«Советский смонг»
Пока все обсуждают вручение Нобелевской премии по литературе южнокорейской писательнице Хан Ган, я читаю о Великом Цунами в Индонезии.
Бабушка рассказывала, что мой прадед отказался эвакуироваться из Черновиц, даже зная о скором приходе нацистов. У прадеда был музыкальный слух. На итальянском фронте Первой мировой его ценили именно за него. В какофонии артиллерийских обстрелов капрал Крамер безошибочно определял – куда упадут снаряды. Это не раз спасало жизнь ему и его сослуживцам. Но к 1930-м годам тональность угрозы изменилась. Он перестал ее слышать. А потому остался глух к просьбам детей. «Я – капрал австро-венгерской армии, прошел с немцами всю войну. Я их знаю». В итоге, вместе с женой оказался в Транснистрии. Он вернулся. Она нет.
Позднее я услышал похожую историю от Теодора Шанина. Его дед, виленский коммерсант Яшуньский, лишь отмахнулся от предупреждений: «Я что, с немцами не договорюсь?». Не договорился.
К моменту моего рождения мелодия страха периодически звучала в кухонных разговорах.
– Х. оказался стукачом? А казался таким приличным человеком!
– Серьезные и добропорядочные люди чаще других оказываются трусами и приспособленцами. – По-довлатовски резюмировал кто-нибудь из друзей отца.
У несвободы свои музыкальные коды. На слове «КГБ» интонация неизменно понижалась. С шести лет я точно знал, что можно, а что нельзя говорить по телефону. Каких тем не стоит касаться в разговорах с друзьями на переменах. И почему выражение «серая стандартная контора, владеющая ниточками страха» – это не совсем про школу. Хотя и про нее тоже.
Чтобы оставаться свободными людьми в несвободной стране требовалось, прежде всего, оставаться на свободе.
Затем реальность стремительно изменилась. Эзопова музыка повседневной тревоги осталась в языке старшего поколения и вызывала у нас, дебилов, лишь гомерический хохот. Помню, как пришел году в 98-м в университет сдавать экзамен по какому-то второстепенному предмету. Протянул экзаменатору Якову Моисеевичу свою зачетку, обклеенную стикерами с шестиконечными звездами, менорами и гербом ЦАХАЛа. Яков Моисеевич схватился за сердце. Попытался один из стикеров содрать. Вытер со лба испарину и прошептал (именно прошептал):
– Вы – непуганые идиоты! Вам же еще жить в этой стране…
Я прыснул. И долго потом в лицах пересказывал эту сцену. Ведь той страны, в которой жил Яков Моисеевич – с ее антисемитизмом, репрессиями, осведомителями, обысками и постоянной оглядкой на возможные последствия каждого сказанного слова – уже давно не существовало.
«Ты еще мал и не подозреваешь, как подозреваемых снимают сотни скрытых камер».
«Публицистика, фантастика, классика, “Гарри Поттер”, Мандельштам, Френсис Коппола. Все, меж чем ни в жизнь не выявить связь никак, как ни попадя валяется по полу».
Тексты Мирона и Нойза настолько попадают в людей моего возраста и круга общения именно из-за эффекта узнавания тех самых «кодов несвободы». Усвоенных в детстве, забытых в юности и вновь вернувшихся к середине жизни. Реакция на книгу нобелевской лауреатки Хан Ган «Человеческие поступки» объясняется, видимо, теми же кодами:
«Она поднимает голову и смотрит полицейскому в штатском прямо в глаза. По его указанию достает из кошелька регистрационное удостоверение гражданина. Наблюдает, затаив дыхание, как он копается в тряпичной косметичке, где лежат женские прокладки. Так было и два дня назад в комнате следователя в полицейском отделении. Так было и четыре года назад, в апреле, в студенческой столовой столичного университета, в который она поступила со второй попытки…».
Я угадаю эту мелодию с трех нот.
Так вот – о Великом Цунами. 26 декабря 2004 года в 7:58 утра дно Индийского океана разломилось, тектонические плиты пришли в движение и волны высотой в 15 метров обрушились на индонезийские острова. Погибло около 300 тысяч человек. Из них – 170 000 на Суматре.
Между эпицентром землетрясения и Суматрой был еще один крохотный остров – Симёлуэ. Его накрыло первым, в 8.12 утра. Однако из 78 000 жителей Симёлуэ погибло всего семеро. За считанные минуты – когда вода стремительно отошла от берега – жители прибрежных деревень с воплями «Смонг!» устремились на гору в центре острова.
«Смонг» – это не просто слово, обозначающее «цунами». Это огромный пласт культуры, который включает в себя буай-буай (колыбельные), нафи-нафи (нравоучительные притчи), детские сказки и лирические поэмы. Каждый текст в этом корпусе содержит прямое указание, как себя следует вести в подобной ситуации.
«Смонг» начал формироваться в начале ХХ века, после цунами 1907 года. Тогда погибло более 70% населения Симёлуэ. Рифмованные строчки с рождения вбивались в головы, передавались из поколения в поколение и оставались «мертвым фольклором» (над которым, я уверен, периодически стебались многие прогрессивные индонезийцы). Пока не пришло время запустить программу спонтанной коллективной эвакуации.
Смонг широко распространен на всех индонезийских островах. Именно как часть культурного наследия. Как метафора. Как текст. Как преданье старины глубокой и предмет академического интереса. Но на изолированном и бедном Симёлуэ все эти нравоучительные притчи не утратили своего буквального назначения – сигнала тревоги.
Можно сколько угодно стебаться над «советским смонгом». Но когда в шесть утра раздастся звонок в дверь, вы будете ему благодарны.