Я не хочу привыкать к рукотворной смерти
Я не могла несколько дней ничего написать, потому что я не понимала, что я чувствую. И думала: «Вот время пройдет, и я пойму, что я чувствую». Я всё равно не понимаю. Я очень хорошо запомнила слова Лидии Гинзбург: «Я не понимаю, что такое 6 миллионов убитых евреев, но я понимаю, что такое один еврей, убитый 6 миллионов раз».
На фоне всего того, что происходит сейчас в мире: Россия — Украина, Армения — Азербайджан, Палестина — Израиль, теракт в «Крокусе» — это продолжение безумия. Ещё одна катастрофа в бесконечном ряду. И вспомнить все я уже, наверное, не смогу. Беслан, «Норд-Ост», 11 сентября, взрывы на Рижской и на Пушкинской, на Павелецкой… Теракты в лондонском метро и в Париже… Бесконечные теракты в Израиле… Волгодонск, аэропорт Домодедово… Жилые дома на Гурьянова и на Варшавском шоссе… Это сотни-сотни-сотни, тысячи человеческих жизней.
Как это всё осознать? Это так же ужасно и так же невообразимо, как 6 миллионов евреев. Не могу ни вместить, ни почувствовать. Но потом я читаю имена жертв, вижу одинаковые фамилии. Например, две женские, и я понимаю — мама и дочь. Или мужская и женская, и я понимаю — муж и жена. Или ещё две женские и одинаковые отчества, и я понимаю, что это сëстры. Сотни незнакомых людей превращаются в реальные, близкие, свои истории.
Потом я слушаю парня. Очень симпатичного парня с татуированными руками, который рассказывает, как он выбирался из бельэтажа и говорил людям: «ложитесь, ложитесь на пол». И прижимал их головы к полу. А потом вижу пятнадцатилетнего мальчика, который рассказывает, что он вывел человек сто, потому что «просто выполнял инструкцию по безопасности». Я читаю имена и вижу фотографии жертв. Живые погибшие.
И за всем этим я вижу человека, одного человека, которого убивают и убивают бессчëтное количество раз. Убивают на войне. Убивают из мести. Убивают от ярости. Убивают под воздействием наркоты, из-за политических интриг, глупости, подлости, просто за деньги. Убивают человека, которого родили мама и папа, чтобы он жил, учился, любил, был здоровым и счастливым, чтобы дожил до старости, родил своих детей, а родителей своих — проводил.
Я работаю в хосписе, где моя задача беречь каждую минуту человеческой жизни. Даже тогда, когда она уже висит на волоске. Я работаю в интернатах, где главная задача — пропитаться ценностью каждого человека. Каждой жизни, даже такой, которую наше общество считает абсолютно бесполезной, своего рода доп. нагрузкой на бюджет. И параллельно с этой моей работой происходит совсем иное. Пока я и ещё тысячи моих коллег думаем про обезболивание, индивидуальный подход и жизнь на всю оставшуюся жизнь, сколько бы ни осталось; пока я с каждым новым днём всё больше убеждаюсь в том, что хоть сколько-то счастлив может быть только человек, доживший до старости и умирающий в собственной кровати в окружении близких, которые держат его за руку; что только тот говорит о достойном завершении своей жизни, кто имел шанс оставить после себя наследие — собственных детей и внуков, свою ДНК, посеянную в другом человеке, или учеников, которые станут его последователями, или… да не знаю, как угодно… Наследие — это люди, которые читают его книги или живут в домах, которые он построил, или ездят по мостам, которые он спроектировал; так вот пока мы вот это вот всё… параллельно кто-то творит рукотворную смерть. Сеет её всюду. И эта рукотворная смерть не перестала быть чудовищной, страшной, но… она стала в последние годы для нас привычной. Ещё плюс 20, ещё плюс 100, плюс 200…
Ещё я слышу от людей: «Как ты это смотришь или читаешь? Я не могу смотреть списки, читать фамилии, слушать свидетельства выживших. Это так больно». А я думаю, надо читать и надо смотреть! Потому что нельзя допустить, чтобы конкретная человеческая жизнь превратилась в чужие 6 миллионов. Смерть — это всегда смерть одного человека, убитого 6 миллионов раз. Только тогда чувствуешь её ценность.
Мне стыдно от того, что у меня нет такого ужаса в душе, какой был от подобных терактов несколько лет назад. Я не хочу привыкать к рукотворной смерти. И желание у меня только одно — домой прийти, поцеловать детей, близких обнять, понимая, что любое наше расставание в любой день может стать последним. И ведь понятно, что это не у нас сейчас чудовищное время. Любое время — чудовищное. И в любое время жизнь бесценна — с одной стороны, а с другой — вообще ничего не стоит.
В общем, я обнимаю всех мне родных и близких, особенно тех, кто далеко.
И очень переживаю, что не могу обнять физически.
Очень вас всех люблю.