Загубленные идеи
Я с детства помню слова: ДНК, мРНК, нуклеотиды, рибосомы, центрифуга, виварий. Наша с Анной Гадаловой мама, Маргарита Трудолюбова, была молекулярным биологом. Она занималась синтезом модифицированных мРНК — насколько я понимаю, это близко к теме работы, которая на днях получила Нобелевскую премию.
Мама всегда старалась мне все объяснять про клетки, генетику и вообще биологию. Я помню все это памятью 10-15 летнего человека, потому что к тому времени, когда она ушла из науки, мне было 15 лет. Помню, что читал популярную книжку про открытие структуры ДНК, кажется это была книжка самих Крика и Уотсона — помню эти фамилии с детства. Когда она защищала диссертацию, мне было 12 лет. Я был ее пауэрпойнтом: на ватманском листе я рисовал клетку — ядро, мембрану, митохондрии и все прочее. Пастелью, потому что пастель для занятий во дворце пионеров у меня была, а фломастеров, которые подошли бы лучше, у нас не было. Кажется, они тогда еще не продавались.
Она ушла из науки в середине 1980-х, потому что заболела, а потом и наука закончилась. По крайней мере их направление развалилось. Она рассказывала, что руководитель их лаборатории («шеф») ходил по институтам и продавал директорам идею выделения индивидуальных мРНК (помню эти слова) как перспективное направление. Иногда им удавалось пристроиться к какому-то институту, но потом нужно было искать новый институт. Я запомнил «институт Гамалеи» — там она и защищалась.
Я бывал у нее на работе — помню, что мы долго поднимались по темной старой лестнице, а потом оказывались в квадратной комнате с окнами на все четыре стороны. Окна были с полукруглым верхом, поэтому мама и ее друзья называли свою лабораторию «светелкой». В светелке были столы вдоль всех четырех стен, пробирки, колбы, центрифуга. Комната была на самом верху кирпичной башни. Может быть это часть старого больничного комплекса или что-то фабричное. Башня хорошо видна с Погодинской улицы, если смотреть от известной избы на другую сторону. Сейчас я понимаю, что это было не лучшее место для работы, которой они занимались.
Сейчас я понимаю, что это был передний край исследований. Синтезировать мРНК в СССР научились еще в 1970-е — это я прочитал в мамином автореферате. Если бы им не приходилось доказывать свою нужность, если бы лаборатория продолжала работать, возможно мамин небольшой вклад был бы в нынешних достижениях. И, наверное, в каком-то смысле этот вклад там есть. Сейчас она была бы на пенсии. Мы созвонились бы и она в подробностях объяснила бы мне, что именно открыли новые лауреаты.
Таких историй, как история маминой блуждающей лаборатории — тысячи. Сколько всего было открыто, к какому количеству разработок и достижений вплотную подходили советские ученые в те годы! Все это тормозилось, разваливалось и умирало. Если не было очевидной связи с военными разработками или чем-то произвольно назначенным «перспективным», открытия умирали.
Мамин шеф уехал тогда в США, приняв, вероятно, единственно разумное решение. Мама с папой говорили, что не могли представить себя в эмиграции. А на родине была мутная трясина, кладбище идей, вот что. А за каждой загубленной идеей, высоким стремлением, идеалистическим планом был человек, уставший, махнувший рукой на самое смелое и живое в себе. Сколько такого было. Да, система убивала, унижала и преследовала людей, но сверх того, сколько планов не воплотилось, сколько осталось горечи от нереализованности и ненужности.