В тот момент я сразу понял, что мы обречены
9 декабря – годовщина смерти моего ближайшего друга Саши Трефилова (20 лет). Мой очень длинный текст про нас с Сашей (с некоторыми сокращениями). Читать, разумеется, не обязательно. Придется разбить на три части. Это первая.
Саша Трефилов
Когда я защитил кандидатскую, Сергей Васильевич озаботился моим дальнейшим образованием. Он прекратил активную научную работу лет за двадцать до нашего с ним знакомства и прекрасно понимал, что в смысле владения ремеслом научить меня ничему не может. Я уже тогда стал проявлять интерес к количественной микроскопической теории металлов – в основном, по случайным причинам: мой лучший друг Саша Лихтенштейн смог найти работу только в Институте химии, в одной из немногих тогда советских групп, где занимались расчетами более-менее «из первых принципов», ну и, естественно, мы с ним все это дело обсуждали. С.В. этот интерес всячески поощрял, он считал правильным и важным делом смычку высокой науки с прикладной. В «школе Ландау» на дух не переносили никакой «грязи» (всякие там дефекты, дислокации и прочее – как раз то, что нужно для реального понимания реальных свойств реальных веществ) и, само собой разумеется, никаких компьютеров. Единственным, пожалуй, серьезным местом, где занимались хорошей теоретической физикой с оглядкой на приложения и на науку о материалах, был тогда Институт атомной энергии (ныне – Институт Курчатова). С.В. поэтому подумывал о том, чтобы договориться с Ю.М.Каганом о моих длительных стажировках в его группе (в Курчатнике). Каган тогда занимался модной в то время «теорией псевдопотенциала», которая, по сути, была первой сравнительно успешной попыткой применить квантовую теорию многих частиц к описанию свойств конкретных металлов. Он только что получил за эти работы Ломоносовскую премию (вместе с трагически погибшим сразу после защиты докторской Е. Бровманом).
Срочный сбор
Поддержите команду «Эха»
И тут к С.В. пришел, вернувшись с очередной школы в Бакуриани, Гощицкий – тогда начальник нашего отдела на Белоярке, впоследствии членкор, а, может, уже и академик, не знаю. В Бакуриани он разговорился с В.Г.Ваксом, который тоже занимался теорией псевдопотенциала, и при этом на дух не переносил Кагана (при полной взаимности). Не знаю, как и что Вакс наговорил Гощицкому, а Гощицкий – С.В., но в результате С.В. решил послать меня к Ваксу (формально – к С.Т.Беляеву, который был начальником отдела, где работал Вакс). В общем, эти разговоры имели серьезные отдаленные последствия. Хотя, возможно – эквифинальность, и через Кагана было бы примерно все то же самое. Надо Эверетта спросить, как там все у меня получилось на других листах мультиверса.
Вакса я до этого уже видел на одной из Коуровок. Он читал лекцию в своей незабываемой булькающей манере, все ускоряясь и ускоряясь, потом в какой-то момент чуть замедлился, разборчиво произнес фразу «Я вижу, меня не понимают, но это неважно», и снова ускорился. А когда я залез на Столб в Красноярске, там на верхушке обнаружилась пара местных физиков, которые говорили о Ваксе.
Дело было весной 1981 года, договорились, что я поеду первый раз в Курчатник через полгода, а пока мне нужно было изучить литературу, а именно, прочитать книгу В. Хейне с соавторами «Теория псевдопотенциала». Я ее брал с собой в горный поход по Кавказу и там читал, очень внимательно. Перевалив через хребет, мы, в конце концов, прибыли в столицу Сванетии, город Местиа. Помню ночь на турбазе. Все, разумеется, перепились, большая часть пошла на танцы. Прошел слух, что ожидается нападение местных (местийских) на турбазу с целью, само собой, обесчестить наших дэвушек (о которых отдельный разговор, как-нибудь в другой раз). Рассудив, что поспать в условиях боевых действий все равно не удастся, я лежал на кровати и читал, почему у металла галлия такая экзотическая кристаллическая структура. В то время люди верили, что такие вещи нужно объяснять качественно, сейчас-то там сплошная «игра чисел», и делать в этой науке больше нечего. Я и не делаю уже много лет. А теория структур металлов по Хейне была действительно сказочно красивой. Потом мы с Хейне в Сухуми попали под (суб)тропический ливень, я сразу высох, а в книжке так и остались покоробившиеся страницы.
В Москву я поехал где-то в конце октября. Точную дату не помню, но явно вскоре после Сашиного дня рождения (15 октября), потому что допивали оставшийся с празднования коньяк, а долго стоять он у Саши заведомо не мог.
Я поселился в гостинице «Академическая» в начале Ленинского проспекта (тогда особого выбора не было, да и это место нужно было бронировать заранее из Института; хотя, нет, была еще такая академическая ночлежка «Якорь», но я туда ни разу не попадал, т.к. впоследствии селился все время в гостинице Курчатника). Позвонил Ваксу. Он сразу спросил номер телефона, потребовал положить трубку, чтоб он мог перезвонить – «а то вдруг вы срочно мне понадобитесь», и тут же действительно перезвонил. Всё. Я был его с потрохами. До этого С.В. несколько раз пытался свести меня с разными ФИАНовскими деятелями, они всеми силами старались уклоняться от встреч, а, если не удавалось, корчили страдальческие мины. (Между прочим, один из тех, с кем я тогда встречался, сейчас активно занимается графеном и, разумеется, очень, очень почтителен при встречах на разных конференциях; интересно, помнит ли он, что на самом деле мы знакомы уже много лет). Московский известный физик (Вакс в то время был, пожалуй, более, чем просто «известен»), которому я могу понадобиться – это было что-то неслыханное.
Мы встретились в тот же вечер, у Вакса дома. Я ему рассказывал, чем хочу заниматься – все больше возвышенным, Вакс объяснял, что заниматься нужно реальными задачами. «Мы уже сделали теорию для чистых щелочных металлов, следующий шаг – сплавы щелочных металлов, потом – сплавы переходных металлов, потом – железо-углерод, и полная теория для стали». У него было тогда два основных молодых сотрудника – Коля Зейн и Саша Трефилов. По рассказам Вакса о тематике того и другого, мне захотелось работать с Колей. Разумеется, Вакс велел мне встретиться с Сашей и готовиться к работе с ним.
Про первое время нашего общения рассказывать, в общем, нечего, я тогда Сашу особо не выделял, и он меня тоже. Определились с задачами. Первая – вклад трехатомных взаимодействий в модули упругости щелочных металлов. Вторая (чтобы делать в параллель) – расчет перенормировки массы в однородном электронном газе до второго порядка теории возмущений включительно. Мотивировка была, как не быть. По первой задаче – это было основное утверждение Бровмана и Кагана, об исключительной важности трехчастичных взаимодействий (за что, собственно, и ломоносовская премия), Вакс не верил, хотел пересчитать сам. По ответу, оказался прав – работу мы в конце концов написали, но она оказалась малоинтересной по результатам (там, где трехчастичные силы не очень велики, они не дают ничего принципиального, а там, где они велики, нельзя вообще пользоваться разложением на двух-, трех- и т.д.-частичные взаимодействия). По второй задаче – это была попытка выяснить лобовой атакой, какой реальный параметр разложения в теории возмущений для электронного газа. Эта работа так никогда и не была закончена. Каждый кусок считался дважды – Ваксом и Сашей, Ваксом и мной, Сашей и мной – до совпадения ответов, но полного совпадения добиться так и не удалось. Потом, когда я, через несколько лет, подключил еще своего тогдашнего студента, Андрея Катанина, он нашел и исправил большую часть ошибок, и работу можно было бы закончить, но она уже всем осточертела. В общем, это была даже не дедовщина. Это было… ну, в моем дворовом детстве и юности было такое изощренное издевательство, когда заставляли спичками квартал мерять. Я, впрочем, отнесся ко всему с неподдельным энтузиазмом. Помню, ползал дома по полу, на котором были расстелены огромные распечатки, и делал на них выкладки, а все болело (как раз тогда я сорвал спину, а потом еще и сломал ребро, за столом работать не мог).
Для задачи про трехчастичные силы (она считалась основной) нужно было научиться программировать. Саша дал мне два урока фортрана, а дальше я сам написал несколько программ. Первая написанная мной программа была без единой ошибки. Зато все последующие – с множеством ошибок. Саша учил меня правильно воровать время на компьютере и другим подобным премудростям, но это все не очень интересно. Зачем я это все рассказываю? Для характеристики вот этого вот несколько садистского научного стиля – все должно быть очень сложно, муторно и в лоб. И чтоб не болтать и не фантазировать, а считать, предпочтительно, на компьютере (Вакс говорил – писать формулы – это не считается, это не работа, а удовольствие) и получать числа.
У нас с Сашей были очень хорошие отношения, я бы сказал, приятельские. Ну, постоянно общались, на работе и потом, очень много пили вместе (это, увы, так и осталось, почти до самого конца). В Свердловске с едой было тогда совсем плохо, а в Москве (конкретно, в только что открывшемся универсаме на маршала Бирюзова, другими магазинами мы почти не пользовались) продавали умопомрачительно вкусную закусь, например, тюльку в масле (почти рубль баночка, сумасшедшие деньги по тем временам). Денег было мало, поэтому закусь by default была – салат из яиц, лука, зеленого горошка и майонеза. Все это съедалось и выпивалось под телевизор. Кажется, настоящий интерес друг к другу появился, когда смотрели «Ричарда Третьего» с Ульяновым, и вдруг обнаружили, что у нас во многом совпадают вкусы, не только по части тюльки.
Саша тогда (это был уже 1983 год) прославился. Они с Ваксом и Сережей Фомичевым сделали очень важную работу по так называемым «электронным топологическим переходам». Тут же были поставлены (в Физпроблемах) эксперименты, блестяще подтвердившие теорию, на какое-то время это стало модной темой. В то же время, кое-какие детали этих экспериментальных результатов оставались непонятными (и непонятны до сих пор – у нас потом все время находились более важные, как казалось, дела, а потом мода кончилась, сейчас никто уже и не помнит, в чем вообще проблема). Как-то, когда мы с Сашей обсуждали это дело, я сказал (больше, чтобы подразнить) – а, может, это вообще не ЭТП? И Саша совершенно серьезно ответил – а, может, и не ЭТП, и тут же стал приводить сильные аргументы против их теории. На меня это произвело ошеломляющее впечатление. То есть, теоретически, я знал, что настоящие ученые так себя и должны вести, но все это так не соответствовало реальному опыту общения с «настоящими учеными»…
Где-то начиная с конца 1983 года мы стали сами себе придумывать задачи. То есть, начиналось опять же с унылого уточнения каких-то нахрен никому не нужных поправок в модули упругости щелочных металлов, но мы проявили в полном блеске умение плавать стилем баттерфляй в унитазе (Ф.Раневская). Придумали какую-то специальную диаграммную технику для этих поправок, попутно строго определили условия, когда вообще можно ввести псевдопотенциал («жесткий остов»), нашли какие-то аномалии в противоположном случае «мягкого остова»… Вакс стал впервые проявлять недовольство, сначала как бы в шутку – «знаете эту историю, как еврейского мальчика отдали на обучение попу, чтоб избавился от акцента? А в результате поп стал говорить с еврейским акцентом?»).
На самом деле, наши с Сашей «новые идеи» были, отчасти, инициированы Сергеем Васильевичем. Вскоре после защиты кандидатской я спросил С.В., какие, на его взгляд, есть интересные задачи. Он назвал три (две из них были очень далеки от его «официальных» научных интересов). Вообще, утверждение, с которого начинаются эти заметки – что я почти ничему не научился у С.В. в смысле ремесла – нужно понимать буквально, и только буквально. Ремесла. В смысле отношения к науке и к жизни, философии научной работы и тому подобным вещам, куда более важным, чем технические приемы, я научился у него очень многому. Так вот, две из трех задач, названные С.В.: (1) Когда оправдано разделение электронов в металле на зонные и остовные? Какой тут критерий? (2) Какую роль играют пустые d-состояния в щелочноземельных элементах? (Третья задача к теме не относится, и вообще никакой роли в моей жизни не сыграла). По сути, мы с Сашей в 1983-1985 годах нашли полное решение этих проблем, хотя никогда специально над ними не думали – они естественным образом всплыли при попытках продвинуться в другой, гораздо менее интересной области. Постепенно это сформировалось в «пичковую идеологию». Я не буду пытаться объяснить, что это такое, иначе немедленно потеряю всех читателей-нефизиков, а мне хочется, чтобы некоторые из них все же продолжили чтение, дальше будет про важное. Суть в том, что у нас появилось что-то свое, что вызвало бурный энтузиазм у С.В. (он потом всегда и неизменно нас поддерживал) и крайне резкое отношение со стороны Коли Зейна и Вакса. Мы опубликовали с Сашей три статьи в «Письмах ЖЭТФ», что было тогда важным формальным знаком «членства в клубе». Вакс раздражался, но терпел – до поры. Он даже согласился быть у меня оппонентом на докторской (хотя его, мягко говоря, перепады настроения в процессе обсуждений диссертации попортили мне немало крови). Отношения совсем напряглись, когда Саша стал время от времени ездить ко мне в Свердловск. Все осложнялось тем, что Саша при любых обстоятельствах относился к Ваксу с огромным почтением, как к своему учителю. Да и я научился у него многому (кое-чему из этого, пожалуй, учиться не стоило). Две вещи трудно все же простить: дешевые приемчики типа – подчеркнуто хвалить меня при Саше или Сашу при мне, и попытка объяснить, что поездки в Свердловск могут быть вредными для Сашиной карьеры – причем, не только самому Саше, но и членам его семьи. Для нефизиков важно отметить, что речь идет о действительно исключительной силы теоретике. Достаточно сказать, что концепция «спонтанного нарушения симметрии» в физике высоких энергий – Нобелевская премия 2008 года – была в свое время, независимо от Намбу и даже несколько раньше – предложена Ваксом и Ларкиным.
Вакс и Ларкин были всю жизнь близкими друзьями. До самой смерти Анатолия Ивановича. Оба – ученики Мигдала. Когда Мигдал перешел из Курчатовского института во вновь созданный Институт Ландау (говорят, причина была в том, что в Курчатовском институте, по соображениям секретности, ему не разрешали осуществить мечту всей жизни и сплавать в кругосветное путешествие), Ларкин ушел вместе с ним, а Вакс остался. Более того, Вакс, по сути, порвал со школой Ландау (Мигдал – один из ближайших и талантливейших учеников Ландау), примерно по тем же соображениям, которые высказаны в «Облаке в штанах»: Пока выкипячивают, рифмами пиликая, // из любвей и соловьев какое-то варево, // улица корчится, безъязыкая, //ей нечем кричать и разговаривать. Иными словами – даешь приложения высокой теории к народному хозяйству! Ну, по крайней мере, к реальным задачам науки о материалах.
Подобно Маяковскому, Вакс при этом наступал на горло собственной песне. Для него это было неестественно. Возможно, ревность к Ларкину, который становился куда более заметен, чем В.Г… Этот пример наложил очень сильный отпечаток на наши с Сашей отношения, почему я об этом и рассказываю. Ну, а мы с Сашей, восприняв эту идеологию от Вакса, действительно преуспели в продвижении в этом направлении. К несчастью, в основном все-таки не «мы с Сашей», а я – Саша слишком рано сошел с дистанции из-за своей смертельной болезни, о чем речь дальше.
В 1987 году у нас с Сашей возникла совершенно новая идея, которая нас по-настоящему захватила. Только что были опубликованы результаты экспериментов по рассеянию нейтронов в калии, которые вроде бы подтверждали существование там так называемой «волны зарядовой плотности». Нам было очевидно, что никакой волны зарядовой плотности в калии нет и быть не может (скоро это стало очевидно всем), но тогда что давало этот пик в рассеянии нейтронов? Чистейший случай интуиции, который я знаю: Саша вдруг, ни с того, ни с сего, решил посчитать фононные частоты в точке, которая давала пик, и обнаружил резонанс – соотношение частот 1:3! Довольно быстро я сделал что-то вроде теории, мы опубликовали очередную статью в «Письмах ЖЭТФ» – тогда это по накалу эмоций было как сейчас в PRL, а то и в Nature – и развили целую концепцию резонансных явлений в динамике решетки. Попытались, захлебываясь от восторга, рассказать Ваксу, какие мы молодцы. Реакция была: «Я все ждал, когда вы окончательно взбеситесь. Взбесились». Слово за слово – со мной он после этого два года не здоровался (я продолжал здороваться, разумеется), не говоря о более продвинутых формах общения.
Прежде чем рассказывать дальше о нас с Сашей, нужно обязательно написать о Сашином отце, о Виталии Аверкиевиче. При первой встрече (родители пришли к Саше в гости, мы втроем с Сашей и В.А., разумеется, тут же уселись пить) он был со мной просто груб – проверял на вшивость. После сказал Саше про меня: «умный, объективный человек». Потом мы много общались.
В.А. во время войны попал в плен (воевал он там же, где в это время воевал мой отец – на Волховском фронте, но моему отцу тогда повезло много больше – плен бы он, очевидный еврей, не пережил). Сначала был в лагере где-то в Латвии. Не то, чтобы он каждый раз рассказывал какие-то ужасы, он говорил об этом крайне редко, но за десять с лишним лет общения накопилось. Про то, как показывал необрезанный хер, чтобы доказать, что не еврей (что, строго говоря, было правдой лишь отчасти). Про то, что было бы с ним, если бы не доказал – как людей запрягали в бочку с цементом и засекали насмерть. Про известную «пытку крысой» (в действительности, казнь) как способ дисциплинарного наказания. Потом попал в другой лагерь, в Бельгии. Бежал. Прекрасно выучил немецкий язык, скрывался, стал комиссаром городского партизанского отряда. Попал в «Историю второй мировой войны» как один из организаторов движения Сопротивления в Бельгии. Еще всякие истории – и о том, что делали с ними, и о том, что делали они. Пропущу. «Мы были бандитами. Городская партизанская война – самый страшный вид бандитизма». После войны был в Бельгии одним из национальных героев. Вернулся в СССР. Как не посадили – непонятно. Сразу уехал из Москвы в Саратов, поступил учиться в политехнический… Таскали в ГБ постоянно, но, видимо, такой опыт выживания в нечеловеческих условиях… «Мне этот плен всю жизнь мешал, ну примерно, как тебе твое еврейское происхождение». Потом рос, как инженер, дорос до зам. министра станкостроения СССР. Когда я с ним познакомился, он был уже на пенсии. Ничего особенного не нажил, двухкомнатная квартира у Академической, «Волга», скромная дача под Павловым Посадом (о которой речь впереди).
Я как-то спросил Сашу – как можно вырасти с таким отцом и не сломаться. Саша ответил – нужно все время молчать. В.А. мне как-то рассказывал (на этой самой даче, Саша куда-то вышел): «Я Сашке говорю: да какого хрена ты все в мнсах, смотреть противно. Давай я позвоню этому вашему Александрову. А Сашка знаешь что ответил? Только попробуй, я сразу же уволюсь. Молодец!».
Еще запомнившееся из В.А. (советское время): «Вот я, по сути – вице-президент одной из крупнейших станкостроительных корпораций мира. Вот почему я не могу отвезти вас с Сашкой на свою виллу на личном вертолете?» «Ты мне хочешь объяснить, какая советская власть плохая? Да я в тысячу раз больше тебя знаю про советскую власть. Какую задачу мы собираемся решать? Ты что, хочешь устроить революцию? Не хочешь? Тогда чего попусту болтать?» Учил нас с Сашей писать важные бумаги (о которых тоже речь впереди): «Такие бумаги нужно писать так: если все, что здесь предлагается, немедленно не сделать, конец советской власти». Я ему потом уже, при Ельцине, сказал: Вот видите, В.А., мы так тогда и написали, ничего сделано не было, и на самом деле ведь конец пришел советской власти. Засмеялся. Отчитывал во дворе подвыпивших парней. Они ему – батя, да мы в Афгане воевали. Он им – я тоже воевал, а потом, как пришел с войны, понял, что я никто, нужно учиться, нужна профессия. А вы что?!
Я думаю, на нашу взаимную притирку с Сашей ушло около двух лет. Так, крупица к крупице. Помню, когда он первый раз приехал в Свердловск, я поселил его в гостинице профсоюзов, около УПИ. В ближайшем кинотеатре шла тогда «Сказка странствий», которая значила для меня очень много. Я порекомендовал Саше сходить в кино, но так, небрежно – сказка… с драконом… Тогда еще не хотелось делиться сокровенным (эстетика выше этики, тут Бродский прав!) с не вполне своим еще человеком. Его этот фильм тоже потряс. Он мне дал почитать «Этику» Спинозы, тоже с какими-то легкомысленными присказками. Очень много говорили. О том, что было важно, то есть, в основном, о науке. Меня поразила его реакция, когда я процитировал Дирака (про 1930е годы): «То было время, когда даже второсортные физики легко могли сделать первоклассную работу, в то время как сейчас даже первоклассному физику трудно сделать хотя бы второсортную работу». Он ответил, что в том-то и класс, чтобы делать первоклассные работы, когда все думают, что это уже невозможно. Он был абсолютно уверен, что самое важное в нашей науке впереди, и что мы будем в этом важном не последними участниками. Про академию наук… Я ее тогда защищал. Аргумента было два. Первый: доктора наук тупые бывают? Сколько угодно! Профессора? Не обсуждается! А членкоры (по физике)? Ну… дай подумать… Ага, вот видишь – все-таки барьер. И второй: вот выбери десять лучших физиков – членов академии и десять лучших физиков – не членов. Кто сильнее? Вот. Надо ли говорить, что оба эти аргумента давно работают в обратную сторону.
Основной принцип, который Саша проповедовал – не ловиться на дешевку. Цитировал Руставели: «Что сберег ты – то пропало, //Что ты отдал – то твое». Восхищался Исаем Гуревичем, одним из ведущих деятелей советского атомного проекта, который всегда держался в тени и старался быть как можно незаметнее. Возмущался Ю.М.Каганом – гением self-promotion (тогда мы слова такого, впрочем, не знали). Но и восхищался тоже – Ю.М. читал у них блестящие лекции в МИФИ, когда Саша был студентом. Главным его героем был В.М.Галицкий. Саша успел его застать еще, в МИФИ и какое-то время после. Ссылка на Галицкого была конечным аргументом в любых обсуждениях.
Саша был членом партии, более того – секретарем партбюро отдела, или отделения… Я так толком и не разобрался в их организационной структуре. Первая же моя попытка наезда (никаким диссидентом я не был, но мне бы и в голову не пришло пытаться вступить в партию) была отбита – «А рекомендацию мне давали Галицкий и Беляев».
Еще два слова тогда о Саше как члене КПСС (видимо, хронологическую последовательность изложения выдержать не удастся). Первое слово. В 1988 году я получил, вместе с Сашей Лихтенштейном и еще четырьмя ребятами, премию Ленинского Комсомола. Я уже как-то хвастался, что получал ее в свитере, причем, не из соображений фиги в кармане (откуда в свитере карманы?), просто не подумал. На следующий день по протоколу полагалось посещение мавзолея и музея-квартиры Ленина в Кремле (там, между прочим, одного из моих подельников чуть не пристрелила охрана за попытку пощупать кровать Надежды Константиновны). Но Саша сказал: Ты что, с ума сошел – целый рабочий день терять? Я удивился такой линии партии, но с удовольствием сказал «Есть», и поехал в Курчатник работать. Второе слово. Смотрели мы с ним по телевизору торжественное сожжение партбилета Марком Захаровым (которого уважали, за «Убить дракона»). Саша сказал: я удивляюсь, люди не читали Устав. Чтобы выбыть из партии, достаточно три месяца не платить членские взносы. Я вот выбыл.
Вот эта постоянная, несокрушимая уверенность, что нужно делать что-то великое, действовала очень сильно. Надо еще сказать, что в то время великое казалось очень доступным. Великие люди выступали на семинарах, куда можно было поехать, а иногда вообще работали в том же коридоре. Лучшая в мире наука делалась в Москве и Подмосковье, Поляков был не хуже Эйнштейна… Помню семинар в Физпроблемах, когда Зельдович рассказывал про крупномасштабную структуру Вселенной, а потом еще (квази)математические пояснения давал Арнольд… Казалось, что тот рычаг, на который нужно нажать, чтоб перевернуть Землю, был совсем рядом, только руку протяни.
Тем более, у директора Курчатовского института была прямая связь с Политбюро.
Тем временем, в родном институте я стал работать вместе с одним экспериментатором (назовем его Ы.) Ы. был, безусловно, незаурядным человеком, со своими взглядами на физику твердого тела – не вполне ортодоксальными, но интересными. За неортодоксальность его попинывали, мне его было жалко, да и по науке то, что он говорил, казалось весьма интересным, ну, а что заносит – так обращать внимание надо не на слабости, а на сильные стороны, верно? Нужно учесть еще, что совместная работа с экспериментаторами – то, что я люблю больше всего и умею делать лучше всего. А Ы. был первым таким вот моим соработником-экспериментатором. По-человечески он был очень обаятелен, мы стали друзьями, написали совместно несколько. Кончилось все катастрофой – сначала безобидными, сравнительно, разговорами «интересно, почему любые работы, совместные с Кацнельсоном, воспринимаются как работы Кацнельсона», а потом, слово за слово, полным разрывом отношений. Правило, которое я извлек для себя на всю жизнь – бойся обиженных. В этом смысле, Ницше с его «Падающего толкни», увы, имел свой резон. Как это ни грустно сознавать.
В разговорах с Сашей, инициированных моими работами с Ы., затрагивались действительно важные вещи. Задолго до всякой «нанотехнологии» мы обсуждали роль неоднородностей с масштабом в десятки межатомных расстояний (аккурат, нанометры) в металлах и сплавах. Обсуждали и «новый стиль работы» – теория + эксперимент + компьютерный счет (тогда это отнюдь не было само собой разумеющимся, особенно в СССР, типичное высказывание про компьютеры в науке было – они нужны только тем, кто не может пользоваться собственными мозгами). Попалась нам на глаза статья Дэвида Петтифора в New Scientist насчет «quantum engineering». И у Саши возникла идея. Написать некий план работ в области материаловедения, со всеми этими новыми (тогда) научными и организационными идеями, пробить его через начальство и, опираясь на колоссальные (как нам тогда казалось) возможности Курчатника, совершить прорыв в науке о материалах, о необходимости которого так долго говорил Вакс.
В то время базой для важных разговоров и дел для нас уже стала дача Сашиных родителей под Павловым Посадом. Мы уезжали туда на неделю (а то и на две), без всякой связи с окружающим миром (не было же тогда никаких мобильников; собственно, там не было ни телевизора, ни даже радиоприемника; потом появился, и мы по нему следили за событиями октября 1993 года, но об этом позже). Осенью питались кабачками, которые росли на участке в изобилии, и сосисками, которые привозили на все время из Москвы. Весной… весной не помню. Видимо, чем придется. И, конечно, в любое время года – водкой. Я все пытался понять – зачем это нужно, сначала, сразу по приезде, напиться в полуусмерть, а потом уже только приниматься за распиливание дров и другие неотложные хозяйственные дела. Ритуал, ничего не поделаешь.
И вот, на даче мы обсуждали программу действий. Вопрос был еще – к кому обратиться. Нам нравился Спартак Беляев, самый крупный физик из тогдашнего руководства Курчатника, и при этом не хищник. К тому же, он был прямым Сашиным начальником, и обходить его было как-то некрасиво. Решили поступать по-человечески и идти к Спартаку.
Спартак отнесся к нашим прожектам с большим интересом. Нам было предложено подготовить выступление на директорате. Так как присутствовать на директорате было нам никак не возможно (ни у меня, ни у Саши никогда не было никаких допусков, и мы всегда старательно уклонялись от любых действий, для которых этот самый допуск мог понадобиться), сделали телефильм. Тогда (1983 или 1984 год) это было, мягко говоря, в диковинку. Фильм делался до глубокой ночи, помню, меня поразил энтузиазм кинотелеработников. Казалось бы, им-то что? Ночное время, спать пора. Начальство приказало, ну так, пошло оно куда подальше… Как же. Глаза горят, такая ответственность. Для директората… Вот она, Россия, которую мы потеряли.
И завертелось что-то, завертелось. Беляев стал готовить мой перевод в Москву (у Курчатника была тогда какая-то квота, столько-то человек в год – прописка, квартира…). Мне очень хотелось работать с Сашей все время, а не только в командировках (вы будете смеяться, но другие соображения, по которым обычно люди рвутся из провинции в Москву, особой роли не играли), но решили сначала обсудить с С.В. Он не просто расстроился, он был убит. Сказал «Ну, что же я буду вам препятствовать», но лицо было такое… В общем, я сказал Саше, что пока не время, и мы все тормознули.
А через год случился Чернобыль, и стало не до нас.
Я проводил в Москве, наверно, в общей сложности месяца три в году, а то и больше. В промежутках Саша приезжал в Свердловск. Кроме того, мы почти ежедневно часами разговаривали по телефону. В основном, по науке. В то время у меня не было дома телефона, да и дорого это было. Был какой-то формальный договор о сотрудничестве между нашим институтом и Курчатником, под это дело выделялись специальные деньги для поездок и для оплаты наших телефонных бесед. Предполагалось, что все разговоры с рабочих телефонов в Курчатнике записываются и прослушиваются. Якобы по этой причине, а на самом деле, просто из любви к клоунаде, мы с Сашей придумали код (основанный на «Золотом ключике»), который использовали во время разговоров.
В общем, с тех пор я умею делать научные работы по телефону, чем до сих пор и занимаюсь. Я, также, спокойно отношусь к мысли, что мы все под колпаком у Мюллера – это привычное для меня состояние.
Про клоунаду. Это был такой стиль – сначала создать себе препятствия, а потом их преодолевать (крепко выпить, а потом делать тяжелую физическую работу, например). Сначала я еще спрашивал – зачем да почему (у Саши был универсальный ответ: «Артисты смеха Бим и Бом»), а потом втянулся. Помню, как мы встречали в Сашиной квартире Сашу Лихтенштейна – поговорить все вместе по науке. Лихт позвонил в дверь, и мы первым делом нацепили какие-то звериные маски (дело было после Нового года, маски были куплены Сашиному сыну для утренника), а потом уже пошли открывать.
В быту Саша был трудновыносим. Например, когда была моя очередь идти в магазин за продуктами и выпивкой, детальнейшим образом предписывалось, что именно купить. Сначала я возмущался, а потом махнул рукой. В более важных вопросах такие попытки диктата тоже случались, но совсем редко (и тогда это приводило к тяжелым, но кратковременным ссорам). Иногда Сашу действительно заклинивало, например, при писании совместных работ. Он мог настаивать на какой-нибудь мелочи, на каком-нибудь обороте, из чистого упрямства, я сразу заводился…
Саша любил помогать. Одно время, очень трудно было с билетами. С любыми – на поезд, на междугородний автобус, на самолет… А мне нужно было срочно по семейным делам поехать из Москвы в Липецк, где живет родня. Саша добыл какую-то бумагу, что я еду в командировку на Нововоронежскую АЭС, и по этой бумаге мне на Щелковской продали билет на автобус.
Еще к вопросу о «России, которую мы потеряли». Сашин рассказ о поездке в колхоз – как пьяный парень прилюдно мочился в цистерну с молоком под гогот болельщиков: «Давай, этим городским…». В тот момент я как-то сразу понял, что мы обречены. Я имею в виду страну.
Начиная с какого-то времени, мы стали пытаться практиковать полную откровенность (конечно, полной откровенности не бывает, и у нас ее не было, но это формулировалось как цель). Саша постоянно приводил в (отрицательный) пример Вакса с Ларкиным – Ваксу захотелось чего-то своего, и разладилось уникальное научное сотрудничество. Постоянной присказкой стало – «Давай обсуждать все». В действительности, это не работало даже в пределах науки, у меня постоянно в параллель шла какая-то еще деятельность. Я рассказывал Саше все, что делал, но далеко не все его по-настоящему интересовало. Да и реакция у меня была всегда существенно быстрее.
Сашу это задевало. К тому же, он считал, что манера заниматься десятью задачами одновременно вредна для меня самого. Однажды он сказал: «Ну, хорошо – ты можешь сделать за час то, что другой будет делать неделю, и за неделю то, что другой будет делать полгода. Но это неценно – все равно это могут другие. За год ты мог бы сделать то, что никто и никогда не сделает, но ты не в состоянии делать что-то одно целый год». Видимо, он был прав.
Изнурительные разговоры с обязанностью стараться приводить после каждой фразы самые сильные аргументы против того, что сказал собеседник… Вообще, это был стиль – всегда работать против себя, исходить из всеобщей враждебности, закладываться на худшее. И ни в коем случае не подставляться.
Но мы подставлялись.