Пожалуйста, продолжайте
Могу, но не хочу молчать: как часть той силы и того бессилия:
Дела в самом деле вот так не хороши, ситуация вот такая скверная, как мы это наблюдаем, всем больно и все причиняют друг другу боль; в очередной раз думающие и пишущие по-русски обнаруживают себя в ситуации поражения и стыда — но для меня дело в том, что никакой другой силы — кроме силы/слабости слов у меня нет.
Я говорю от себя, о себе, потому что любое «мы» сегодня иллюзорно: понимаю и принимаю, что людям, которых терзает государство, к которому я принадлежу, хочется, чтобы меня не было. Потому что если я не читаю вслух свои стихи— меня нет.
Это их воля.
Моя же воля — продолжать быть, то есть говорить об ужасе и преступлении этого государства — в частности, чтобы подданные других государств знали (а меня они вот об этом спрашивают постоянно), что есть известная категория русских, русскоязычных, людей русской культуры — для которых отношения со своим преступным государством сводятся сегодня к нежеланию молчать.
Я не понимаю, как один поэт может сказать другому— не говори, ты не имеешь права говорить, читать вслух (агорейн). Ты не имеешь права говорить против насилия — такое вообще бывает среди свободных?
Я знаю мало людей, которые бы сегодня работали так отчаянно как Линор. Которые бы принимали такие жесткие и последовательные решения против своей «личной пользы» как она.
Я не представляю себе, чтобы Цветаеву, Ходасевича, Набокова изгоняли из литературных сообществ вне их страны ( если речь не идёт, скажем, о ситуации, когда в Берлине и Париже к арбитражу изящных искусств пришли фашисты) — делая их таким образом ещё более изгоями.
Для меня дикой является идея определять поэта по нацпринадлежности— собственно, это и есть тогда нацизм?.. Поэт — это голос к отдельности, к индивидуальности, к свободе — не случайно среди «z поэтов» такого голоса нет — это не баг, а фича.
Я не могу упросить, убедить — не затыкайте нас.
Я могу сказать себе и тем, чьи тексты я люблю и читаю и ценю, держу себя ими — пожалуйста, продолжайте.