно с этим справились) и, в моем понимании вещей, очень пагубно влияет на моральное состояние общества и населения — на моральное и нравственное состояние, на способность отличать добро от зла, на способность придерживаться какой-то последовательной позиции добра. Потому что сбиваются критерии, потому что переворачиваются смыслы, потому что вселяется неверие в правосудие и, соответственно, в возможность справедливых решений, вселяется апатия в обществе. Я как-то так это вижу и чрезвычайно об этом сожалею. Опять же, я повторюсь, в силу отсутствия информации, в силу отсутствия какой-то экспертности в этой области, я не берусь судить о причинах, об авторах и об исполнителях. Я говорю о том, как я ощущаю процесс в общем виде.
К. ЛАРИНА: Вот смотри, все-таки люди, которые занимаются гражданским активизмом, или те, которые себя причисляют к политической оппозиции — они, как мне кажется по наблюдениям, по разговорам, всегда, особенно сейчас, внутренне готовы к тому, что они могут оказаться в тюрьме, могут оказаться под следствием в следственном изоляторе. Люди, про которых сейчас мы говорим, как и ты, и как фигуранты дела Серебренникова, как это условно называлось — это совсем другая история. Я бы очень хотела, чтобы мы про это немножко поговорили, тем более, что уже прошло какое-то время после того, как ты вышел оттуда. С чем сталкивается человек, который никогда в жизни с этим не сталкивался и который никогда в жизни не предполагал, что он с этим столкнется, когда он попадает туда?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Во-первых, Ксения, ни один нормальный человек, чем бы он ни занимался — политическим активизмом, искусством, публицистикой, общественной работой, благотворительной работой, — ни один нормальный человек не стремится туда. Я подозреваю, что даже профессиональные политики, оппозиционные политики, которые просто не могут отказаться, по-видимому, от этого пути, если они принципиальные люди и если они рассчитывают на какой-то успех, на какое-то продвижение своей позиции — подозреваю, что и они этого не хотят. Этого не хочет никто. В каждом из нас, в психологии каждого из нас заложен некий защитный механизм. Я хорошо помню, как 6 лет назад, когда прошли первые обыски по «театральному делу» и когда были заведены первые дела в отношении Масляевой и Итина, это никак не касалось меня. Меня не вызывали даже в качестве свидетеля. И многие, включая тебя, советовали мне как-то быть осторожным. Я пренебрег этим советом, потому что был совершенно убежден в своей невиновности и — вот дальше важное «и» — и самоуверенно, самонадеянно был убежден в том, что все аргументы, непобиваемые аргументы в моих руках. Надо сказать, что эти 6 лет сильно изменили нашу жизнь. Если в нашем случае еще была какая-то попытка имитировать сбор доказательств, имитировать какой-то процесс, имитировать какое-то следование законодательству, то к сегодняшнему дню это все стало гораздо более грубо, гораздо более прямолинейно и гораздо более цинично. Казалось бы, наш опыт, опыт огромного количества людей, в том числе театральных людей, которые вслед за нами в том или ином виде проходили эту неприятную дорожку — казалось бы, должен был как-то обострить это чувство опасности, казалось бы, должен был уничтожить это прекраснодушное отношение. Но нет, этот механизм настолько силен. По-видимому, это какое-то неистребимое свойство сознания всякого невиновного человека — в том, что его это не коснется, и в том, что если коснется, то он, безусловно, может доказать свою невиновность. Просто следственные органы, органы дознания, органы прокуратуры и суды, а также те люди, которые стоят за перечисленными органами — они играют по одним правилам, которые сводятся к тому, что правил не существует, существует только цель. А мы, обобщенные «мы», живем в парадигме иных правил, которые предполагают наличие этих правил. Вот мне кажется, что дело в этом. Если я прав, то избежать этого вполне невозможно, и ты всегда сталкиваешься с неким шоком и с неким стрессом. Дальнейшее зависит от уровня твоей стрессоустойчивости или от уровня, наоборот, твоей впечатлительности, от твоего самообладания и способности к сопротивлению. Здесь уже вступает в силу какая-то борьба за себя, в которой, разумеется, не все средства хороши. Ты подчеркнула, представляя меня в начале, напоминая, что я не признал вину. Я не мог ее признать, потому что я и сегодня говорю, что ее не было и нет, этой вины. А признавать то, чего не было — это уже крайняя степень, если угодно, морального падения. Я никого не оговорил, потому что это второй круг ада. Нельзя оговаривать невиновных в своих интересах. Ну и так далее. Но при этом очень часто возбуждение дел против таких людей, как мы, против таких людей, как Светлана и Женя в том числе — это, еще раз повторюсь, преследует более далекие цели. Преследует цели сломить их и добиться от них каких-то признаний.
К. ЛАРИНА: Признаний против кого-то?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Да, потому что для меня… Многие удивляются — я не стану подбирать слова, — такой запредельной глупости: судить спектакль по антитеррористической статье. Вернее, как это называется, оправдание терроризма. При том, что, вот я уже сказал, люди судят не текст. Потому что если бы люди судили театральный текст, если бы они вообще понимали, с чем они имеют дело, то для любого здравомыслящего человека очевидно, что там нет ни намека на оправдание терроризма, что там нет ни намека на симпатии к террористам. Там наоборот есть огромная эмпатия, огромное сочувствие к жертвам этих процессов и попытка исследовать — очень грамотная, очень убедительная попытка. Я видел спектакль, я читал пьесу. Повторюсь: очень грамотная, очень убедительная, художественно состоятельная попытка сделать это исследование, почему люди, почему молодые женщины оказываются в плену этих заблуждений. Иначе говоря, все перевернуто с ног на голову. Ровно то, против чего спектакль выступает, поставлено этому спектаклю в упрек.
К. ЛАРИНА: Это значит что? Это значит «найдите хоть что-нибудь». Сначала идет заказ, потом исполнение.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: По-видимому. Здесь тоже некое дежавю, потому что дело, направленное против меня, начиналось с еще более вопиющей глупости. Меня обвиняли в том, что не был поставлен спектакль, который видели десятки тысяч зрителей и который шел несколько лет, в том числе был в репертуаре театра на момент возбуждения дела. По-видимому, это ничему не учит органы. По-видимому, они со свойственным им таким энтузиазмом молодых идиотов наступают на одни и те же грабли, а потом, когда оказываются приперты к стенке фактами и обстоятельствами, поскольку отыграть назад они не могут, вынуждены изобретать все новые и новые какие-то обвинения, которые оправдывают глупость вот этой изначальной посылки. В нашем случае был целый ряд каких-то квазиэкспертиз. были высосанные из пальца обвинения, совершенно нелогичные. Но вопреки фактам, вопреки логике и вопреки мнениям настоящих экспертов, суд был вынужден соглашаться со следствием, с обвинением и в конце концов нашел некий компромисс, как им кажется. Для меня-то это никакой не компромисс, когда невиновного объявляют виновным, но они нашли некий компромисс, приговорив фигурантов дела к условным срокам и переквалифицировав дело в отношении Софьи Апфельбаум. Как будет в этот раз, насколько они изощрились, насколько они мотивированы, кому это нужно и зачем — это, я думаю, покажет ближайшее время. Но несмотря на то, что у меня нет ни одного основания благодушно и с надеждой, увы, относиться к перспективам исхода любого дела, в том числе этого, я бесконечно надеюсь на то, что все-таки от каких-то людоедских методов доказывания своего безумного обвинения они должны будут отказаться. Ну просто из каких-то, я не знаю, соображений разума. Потому что Женя не один раз публично выступала с некими даже не заявлениями, а просто в каких-то частных, в общем-то, хотя и публичных, но частных разговорах. Я имею в виду соцсети и так далее. Она всегда заявляла, что у нее нет цели и она не заинтересована в отъезде из России. Предположить, что она может как-то скрываться от следствия, ошибочно выдвигающего ложные обвинения…
К. ЛАРИНА: Но ты же понимаешь, по такой статье под домашний арест не сажают. Они специально такую статью придумали, чтобы были основания держать человека за решеткой. Если уж они вас держали за мошенничество в крупных размерах, то есть это статья, которая не подразумевает 20 лет или сколько, то здесь…
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Эта статья, «Оправдание терроризма», тоже.
К. ЛАРИНА: До 7-ми, по-моему, или больше?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Да, кажется, так. Я, честно говоря, хотел бы избежать подробных рассуждений об этом, потому что это все-таки компетенция адвокатов, правоведов.
К. ЛАРИНА: Вот я хотела сказать еще одну вещь, провести еще одну параллель, чтобы тоже наши зрители понимали. Спасибо Елене Дитрих за донат из Нью-Йорка. Лена, спасибо, вы нас всегда поддерживаете, огромное вам спасибо! И спасибо нашей слушательнице и зрительнице, которая передает привет Алексею и говорит: «Спасибо за прекрасных умных гостей, которые дают нам надежду в этом маразме». Мне очень нравится эта реплика. Так вот, Женя Беркович, если кто не знает, не просто талантливейший человек, режиссер — режиссерка, как она сама просит себя называть. Она прекрасный поэт, она человек с абсолютно оголенным нервом и неравнодушным сердцем. Много раз это подтверждалось. И уж тексты ее стихов, про которые Леша уже вспоминал, расходятся просто стремительно. Мне кажется, что здесь как раз и кроется главная ее «вина» (извините, в кавычки ставлю это слово), поскольку ее стихи говорят слух, люди учат наизусть, передают из рук в руки, из уст в уста, как это было когда-то во времена самиздата. А вот сейчас у нас тут такой самиздат — Youtube-канал. Женя Беркович — ученица Кирилла Серебренникова. Она как раз, насколько я понимаю, в той самой «Седьмой студии» и воспитывалась.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Первые ее самостоятельные спектакли, если я ничего не путаю, тоже были поставлены там.
К. ЛАРИНА: А защищает Женю Беркович в том числе (там есть несколько адвокатов) Ксения Карпинская, которая защищала Алексея Малобродского на процессе «театрального дела №1». И Ксения — конечно, я думаю, для нее это был очень важный опыт, поскольку она впервые, насколько я знаю, работала с такими вещами, как представители искусства, театра, замысел, спектакль, «Сон в летнюю ночь», который как сон растворился в воздухе, которого вроде как и не было. Скажи нам про Ксению. Насколько здесь важна вот эта стратегия защиты в таких делах, в которых ты защищаешь художественное произведение? Как здесь строится?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Безусловно, это роль, которую невозможно переоценить. Ксения совершенно блестящий адвокат, совершенно яростный в чувстве законности и справедливости человек, бескомпромиссный. Этот ее темперамент, тем не менее, не мешает вдумчивому, очень грамотному, очень рациональному ведению дел, насколько я знаю это по своему делу. Разумеется, я не знаю подробности других дел, которые она вела — это всегда некая сфера, закрытая между адвокатом и его доверителем. Но насколько я могу судить по тому, что было в публичном пространстве, ее репутация как адвоката совершенно безупречна. Кроме того, в нашем случае, поскольку «театральное дело» длилось 3 года — началось в 2017 году и закончилось в 2020, — она стала настоящим экспертом в области театра. Я это говорю без доли иронии и преувеличения. Она, в отличие от судей, в отличие от прокуроров, в отличие от квазиэкспертов, которых привлекало в нашем случае обвинение, очень глубоко и очень скрупулезно вникала в каждое слово, в каждый факт, проверяла и перепроверяла интерпретацию этих фактов. Посмотрела какие-то сотни спектаклей, прочитала массу специальной литературы. Она настоящий эксперт. И безусловно, ей это будет в помощь и, надеюсь, в помощь Жене. Другой вопрос — не секрет, это общеизвестная информация: мизерный процент оправдательных приговоров в России по любым делам, что косвенным образом говорит о состоянии института адвокатуры в России. К сожалению, часто присутствие адвокатов в процессе призвано только имитировать некое подобие законности. Более того, последнее время наряду с массой законов, которые провел российский законодатель, такой репрессивной направленности, был и ряд законов, скажем так, призванных ограничить возможности адвокатов и делающих фигуру адвоката уязвимой. Мы знаем, что в последнее время — правда, это касается открыто политических процессов, насколько я знаю, но мы знаем, что несколько адвокатов были вынуждены эмигрировать, несколько адвокатов подверглись уголовному преследованию. То есть это становится тоже такая опасная…
К. ЛАРИНА: Группа риска.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Да, совершенно верно. Иначе говоря, даже если адвокат семи пядей во лбу, даже если он гений, даже если он безупречно отстаивает позицию своего доверителя — даже в этом случае ему не гарантирован успех, потому что обвинения и суды научились игнорировать доводы адвокатуры. Но, тем не менее, присутствие в деле грамотных, квалифицированных, честных профессионалов, разумеется, повышает пусть небольшие шансы на успех или, скажем так, относительный успех. Во всяком случае, у нас процветает (об этом много пишут) практика — не сегодня она началась, ей без малого 100 лет, этой практике, а может быть, и 100, — которая сводится к формуле «признание — царица доказательств». Есть общее такое, расхожее — не общее, а расхожее — мнение, что признание вины или готовность к сотрудничеству с обвинением как-то помогает обвиняемому, независимо от того, насколько основательно или безосновательно, насколько справедливо или несправедливо человек обвинен. Есть целый ряд таких адвокатов-договорняков, роль которых сводится к тому, что нужно убедить подзащитного к тому, чтобы пойти на некий компромисс со следствием, признать свою вину. И тогда, дескать, пусть тебе ни за что назначат наказание, возможно, даже какой-то срок, но он будет меньше того срока, который ты мог бы получить в случае, если проявишь несговорчивость. Понятно, что настоящий профессиональный и честный адвокат никогда не займет свою позицию, если он убежден в невиновности своего подзащитного. Говоря о Ксении, огромное уважение. Я желаю успеха и ей, и Жене в этом деле.
К. ЛАРИНА: Конечно же, очень сильно изменился контекст. Безусловно, мы с тобой про это не говорим, но как бы подразумеваем. И политический, и, извините меня, внутриполитический. Потому что когда было дело «Седьмой студии», не было таких сроков, как сегодня мы наблюдаем. Не было срока в 25 лет Владимиру Кара-Мурзе. Не было сроков в 15, в 20 — таких сроков не было. За убийство по-прежнему дают меньше в разы, чем за так называемую антигосударственную деятельность в любых ее проявлениях. Хотела вот про что поговорить, Леша. Конечно же, «театральное дело» Беркович и Петрийчук — это как бы некий определенный рубеж, к которому российское общество сегодня пришло, и российский театр, будем говорить так, российское искусство. Потому что до того, как двух девушек заключили под стражу, надели им на запястья наручники и обвинили их в оправдании терроризма — до этого стирали имена с афиш, увольняли несогласных, прерывают контракты с известнейшими людьми. Закрыли МДТ — неизвестно насколько, опечатали. Опечатали Малый драматический театр Льва Додина в Петербурге, Театр Европы. То есть что мы видим? Мы видим, что никакие репутации, никакая известность, никакая популярность, никакой авторитет сегодня не имеет никакого значения, не играет никакой роли. Чего они боятся? Вот мой простой, простодушный, наивный вопрос. Это не политики, это, повторю, не оппозиционеры, не партизаны, не какая-нибудь тайная ячейка, которая собирается что-нибудь страшное совершить. Это деятели культуры и искусства. Чем они сегодня так опасны для властей, почему идет такая зачистка? Они даже впрямую никаких прокламаций, никаких заявлений не делают со сцены, они играют чужие тексты. Произносят тексты, которые, как говорил Аркадий Несчастливцев, по-моему… Аркадий? А, Григорий Несчастливцев и Аркадий Счастливцев, по-моему, так. «Цензурировано!». Вот, пожалуйста, все залитовано: Чехов, Толстой, кто угодно, Пушкин… В чем дело?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Видишь ли, борьба с театром — широко, скажем так, с отдельными спектаклями, с отдельными людьми, с отдельными целыми театрами — это такой частный случай борьбы с вольнодумством в России. Это такой многолетний, в несколько сот лет, обращаю на это внимание, продолжающийся проект власть предержащих по искоренению вольнодумства в России. Повторюсь еще раз: театр — только частный случай. Возможно, случай, намозоливший властям глаза. Возможно, случай, касающийся слишком шумного, слишком суетливого, слишком какого-то экспансивного, слишком яркого сообщества. Но думаю, что это лежит в какой-то общей логике того, что сегодня происходит. Ты в начале формулировки этого вопроса упомянула огромные сроки, которые получают оппозиционные политики. Я бы сюда добавил еще журналистов и общественных деятелей. Да, действительно, это огромные сроки. Это сроки, которые, по сути, если разбираться, даются людям за то, что они имеют некую свою позицию и позволяют себе не соглашаться с позицией тех, кто сегодня находится у власти.
К. ЛАРИНА: Не бунтовать, а просто не согласиться. Это очень важная вещь.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Я ровно об этом же и говорю — что речь не о бунтовщиках, речь не о тех, кто совершает какие-то насильственные акции или призывает к этим акциям. Речь о том, что люди высказывают вслух свою позицию. При этом профессиональные политики — мы об этом уже говорили, — они к этому как бы приговорены. Приговорены судьбой своей, приговорены родом своих занятий. Потому что если они перестанут высказываться свою позицию, отличную от позиции власти, они перестанут быть оппозиционными политиками и перестанут быть политиками вообще. Здесь любопытно следующее. Любопытно то, что первые процессы, которые мы помним, 10-летней давности, тоже кокетливо прикрывали вот эту борьбу с несогласными какими-то притянутыми статьями. Идеальны экономические статьи. Таким образом за обвинениями экономического порядка прятали какие-то политические мотивы.
В последнее время, особенно за последний год с небольшим в связи с теми событиями, которые в России принято называть «специальной военной операцией», принято огромное количество каких-то законов, которые впрямую не позволяют людям под страхом уголовного преследования, впрямую запрещают им выражать свою точку зрения, если она не соответствует официальной. То есть власть как бы перестала стесняться этого. Власть, эти так называемые «народные избранники», уже не делают вида, у них нет необходимости вуалировать истинные мотивы, не знаю, преследований, гонений — как угодно это назови — по отношению к тем или другим людям. В том числе к людям, занимающимся культурой, в том числе к людям, занимающимся театром. Неслучайно вот так прямолинейно возникает эта история с оправданием терроризма в спектакле, где даже в страшном сне невозможно заподозрить наличие такого оправдания. Это определенное нагнетание. Это повышение градуса противостояния, повышение градуса взаимного неприятия.
Понятно, что сообщество культурное, сообщество театральное. не имея никакого инструмента сопротивления, может только возражать, озвучивать свои возражения — казалось бы. Но сейчас их (нас) лишили этого инструмента. Мы не вправе выражать свое несогласие, потому что… Мы видим, почему. Однако мне кажется, что раж, истерика этого сопротивления зашла так далеко, что это уже попытка искоренения не только свободы выражения мнения, но и свободы иметь мнение. То есть даже если ты молчишь, зашив себе рот — как в старом детском анекдоте про Винни-Пуха: «ничего плохого не сказал, а небось думал», — мне кажется, что просто какой-то истеричный характер этого противостояния сегодня приводит к этим оголтелым нападкам на театр и на людей театра. Я не в состоянии ничем другим это объяснить.
К. ЛАРИНА: Как это изменит вообще театральное пространство в России? Все это, все, о чем ты сейчас говоришь, с чего мы начали.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Это радикально изменит пространство, конечно. Потому что последние — не последние, предпоследние какие-то 1,5-2 десятилетия (я имею в виду 90-е и начало нулевых) научили людей не бояться или хотя бы на время забыть страхи. Они научили людей тому, что театр, принципиально и по определению будучи территорией свободы и территорией высказывания каких-то рискованных предположений, каких-то рискованных сентенций, как художественных, так и общественных, общественно-значимых — собственно говоря, он для этого и существует. Театральные люди и театральные институции поверили в свое право, поверили в то, что они могут, не прибегая к туманным иносказаниям, не прибегая к эзопову языку, впрямую общаться со своим зрителем на какие-то острые темы. Дискуссионные, может быть, темы, но тем не менее.
Более того, ты упомянула политический активизм. А некая логика развития перформативных искусств, исполнительских искусств в последние десятилетия заключает в себе тенденцию некоего стирания жанрово-видовых границ. Это и какие-то опыты документального театра, это опыты стендапов, это опыты в том числе политически ангажированного искусства. Это не изобретение сегодняшнего дня. Достаточно вспомнить, не знаю, Брехта и массу авторов, которые ровно на этом строили свой репертуар и свой художественный дискурс. Это несколько изменило нашу природу.
Сейчас нас заставляют стремительно вспоминать недавнее прошлое. И здесь я хочу высказать несколько романтическое предположение. Театр — некая неубиваемая сущность, по-моему. Его можно заставить измениться, можно заставить даже мимикрировать, можно заставить как-то адаптироваться к любым (подчеркну, к любым) условиям. Можно поселить страх, можно поселить уныние и чудовищную самоцензуру, неприличную для искусства вообще и для театра в частности. Но, тем не менее, люди есть люди, и в каждом случае требовать от них героизма было бы наивно и несправедливо. Все это может произойти с отдельными людьми, с отдельными институциями, с отдельными спектаклями, с отдельными фестивалями. Обстоятельства будут заставлять либо мимикрировать, либо уходить из этого пространства совсем. Но на их место непременно придут новые.
В России огромное количество талантливых художников. Несмотря на все процессы последнего времени, которые мы уже назвали, несмотря на релокацию огромного количества людей, которые вынуждены покинуть Россию, тем не менее, очень много талантливых, в том числе талантливых молодых деятелей театра, которые, возможно, не склонны к активному общественному дискурсу, которые совсем не склонны к политическому высказыванию…
К. ЛАРИНА: Но у них опыт свободы есть, извини меня — то, чего не было у нашего поколения.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Да. Строго говоря, театр, как и искусство вообще, в большинстве случаев все-таки не занимается прямым политическим или прямым социальным высказыванием. Хотя есть направление театра, которое так себя именует — социальный театр. Мы сейчас не будем давать дефиницию, потому что это отдельная большая тема, но театр, скажем так, лежащий более или менее в русле какой-то традиции, в общем-то, все равно оперирует образным рядом и, скажем так, взывает к добрым чувствам вообще.
К. ЛАРИНА: Я соглашусь с тобой, но послушай. Ты прости сейчас со сцены «Записки сумасшедшего». Или прочти то, что читает в своих программах замечательный Александр Филиппенко — действительно тексты, проверенные временем, классическая литература. Сыграй «Враг государства» Ибсена.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Ты совершенно права. Сегодня любой классический текст становится чрезвычайно актуальным и очень острым.
К. ЛАРИНА: Опасным!
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Становится острым и опасным именно в контексте вот этого противостояния, которое мы с тобой сейчас обсуждаем — нездорового, неестественного, нелогичного. Здесь уровень подозрительности и уровень опасности — я имею в виду, не опасности авторов художественного высказывания, а опасности тех, кто видит опасность в театре или видит опасность в искусстве, видит опасность в культуре — это, повторюсь еще раз, носит такой истеричный характер. Это не может быть всегда. Это достигнет какого-то своего апогея. И да, если это будет продолжаться еще долго, если это станет нормой, театр изменится до неузнаваемости. Театр вернется к каким-нибудь, не знаю, мутным 70-м годам.
К. ЛАРИНА: Может быть, даже и раньше. Может, и в 50-е.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Ну, в 50-е уж совсем не хотелось бы. Но к 50-м, я думаю, он и не может вернуться, потому что все-таки сегодня совершенно иначе устроено общественное поле, совершенно иначе устроено информационное поле. Зритель как бы свободен в своей любви к театру, он не прикован только к одному театру — как зритель, так и люди, которые делают театр. Сегодня все несколько иначе. Поэтому вернуться к абсолютно зачищенному полю 50-х или довоенных лет, наверное, все-таки уже невозможно. Но вот к какому-то застойному времени, времени непрямого высказывания — вероятно, да, вероятно, мы к этому идем. Радует ли меня это? Конечно, нет, такая несвобода. Но вопрос был задан так: чем это чревато? Вот думаю, что этим.
К. ЛАРИНА: У меня еще более пессимистичный прогноз, Потому что ты говоришь про время застоя — во время застоя все-таки возможно было работать. Пусть с тяжелыми бесконечными боями и битвами, но тем не менее. Это Эфрос, это Любимов, это Андрей Александрович Гончаров, который лучшие свои спектакли создал как раз в 70-е годы. Многих можно называть. Тот же Кама Гинкас… Можно называть многих людей. А вот сейчас то, что мы увидели… Для меня пример разгрома «Гоголь-центра» — опять мы возвращаемся к твоему детищу, — это же не просто закрытие театра или перемена. Собственно, люди, которые далеки вообще от театра, от этого жанра, от этого вида искусства, думают: «Ну подумаешь, Серебренникова убрали, его команду убрали, поставили новых». Это совсем не так. Мне очень хочется, чтобы люди это понимали. Это абсолютный разгром. Это можно сравнить с уничтожением Камерного театра. Какой это был год, 1949?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Да.
К. ЛАРИНА: И Таирова. Это тот самый случай, когда уничтожили не просто группу людей, которые занимаются театром, а театр как некую институцию. как некий образ, как какой-то невероятной символ. Целое направление театральное, по сути, было зачищено и уничтожено. И вот на эти руины приходят мародеры… Извините за то, что я так говорю, но я считаю, что это так: как на частоту 91,2 FM, когда-то принадлежавшую радиостанции «Эхо Москвы», пришло радио «Спутник» под руководством Маргариты Симоньян, которые теперь сеют свое черное дело с наших частот, так и в театр «Гоголь-центр» пришел новый хозяин, который сказал: «Вернем все в зад». Собственно говоря, этот пример для меня очень важен, который, я считаю, наше будущие, будущее российского театра представляет довольно печальным и страшным, а не застойным. Или ты не согласен со мной?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Ну, я уже сказал, как мне это видится. То, что происходит сейчас, прискорбно и трагично. Но я все-таки исхожу из того, что так не может быть всегда. Я исхожу из того, что на пике это противостояние приобрело совершенно фантасмагорические, совершенно дикие формы и масштабы, но это пройдет. Это действительно разгром, я согласен с этим словом. Мне даже кажется более точным слово «погром». По широте, по охвату, по количеству людей, по диким немотивированным поводам, по которым происходят все эти вещи, это все очень напоминает тривиальный погром. Но погромы заканчиваются — иногда кроваво, иногда с большими потерями, иногда с жертвами, — а жизнь продолжается. Еще раз напомню: ты задала вопрос, изменит ли это театр и как. Вот отвечая на этот вопрос, я не стану этого делать, но могу только повторить то, что уже сказал. Я разделяю твою эмоцию. Невозможно смотреть на происходящее без сожаления и содрогания и невозможно активно этому противостоять.
К. ЛАРИНА: Можно не участвовать. Я все время говорю: что может сделать человек — не участвовать,
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Но для тех, кто все-таки не мыслит себя вне профессии, для тех, кто не готов уходить из профессии, для тех, кто не готов уходить с арены российского театра, работающего в России (подчеркну, это именно так) — для тех полем борьбы, полем боя, если угодно, является их художническая честность, художническая принципиальность. Понятно, что они вынуждены будут как-то лавировать и ограничивать свободу своего высказывания — к сожалению, да. Я не могу априорно никого в этом упрекнуть, могу только глубоко сожалеть об этом.
К. ЛАРИНА: Мы почти час в эфире. Напомню, Алексей Малобродский сегодня наш гость. Дорогие друзья, хочу напомнить, я совсем забыла. Как уже профессиональный блогер и видеоблогер, я должна напоминать нашим зрителям, что нам нужны ваши лайки. Если вы театральные люди, приравнивайте это к аплодисментам. Вот сейчас как бы мы поклонились, а вы нам поаплодируете, пожалуйста, и поставьте нам лайки. Для нас это очень важно, тем более так работают алгоритмы YouTube.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Прости, пожалуйста, у меня есть возможность одной реплики?
К. ЛАРИНА: Мы еще не закончили. Подожди, еще не закончили. Я сейчас просто делаю небольшую паузу, чтобы обратиться к чату, поскольку я попросила людей называть города и страны, откуда нас смотрят сегодня. Думаю, что тебе это будет тоже интересно. Инна Фролова, Сан-Франциско. Дмитрий Смирнов, Сербия. «Спасибо большое, вы прекрасны!». Из Бразилии нас смотрят, из Хайфы нас смотрят, из Челябинска, из Баварии (из Верхней Баварии), из Испании, из Марбельи, из Усть-Каменогорска, из Львова (Украина), из Риги, из Тверской области, город Осташков, из Израиля, из Германии с благодарностью. Огромное спасибо нашим дорогим зрителям! Пишет Ирина еще: «Ксении и Алексею уважение за этот эфир». Реплику свою запомни. Я просто хочу еще один вопрос тебе задать, который тоже меня невероятно волнует. Мы с тобой говорим о репрессивной машине, о том, как власть и ее представители стараются себя обезопасить, отгородить, уберечь от любого выражения несогласия. Даже, как ты правильно заметил, просто в молчаливой форме, просто выражение лица. А вопрос мой такой к тебе, Леша. Скажи, пожалуйста, чем объяснить, что в этом гоне на искусство, на свободу искусства, на свободу высказывания, на свободу творчества, на свободу самовыражения принимают активное участие ваши коллеги по цеху? Я могу назвать их имена. Это тот же Юрий Мефодьевич Соломин, который выступил с инициативой судить за осквернение классики. То есть, как я понимаю, это такая идея практически статью Уголовного кодекса завести — «Глумление над классикой». Я уж не говорю про инициативы моего однокурсника Дмитрия Анатольевича Певцова, который является депутатом Госдумы. Ну, про Ямпольскую мы с тобой и в мирное время говорили, что это за персонаж такой. Как это объяснить? Как объяснить, что эти люди становятся теми самыми, которые готовы табуретку выбить из-под ног своих товарищей, которых привели на расправу куда-нибудь на виселицу? Как это объяснить, скажи мне, пожалуйста.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Ксения, я не знаю, как это объяснить. И честно говоря, поскольку никто из названных тобой людей и многих еще не названных мне не близок, меня судьба счастливо оберегает от трагедии…
К. ЛАРИНА: Разочарований.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Да, разочарований в каких-то близких и дорогих мне людях. Я не знаю, как это объяснить, и, честно говоря, не хочу как-то сильно погружаться в этот механизм. Ну не хочу. Мне кажется, что это даже с какой-то психогигиенической точки зрения для меня было бы правильно — не пытаться в этом разбираться. С уверенностью могу предположить, что всеми этими людьми (еще раз повторяюсь: это предположение, а не знание) все-таки руководит не искреннее убеждение и уж, конечно, не принципиальное служение, если угодно, своему делу, своему искусству. Потому что в этих поступках, в этих высказываниях есть принципиальное непонимание самой природы того дела, которым мы и они занимаются. То, что они делают, убивает это дело. Искусство как таковое, театр как таковой не может не быть немножко фрондерским или сильно фрондерским. Он не может не ставить под сомнение какие-то устоявшиеся, в том числе и официально объявленные нормы. Это ровно то, чем искусство, и искусство театра в том числе, обязано заниматься. Это, если угодно, такой регулярный чек — сомнения и попытки развенчать эти сомнения. Если говорить о социальной функции искусства, то, на мой взгляд, она заключается в этом. Более того, мне кажется, что грамотное общество, зрелое общество и власть, которую это общество над собой ставит, должны понимать, ценить и использовать этот механизм всех культурных институций. Использовать в свою пользу — для анализа, самоанализа и генерации каких-то верных решений и правильных шагов. К нашим реальностям это не имеет ни малейшего отношения, потому что там другие мотивы, другая степень истерики, другая степень противостояния, и поэтому есть только черное и белое, есть только свои и чужие — только этот водораздел, только так все делится. Высказывания Юрия Мефодьевича Соломина — это как раз крайнее… Как-то хочется избежать оскорбительных прилагательных. Это как раз крайнее выражение вот этого запредельного, неумного, противоречащего самой природе искусства отношения, которое лежит в русле истребления инакомыслия. Почему это делают люди преклонного возраста, обласканные властью, носители всевозможных орденов, званий, персональных пенсий, почетных должностей в крупнейших театрах и так далее? Наверное, можно предположить, что это просто какая-то природа. Это какое-то органичное слияние с властью. Тем более, что в актерской природе, в природе людей искусства некая театрализация жизни, некая такая способность к мимикрированию, в том числе иногда невинная — люди увлекаются этим. Что лежит в основе этого увлечения? Какое-то искреннее движение или осознанная или неосознанная, но такая сервильность, такое поддакивание власти: из соображений своей безопасности мы начинаем играть и заигрываемся. Еще раз повторюсь, что по отношению к немолодому Соломину я могу допустить, что это…
К. ЛАРИНА: Я умоляю, а молодых сколько таких же!
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Да, а вот молодых я понять не могу. Думаю, что это просто люди как-то столбят свое будущее в этой России будущего, как они ее видят. Они как бы принимают эту позицию. Они понимают, что сопротивление бесполезно. Они понимают, что нынешние тенденции пришли основательно и надолго, что это какая-то жизнь будущей страны и будущего русского театра, и в этом будущем нужно уже сейчас как-то расположиться максимально безопасно.
К. ЛАРИНА: Да, найти себе в местечко.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: В идеале с какой-то выгодой. Скорее всего, это так.
К. ЛАРИНА: Ты очень осторожно сейчас.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: По понятным причинам стараюсь избегать каких-то резких формулировок.
К. ЛАРИНА: Но ты же сорвался на Театр Вахтангова, Леша.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Сорвался, да.
К. ЛАРИНА: Почему? Почему именно позиция Театра Вахтангова тебя так возмутила? Что не так?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Не позиция театра. Я не понимаю позицию театра. Меня задело то, что человек, который озвучивал эту позицию и который сегодня как бы авторизует собой театр, что он такой род современного гуру профессии. Есть театральное дело в суде, а есть театральное дело как профессиональная область, как раздел театроведения и практической работы в театре. Это уважаемый человек, активно присутствующий в общественном поле и активно поощряемый профессиональным сообществом. И меня задело некое двуличие, некая двуручность позиции даже не его и не театра как такового, а нашего сообщества. Эмоция была такая. При этом я тоже старался быть предельно деликатным и не ожидал такой ответной реакции. Но, в общем-то, думаю, что это было довольно глупо с моей стороны, вообще говоря. Знаешь, как говорит один мой знакомый, не мечите бисер перед своими ребятами.
К. ЛАРИНА: Спасибо Лене Дитрих за донат, спасибо Анне Эрмансон за донат. Спасибо вам, дорогие девочки! Надеюсь, что у вас будут последователи, у ваших замечательных порывов. Наверное, будем двигаться к финалу. Алексей Малобродский помнит реплику, которую он должен произнести.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Я не должен, я хочу. Я хочу и знаю, что это нужно. Я хочу вернуться к ситуации, которую ты обозначила как «второе театральное дело», к ситуации Жени Беркович и Светы Петрийчук. Я хочу сказать о том, что мы все должны помнить и сопровождать этих людей в их нелепом, опасном и несправедливом приключении, должны им помогать. Мы должны поддержать их. Мы должны поддержать их сочувствием. Мы должны поддержать их по необходимости материально, потому что из желания не быть никак ангажированными защита Жени отказалась от помощи любых благотворителей, которые могут оказаться как-то политически или иначе ангажированными. Это только наше, только общества и только театрального сообщества, дело. Девочкам необходимо писать письма. Это очень просто. Сейчас работает этот сервис «ФСИН-Письмо». Им нужно писать. Просто я знаю стрессовую ситуацию человека, который вдруг оказывается оторванным от работы, от своего дела, от своих родных, от своих друзей, который оказывается в ситуации оскорбления несправедливым обвинением. Люди нуждаются в поддержке. Это нужно им, это нужно нам. Мы должны показать им, что они с нами, а мы с ними, что мы их помним, что мы их не бросим. И мы должны показать обвинению, суду, органам системы исполнения наказаний, в системе которых находится изолятор, где сейчас находятся девочки, что у наших друзей есть огромная поддержка. Я постоянно думаю о них, я постоянно пишу им и призываю вас делать то же самое — писать им, писать о них. Призываю читать тексты светиных пьес, смотреть этот спектакль. Он существует где-то в сети в записи.
К. ЛАРИНА: Да, абсолютно в открытом доступе можно посмотреть.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Просто для того, чтобы понимать, иметь личное представление о высокой степени надуманности и несправедливости…
К. ЛАРИНА: Абсурда. Я поддерживаю призыв Алексея и скажу, что мы обязательно у нас в комментариях разместим для вас, дорогие друзья, все ссылки, адреса, как написать «ФСИН-Письмо». Это очень просто. Пишите! Это очень важно, чтобы люди себя не чувствовали брошенными и одинокими. И спектакль «Финист Ясный Сокол» тоже можно увидеть в сети. Повторю, его выложили в открытом доступе. Тоже дадим обязательно ссылку. Скажи, для тебя важно было, что тебе пишут, важно, что про тебя говорят? Это действительно помогает?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Разумеется, конечно. Чрезвычайно важно. Не буду долго на этом останавливаться, но это просто спасительно в каких-то случаях может оказаться.
К. ЛАРИНА: Я добавлю еще к лешиному призыву (имею право это сделать, поскольку не являюсь частью театрального сообщества России, а отдельно существую, не внутри), что, конечно же, мне кажется, это тот самый случай проявления солидарности, милосердия, поддержки, которые просто обязаны каким-то образом выразить и Союз театральных деятелей, и коллеги во всех возможных вариантах. Я, правда, не знаю, какие варианты сейчас возможны. Понятия не имею. Но они наверняка есть. Хоть что-то есть. Просто так не замечать этого нельзя. Я боюсь знаешь что еще, Леша? Сейчас будем заканчивать, просто бросили немножко эту тему. Что может быть дальше? Конечно, они там не будут всех сажать, безусловно. Зачем им, в конце концов? Не будут они сажать каждого второго режиссера, автора, поэта, писателя — это совсем уже какой-то бред сивый кобылы. Но то, что они могут под это дело вернуть те самые институты цензуры, которые существовали при советской власти… В виде Гослита — что ни один текст не будет напечатан, произнесен вслух без «лита». Во-вторых, конечно же, то, о чем они мечтают, все эти люди, которых мы с тобой называли, в том числе из профессионального сообщества, которые сегодня выполняют функции цепных псов режима — это так называемые комиссии, которые будут принимать или не принимать спектакли, система всяких бесконечных правок… Вот это вполне возможно.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Ксения, я улыбаюсь, потому что ты, предвосхищая некое неприемлемое будущее, говоришь о вещах, давно свершившихся.
К. ЛАРИНА: Да ты что?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Разумеется, мы живем в этой реальности. Главлит благополучно заменил собой Роспотребнадзор, в общем-то, уже оформляющийся в целую институцию — институт стукачества, институт доносительства. Сейчас время неких гибридных форм, гибридных решений. Необязательно устраивать памятное еще нам репертуарное совещание, необязательно устраивать приемку спектаклей. Уже давно не только суды и органы так называемого правопорядка, но и органы власти, в том числе органы управления культурой, пользуются, условно, «телефонным правом». Уже давно продавливаются руководители театров не через какие-то институты официальной цензуры, а у любого руководителя театра, мы знаем это прекрасно, есть контракт, по которому тебя могут уволить в течение дня без объяснения причин. Для людей, которые дорожат своим местом или не готовы рисковать по любым причинам, это мощнейший инструмент. Ну и так далее. Не будем обманываться, мы живем в этой реальности.
К. ЛАРИНА: Как ты для себя определяешь вообще свое место в этой соляной кислоте под названием «современная российская культура»? Ты продолжаешь заниматься своим делом, у тебя получается?
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Я скажу так: конечно, не получается. Конечно, не получается так, как хотелось бы. Я не готов сегодня как-то чеканно определить свое место. Я, скажем так, его ищу. При некотором везении, при некотором благоприятном стечении обстоятельств, если я смогу проявить какую-то пластичность и мудрость, может быть, я его найду — таким образом, чтобы оно не противоречило моим представлениям о добре и зле. Ну или не найду. Тогда меня временно или навсегда в этом пространстве не будет. Однозначно не могу тебе ответить.
К. ЛАРИНА: Спасибо тебе большое, дорогой друг! Напомню, это Алексей Малобродский. Спасибо за этот час. Сколько — 1 час 18 мы провели в прямом эфире. Спасибо нашим зрителям за то, что нас смотрели. Хочу напомнить вам, что мы остаемся в записанном виде, и вы можете, дорогие друзья, опять же, и лайк поставить и комментарии писать. Не забывайте, я всегда стараюсь на комментарии отвечать. Напомню также, что мы выходим на нашем канале 3 раза в неделю. По субботам у нас творческие встречи, в понедельник программа «Человек без телевизора». Я буду одна — в последнее время у нас так получилось, — и приглашаю вас к разговору в 19:00 в понедельник. По средам у нас эфир политический, и на сей раз моим гостем в среду будет Константин Эггерт, также мой товарищ и коллега, которому есть что сказать. Спасибо, Леша, большое! Большой привет семье! Я надеюсь, нас посмотрели и в Израиле близкие люди, которые нам обязательно потом напишут свой отклик, как мы себя вели.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Нелицеприятный, возможно.
К. ЛАРИНА: Спасибо! Большой привет Татьяне передавай. И пусть что-то получается, пока есть силы, пока есть возможности и пока действительно эта красная линия не достигла еще своего критического момента, когда человек рискует захлебнуться. Нет, я знаю точно, что Алексей Малобродский не сможет существовать в том пространстве, которое не позволит ему быть честным перед вами, дорогие друзья. Это уж точно.
А. МАЛОБРОДСКИЙ: Ну вот, ты знаешь. Спасибо, Ксения, спасибо, зрители! До свидания, всем всего хорошего!
К. ЛАРИНА: Счастливо!