«Давай голосом»: Истории антивоенных россиян, чьи близкие погибли на войне

Олеся Герасименкожурналист

Илья Азаржурналист

Вообще это как раз, мне кажется, эти люди, которые где-то ко второму, к третьему году войны перешли на позицию, что войну начинать было не надо. Ну, некоторые сразу на этой позиции были. Войну начинать было не надо, но раз уж она происходит, то надо свою родину защищать, какой бы она ни была. Мне кажется, это один шаг до этой позиции…

Подписаться на канал Давай голосом

Поддержать канал Давай голосом

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Всем привет. Это подкаст «Давай голосом», в котором мы слушаем лучшие журналистские расследования и репортажи о России и беседуем с их авторами. Меня зовут Олеся Герасименко, я ведущая этого подкаста, и я должна предупредить, что он помечен отметкой 18+, из-за меня. А также настоящий материал произведен, распространен и направлен иностранным агентом Олесей Михайловной Герасименко, либо касается деятельности иностранного агента Олеси Михайловны Герасименко.

ИЛЬЯ АЗАР: Ну и тут еще я, Илья Азар, журналист. Мы сегодня будем слушать текст, который называется «Его не украинцы убили, его Путин убил». О том, как живут россияне, которые не поддержали войну, но потеряли на ней самых близких людей. Вышел текст в издании «Люди Байкала». Авторка находится в России, поэтому анонимна в связи с этим, как и ее герои, впрочем, тоже. Ну что, Олеся, опять про войну?

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Опять про войну. Мы когда выбирали на этой неделе, что читать, я начала дискуссию с фразой «я больше не могу писать, читать и слушать про войну», а в итоге мы закончили с несколькими текстами, которые ровно про неё и куда-то из этой ловушки, наверное, уже не деться.

ИЛЬЯ АЗАР: Но, кстати, фаворитом-то в нашем, так сказать, обсуждении текстов, которые стоит послушать и обсудить, был другой текст про войну. Просто поскольку он посвящён соседнему государству, нашему подкасту не проходит.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Но мы можем обсудить его в будке гласности.

ИЛЬЯ АЗАР: Да, поскольку теперь есть у нас такой формат, я думаю, что это сюда идеально впишется как раз.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну давай, кто будет первым орать?

ИЛЬЯ АЗАР: Орать? Это мне вообще не свойственно. Я очень спокойный, тихий человек. А что ты вообще хотела бы орать-то? Я, честно говоря, у меня такой нет реакции.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну, даже не орать. Мы будем сейчас обсуждать текст «Медузы» о том, какой цензуре и какому давлению подвергаются наши украинские коллеги, украинские СМИ со стороны властей Украины. Кстати, у меня тут только положительные оры, что называется. Я ужасно рада, что на «Медузе» такой текст вышел, и выражаю за это огромное уважение коллегам. Я думаю, сложно принято решение и о публикации, и о выборе темы, и работа сложная, наверное, пошла.

ИЛЬЯ АЗАР: Да, я думаю, что там это заметно хотя бы потому, что почти все собеседники, по-моему, кроме моей старой знакомой Екатерины…, по-моему, все анонимные собеседники.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Да-да, только европейцы там еще.

ИЛЬЯ АЗАР: Ну, я имею в виду именно украинские журналисты.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну, а читать-то грустно было. И каждую строчку я понимаю, разделяю. И в какой-то момент, когда там вообще одинаковая какая-то картина описана с темниками, запретом на общение с источниками и прочим, одинаковая с Россией до начала войны. Потому что, конечно, в России с началом войны цензура стала полноценной, полнокровной и не сравнится, слава богу, для украинцев, с тем, что происходит в украинских СМИ. Но мне стало ужасно жалко. Блядь, мне так нас всех жалко, если честно. Господи, нас, я имею в виду людей, которые выбрали эту профессию.

ИЛЬЯ АЗАР: Как раз ты сейчас верно заметила, что я просто, если честно, я не то чтобы видел какое-то масштабное обсуждение этого текста, хотя, возможно, оно и было.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я тоже не видела.

ИЛЬЯ АЗАР: Но мне кажется, что люди, которые более пророссийские настроены, так скажем, они, прочитав этот текст, наверное, сказали бы, что у них то же самое, что в России. Но действительно, ты правильно заметила, я бы сказал, что их ситуация приблизилась к довоенной России.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: К 14 году.

ИЛЬЯ АЗАР: Но зато в России ситуация ушла намного дальше. И вообще такая ситуация, как в Украине, невозможна. В России там просто журналисты либо полностью соблюдают всю цензуру. И даже я не уверен, что сейчас… Признаться честно, особо некого читать в России. Из СМИ я имею в виду тех, которые продолжают полноценную работу в России, а не работают со стрингерами.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Это невозможно.

ИЛЬЯ АЗАР: Я просто не знаю, ведут ли они какие-то заметки про коррупцию, или это сейчас все тоже умерло. Наверное, просто условно РБК или Ведомости продолжают заниматься такой работой.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я ничего там не видела. Я специально очень сильно, если честно, слежу за новостями, потому что, ну, казалось бы, помимо войны есть еще ряд тем. Ничего там нет. Ничего там нет. И мне ужасно жалко коллег, которые там работают. Я, кстати, к ним не испытываю ничего, кроме сочувствия. Это тяжело. А украинские СМИ…

ИЛЬЯ АЗАР: Я, кстати, не испытываю к ним сочувствия, подожди. Пусть они там не работают.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну, поори про это.

ИЛЬЯ АЗАР: Я просто как человек, который работал достаточно долго в «Коммерсанте», в том числе в то время, когда нам это было уже не очень правильно делать, защищаешь подобный выбор.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Что? Господи, у меня нет сил с тобой спорить.

ИЛЬЯ АЗАР: Ну как, с прихода в «Коммерсант», в принципе, работать там уже я бы не стал. Это не потому, что, я не знаю, меня такого лоха туда никто никогда не взял бы, я всем вам завидую. Просто тогда уже независимое СМИ перестало быть таким на 100%.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я ушла, когда поняла, что есть цензура. Цензура для меня появилась в 2014 году. Я ушла в декрет. Потом уволилась.

ИЛЬЯ АЗАР: У мужчин нет такой возможности.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну, это была не главная причина моего декрета.

ИЛЬЯ АЗАР: Ну ладно, что ты хотела сказать про украинские СМИ.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я хотела сказать, что у них сейчас как раз из того, что я прочитала, очень совпадает с моими ощущениями ровно 2014 года в России, в «Коммерсанте». Вот ровно все то же самое, да. Я понимаю, что пропагандисты могут поднять на вилы этот текст, сказать, вот смотрите, там тоже нет никакой свободы слова, но это пропасть в 10 лет между тем, что происходит в украиноязычных СМИ и русскоязычных. Конец, кстати, довольно оптимистичный у текста. Обычно я не разделяю оптимистичные такие концовки, а тут… Ну, как бы сам факт того, что они об этом говорят, ругаются, спорят, ходят на какие-то встречи с европейскими, значит, чиновниками и открыто на это жалуются, уже означает, что свобода слова есть. Просто она дорого стоит корреспондентам. Но она есть. В России ее нет. Так что… Но все равно болезненный материал.

ИЛЬЯ АЗАР: Ну да, но тут можно пообсудить тот факт, что идет война, и, наверное, в условиях войны государство может оказывать большее давление на общество. Единомыслие не началось

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Там же все упирается совершенно в одно. Ни один из этих коррупционных скандалов, который описан в этом тексте, не посвящен фронту или критике методики боевых действий или еще что-то, они все пытаются запрятать коррупционные скандалы, что действительно смешно, потому что это как раз главная проблема украинская при вступлении в ЕС, коррупция. Поэтому говорить, что идет война, поэтому можно, я на самом деле поняла полную цензуру и вот эти проблемы с въездом в окопы и сложной аккредитацией, тут у меня меньше вопросов, потому что действительно государство в состоянии войны имеет право. А вот почему нельзя писать про разграбленные госзаказы, тут я не понимаю.

ИЛЬЯ АЗАР: Да, ну про это, собственно, всегда на Украине писали. Просто всегда и в Украине писали, и на Украине писали. Но там постоянно менялась власть, и в силу этого, в том числе и в журналистике, было больше свободы. Просто поскольку сейчас ситуация такая, что президент остался… даже не будем обсуждать, сколько это легитимно, но он остался на неопределенное количество времени, и выборы нельзя сказать, когда будут, то я думаю, они почувствовали еще и поэтому большую свободу в своих действиях.  Ну, просто сама все природа власти-то, она везде одинаковая.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Вот, смотри, ты буквально дошел до этого тейка.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Какого? Да, я просто только что был еще и в Молдове, где тоже всегда была демократия, хотя и специфическая такая очень, ну, в смысле, прямо такая близкая к анархии местами. Но и там тоже демократическая власть сейчас ведет себя не супердемократично.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Есть ли какие-то примеры, есть ли какие-то механизмы, где это получилось нормально? Мы как раз обсуждали это с моей коллегой, наверное, уже бывшей коллегой Наташей Морарь, которая пошла в президенты, правда, проиграла, но она говорит, что это игра в долгую. Вот, мы как раз обсуждали, что вообще возможно ли вообще это, демократия. Ну, в смысле, не демократия, а режим.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Отсутствие давления на критиков.

ИЛЬЯ АЗАР: Да, чтобы сменилась авторитарная власть, на ее место пришли какие-то другие люди и начали действовать как-то демократично. Или это все ненадолго.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: И что сказала Наташа Морарь?

ИЛЬЯ АЗАР: Ну, она погрустила, что в Молдове так не получилось, а найти какой-то пример мы не смогли. И более того, везде, когда где-то происходили какие-то позитивные изменения, они скорее были связаны с некой либеральной диктатурой, так скажем. Типа Сингапура там. То есть без нее не выйдешь из такого режима.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Тогда предлагаю вернуться к нашим цензурным баранам и с нашим анонимным автором, обсудить текст, где анонимные герои рассказывают, как их семьи развалила война. Может, нам тоже анонимный подкаст вести?

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Да мне уж поздно.

ИЛЬЯ АЗАР: Ну, просто будем говорить. Здравствуйте, мы неизвестные.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Здравствуйте, здесь я.

ИЛЬЯ АЗАР: И я.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: И Алевтина Пугач тоже станет анонимной.

ИЛЬЯ АЗАР: Но пока она не анонимна, она прочитает текст под своей фамилией.

АЛЕВТИНА ПУГАЧ: «У нас забрали всё, всё будущее. Наша семья живет, как страна. Страна по течению плывет — вот так и мы живём. Планы строить бессмысленно. Растет дочка [моего погибшего племянника Виктора]. Отличная девчонка, крепкая, весёлая. Она подрастёт и спросит, где папа. Ей нужно будет объяснить, как и зачем он погиб. Самое главное, зачем, понимаете? Зачем это всё? Это бессмысленно. Чудовищно и ужасно», — говорит Андрей Захаров.

Андрею 47 лет, он фотограф из Калининграда. Вот уже год как он пытается принять смерть своего племянника Виктора. «Я же его на руках носил», — плакал Андрей, когда узнал о его гибели.

Когда Витя родился, Андрею было 12 лет. Они жили с родителями в одной квартире в посёлке под Читой, дядя-подросток укладывал младенца спать. На седьмой год мать Вити, старшая сестра Андрея, уехала из Читы работать в Иркутск: «Она приезжала, уезжала, личную жизнь пыталась устроить. Моя мать, его бабушка, Витю воспитывала».

Андрей говорит, что Виктор рос скрытным. «Он не хвастался — он молча брал и делал. Молча записался в спортивную школу. Когда получал водительские права, никому ничего не сказал, сестра знать не знала, что он в автошколу пошел. Потом сказал: „Я получил диплом“. Он поступил в колледж на автомеханика. Сестра была просто в шоке, что он настолько самостоятельный парень был», — описывает Андрей.

Виктор, по его словам, жил по принципу «надо так надо». От армии косить не пытался, отслужил два года. Занимался борьбой. Любил мотоциклы.

Виктор работал на производстве полуфабрикатов, разделывал мясо. Там и познакомился со своей будущей женой — оказались в одной смене, разговорились, сошлись. Девушка забеременела, Виктор взял квартиру в ипотеку — родственникам, как обычно, рассказал, уже когда накопил на первоначальный взнос, выбрал подходящий вариант и подписал договор.

«Напишешь, позвонишь: „Ты как?“ — „Да потихоньку“. „Ну расскажи что-нибудь“ — „А что рассказывать?“ Вот такой он был человек», — говорит Андрей.

У Виктора осталось несколько заброшенных страниц в соцсетях. Немного фотографий — почти все с мотоциклами. Музыка — «Король и Шут» и «Ночные снайперы». В основном, лента состоит из мемов. Например: «Откладываю 100 рублей после каждого секса с девушкой на подарок ей на день рождения. Пока ей светит шаурма».

Как Андрей ничего не знал о планах племянника на жизнь, так и Надежда Климова, эмигрировавшая по идеологическим соображениям после начала войны, ничего не знала о планах своего сына — на смерть.

«Мне пришлось общаться с ними, российскими военными. Для меня это было неприемлемо, это люди, которых я презирала, думала: „Орки идут“. И в числе этих орков оказался мой сын. Он такой же орк для других. Я не могу закрыть на это глаза, начать, как многие делают, оправдывать», — говорит Надежда.

Климовой за 50, она сидит у себя дома в Испании, курит и вспоминает судьбу своего сына Антона с младенчества до смерти в 33 года. Как будто перебирает события тонкими пальцами, спрашивая: «Могло ли это повлиять на то, что он подписал контракт?»

Надежда родилась в Курской области. Рано вышла замуж, родила ребёнка и быстро развелась. Когда Антону не было и пяти, Надежда челночила, моталась между Курском и Польшей. Потом работала в магазине, а когда Антону было 8 лет, Надежда нашла работу в Испании («Всю правду не могу вам рассказать, 90-е годы…») и там вышла замуж, но каждые 3-4 месяца приезжала в Россию, звала Антона с собой в Испанию — но её мать была против, да и сам Антон не хотел уезжать.

«Уехала, потому что денег не было совсем. Я блинчики делала на воде, на 1 сентября шила Антону костюм из каких-то кусков ткани», — говорит она.

Бабушка Антона упрекала дочь, а внуку говорила, что он брошенный: «Ни отца у тебя, ни матери».

«Антон был немного застенчивым, достаточно послушным. Он был податливым, может быть, ведомым. Не создавал проблем. Я очень много анализировала, естественно, у меня было чувство вины, я боялась, что он чувствует себя нелюбимым сыном из-за моего отъезда», — говорит Надежда.

Когда Антон был подростком Надежде стало казаться, что сыну не хватает «какого-то стержня, какой-то жилки». Когда Антон окончил школу и поступал в университет, Надежда развелась со вторым мужем и вернулась в Россию, вскоре снова вышла замуж. Работала переводчицей, у мужа был свой бизнес. Антон выбрал факультет международных отношений: знал итальянский, английский и ему казалось, что он разбирается в политике. Но на пятом курсе Антон бросил учёбу и пошёл в армию. При этом, по словам Климовой, у Антона никогда не было идей «Не служил — не мужик». Просто пошёл, потому что надо было идти.

«Он не мог преодолевать трудности. У него была задолженность по английскому языку, и хотя я оплатила ему репетиторов, он взял и на все подзабил», — говорит Надежда.

Она много размышляла, не вредит ли сыну тем, что всегда готова ему помочь и решить его проблемы: «Я себя обвиняю, что я слишком много вкладывала. С другой стороны, сколько детей, которые благодаря тому, что их родители их толкают вперед, по жизни нормально идут?»

После армии Надежда купила сыну квартиру в Курске, но взрослая жизнь, по её словам, Антону плохо давалась: кредиты, работы, на которые берут без специальных навыков, вроде продавца или оператора колл-центра.

«Он быстро уставал от такой работы — не физически, а морально. Ему всегда было очень тяжело ходить по собеседованиям. Может быть, из-за стеснения. Естественно, никогда не хватало денег. Отношение к деньгам тоже было немного безответственное, по принципу: если денег нет, нечего их экономить. Может быть, рассчитывал на меня, знал, что я всегда рядом, всегда помогу в трудной ситуации», — описывает Надежда.

В 25 лет Антон женился — Надежда была безмерно рада, ей казалось, что теперь «всё будет более благоразумно». Через год развелся. Жил то у себя в Курске, то вместе семьёй Надежды, её мужем и дочкой, сестра младше Антона на 20 лет. В общий бюджет не вкладывался, продукты не покупал, за коммуналку не платил. Работал, где придётся, и видел, как считает мать, в своей жизни всё меньше смысла. Последние годы посещал храм Кришны.

«Он искал себя с подросткового возраста, и мне было отрадно, что где-то он пытается найти Бога, хотя сама я не воцерковленная, но не казалось, что это поможет ему выйти из какой-то внутренней пустоты», — говорит Надежда.

Судя по комментариям Антона в соцсетях, он много времени проводил в группах, посвященных автомобилям, объяснял в комментариях достоинства и недостатки новых «Мазерати» и «Лексусов». Считал, что Бог — это личность, с которой можно выстроить отношения, и часто ругал имперсонализм (философию безличности — ЛБ). Увлекался конспирологическими теориями. Фотографировал «химиотрассы» в небе над Курском (согласно одной из теорий заговора, с самолетов распыляется некая вредоносная «химия», которая и образует след в воздухе, который мы видим).

Верил, что англичанин Джон Сёрл изобрел у себя в подвале вечный двигатель, но глобальная наука в нём оказалась не заинтересована — опять же из-за заговора. Называл Европу «гейропой». Ратовал за отказ от мяса, рыбы и яиц, говорил, что нехватку питательных веществ, которые человек потребляет вместе с животной пищей, выдумали ученые-сатанисты на грантах от корпораций (по словам Надежды, сын пытался отказаться от мяса, но курицу ел). Слово «сатанисты» вообще употреблял достаточно часто. Считал, что люди не должны уничтожать животных ради пищи, и если неразумному волку можно убить корову, то разумному человеку — уже нельзя. Несмотря на все свои убеждения, осенью 2023 года он пошел убивать людей.

Утром 24 февраля 2022 года дядя Виктора Андрей Захаров пил кофе и смотрел по телевизору обращение Владимира Путина — о проведении «специальной военной операции». Андрей вспоминает, что у него был «какой-то нервный смех».

«Я смотрю на Путина и говорю: „Ой дурак, ой дурак, что делает?“ Просто какой-то сюр, это нереально, это снится. Ну так не бывает. Этого просто не может быть. Моя позиция сразу была, что всё очень однозначно. Я был против этого», — говорит Андрей.

А вот его сестра Софья, мать Виктора, сразу сказала: «А я верю нашему президенту, я считаю, что это правильно».

«Для меня это было удивительно. Она считает, что на нас напали, мы должны были предупредить, предотвратить», — говорит он.

С друзьями, поддержавшими войну, Андрей перестал общаться.

С племянником Виктором о войне не говорил. К февралю 2022 он уже переехал из родной Читы в Калининград, поэтому с Виктором либо переписывался, либо просто узнавал новости о его жизни от сестры. Племянника называет аполитичным.

«Виктор отслужил срочную, и всё. Он не был фанатом войны, не увлекался холодным оружием, стрельбой. Он занимался спортом, да, но чтобы камуфляж купить, берцы — нет. Он был мирным гражданским парнем. Никогда не интересовался политикой. Его интересовали мотоциклы, техника, автомобили. Война, президент, Украина, Крым — это было очень далеко от него», — уверен Андрей.

И у Надежды, и у ее мужа есть гражданство Испании, поэтому время от времени они думали об эмиграции — но не всерьез. Реальные планы были связаны только с Россией. 24 февраля 2022 года застало их в новом доме, куда они въехали всего четыре месяца назад: «Мы вылизали этот дом, представляли себе там будущее, чтобы туда приезжали дети».

Надежда говорит, что когда началась война, она «ужасно страдала», и не понимала, почему реагирует настолько эмоционально — с Украиной её ничего связывало, кроме одного давнего отпуска в Ялте ещё до аннексии Крыма.

«С утра вставала, шла гулять с собакой, наушники в уши, и слезы. Просто не передать. Состояние какого-то отчаяния, боли и страха. Я не понимала, я какая-то ненормальная? Со мной что-то не то? Потом я начала слушать ту же Петрановскую и поняла, что у многих то же самое, и моя реакция — нормальная», — описывает она.

В итоге супруги уехали в июне 2022 года. Подготовились: продали машины, потом ещё трижды приезжали и перевозили мебель.

«Мы купили маленький прицеп, наш дом, который собирали по кусочкам, разобрали, загрузили на этот прицеп и поехали. Мы знали, что едем в Испанию, а куда именно — не знали. Приехали, оставили этот прицеп в кукурузе где-то», — говорит Надежда. В Испании они купили недвижимость, которую сдают туристам — на эти средства и живут.

Антон, по словам Надежды, уезжать отказался и занялся «рационализацией зла». Говорил: «Да везде войны, всегда умирают люди, это период Кали-юги (Кали-юга — одна из эпох в индуистском временном цикле, которая характеризуется падением нравственности, — ЛБ)». Называл Россию хорошей могучей страной со второй армией мира. И в то же время жаловался: «Как эти буквы Z надоели на всех зданиях». И говорил, что не понимает, почему украинских солдат называют боевиками, если это такие же молодые ребята, которых призвали.

«Он не был зомбированным, но у него были какие-то свои, мне непонятные, рассуждения», — пытается объяснить Надежда.

Бабушка Антона, мать Надежды, с которой он рос, заняла абсолютно провоенную позицию. «Да, там нацисты, фашисты, надо убивать, резать», — передает её слова Надежда.

У Андрея Захарова сразу после начала войны появилось ощущение, что это надолго. На второй месяц вторжения во дворе, где живут родители Андрея и Софьи, обсуждали смерть соседа на фронте.

«А что, если объявят мобилизацию? — думал Андрей весной 2022-го. — Виктор же попадает на 100%. Он же здоровый. У него заболеваний никаких. Он идеальный боец».

Когда в сентябре мобилизацию действительно объявили, Виктору повестку вручили на второй день.

«Он был таким, что, если надо, так надо. Он не был трусом. А другой вариант был — тюрьма. А у него квартира в ипотеку. А жена на сносях, а ребенок? Если его посадят, кто будет их содержать? У него была ответственность перед семьей».

Никакого обмундирования Виктору не выдали. Вся читинская часть семьи побежала по военторгам, Андрей из Калининграда помогал деньгами.

-Каково собирать на войну близкого, если ты сам против войны, — спрашиваю Андрея.

-Ну что значит, каково? А как оставить человека голым-босым? Если так получилось, нужно обеспечить его нужды. А как по-другому? Были семьи, которые не могли обеспечить. Уходили в кедиках в зиму.

Андрей говорит, что гордится тем, что Виктор оказался не трусом: «Его призвали, и он не стал уклоняться, у него характер был такой, что надо — значит надо». Фразу «надо — значит надо» по отношению к своему племяннику Андрей произносит неоднократно.

— Если бы он поехал не в военкомат, а в Верхний Ларс? Он был бы трусом?

— Правильно бы сделал. Если бы уехал, он бы сохранил себе жизнь, он смог бы строить своё будущее. Но он не мог не подчиниться приказу, он был в этом плане законопослушный. Надо — значит надо.

Месяц Виктор провел в учебке. Отпросился на сутки — расписался со своей девушкой.

«Когда он ушел, мы начали каждодневный отсчет. Не то что воюет и воюет. Нет, мы только заклинали: „Ищи возможность написать, что жив“. Он ходил по лесам, искал связь, звонил, писал. Подробностей не говорил, просто: „Идем на позиции, будем двое или трое суток“. Вот мы ждём, трое суток прошло — написал: „Вернулись“. Слава Богу, вернулись. Два дня отдыха — потом опять отправляют. И чем дальше, тем интенсивность возрастала. Вот так и жили. Это просто ад», — говорит Андрей.

Как рассказывал семье Виктор, первые полгода мобилизованных старались не бросать на первую линию. А на втором полугодии «началась суета».

Андрей ездит к родственникам раз в год — добираться из Калининграда в Читу недёшево. В 2023 году он буквально на неделю разминулся с Виктором — тому внезапно дали отпуск в конце лета. Они смогли только несколько раз созвониться по видео.

Андрей говорит, что с фронта племянник вернулся уже другим человеком. Раньше Виктор осуждал тех, кто любит выпить, говорил: «Да ну, бухать, зачем это нужно, херня какая». А в отпуске стал каждый день пить водку. «У него уже психика была надломлена», — считает Андрей.

На вопросы родни о войне Виктор отвечал неохотно, только отмахивался: «Тебе оно надо это дерьмо?» Андрей спрашивал: «Вы между собой обсуждаете, какие у вас настроения?» Виктор бросал в ответ: «Да какие настроения, никто нихера не понимает, зачем мы тут находимся». Сказал: «Не смотрите телевизор. Вообще. Выключите и не верьте ни одному слову, которое там говорят»«.

Пока Виктор был в отпуске, семья обсуждала: «Давайте ему руку сломаем, чтобы хотя бы какое-то время…» Он говорил: «Нет. Что про меня скажут пацаны, которые там остались?»

«У меня была мысль в последней беседе, когда я давал ему напутствие, сказать, чтобы он не возвращался туда, но я видел его глаза — они и так почему-то были очень грустные. Я подумал, что это бессмысленно. У него уже был аргумент: „А как там пацаны?“. Не имело смысла его отговаривать. Он если принял решение, то принял. Заднюю он бы не дал», — вспоминает Андрей.

Когда объявили мобилизацию, Надежда Климова была в отчаянии, потому что по всем признакам Антону должна была прийти повестка.

«И я написала очень длинное письмо, посыл был такой: „Нужно прятаться, уезжать, не идти на эту войну, потому что это не твоя война“. Я написала о вещах, которые потом и случились: что ты не успеешь взять в руки оружие, как тебя просто убьют, и ты будешь гнить в полях. И я не помню, что он ответил мне на это. Он боялся повестки, но сказал: „Я как крыса бегать не буду“», — вспоминает Надежда.

Но повестка не пришла и через несколько месяцев Надежда успокоилась. Она часто переписывалась с сыном. В октябре 2023 Надежда отправила Антону какие-то видео с ретро-машинами, а потом со стареньким домашним котом, который перебрался в Испанию вместе с Надеждой.

Антон не ответил, Надежда заметила, что сообщения в мессенджере отмечены недоставленными. Тогда она позвонила, Антон сбросил, а потом написал сообщение: «Все ок. Я в армии. Контракт. Прости, если что». Надежда только спросила про срок контракта — и больше ничего написать не смогла.

«Для меня это было как гром среди ясного неба. У меня была истерика. И злость, и отчаяние. Я сходила с ума. Как будто — да даже не как будто — он подписал контракт с дьяволом. Как он вообще мог? Зная мое отношение? Первое у меня было даже не переживание за него, а злость», — говорит она.

Мысль о том, что Антон в опасности и может погибнуть, пришла позже. Первые дни Надежда думала только о том, что сын её предал. «Это как нож в спину», — повторяет она несколько раз.

Потом материнские чувства взяли верх, Надежда отправила сыну смс: «Антон, я за тебя молюсь». Но он его не получил. Позже Антон позвонил с другого номера, сказал, что потерял свою сим-карту.

Как обнаружила Надежда, когда Антон ещё только собирался уйти по контракту, об этом знали все, кроме неё: отец Антона, его бабушка, друзья. Надежде ни сам Антон, ни родственники ничего не сказали. Ей никогда не приходило и мысли, что сын может добровольно пойти на фронт — Надежда не помнит никаких тревожных звоночков.

«Когда он подписал контракт, мне хотелось обвинить всех. Мою маму, которая знала, которая собирала его на войну. Его отца, который тоже знал. Сергей, его друг-кришнаит, как он мог своего преданного отпустить на войну? Он ходит к вам в храм, почему вы не могли объяснить ему, что это неправильно? Что это идет вразрез с вашей религией? Мне никто ничего не сказал. Никто. Я не знаю, смогла бы я поменять что-то или нет, но я могла бы плакать в трубку, могла бы приехать в Россию. Его собирали на смерть. А у всех было отношение, будто он отправляется не на войну, а поиграть в танчики», — сетует Надежда.

И в то же время понимает, что обвинять кого-то — глупо: Антону было 33 года, он вполне мог принимать решения сам.

Надежда позвонила друзьям Антона и его бывшей жене (он с ней общался), чтобы понять, как сын оказался в точке невозврата. Бывшая жена переслала ей сообщения Антона — у него снова были проблемы с работой, с одной он ушел, потому что мало платили, новую ещё не нашел. Он говорил: «Опять у меня нет денег, куда мне опять идти? В колл-центр МТС или Билайн, где я должен буду сидеть и обманывать людей? В „Пятёрочку?“»

Надежда пытается представить психологическое состояние сына перед подписанием контракта. Никто из его друзей не ушёл на фронт, он не мог сделать это из «стадного чувства». Женщине кажется, что на Антона давило какое-то внутреннее ощущение бессмысленности жизни, и он оказался в точке, где ему казалось, что нечего терять. А ещё ей видится в этом поступке что-то инфантильное, желание снять с себя ответственность за свою жизнь.

«Просто на всё плюну и пойду туда. Что воля, что неволя. Как в рулетку сыграть. Там за меня подумают, меня обуют, оденут, дадут баранку в руки, — Надежда пытается описать мотивацию сына. — Когда служил в армии, у него была категория Е, кажется, я в них не понимаю. Он рассчитывал, наверное, на это, не у всех есть права, зачем его отправлять на мясной штурм, если он может водить машину?»

В середине ноября 2023 года Надежда поговорила с сыном последний раз — он позвонил с незнакомого номера.

«У меня всё тряслось, я плакала и ничего ему не говорила. Бесполезно говорить: „Что ты наделал, что ты натворил?“ Он говорил, что в Луганской области, в учебке, что там тяжело. И он сказал такую фразу: „Не знаю, подписал ли бы сейчас контракт. Но это было моё решение“. Знаете, я в его голосе услышала какое-то сожаление и обречённость. И у меня от этого такой ужас! Вот это понимание, что выхода оттуда нет, и он, скорее всего, уже пожалел — это просто разрывало сердце», — вспоминает она.

Больше Антон на связь не выходил, Надежда начала его искать. На горячей линии Минобороны сказали, что Антон в строю. Надежда стала искать его в украинских пабликах, где публикуют данные погибших и пленных, нашла родственников и солдат из воинской части Антона.

Сначала Надежде казалось, что все родственники военных чувствуют такой же ужас от того, что их детей «отправляют на мясо». А потом поняла, что в чате родственников сослуживцев Антона плетут маскировочные сети, собирают гуманитарку, ставят Z на аватарки: «Эти зигующие мамы совершают реальное жертвоприношение своих детей и мужей».

В декабре Надежде позвонил друг Антона, сказал, что тот звонил, просил передать, что всё нормально. Спросила, поступила ли зарплата на карту (он оставил её у друга) — тот сказал, что нет.

«Я понимаю, что Антон не позвонил мне, потому что ему нечего было мне сказать, абсолютно нечего, — считает Надежда. — Нечем было меня успокоить, и пожаловаться не на кого, и сказать: „Мам, я совершил фатальную ошибку“, он тоже не мог. Потому что сам подписался на это и потом жаловаться?»

В Испании Надежда выходила на митинги против войны. И у нее было внутреннее противоречие, что она находится здесь и говорит «Нет войне», а Антон подписал контракт. Ей было стыдно, несмотря на то, что она не может отвечать за своего совершеннолетнего сына.

Прошла всего неделя после единственного отпуска Виктора, и сослуживцы написали в Читу и Калининград, что тот ранен.

«Почему-то всегда выходили на позиции ночью, чтобы дроны не видели, а в этот раз их погнали днем. Приказ командира — Виктор был человеком, что если надо, так надо. На мотоциклах поехали — и дрон. Он был в бронежилете, бронежилет разорвало в клочья. Его очень оперативно эвакуировали, хорошо, ребята подсуетились. На носилках обратно в часть. Передали через сослуживцев, что жить будет. И всё. Потом его куда-то увезли. И связь пропала. Начались звонки на горячую линию Минобороны, сестра с подругой обзвонили все госпитали Москвы и Ростова. Куда увезли? Никто не может сказать. Нет человека», — жалуется Андрей.

Две недели они искали Виктора. Нашли какого-то бывшего военного, у которого «остались какие-то связи», он якобы выяснил, что Виктор находится в каком-то секретном закрытом госпитале, состояние стабильное.

«Всё случилось поразительно, — рассказывает Андрей. — Сослуживцы Виктора случайно по рации в части услышали переговоры — и там говорилось, что он погиб. Совершенно случайно. Он оказался в стационаре Мариупольской больницы, а умер уже на следующие сутки. То есть две недели, что мы его искали, он уже был мертв. Его уже не было».

Захаровы не хотели верить, пока не увидят тело. Потом Софье, матери Виктора позвонили из военкомата, попросили приехать, и уже официально сообщили, что её сын погиб.

«Мототехникой увлекался, на мотоцикле и погиб», — говорит Андрей.

Но даже когда в военкомате личные вещи отдавали перед опознанием — Захаровы всё ещё надеялись. Среди вещей был и новый рюкзак, который Виктор купил в отпуске — он прослужил ему чуть больше недели.

«Наш хоть абсолютно сохранный. Целое тело пришло. Осколками посекло внутренние органы, а так руки-ноги целы. Можно было выбирать место на кладбище — с остальными бойцами или ближе к родственниками, сестра решила, пусть рядом с остальными пацанами лежит. Привезли почетный караул, с флагом, все эти воинские почести. В этом плане организация была практически безупречная со стороны администрации и военкомата», — описывает Андрей.

Всё, что Надежда знает с чужих слов о последних минутах Антона (достоверность этой информации проверить невозможно) — это то, что он погиб ночью, меньше, чем через два месяца после заключения контракта, на своем первом боевом задании, на следующий же день после последнего звонка другу.

«Он шел в составе небольшой группы — они посылают маленькими группами, человек по 5-6, чтобы сдерживать украинскую сторону просто мясом, чтобы те тратили артиллерию, „птичек“. Начался обстрел. Все попрятались кто куда. Когда все вылезли, Антона не было, они собрались и пошли дальше на боевые позиции. И всё», — говорит Надежда.

Когда Надежда услышала эту историю, она была полностью уверена, что её сын сдался в плен.

«Вот как работает мозг, он не хочет принимать ситуацию. Я была уверена, что Антон жив, что он спрятался в какую-то нору, осознанно оттуда не вылез, отсиделся — и потом сдался украинским войскам. Я в тот же день написала в проект „Хочу жить“, и я была уверена, что мне сейчас ответят, что он в плену. Через 10 дней мне сказали, что в плену нет его. Ужасную вещь я вам скажу, я до сих пор не могу поверить, что его больше нет. Хотя я понимаю, что это бред, что там нереально куда-то выйти, где-то отсидеться, тем более, это зима», — говорит Надежда.

Сестра Андрея, мать Виктора, узнав о смерти сына, забросила работу и только через полгода стала возвращаться к обычной жизни. Андрей думает, что Софья больше не поддерживает эту войну, но прямые вопросы задавать не хочет.

«У неё бывают фразы: „Наше дебильное государство“. Если я спрошу её, конечно, она скажет, что не поддерживает, я уверен. У неё забрали сына. Мы сейчас вообще об этом не говорим. А что говорить? Это рана. Живём — день за днём, пресные дни. Радуемся его дочке. Интересно за ней наблюдать, она очень на него похожа внешне. Кусочек его. Вот этим и живём», — говорит мужчина.

Жена Виктора на эмоциях сказала: «Я больше никогда не выйду замуж». Андрей считает, что это неправильно: «Она еще молодая, у неё вся жизнь впереди, время лечит, так или иначе».

На сегодня статус Антона — пропавший без вести. Вот уже восемь месяцев. Надежда осознаёт, что он погиб, но отправляет письма в прокуратуру, воинскую часть, Минобороны. Она сама не понимает, зачем делает это — но кажется, что если остановится, предаст Антона — как будто она его забыла.

Надежда куда-то звонит, с кем-то ругается, на кого-то кричит. Увидела хвалебный ролик в новостях об отборном пункте, в котором Антон подписал контракт и позвонила в редакцию: «Возьмите у меня интервью, как потом родственники ищут своих без вести пропавших».

«Конечно, я понимаю, что никто мне не позвонит. Это мои какие-то бессмысленные крики в никуда. Это то, что мне осталось. Я не знаю, как признать его погибшим — и признавать ли. Вся эта писанина сводится к деньгам. Никто не будет искать тело, хоть ты обпишись», — говорит Надежда.

Сын пошел на фронт за деньгами — но в результате так этих денег и не увидел, говорит Надежда. И приходит к выводу, что лучше всё-таки получить выплаты от государства: «Я их потрачу на беженцев, я буду свободна в каких-то действиях, чтобы помочь оплатить адвокатов, допустим. Чем оставлять у этого государства, я их лучше получу».

Надежда говорит, что не знает, как отделить материнскую боль от потери сына от боли из-за того, что он добровольно подписал контракт. Она до сих иногда на него злится.

«Моя трагедия отлична от трагедии Z-мам, они чувствуют боль утраты родного человека по-другому. У них это компенсируется тем, что есть выплаты, удостоверение участника боевых действий, права детям, бесплатный проезд, они ощущают себя матерями героев, и это им даёт утешение. А мне ничего не даёт утешение, мне — наоборот».

«Я просто не живу. Я плачу, я мечусь из угла в угол, сетую, истерю, не понимаю, как вообще это произошло, злюсь, думаю, как я должна была воспитать сына, занимаюсь самобичеванием. Я ложусь спать, и у меня состояние, как будто я сейчас умру. В груди только распирающая боль», — описывает Надежда.

Андрей после смерти Виктора написал своим друзьям, поддержавшим войну, что его племянник погиб: «Вы это всё поддерживаете, а у меня человека родного забрала эта вся фигня. А вы живите со своим фюрером. Знать вас не хочу». Андрей говорит, что Виктора «не украинцы убили — его Путин убил».

У него нет ответа на вопрос, за что Виктор умер: «Я считаю, что он просто выполнил приказ. Его жизнь потеряна зря». Риторика родственников многих солдат, которые говорят, что их близкие — герои, которые защищали Родину, ему не близка.

«Ну, а какую родину? Родина — это здесь, это Забайкальский край, его город Чита. То, куда он поехал — это не Родина, это территория другой страны. На нас никто не нападал, моя позиция такая. Чего и кого он там защищал — я не знаю, он туда поехал мобилизованным по приказу президента», — говорит он.

Но при этом Андрей не считает, что Виктор погиб как оккупант. Племянник говорил ему, что никого там не убил, и Андрей хочет верить, что его руки чисты.

«Он пошёл туда не по своей воле. Он не контрактник, он мобилизованный. Контрактники, которые идут туда за деньгами, идут по доброй воле, идут абсолютно осознанно убивать людей — это совсем другая история. Виктор бы по контракту точно не пошел, ему это нафиг не надо было. Он не оккупант, он человек, призванный по мобилизации. Ему не оставили выбора. Если бы он был контрактником, по-другому бы относился к нему», — говорит Андрей.

-А что вы будете делать, если повестка придёт? — спрашиваю Андрея.

— Я с женой говорил. Я пойду в тюрьму, — отвечает он, не задумываясь. — Сколько там за это дают, 10 лет? Я убивать не пойду. Виктор такой человек: «Надо так надо». А я немножко другой человек.

Надежда пытается найти утешение в том, что её сын, скорее всего, погиб быстро. И, наверное, не успел никого убить.

«С одной стороны, раз — и нету, так быстро! А с другой — это даже к лучшему. Он не успел помучиться, не успел убить никого, не успел пережить этот ужас и кошмар. Это ужасно так рассуждать, но я нахожу в этом утешение», — признаётся она.

Надежда говорит, что Антон погиб ни за что. Но ей легче от того, что он был контрактником, а не мобилизованным.

«Если бы его мобилизовали, а он был не хотел — это было бы ещё хуже. Сейчас я могу думать, что мой сын взрослый, он сделал свой выбор. Это ужасный выбор — но его», — считает Надежда.

Бабушка Антона с самого начала войны стала присылать Надежде и Антону провоенные открытки с надписью «СВОих не бросаем».

«Помню, я ей в трубку говорила: „Ты зачем это присылаешь? Ты хочешь, чтобы твой любимый внук пошёл туда? Чтобы он остался там, на территории Украины, чтобы его клевали вороны?“ Всё так и случилось. И мне мама сейчас говорит: „Я помню этот разговор“. Она плачет, но она не понимает», — говорит Надежда.

Мать Надежды не перестала ратовать за войну, но Надежде кажется, что где-то в глубине души у неё появились сомнения, в которых она не признаётся даже себе. Она плачет и говорит Надежде: «Мне даже на могилу не к кому сходить». Чтобы как-то её утешить, Надежда хочет приехать в Россию и «похоронить» сына — поставить крест над пустой могилой.

ИЛЬЯ АЗАР: Текст закончился. Закончились и мы.  А ты вообще думала когда-нибудь о том, что какой-нибудь твой, ну, я не знаю, родственник, не родственник, но близкий друг или, может быть, даже и близкие друзья у тебя в России не осталось? Хотя у меня один остался. Думала ли ты, что он, допустим, в какой-то момент раз и не просто станет зэтнутым, а такие у меня есть друзья, а именно пойдет на войну воевать?

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Да, я часто об этом думала.

ИЛЬЯ АЗАР: И погибнет? И что тогда?

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: А я по-скотски об этом думаю. Я думаю, что если бы он пошел, я бы использовала его как источник.

ИЛЬЯ АЗАР: Ну да, но в какой-то момент источник мог бы прекратить выдавать информацию.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Да, я думаю, об этом бы мы поговорили, собственно, в нашем прощальном разговоре. Вряд ли бы он случился лично. Но если человек хочет умереть, почему нет? К таким выводам я пришла.

ИЛЬЯ АЗАР: Ну, то есть ты, циничный журналист, стала бы использовать его как источника, а не прокляла бы его и сказала, больше общаться с тобой, мудила, не буду.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО:  Да, первый вариант.

ИЛЬЯ АЗАР: Мне кажется, что у нас даже есть как минимум один общий знакомый, которого ты можешь использовать как источник. И, наверное, используешь.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Он воюет?

ИЛЬЯ АЗАР: Он не воюет, но часто близок к фронту. Ну, у меня, слава богу, пока никто на фронт не пошел, потому что, в принципе, мне кажется, вообще в Москве никто на фронт не идет.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Не принято. В Москве не принято заключать контракт. Да, да. Действительно, что-то им мешает. Интересно, что. Давай позвоним автору, спросим, что она про своих героев думает. Маша, здравствуйте.

МАША: Добрый день.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Спасибо за ваше время. Маш, текст, который мы сегодня слушаем, по идее, выглядит как 1532-й текст о войне и семьях, на которые она так или иначе повлияла. Он для вас чем-то особенный или такой проходной?

МАША: Нет, на самом деле для меня он особенный, потому что мне кажется, именно с позиции людей, которые против войны, но при этом связаны с войной не тем, что они от этого пострадали в том плане, что им пришлось уехать или им пришлось пострадать от каких-то политических репрессий, а именно они пережили какой-то такой опыт, который достаточно уникальный. То есть они против войны, но они потеряли своих близких людей на войне. То есть мне кажется, в этом плане эта история такая, которую именно с этого ракурса не то чтобы часто рассказывали.

ИЛЬЯ АЗАР: А почему только два героя? Больше не удалось найти или это самые яркие случаи?

МАША: К сожалению, вот это такая история, для которой поиск героев — это, знаете, как будто ты ползёшь вдоль какой-то очень гладкой стены и и пытаешься там найти какую-то трещинку, чтобы как-то зацепиться и начать эту стену ковырять. Потому что для поиска героев это какая-то двойная полоса препятствий на самом деле. Потому что, во-первых, люди, которые живут в России с антивоенной позицией, они не очень-то стремятся ее озвучивать. А во-вторых, люди же боятся, люди боятся и не понимают, они не верят, что ты журналист. И, по сути, неважно, в каких словах я прошу их об интервью, люди что слышат? Люди слышат, наговорите мне, пожалуйста, под запись себе на 10 лет лагерей. И, естественно, огромное количество людей просто отказывается.

ИЛЬЯ АЗАР: Даже анонимно?

МАША: Даже анонимно. Потому что человек получает сообщение с просьбой рассказать откровенно о таком своем опыте, и он понимает, что, чтобы рассказать эту историю правдиво, ему нужно будет говорить, что война преступная, и он против этой войны, он всегда это осуждал, но вот он потерял своего родного, близкого человека там.  И он в этот момент думает там, а точно ли этот человек журналист? А что он потом с этой записью сделает? А точно ли эта запись останется только у него, или потом она пойдет куда-нибудь дальше, и у него будут какие-то последствия? Я это прекрасно понимаю, потому что когда живешь в России, тебе как-то… Ну, фоново тебе постоянно очень страшно. И ты постоянно думаешь так, а вот это вообще безопасное действие, или меня за это действие посадят? Это вот какая-то такая фоновая тревога, которая… Ну по моему какому-то опыту, по общению, есть очень многих россиян, которые остались и которые против войны как-то это говорят.

ИЛЬЯ АЗАР: А где тогда нашли этих героев и почему они согласились?

МАША: Они согласились, потому что им нужно было отрефлексировать свою историю. Одна из героинь как-то находится в большей безопасности, она находится в Европе, и тем не менее даже таким образом все равно получается, человек понимает, что ему нужно в каком-то виде вернуться будет в Россию, потому что как минимум она хочет приехать и поставить там какой-то памятник на могиле сына, которая будет пустая, потому что тело ее сына так и не нашли. Но даже она все равно просит об анонимности. Но люди соглашаются, да, люди соглашаются просто потому, что им нужно с кем-то поговорить, им нужен человек, которому они смогут полтора, два, три часа, то есть одно из интервью реально у меня заняло 4 часа, просто 4 часа видео, кому-то рассказать свою историю, чтобы кто-то их просто выслушал.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Мария, скажите, а вот по тексту видно, что вы тот тип автора, который к героям привязывается, который эмпатичен, который интересуется жизнью вокруг, а не только одной историей, которую вы должны расспросить и написать. Кого из них больше всего жалко?

МАША: На самом деле, если честно, это разные эмоции, потому что сами герои, когда общаются со мной, тоже испытывают разные эмоции. И, конечно, когда ты видишь человека, который во время интервью с тобой постоянно плачет, ты волей-неволей испытываешь к нему какое-то большее сочувствие, что ли, сострадание. Не потому что ему хуже, не потому, что ему хуже, чем другому человеку в такой же ситуации, а просто потому, что тяжело смотреть на чужие слёзы. Это как бы нормально, это нормально, что хочется действительно всех пожалеть.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: А убитых?

МАША: Честно говоря, вот я такой дурацкий человек, что мне всегда всех жалко, правда. Мне всегда всех жалко. Даже я прекрасно понимаю, что сын одной из героинь в тексте, она Надежда, по-моему, имя не настоящее. Я прекрасно понимаю, что сын Надежды, он взрослый, дееспособный, 33-летний человек, который абсолютно осознанно, находясь в здравом уме, трезвой памяти, принял решение взять, пойти подписать контракт. То есть это даже там не срочник, на которого надавили, сказали, что вот тебе надо. Это было именно его осознанное решение. И всё равно я вижу не только это, я вижу какого-то запутавшегося человека, у которого не удалась жизнь, который достаточно инфантилен, которому достаточно было сложно как-то устроиться, как-то найти себя, который стеснялся, там, робел во время собеседования даже какую-то дурацкую Пятёрочку. И я вижу, что этот человек ничем не мог заткнуть какую-то свою внутреннюю пустоту, и поэтому, возможно, он просто выбрал такой способ, возможно, даже самоубийство просто.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Как многие, мне кажется, контрактники. Мне очень отзывается вот эта ваша теория. Она, мне кажется, максимально близка к правде.

МАША: Да, у меня у самой есть знакомый, который пошел на войну. Ну, очень… знакомый, не то чтобы я как-то к нему эмоционально привязана. Но мы с друзьями говорили об этом, и мы думаем, что, возможно, это просто его какой-то способ самоубийства, потому что жизнь как-то, ну, наверное, сложилась не так, как он себе это представлял и хотел изначально. И, наверное, действительно так многие делают.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: А вот там я как родитель, и, может быть, Илья тоже на это обратил внимание, есть такая часть в тексте, ну, даже не часть, а такой как бы лейтмотив о том, что вот как раз сын героини Надежды, он изначально ею был покинут в той или иной мере, в каждый взрослый период по-разному, но вот и она тоже размышляет, насколько такой способ воспитания и выращивания ребёнка повлиял на его несостоятельность. И такая скользкая дорожка мне в нескольких моментах хотелось сказать, ну, конечно, блин, оставила бабушке, ну, конечно, блин, в 10 лет он решил с ней не ехать, что значит решил не ехать с ней в эмиграцию, когда в 10 лет ты берешь ребенка и едешь. Ну, в общем, очень хочется начать обвинять, потому что проще, просто проще объяснить тогда, почему же он так плохо кончил, еще и, возможно, кого-то убил. А вот у вас какое впечатление было, когда вы с ней разговаривали? Там пишется, что она рефлексирует тоже на эту тему.

МАША: На самом деле тут, кстати, почему еще и за параллельно эти истории, потому что там вот этот вот мотив покинутости, он же был в обоих случаях. То есть второго героя, ну то есть его погибшего родственника, его погибшего племянника тоже воспитывала бабушка, потому что мама тоже взяла и уехала куда-то на заработки. Но с какого-то момента, какие бы там у тебя ни были личные травмы, какие бы у тебя ни были отношения с родителями или там с обществом или еще с чем-то, но ты все-таки должен взять какую-то ответственность за свою жизнь. И это не уменьшает личную ответственность, личную вину каждого конкретного человека, потому что мы все можем так вот ковыряться в каких-то травмах. Я, например, могу сказать, что там, ну, меня травили в школе, поэтому я пойду, не знаю, там, расстреляю торговый центр.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Некоторые буквально так и говорят.

МАША:  Да, некоторые буквально так и говорят, но все-таки надо как-то какую-то ответственность за свою жизнь брать. И поэтому можно объяснить что-то, но не оправдать. И, наверное, мы можем объяснить какие-то черты характера героев действительно тем, что они, возможно, чувствовали себя какими-то отверженными, ненужными в детстве. Может быть, действительно так и есть.

ИЛЬЯ АЗАР:  А кто придумал эту параллельную, последовательную структуру? Мне очень понравилось, что две истории рассказываются не подряд, как это обычно бывает, а вперемешку.

МАША: Её придумала я, но это была вынужденная мера, на самом деле. Ну, дело в том, что вот, Илья, вы меня спросили, почему два героя, потому что изначально я думала, что их будет гораздо больше. И у меня несколько раз было такое, что я думала, что вот, ура, у меня собрался комплект героев полностью. Вот сейчас я все сделаю, все красиво распишу, но вот несколько историй, одна за другой, а потом все разваливалось, то есть были конкретные договоренности на интервью, что вот там именно в четверг, ровно в 2 часа дня мы созваниваемся, и все, человек просто удаляет чат и пропадает со всех радарах абсолютно. Ну, просто потому, что, скорее всего, человек испугался. Я так себе это объясняю. И в итоге я стала с этими двумя историями, но эти две истории, они оказались в чём-то параллельно, в чём-то похожи. То есть вот это вот детство, которое прошло с бабушкой, вот это тот возраст. Ну, то есть я не стала прописывать, что они оба погибли в возрасте Христа, потому что это как бы такая… Не совсем однозначная метафора. Ну, как-то возраст Христа. Откуда мы знаем, в каком возрасте погиб Христос? Но, тем не менее, да, они погибли в 33 года.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну, плюс они всё-таки не мученики, прямо скажем.

МАША: Ну, да. Прямо скажем, не мученики. Вот, и я подумала, что раз вот эти вот как-то параллели есть, они получились сами по себе, еще вот этот вот момент, что одна героиня говорит, я рада, что мой сын был контрактником, мне так легче пережить его смерть, а второй герой говорит, что я рад, что мой племянник был мобилизован, мне так легче пережить его смерть. Я подумала, что раз они так, в принципе, хорошо параллельно ложатся, то почему бы их не запараллелить? И, в принципе, получилось хорошо, но, да, это как бы изначально это был баг, но потом я решила, что это будет фича. Вот таким образом это получилось.

ИЛЬЯ АЗАР: Я очень хотел спросить, не знаю, как это лучше сформулировать, но вы пишете, писали этот текст и пишете из России, при том, что,остаетесь анонимными, а при этом, в общем, такой текст, насколько я понимаю можно сделать было откуда угодно. Одна героиня вообще за рубежом, и, наверное, за рубежом с ней можно было даже и встретиться. А второй герой, наверное, все равно. Так или иначе, мне кажется, вы по Zoom общались. Может быть, нет. Но, тем не менее, вы почему продолжаете выбирать работу в России? Это не укор совершенно, просто интересно.

МАША: Не то, чтобы я выбираю работу в России. Я остаюсь в России, потому что это моя среда, мой дом, мои самые близкие люди, моя любимая аллея в Сокольниках, которую засаживают цветами каждый день моими любимыми гортензиями.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Маш, сейчас я начну плакать вслух. Илья, зачем ты это спросил? Ты вот хотел вот это послушать?

ИЛЬЯ АЗАР: Ну, я бывал в парке Сокольники, но начал уже забывать про него, поэтому как раз очень хорошо сейчас вспомнил.

МАША: Я никогда не думала о том, чтобы уехать из России. Просто иногда об этом говорят в такой тональности, знаете, как будто если ты против войны, уехать из России – это чуть ли не твоя обязанность. А я все прекрасно понимаю про среду, в которой я нахожусь. И, в принципе, я говорила уже несколько раз, что здесь страшно. Ну, страх — это просто какая-то фоновая эмоция. То есть, да, я понимаю, что я не лезу там на рожон. Я, в принципе, многие свои тексты выпускаю только анонимно. Но, тем не менее, все равно страшно. Но есть вещи, которые перевешивают. Ну, как-то это люди, это среда, это языковая среда, это всё на свете. Это просто мой дом. Я не хочу уезжать из своего дома. Я никогда не собиралась уезжать из своего дома.

ИЛЬЯ АЗАР: Ну да, это я понимаю. Я имел в виду именно анонимную работу. Ну что, всю жизнь будете работать анонимно?

МАША: У меня есть тексты, которые выпускают свои фамилии, которые я могу выпустить свои фамилии, потому что всё-таки жизни заканчиваются на войне. И всё ещё даже в России можно писать на темы, за которые тебя, скорее всего, не посадят. И эти тексты выходят под моей фамилией. Это тоже хорошие тексты.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Как редактор, знающий, о каких текстах речь, могу подтвердить. Мария, спасибо вам большое. Побольше вам неанонимных текстов. Мы с радостью их почитаем и обсудим с вами.

МАША: Спасибо, что пригласили. До свидания.

ИЛЬЯ АЗАР: Ну что, Олеся, а тебе жалко всех героев этого текста?

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Нет. Мне кажется, я как-то ожесточилась. Меня, если честно, и родственники бесят. И контрактники меня бесят.

ИЛЬЯ АЗАР: Мне кажется, это просто какие-то личные обстоятельства твоей жизни, Алисия, накладывают отпечаток на твоё мнение сейчас, нет?

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Да я этот текст давно читала. Личные обстоятельства у меня меняются со скоростью света, поэтому вряд ли. Нет, ну просто я устала действительно отказывать людям в агентности, что называется. Вот его так понесло, и поэтому пришлось заключить контракт. Вот она не виновата, жизнь у нее была сложная, и поэтому она оставила своего сына в России и не забрала с собой. Вот, мы все против войны, но сделали ему сборы и проводы организовали.

ИЛЬЯ АЗАР: Да, вот это вот Андрей Захаров, который как бы против войны, но помог собрать племянника на фронт, еще и гордился тем, что он не струсил и не стал уклоняться. Я, честно говоря, вообще этого не понял.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Да, и причем все, что он говорит против войны, оно очень такое логичное. То есть не то, что он как бы не слегка против войны, он действительно вот этот тейк поругался с друзьями. То есть друзей забанить и переругаться с ними, понятно в его теории, перестать общаться. А вот не купить человеку, не знаю, отказаться купить ему бронекепку, что он там покупал. В какой-то момент, если это зов крови или чего, я так и не могла вот эту границу нащупать. Где взгляды становятся неважны.

ИЛЬЯ АЗАР: Вообще это как раз, мне кажется, эти люди, наверное, ты таких тоже встречала немало, которые где-то ко второму, к третьему году войны перешли на позицию, что войну начинать было не надо. Ну, некоторые сразу на этой позиции были. Войну начинать было не надо, но раз уж она происходит, то надо свою родину защищать, какой бы она ни была. Мне кажется, это один шаг до этой позиции.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Но Захаров явно не такой.

ИЛЬЯ АЗАР: Если гордиться тем, что не струсил, тогда это практически эта позиция уже.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну, может быть. Мне кажется, это больше закон «свои». Если свой человек творит хуйню, я его поддержу, потому что я должен поддерживать своих. У очень многих есть такие убеждения.

ИЛЬЯ АЗАР: Кто-то считает, что свои – это семья, а кто-то считает, что свои – это страна.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну вот у него, да, видимо, наложилось. Ну, короче, нет, поэтому мне не жалко. Давай в Телеграме спросим у наших преданных слушателей, бездушные или мы скотины, или им тоже в этом тексте никого не жалко, в отличие от автора текста.

ИЛЬЯ АЗАР: А я не говорил, кстати, что мне никого не жалко.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Что-то мне подсказывает.

ИЛЬЯ АЗАР: Нет, ну почему родители мне жалко в любом случае. Ну, значит,  Я сам родитель. Как ты верно отметила.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Спросим бездушная ли я, скотина.

ИЛЬЯ АЗАР: Единственное, что радует, что у нас с тобой девочки, поэтому на войну они, наверное, точно не пойдут. Даже если мы окажемся плохими родителями.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ты мало следишь за контекстом. Контракт в России может заключить любой человек. Просто один из них должен быть младше 45, а другой получается, может быть, младше 65.

ИЛЬЯ АЗАР: Да я знаю, но не очень много женщин пока идут на войну, слава богу.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Да я не знаю, что слава богу. Может быть, лучше было бы. Ладно, в общем.

ИЛЬЯ АЗАР: В смысле? Чем меньше идёт людей на войну, тем лучше. А женщины пусть занимаются миром как раз. И мужчины тоже.

ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Они таким миром занимаются, что… Ладно, дальше я дойду до теории естественного отбора, и меня точно заканцелят. Предлагаю обсудить это в Телеграме. А сегодня для вас работала я, Олеся Герасименко.

ИЛЬЯ АЗАР: И Илья Азар.  До свидания.