Превращение
Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил…
«… а Л. – помнишь ее? – пишет, что она «ватница» и «империалистка»», – сообщает мне старинная знакомая про свою подружку.
Л. я помню. В варианте полувековой примерно давности. Встречались на исходе 70-х несколько раз в общей историко-филологической компании в памятной многим общаге на Ленина 49, ныне снесенной. Блондинка, короткая стрижка, стильная (насколько это возможно было в советские времена) оправа очков и короткое черное платьице с голыми плечами под Коко Шанель. Глаза чуть растерянные, как бывает у близоруких людей. Эта растерянность было обманчива. Л. помню собранной, острой на язык. Неглупой. По каким-то репликам было понятно, что читала разное.
Срочный сбор
Нам нужна помощь как никогда
В ту пору мы опознавали «своих» по цитатам. Из Мандельштама, из Дао дэ цзин, из Ницше, из Стругацких, из Маркеса, из полузапрещенного Гумилева и вовсе запрещенного Галича. По совокупности впечатлений из конца 70-х прошлого столетия Л. была, пожалуй, «своя».
Симпатично и свободно по сравнению с окружавшим миром было то общажное сообщество полувековой давности. Вечерами битлы, Саймон и Горфанкел, непременная Маришка Вереш на приспособленном под танцы «пятачке» (так назывался угол между двумя перпендикулярными общажными коридорами) у «черной лестницы», куда периодически ныряли самые нетерпеливые парочки. Потом можно было послушать Леву Эренбурга, сидящего на «гробике» (так называли красный железный ящик с противопожарным песком), наигрывающего что-то непростое на гитаре, или пойти к друзьям в комнату пить водку, спорить о возможности/невозможности «социализма с человеческим лицом», слушать зарубежные голоса, которые звучали благодаря отменному приемнику Казахстан (кто постарше помнят, как выглядело это могучее устройство) почти без помех. Или… В общем, много было воодушевляющих и интересных вариантов. Не живя в ней, застревал я в той общаге, бывало, надолго. )
Мы, тогдашние, хоть так или иначе были вписаны в советскую жизнь хотя бы фактом прохождения через возрастные инициации (октябрята-пионеры-комсомольцы), уже не говоря о сдаче экзаменов по истории КПСС и «научному коммунизму» (была такая безумная дисциплина с напрочь отсутствующим предметом изучения), эту самую жизнь более или менее старались игнорировать, насколько это было возможно.
По общаге, не сказать, чтобы открыто, но бродил разнообразный самиздат: Веничка Ерофеев, платоновский Чевенгур, Бродский. Совсем ближнему кругу можно было дать почитать и «1984». В «ленинской комнате» (!) той общаги молоденькая преподавательница философии Ольга Мазаева начинала с любопытствующими совместное чтение и обсуждение Фихте. Любопытствующих потом осталось немного, но те, что остались, за несколько лет осилили еще и «Критику чистого разума».
Мы презирали брыластые лица, торчащие в телевизоре, всех скопом, начиная с политобозревателя Сайфульмулюкова, прости г-ди, и заканчивая орденоносным Леонидом Ильичом. Все это казалось заедающей нашу молодую жизнь нежитью. На ту пору не было особенных надежд, что эта нежить вдруг сгинет, хотя первое свое озарение, что это непременно случится при моей жизни, я отчетливо помню – и оно как раз к тому времени относилось. Важно, что «мы» от «них» себя достаточно определенно отделяли.
И вот теперь значительная часть «нас», тогдашних, слушателей битлов и читателей самиздата, превратилась в «них». Произошло это с очень многими. Конечно, не «однажды», как у Кафки, а через жизнь. Когда ты имел возможность наблюдать эту жизнь хотя бы пунктирно, «превращение» хоть и огорчает, но не удивляет обычно.
Но вот Л. в моем сознании превращается мгновенно. Монтаж. Жесткая склейка, минусующая полвека. Содержалась ли в той стильной девочке в черном платьице нынешняя любительница «русского мира»? Хз. Казалось бы, что мне до нее? А почему-то обидно.