Удар был оглушительный
Десять лет назад я вёл обычный ночной эфир на “Эхе”: разговоры со слушателями, всякие истории и музыка. Музыку я всегда подбирал сам. Слушателям, в основном, нравились мои плейлисты, хотя, конечно, на всех не угодишь. Ночной эфир — расслабленная штука, да и разговоры со слушателями увлекают, но нет-нет, да и посмотришь на ленту агентств: внутреннего новостника никуда не денешь, он тоже спать не ложится.
И вот, незадолго до полуночи, я смотрю на монитор и не верю своим глазам. Там капсом, как это обычно бывает в срочных сообщениях, написано: “УБИТ БОРИС НЕМЦОВ”.
Для меня это — оглушительная новость и очень трагическое событие, но не личная потеря: мы не были друзьями или приятелями с Борисом, он узнавать-то меня к тому времени стал относительно недавно. Это я к тому, что в моих эфирах бывали ситуации и гораздо более личные: например, когда я узнал, что умер Дима Пинскер, приведший меня на “Эхо”, или когда во время стрима с Христо Грозевым мне пришло сообщение, что умерла моя мама.
Я сообщаю новость в эфир. Но самое страшное в таких ситуациях — а дальше-то что? Ну вот ты произнёс это страшное и невообразимое, снабдил необходимыми оговорками, что подробности неизвестны, мы их ждём и будем сообщать по мере поступления, добавил от себя, что не можешь поверить в это или что-то в этом духе — и всё. Ну, не продолжать же дальше передачу по плану со звонками и житейскими историями? Можно, конечно, начать обсуждать случившееся со слушателями, но что именно обсуждать, если пока вообще ничего не понятно?! Может, это вообще ошибка.
Одновременно очевидно, что надо что-то делать: кому-то звонить, кого-то вызывать на работу, кого-то выводить в эфир.
В это время нас на радио трое: мой звукорежиссёр, новостник и я. У новостника своя работа, которая в такие минуты интенсифицируется на порядок — мне ли не знать. Звукорежиссёр ставит в эфир то, что я ему накидал, или выводит мой микрофон и звонки слушателей. Ну а я — вот он я, перед микрофоном, абсолютно растерянный, несмотря на двадцать с лишним лет опыта.
Что поделаешь, Коля (звукорежиссёр), ставь музыку. Я за эти три минуты что-то соображу, кому-то позвоню, а там, глядишь, и подробности поступят.
Но, как назло, не соображаешь, что музычка там запланирована… Хоть и не совсем разбитная или весёлая, даже, наверное, в обычной ситуации меланхолическая, но точно не трагическая и не траурная. Обратная связь в виде СМС-сообщений взрывается негодованием.
Я дозвонился, кажется, Ире Воробьёвой, написал Венедиктову. Кого-то быстро вызвонили, в общем, эфир, не без пробуксовок, когда приходилось снова и снова повторять скупые сообщения информагентств, заработал.
Остальное я довольно плохо помню. Кто-то приезжал, с кем-то мы говорили по телефону. В какой-то момент эфир закончился. Помню только, что в первые же минуты подумал: “Ну, сейчас кто-то из пропагандистов скажет про сакральную жертву”, и не прошло и часа, как именно так и заголосили самые резвые, вроде Маркова. Но больше ничего не помню.
Это обычное моё свойство: я отлично помню, что со мной происходило во время разных страшных и эпохальных событий, когда я при этом был не на работе, но напрочь не помню, как в аналогичных ситуациях я отрабатывал в эфире.
Спросите меня, кто был в экстренном стриме в день смерти Навального — и я очень затруднюсь ответить. Скорее догадаюсь, чем вспомню.
Во время экстренных эфиров работает запись только в оперативку. Хард-диск у меня — read-only.
Но вот за музыку, которую я не сумел вовремя поменять (да даже просто на включённом микрофоне сказать звукорежиссёру, чтобы сам нашёл что-то более подходящее), мне до сих пор стыдно. Личная потеря или не личная, но удар был оглушительный.
И до сих пор, несмотря на годы и не менее ужасные, подчас, события, честно сказать, не до конца отпустило.