Свои и чужие. От Трои до Мариуполя
Второе длинное видео канала baunov_tube теперь выложено в открытом доступе. Оно про то, как наши воинственные современники обращаются за санкцией к античным временам, а менее воинственные — к ним же за утешением. Мол были героические времена, когда сжигать города с жителями было если не легко, то приятно. Люди спокойно делили мир на своих и чужих, без задней мысли прославляли своих и простодушно ненавидели чужих, а потом мир отошел от этой бодрящей, героической нормы. И конечно в настоящей античности у стен настоящей, а не выдуманной задним числом Трои мы все делаем много открытий.
***
Подписаться на YouTube-канал Александра Баунова
Поддержать YouTube-канал Александра Баунова
Подписаться на Telegram Александра Баунова
Здравствуйте. Это канал Baunov.Tube, продолжение другими средствами Телеграм-канала Baunovhaus. Вопрос, который часто задают личный в соцсетях, который касается нашего общего великого прошлого. Наше общее великое прошлое, как известно, находится гораздо дальше в прошлом, чем принято думать. И это античность.
Вопрос, который мне как отчасти практикующему античнику часто задают, состоит в следующем. Почему мы так переживаем по поводу войны? Ведь та античная цивилизация, наследниками которой мы являемся, наследниками величия которой мы являемся, стала великой в то время и, возможно, ровно потому, что не переживала по поводу войны. Вот они что хотели, то завоевывали. Нужно было брать город, они его брали. Нужно было расширить империю или царство, или республику, полис, они его расширяли. Нужно было убить врага в поединке, они его убивали.
Они были такие героические победители. И не задавались вопросом, как можно жить после Дрездена и как можно жить после Хиросимы, и как можно жить после Мариуполя? Ничего этого в голову не приходило. Люди правильно делили мир на своих и чужих, были за своих и достигали выдающихся политических и культурных результатов. «Будем как греки», – говорят мне. И ошибаются.
Часто встречаются размышления по поводу войны вот в каком духе. Есть древний мир героический. Это мир вечно воюющих героев, где совершенно не зазорно пойти походом на чужой город, осадить его, взять силой и коварством, лучше силой, конечно, поединок героев на поле, выпускающих друг другу внутренности и вышибающих друг другу мозги – это высшая красота. Это так красиво, что Гомер посвящает целые песни своей «Илиады» поединкам этих героев с подробным описанием того, кто кому что проткнул и кто кому что куда вонзил. Героический эпос – это, собственно, объективный рассказ о том, как люди воюют и не видят в этом никакой проблемы.
И вот есть великая античная культура, не чета нашей, которая построена вот на этом представлении о том, что люди героически сражаются, империи расширяются, царства возносятся и рушатся, и все как с гуся вода. Всем отлично. Никто не переживает. А вот наше время, время, лишенное этого героического эпического составляющего, это время сентиментальное, расслабленное, чувствительное, не способное к вот этому эпическому восприятию жизни и смерти, соответственно, и поэтому богатыри не мы, что свидетельствует, конечно, о невероятно плохом знании античной культуры и невероятно плохом чтении античных текстов всеми, кто так, собственно, интерпретирует разницу между нами и древней цивилизацией.
Возьмем ту ее часть, которая, собственно, к нам имеет прямое отношение. Бог с ней, с Древней Индией и Китаем, мы их разберем отдельно, возможно, со специалистами. А мы разберем родную античную культуру, в которой мы, в общем, до сих пор имеем счастье, удовольствие или омерзение проживать.
Вот это вот противопоставление: там никто бы не мучился вопросом «что мы делаем под Мариуполем?», и поэтому у людей было все хорошо с гражданственностью, с патриотизмом, с воинственностью, с мужеством и так далее, а мы мучаемся, и поэтому у нас с этим все плохо. Собственно, вся античная культура построена на большом вопросе о том, что мы делали под Троей, что мы там забыли, зачем все это было, оправдано ли это было, как вели себя наши вожди.
И вот, собственно, самая поразительная черта троянского эпоса, а это действительно вот там, где вот кишки, мозги, копья, колесницы, отрубленные головы и конечности, самая поразительная черта троянского цикла состоит в том, что в нем, как у Чехова, нет хороших. Особенно плохих там, правда, тоже нет. Есть люди, которые находятся, что называется, в черной полосе, в том числе и как субъекты, не только как объекты. Они не только испытывают несчастье, злой рок, они и причиняют несчастье. Они являются как бы орудием злого рока. Но вот чего там точно нет, так это своих хороших и чужих плохих.
Вот то, чего, собственно, требует современная патриотическая культура от современного русского писателя, поэта, тот жанр, в котором пытается выступать современная провоенная поэзия или даже, может быть, патриотическая поэзия романтическая, я не знаю, времен противостояния Германии и Франции, этого ничего в фундаменте античной культуры, которым является, собственно, «Илиада», «Одиссея» и вообще троянский цикл, этого ничего там нет.
Есть там ровно обратная ситуация. Там есть некая россыпь героев, которые на шкале плохой-хороший, злой-добрый свои никак не превосходят чужих. То есть ровно вот я и говорю, нет этой картинки, этого мема, который заполнил последние лет десять уже, поэтому перестал быть мемным – наш великий вождь и злой тиран. Вот нет великого вождя Агамемнона и злого тирана Приама. Они, в общем-то, в этической шкале координат и, больше того, в эмпатической шкале координат.
Говоря об эпосе, мы все-таки не должны забывать, что это очень примитивизированное представление об эпосе как некотором плоском, лишенном психологической глубины рассказе. Вот во всех моментах, когда лирическая интонация, психологическая глубина у Гомера появляется, мы эту глубину можем замерить довольно хорошо, что называется, на глаз. Это стихи. Это слышно, это видно.
Так вот, глубина переживаний положительных, эмпатических, сочувственных, которые сопровождают героя противной грекам стороны, а я напоминаю, что все-таки «Илиада» написана греками о себе и для себя и что троянцы – это не гражданская война, это не война между Афинами и Спартой, где вроде бы все немножко свои, это война с чужими. И эти чужие изображены так же объемно, так же выпукло, так же глубоко в эпизодах, которые провоцируют у читателя примерно то же переживание сочувствия, солидарности, читательской солидарности, как, собственно, и свои.
Больше того, два самых лирических эпизода, которые как раз по глубине эмпатии превышают, идут глубже других, относятся как раз к противнику. Это эпизоды, связанные с поведением противника. Это, конечно, шестая песнь, «Прощание Гектора и Андромахи», где на поединок выходит Гектор, и он прощается со своей женой Андромахой, она приносит ему ребенка Астианакта, который такой мальчик, который не понимает еще, что происходит. Он такой сначала весь веселый, смеющийся, тянущий руки к отцу. Потом он надевает этот шлем с конским хвостом, и ребенок, естественно, пугается этого шлема. Абсолютно такая семейная идиллия на фоне драмы войны.
И это единственная семейная идиллия на фоне драмы войны, которая попадает в ту рамку, которую выбрал Гомер из вот этой долгой троянской истории, для того чтобы дать картинку семейного счастья на очень тревожном, таком грозовом, мрачном фоне
Читатель, слушатель Гомера, поскольку мы имеем дело с искусством внутри знакомого сюжета, античное искусство устроено таким образом, и эпос, и драма, что читатель и слушатель не хочет узнать, что дальше, потому что он знает, что дальше, а хочет узнать, как это рассказано, хочет пережить нечто вместе с рассказчиком и героями рассказа. Так вот, читатель и слушатель знает, что при падении Трои, собственно, этого младенца убьют греки, что его просто сбросят с городской стены. То есть он это помнит. Это такая история, которую все помнят. Вот это такой особой библейский цикл, который помнит каждый грек, кто чем как закончил, что, конечно, этой сцене добавляет абсолютно такое трагическое измерение. И это, еще раз напоминаю, сцена, которая касается противника, побежденного в итоге противника.
Собственно, та рамка, которую, выбирает Гомер для своего текста, это мы отдельно поговорим, сейчас отдельно скажем о рамке, другая такая же по силе производимого, индуцированного, наведенного на читателя сочувствия, сопереживания герою, это, конечно, сцена, когда старый царь Приам идет в лагерь греков, чтобы забрать тело, собственно, уже убитого Гектора, собственно, его сына, над которым вдоволь поиздевался Ахилл, привязал его к хвосту коня.
И как раз никаких, знаете, таких победительных, ликующих эмоций у Гомера по этому поводу нет. Ахилл мстит за Патрокла, за своего ближайшего друга, возможно, возлюбленного. Эта тема дана очень, скажем так, деликатно. Это еще такой рыцарский, героический мир. В отличие от городской античности, где тема отношений между мужчинами давалась очень открыто, здесь дана деликатно. Тем не менее это какой-то близкий ему человек, так или иначе.
И вот он погиб, виновник этой гибели Гектор, он отомстил за близкого человека, он убил Гектора, поиздевался над трупом. И это действительно дается в некотором эпическом ключе. Ну да, что называется, настоящий джигит за друга отомстил, имел право.
Но по-настоящему глубокая сцена лирическая в этом эпическом пространстве возникает, когда старенький царь Приам идет лично через, как бы мы сказали, линию фронта без предупреждения, без предварительной дипломатии умолять, собственно, убийцу своего сына забрать его тело и похоронить, то есть сжечь по тогдашним обычаям.
Да, ему немножко помогают боги пересечь линию фронта. Он там предстает в виде такого бедного пастуха в какой-то момент, но потом вот он приходит, такой старый, беззащитный, скорбящий, естественно, удрученный гибелью лучшего из своих сыновей. Там во всем цикле есть противостояние этого легкомысленного Париса, с которого все началось, и, собственно, такого правильного, с ценностями, героически семейного Гектора.
И, рискуя собственной жизнью, идет к врагу, разъяренному врагу, который еще не остыл от мести, и вот превращаясь из царя в простого человека, потому что царь он там, у себя в городе, за стенами, а здесь, в чужом лагере, он не то что пастух, он никто, он вот раб, его сейчас может каждый захватить, убить, поработить, продать. Знаете, это как вот между офицерами времен наполеоновских войн нет этого негласного соглашения и нет Женевской конвенции, что офицеры друг с другом обращаются хорошо.
Нет, он идет абсолютно на милость врага. И враг эту милость проявляет. И он забирает это тело, увозит в город. И всецело сочувствие читателя, конечно, в этой сцене с Приамом, который вот такой старенький, дряхлый, рискуя жизнью, идет к врагу. Это то, что в мемах последних десятилетий называют «их отвратительный тиран». Нет никакого их отвратительного тирана в «Илиаде» Гомера.
Есть ли наш прекрасный вождь? Нашего прекрасного вождя тоже нет, потому что прекрасный вождь, то есть главнокомандующий эллинскими силами в Троянской войне, это Агамемнон, про которого мы знаем за пределами, собственно, «Илиады», из цикла, и в самой «Илиаде» мало чего хорошего. Мы, собственно, знаем, во-первых, то, с чего начинается «Илиада». «Илиада», и в этом, кстати, новаторство Гомера художественное, это вообще не рассказ о нашей победе в Троянской войне.
Опять же, то, что представляет на месте античной культуры ее современное искаженное даже не сказать восприятие, потому что чтобы ее воспринимать, надо хотя бы что-то прочесть, некоторое представление искаженное, о том, что там на этом месте должно находиться, а оно там не находится, в частности, вот это представление о том, что Гомер воспел победу греков, эллинов, в Троянской войне.
Нет, победа находится за пределами поэм Гомера. Сам акт победы, вот это победное сражение, взятие города, всего этого там нет. Нет, собственно, и начала войны, нет того казуса белли, того повода, который отчасти оправдывал бы поведение эллинов. Потому что у одного из эллинских царей, как мы знаем, Менелая, брата Агамемнона, троянец, троянский царевич, брат Гектора, о котором мы только что говорили, увел жену. Вот он казус белли. Все-таки это оскорбление на уровне царских домов, должно быть отмщено.
Это тоже в рамку Гомера не попадает. Гомер берет как раз эпизод, который не связан ни с казусом белли, ни с победой, а некоторую рамку, которая наложенная на троянский цикл, на вот эту большую линейку мифов дает совершенно другой результат.
И вот эта рамка эпическая гомеровская, наложенная на этот цикл, начинается с эпизода, который называется «Гнев Ахилла». Его и должна, собственно, воспеть муза, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал и так далее. Гнев Ахилла вызван плохим поведением, несправедливым поведением, собственно, нашего прекрасного вождя, вот этого самого Агамемнона, который, будучи генералом, не то чтобы лично не участвует в сражениях, они там все участвуют, но тем не менее в некотором смысле по статусу, по степени защиты превосходивший остальных героев, забрал у Ахилла его пленницу Брисеиду, дочку троянского жреца. Вот просто забрал, потому что она ему понравилась.
Как мы понимаем, Ахилл мало того, что рискует на поле боя своей жизнью больше, чем Агамемнон. Ну, допустим, больше-меньше – вопрос спорный. Война рукопашная, вышел на поле, можешь не вернуться. Но про Ахилла все в греческом лагере, соответственно, все читатели Гомера знали, что он с этой войны не вернется, что это такой юноша, в присутствии которого в стане осаждающих, в греческом, нуждаются греки.
Потому что есть пророчество, то есть некая предустановленная богами схема, в рамках которой без присутствия Ахилла в войске греки не смогут победить. И его очень молодого, практически подростка, обманным путем его собственная мать, такая божественная, полубогиня, существо божественное, но не олимпийское, Фетида прячет у царя Ликомеда на довольно дальнем, даже по нынешним временам, острове Скирос на женской половине дома, переодетого в женское платье. И вот его хитростью выманивает оттуда, естественно, Одиссей. Ну, а для самого Ахилла есть пророчество: или долгая жизнь, или слава. Он выбирает, соответственно, славу. И, в общем, все греки знают, что он погибнет на этой войне, что он, в отличие от них, с нее не вернется.
И, тем не менее, вот этот злой Агамемнона, вместо того чтобы дать юноше нормально прожить, насладиться жизнью, которой осталось немного, он у его отбирает его пленницу, военную добычу и ведет себя как раз таки как тиран, а не как наш сияющий вождь.
Так что запускает события «Илиады» совершенно не героический поступок вождя, после чего совершенно не героическим образом ведет себя главный герой «Илиады», собственно, Ахилл. Он говорит: «Раз так, я не буду воевать». Он начинает саботировать боевые действия. Он объявляет забастовку, в результате которой свои начинают нести урон, они, в общем, начинают проигрывать войну. После чего ободренные троянцы действительно начинают теснить греков, доходят до кораблей, практически начинают жечь эти корабли.
После этого Патрокл уговаривает вместе с вождями греческими Ахилла хотя бы дать собственные доспехи, потому что он, переодевшись в эти доспехи, выйдет на поле боя, и троянцы решат, что Ахилл вернулся, и как-то отползут напуганные, будут вести себя более осторожно, потому что главный боец вернулся на поле боя. И вот, заменяя, замещая собственного друга, Патрокл и гибнет. Таким образом, цепочка сомнительных с нравственной точки зрения действий приводит к некому трагическому результату. Вот как раз Гектор убивает Патрокла.
В этой цепочке нет героизации своих, нет демонизации чужих. Больше того, если мы возьмем точку А и точку Б, то есть отправной пункт «Илиады» и ее финальный пункт, мы видим, что точка А – это плохое поведение своего вождя, который провоцирует плохое поведение своего главного героя, а точка Б – это хорошее поведение чужого вождя, собственно, вот как раз этот самый выкуп, вымаливание прямо тела Гектора. И последние строчки «Илиады» «так погребали они конеборного Гектора тело» – это абсолютный антипод первой строчки о гневе Ахилла.
Это вот некоторая действительно замкнутая система, очень четко прочерченная рамка, вот по прям по Бахтину, вот прямо как художественное произведение должно быть выстроено, но выстроено таким образом, что свои не находятся на восходящей линии, а чужие на восходящей, а как бы ровно наоборот.
Теперь, если мы выйдем за рамки «Илиады», что мы знаем о троянском цикле? Во-первых, знаем, что до начала осады, до начала войны наш сияющий вождь и наша праведная вера совершают чудовищное преступление – они приносят в жертву собственную дочь, потому что иначе он не может отплыть из Авлиды.
Причем он обманывает при этом собственную жену, потому что у него есть объяснение, почему нет ветра – боги не благословят поход без некой великой жертвы. Эта великая жертва, собственно, как ему растолковывает это предсказание, должна быть его дочь Ифигения. Он обманывает свою жену Клитемнестру, обманывает саму Ифигению, обещает ей свадьбу с Ахиллом как раз, с величайшим, славнейшим и так далее, из своих, и вместо этого тащит ее на алтарь для убийства.
Ну и там буквально как с жертвоприношением Авраама, практически это жертвоприношение в последний момент остановлено, но в отличии от Авраама греки про это не знают. То есть если Авраам видит, как ангел останавливает его руку и не дает убить собственного сына, то греки уверены, что они убили Ифигению. Артемида как бы невидимо для них замещает на жертвенное животное, на лань, сама Ифигения обнаруживается где-то в Тавриде, в Крыму, жрицей храма Артемиды. Потом ее там найдет Орест с Пиладом.
А вот греки уверены, что они совершили человеческое жертвоприношение, которое, на минуточку, не практиковалась в это время уже в средиземноморской античности в этой ее части. Что-то там в Карфагене продолжали делать. В принципе, в эллинском мире человеческие жертвы к этому времени уже закончились. Об этом есть масса мифов, о том, как они закончились. И вот страшное преступление.
Дальше. Как выглядит победа? Победа выглядит совершенно чудовищным образом. То есть это к вопросу, была ли у греков рефлексия, как можно писать стихи после Освенцима и что мы делали под Мариуполем, собственно, что мы делали в Трое. Написано очень хорошо. Это резня в спящем городе, которая попала в другую литературу. Она не попала, собственно, в Гомера, но она попала в трагедии, она попала в другие эпические поэмы. Она, вообще говоря, один из фундаментальных сюжетов этой самой античной культуры.
И этот фундаментальный сюжет, опять же, рассказывает о том, как свои военной хитростью вот в этом самом коне, которого они навязали в качестве религиозного подарка, проникли в чужой город, в этом чужом городе они открыли коня, открыли ворота и устроили чудовищную резню, в которой погибли, что называется, все хорошие, все, кому читатель мифа и читатель произведений многочисленных, построенных на троянском мифе, научился за это время сочувствовать.
Пророчица Кассандра, которая говорила, что не надо, вообще все обречены, предупреждала город о его скорой неизбежной погибели. И сам, собственно, Приам, которому все так научились уже сочувствовать в конце «Илиады». И Астианакт, тот самый мальчик, который улыбался Гектору и пугался его шлема. То же самое женщины – либо убиты, либо взяты в плен, в сексуальное рабство. Город сожжен. И все это прямо ужас-ужас. И весь этот ужас описан.
И больше того, греческое, собственно, мифологическое еще сознание не оставляет никакого сомнения в том, что это ужас. Почему? Почему об этом узнаем? Почему не узнаем из греческого вот этого сознания о том, что это круто? Ну, то есть, в принципе, конечно, завершить некую миссию, возложенную роком, исполнить свою судьбу – это, в общем, правильно, но это лишено победобесия, это лишено ауры такого ликования, праздника и ощущения полного собственной правоты.
Потому что все греческие вожди, вот командиры отрядов, таких территориально национальных подразделений, территориальных подразделений греческой гвардии, эллинской… Даже слово «эллины» только-только входило в употребление, они там еще называются такими племенными, у них нет еще общего названия.
Как мы знаем общие названия больших этносов формируются, когда появляется вообще идея о том, что мы одно. В тот момент она еще как раз формируется, она под Трою формируется, потому что разные греческие племена вместе участвуют в общем походе. И вот да, формируется некое сознание «мы». И вот это «мы» потом расползается опять по разным углам греческого мира.
И никто из греческих вождей не возвращается домой легко. Ну, из крупных. Они все наказаны.
Собственно, «Одиссея», следующая история Гомера, поэма, это история о том, как наказан Одиссей. Хотя Одиссей в некотором смысле сам жертва, потому что он не хотел воевать, он в каком-то смысле мобилизованный, мобик, потому что у него жена молодая, у него сын новорожденный, он вообще никуда воевать не хочет. Когда за ним приходят другие греческие вожди, они собирают всех глав, что называется, царей. Они такие главы мини-царств этого эллинского мира, они все связаны некоторыми родственными, союзническими отношениями, патрон-клиентскими, как сказали бы в современной политической теории, или союзническими, вот как Путин с Ким Чен Ыном сейчас.
Вот они приходят за ним, а он не хочет мобилизоваться и изображает умалишенного, запрягает там осла и кого-то там еще, не помню, второе неподходящее животное, осла и козла, неважно, быка и осла в плуг, пашет поле, такой странный парень, и бросает соль в землю вместо зерен, что, естественно, землю как бы выхолащивает, делает ее непригодной для сельского хозяйства. Хотя смотря какую соль. Некоторая удобряет.
И они, собственно, его разоблачают, положив как раз его новорожденного сына под плуг на борозду. И он останавливается. Таким образом они разоблачают его фальшивый диагноз, с помощью которого он пытался спастись от мобилизации.
Так что Одиссей сам жертва. Но тем не менее он наказан вот этим десятилетним возвращением, в ходе которого он остается один. Он теряет всех абсолютно, всех до одного товарища. И весь свой отряд, который пережил эту десятилетнюю войну, он погиб при возвращении. Ни одного человека не осталось. Он приезжает в этот дом, где давно уже его жену осаждают всякие женихи. И вообще его дом разорен, он занят другими мужчинами, там вообще черт-те что творится. И ему приходится уже фактически начать гражданскую войну одного против всех, такой уже немножко голливудский там начинается сюжет, чтобы вернуть себе то, что он оставил.
И это еще не все. Мы опять же знаем, что это не все. Вот он сейчас разобрался с женихами, но на этом сюжет его не заканчивается, ему еще надо взять весло и отправиться вглубь материка, то есть он с острова должен уйти куда-то вглубь Балкан и идти так далеко с веслом на плече, пока какие-то люди не остановят его на дороге и не спросят его, что это у него за лопата, и вот тогда он уже может возвращаться окончательно. То есть он должен уйти так далеко от моря, чтобы люди не поняли, что это весло, что такое весло.
И это еще как бы герой такой ничего. А мы понимаем, как вернулся, собственно, Агамемнон. Его убила собственная жена Клитемнестра с любовником Эгисфом, который завелся у нее за время десятилетнего отсутствия мужа в доме, естественно, мстя за Ифигению, за дочь, которую пришлось принести в жертву, которую у нее вытащили хитростью из дома и убили вот эти воины-мужчины. И это еще не все, потому что ее саму потом убьет Орест, ее собственный сын, уже делая вот этот сложный выбор на развилке истории, кого защищать, с кем быть, с матерью или с отцом.
Мы видим всех вождей, которые по пути из Трои либо чудовищно страдают, либо погибают по пути. Фактически даже Одиссей. Эпизод схождения в Аид – это в некотором смысле смерть и воскресение из мертвых. То есть он как бы тоже уже умер и вернулся.
Я уже не говорю про всю атмосферу этого цикла, этого десятилетнего, бесконечного, затянувшегося, безвыходного, безысходного стояния у стен Трои, когда ты не можешь ни победить, ни проиграть. Эта война подменяет собой жизнь, вообще просто вытесняет всю норму.
Это уже хорошо очень видно в самой «Илиаде», где кроме вот этих подвигов и поединков с блестящими бронзовыми наконечниками, с позолоченным щитами и шлемами, очень видна вот эта атмосфера бесконечно затянувшейся войны, которая всем надоела, которая уже непонятно за что ведется. Потому что уже, собственно, и Парис убит, обидчик, и вообще Елена готова вернуться, а если не готова, то кому она нужна?
И потом, собственно, даже есть дальше развилка мифологическая о том, что, с одной стороны, вроде бы она вернулась и продолжает жить у Менелая, даже она, собственно, встречает в «Одиссее» сына, Одиссей, который едет его искать. И вот она как ни в чем не бывало там ходит прислуживает гостям. И как бы а зачем все это было-то? А с другой стороны, а кому она нужна? А с третьей стороны, есть вот этот странный миф о том, что на самом деле то же самое, как Ифигению, ее куда-то там перенесли в Египет, настоящую Елену, а это был двойник, двойница. Но это ладно. Это такие экзотические ответвления. В целом вот атмосфера утомительной и немножко бессмысленной войны очень хорошо в «Илиаде» присутствует.
Ну и еще расширяя зум, вот эту рамку, мы попадаем куда? Мы попадаем, вообще говоря, в еще более широкое античное пространство, увеличиваем глубину времени, уже за пределы, собственно, греческой архаики, микенской архаики, даже начала греческой классики, потому что канонический текст «Илиады» и канонический текст всех произведений, связанных с троянским циклом, это VI и IV века до н. э., VI и III века, в эти 300 лет она оформляется.
И мы попадаем в Рим, главное государство нашей с вами античности, за вычетом тех восточных древностей, которые мы сейчас не обсуждаем. Системообразующее, модельное государство-цивилизация, опять же внутри которой мы по-прежнему живем, пользуясь ее плодами научными, художественными, лингвистическими. Наш язык пересыпан латынью. Ну и вообще, что говорить, Римская империя, вот даже Москва не может от нее никак отказаться, и от слова «империя» и слова «Рим», и «родина христианства» и так далее.
Вот этот Великий Рим, откуда он взялся? Его побежденные основали. Это продукты деятельности побежденных, а не победителей. То есть если мы выходим за гомеровское время, за рамки гомеровского времени, потом выходим за рамки греческого мира и попадаем в эту римско-эллинистическую огромную античность от Лиссабона до Владивостока в нынешнем виде и от Лиссабона до Индии в тогдашнем виде, мы не можем пропустить тот факт, которому посвящена отдельная третья величайшая эпическая поэма античности «Энеида» Вергилия, что вот этот самый Великий Рим основали побежденные.
«Энеида» начинается фактически, если хронологически брать, потому что так же, как «Одиссея», там очень сложный хронотоп, она очень сложно устроена хронологически, она начинается не с начала и кончается не концом, так же как «Одиссея».
Но в этой самой «Энеиде» рассказано об этой трагической ночи падения Трои, об этой резне, о том, как Эней, один из троянских аристократов, граждан, потому что понятие «аристократия» в нашем смысле неприменимо еще к этому периоду, видных троянских граждан, горожан, вот этой резни убегает с какими-то уцелевшими товарищами, выносит своего тоже старика отца, который отлично рифмуется с Приамом погибшим, и они вместе отплывают. И дальше путь параллельный Одиссею они проходят вплоть до тех же эпизодов, включая схождение в подземное царство.
Но если путь Одиссея – это ретроспекция, это, в общем, путь к довоенному состоянию… То есть максимум, чего достигает, победив, грек, греческий вождь – это поставить все как стояло, то есть получить довоенное состояние.
Менелай получает жену. Это в лучшем случае. Потому что он не погиб, его не сильно наказывают боги, соответственно, авторы циклов. Его действительно обидели, у него жену украли. Ну, он тоже долго возвращается, но в целом с ним получше, в отличие от Агамемнона, у которого дом, резня и так далее.
Одиссей возвращается к себе, тоже получает свой старенький остров маленький и свою жену. И то там с боем. Приходится еще, как я говорил, потом придется пройтись в глубь континента.
А вот проигравшие, не победители, проигравшие получают все. Мы знаем формулу «победитель получает все». Вот в троянском цикле, на котором, собственно, стоит античная цивилизация, проигравший получает все. Проигравший основывает Рим и становится господином одного из величайших сначала античных государств, творцом величайшей античной государственности, но, собственно, и хозяином тех территорий, на которых разворачивается Троянская война, и, в частности, своей родной Трои в итоге, потому что это север Малой Азии, которая, естественно, находится уже со II века до н.э. под римским управлением. И бывшие территории победителей, эллины, со всеми их Итаками, Микенами, Афинами, Аргосами оказываются под управлением Римской империи.
Поэтому античность, в общем-то, выстроила не культ победителя, а культ проигравшего. Некоторая, во-первых, рефлексия по поводу войны присутствует очень интенсивная, очень глубокая, очень развернутая, несомненно, и войны в целом, и осмысленности целей и методов, и войны как личной драмы.
И наконец, этическое сопоставление своих и чужих работает совершенно не так, как нам хотелось бы. Ну, не нам. Нам-то ничего такого не хочется, но я вижу вокруг много людей, которым этого хочется, вот это черно-белое противопоставление своих и чужих, которое приводит к некоторому величию в древнем духе. Ничего подобного. Ровно этого там и нет. Там есть, безусловно, свои и чужие, но они не черно-белые и они этически не противопоставлены, они этически равноправны. Ну и, наконец, финальный вывод, итог троянского цикла – это катастрофа победителей и выигрыш проигравших.
Вот о чем сегодня удалось поговорить. Надеюсь, это не последний разговор. Есть канал в Телеграме Baunovhaus, где я разговариваю короткими, но более регулярными репликами. Надеюсь, что и разговоры здесь станут регулярными. Присылайте вопросы, кстати, куда-нибудь, в электронную почту. Средства связи есть в Телеграм-канале. Будем отвечать.
***
Видео помогли смонтировать и выпустить благородные подписчики с Бусти, чья брошенная в общий ящик драхма, осветила эту фреску для всех. Присоединяйтесь к клубу, и мы с Гомером найдем форму ответной благодарности. Ведь чем больше подписчиков, тем больше видео получится делать и быстрее выкладывать в общий доступ на канал